Перекрёстки, духи и руны

Дмитрий Венгер, 2019

В тугой узел магии и причинно-следственных связей стягиваются судьбы: Юлии молодой и одинокой девушки тоскующей по своим умершим близким, маньяка Марка решившего стать "настоящим мужчиной" пройдя путём жестоких убийств, Семёна осознанного сновидца путешествующего тропами своих и чужих снов и Ирины тщетно пытающийся побороть "родовое проклятие". И хотя у каждого из них свой жизненный путь, пройдя сквозь " магический узел" никто из них не останется прежним…

Фламандец

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою, мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня, лишь вечные создания

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.

Данте Алигьери «Божественная комедия»

Его жесткие соломенные волосы развевались на морозном ветру. Мутные воды Москвы-реки, приковавшие внимание его холодных небесно-голубых глаз, покачивали серые от грязи льдины. Так паршиво ему не было уже давно, он бы, наверное, утопился в этих мрачных и грязных водах, если бы уже не был мертв. Он жил и умер еще в том веке, когда армия Наполеона отправилась на завоевания, жил и трудился на благо Франции Пьер Эмиль Левассер — экономист и историк, а также Альфонс-Луи Констан, больше известный под псевдонимом Элифас Леви, — французский оккультист и таролог, и член тайных обществ того времени, а где-то в стенах Парижской академии работал Андре-Мари Ампер, оставивший глубокий след на станицах истории и науки, причем последняя отвела ему достойное место. Жить в эпоху столь великих людей, исторических переломных моментов может быть как невероятной удачей, так и проклятьем, он же всегда относился к этому с гордостью сопричастности. Родившись во Французской Фландрии, также известной как Южная Фландрия, находящейся на северо-востоке Франции, он, разумеется, был фламандцем⁴⁰ по праву рождения. Среднего роста, широкоплечий, с мощными и сильными руками и ногами, он напоминал медведя, особенно своей косолапой походкой. Но эта неуклюжесть была обманчива, оказавшись в опасности, он действовал стремительно и жестко, его клинок был быстр, а револьверы в его руках били без промаха. И что немаловажно, он любил свою родину, любил Францию, потому без труда попал из французской армии во Второе бюро.

После поражения Франции во франко-прусской войне, с тысяча восемьсот семидесятого года по тысяча восемьсот семьдесят первый, во многом из-за слабого разведывательного обеспечения деятельности французских войск, структура генерального штаба Вооруженных сил Франции подверглась коренной перестройке, и прежде всего разведывательного управления, которое называлось Вторым бюро. А сам штаб французской армии теперь делился на: Первое — кадровое, Второе — разведка, Третье — оперативное и Четвертое — тыл бюро. Второе бюро после реорганизации скорее напоминало ребенка, делающего первые шаги в мокрых подштанниках, чем базу, готовящую шпионскую сеть, потому остро нуждалось в хороших кадрах. Так, после короткого курса обучения в разведывательной школе фламандец Адриан Янсен попал во Второе разведывательное бюро французской армии.

Бросаясь в каждое дело с полной самоотдачей, он, как верный, опытный вояка, берег покой своей страны и ее граждан, снискав себе славу надежного и преданного слуги республики. И вскоре его отправили в самостоятельное плавание, Жак Дюбуа был его единственным компаньоном в грядущем деле. Узкоплечий, с маленькими бегающими хитрыми глазками и тонкими кистями рук, он являл полную противоположность фламандцу. Адриан даже удивился, впервые увидев своего коллегу: «Как он прошел отбор во французскую армию?» Их миссия была уже не в Пруссии, старом и понятном враге Франции, а в Германской империи, образованной восемнадцатого января тысяча восемьсот семьдесят первого года. Еще до окончания войны министр — президент Пруссии Бисмарк и прусский король Вильгельм I объявили о создании Германской империи, именно с этой даты начинается история Пруссии в составе единого Германского государства. В задачу Адриана и Жака входило перехватить письма, в которых упоминались молодые аристократы Франции, не имеющие должного патриотического образования, но владеющие значимой родословной, что были вхожи во многие знатные дома и могли при определенных обстоятельствах не только получить важную информацию, но и склонить отдельных деятелей парламента Франции к нужным решениям. Знание имен этих высокородных господ позволило бы французской разведке чувствовать себя значительно уверенней.

Однако все с самого начала пошло не по плану, вертлявый и скользкий Дюбуа постоянно норовил ставить палки в колеса, очевидно, считая миссию веселой игрой, в которую играют дети, расставляя солдатиков на импровизированном поле для сражений, или же тайно скрывал свою. Не в силах добиться от Дюбуа четкого ответа относительно двусмысленности его действий и не имея возможности доверять ему, Адриан начал действовать самостоятельно и сообщить в бюро о действиях своего напарника без угрозы рассекретить себя он не мог. Каким-то чудом ему удалось заполучить злосчастные письма и даже шифр для их прочтения, но триумф оказался недолгим. Дюбуа знал, что тягаться с таким цербером, как Адриан, на шпагах или пистолетах почти самоубийство, вдобавок фламандец обладал поразительным звериным чутьем на неприятности и засады, и просто обходил их стороной, оставляя своих преследователей и недругов с носом. И тогда у Дюбуа возник план усыпить бдительность своего напарника, признав свою несостоятельность, как солдата французской армии. Он убедил напарника, что по возвращении он покинет их отважные ряды, применив всю свою изворотливость и артистизм, ему это удалось, и, подсыпав яд, он сумел завладеть письмами, выгодно шантажируя ими по возвращении во Францию высокородных господ фактом их разоблачения перед общественностью и французской разведкой.

Адриан умирал, белая пена кипела на губах, лицо налилось кровью, глаза таращились вокруг, с удивлением и неосознанностью умирающего человека, сверкая красными прожилками на фоне белых белков. С непониманием глядя на кружку совершенно нормального по вкусу пива, он умирал, но последние мысли вопреки логике умирающего солдата были не о службе и о невыполненном долге, а о матери, которая обещала познакомить его с милой Жюстин и приготовить после его возвращения особый ужин. Адриан умирал в агонии и одиночестве солдата, оказавшегося на чужбине в окружении чужих и подчас вероломных людей, готовых выкинуть его тело в ближайшую канаву. Он не выполнил долг перед страной, матерью, не увидел женщину, что так приглянулась его матери, не стал отцом, мужем, семьянином и, видимо, хорошим сыном, так как оставил свою уже немолодую мать доживать век одну.

Многие люди справедливо полагают, что после смерти, они сразу окажутся на небесах, но это не так, любой умерший прежде всего оказывается в лабиринте прожитой им жизни, и только затем идет постепенное осознание неестественности окружающего мира. Разумеется, думающий и духовно развитый человек пройдет через лабиринт быстро, но увы, таких людей немного, таким же был и Адриан: будучи простым человеком, не задумывающимся о тайнах бытия, он, оказавшись в лабиринте, стал жить в нем, ловить и убивать врагов Франции, получать ордена и награды, выпивать за благо республики вместе с друзьями в кабаках и барах, есть необычайно вкусную стряпню своей матери, и лишь спустя время устойчивое чувство «дежавю» стало расти в нем, пока он не начал замечать огрехи в окружающей действительности, не соответствующие вещам свойства и не свойственные друзьям поступки.

Это больше походило на сон, ведь только во сне можно видеть лестницу, широкую парадную лестницу, ведущую на крышу, где находится вход в здание, и считать это нормальным. В очередной раз оказавшись в месте, где он уже был, в событии в котором он уже участвовал, он понял, что это все нереально. И тут он вспомнил все, обстановка стала меняться, окрашиваться во мрачные цвета непреодолимой злобы, ненависти и отчаяния. Небо перестало существовать, солнце кончилось, дома стали рассыпаться на ветру, улетая ветхой пылью куда-то в сторону, земля стала сырой и холодной, какой и должна быть кладбищенская почва, наступило безмолвие, сравнимое с заколоченным в крышку гроба последним гвоздем.

— Будь ты проклят Дюбуа! Будь ты проклят! — кричал Адриан, не слыша своего голоса, словно крышкой гроба для него стало само небо.

Затем Адриан начал существовать совсем в другом лабиринте, лабиринте боли, ярости, и бессилия от неисполненного предназначения, через которые он не мог переступить. Он сотню раз убивал Дюбуа самыми немыслимыми способами, и наслаждался этим, принимая каждое убийство за правду, тут же забывая о нем, он убивал других, попадавшихся ему под руку то ли призраков, то ли фантомов людей, которых знал и не знал, твердо веря, что они желают ему зла. Он ходил по кругу, в черном густом тумане негативной эссенции, концентрате, чьи всполохи и мгла заменили ему родные стены. Спасение пришло неожиданно, вдруг где-то во мгле возникло свечение. Зло мыча и готовясь отразить очередную угрозу, Адриан пошел туда, крепко сжимая свои белые омертвевшие кулаки холодной плоти, в воздухе посреди мглы и тумана висела свеча, от которой шел неразборчивый шепот и жар. Он подошел ближе и, яростно замычав, взмахнул рукой, желая сбить свечу, но рука прошла сквозь нее, не причинив вреда, после нескольких попыток он вдруг понял, что ему нравится это тепло, подняв руки, приблизил их к пламени, и улыбнулся. Эта новая мимика лица испугала его, повергнув в такое смятение, что он отошел от свечи, потрогал лицо, посмотрел на свои руки, холодные и неживые, снова посмотрел на свечу и, сделав вокруг нее круг, поднял руки к пламени, позволив огню погреть себя.

Вскоре он привык к огню, открыв для себя новое чувство привязанности, и когда в первый раз свеча, догорев, погасла, побежал искать ее, принюхиваясь к запаху, оставшемуся после нее, он увидел, женщину, которую знал когда-то, но не мог вспомнить имени. Затем свеча возникала вновь, уже в другом месте, это повторялось много раз, вызвав у него привычку ждать этой свечи, сидя во мраке колышущегося тумана, в забвении снов, которые видят мертвые. Прислушиваясь к шепоту, исходящему из свечи, он стал узнавать голос, каждый раз, поднимаясь на новую ступень лестницы, что существовала внутри пламени этой свечи, живым плетением солнечных лучей. Поднявшись достаточно высоко, он наконец узнал голос, голос матери, которая молилась за него, до сих пор веря, что ее сын обязательно вернется, что он где-то там, выполняет важное задание своей страны, именно это она говорила всем, а окружающие кивали головами, оставаясь каждый при своем мнении. Осознав, как существовал последнее время, и повторно вспомнив все, он обогатился внутренне, увидев, как изменилось очертание его тела, вокруг которого возникла белая дымка света, да и окружающий мир стремительно менял внешность с непроглядного мрака на сумеречное одеяние вечного серо — белого неба.

Не вера направляла его, а овладевшее им желание увидеться с матерью, о которой теперь он думал неустанно, ведь она была, пожалуй, самой главной ценительницей его жизни. В его сознании далекими пушистыми облаками плыли воспоминания о матери и детстве. Когда-то маленьким он заблудился в лесу, и, устроившись под замшелым деревом, долго плакал, пока не услышал голос матери, которая звала его, он побежал на ее голос с криком: «Мама!» Вспомнил ее улыбку и грустные глаза, которые смотрели на него, и видели в нем отца, не вернувшегося с войны. Прикоснуться бы к серебряной пряди ее волос, вдохнув аромат сиреневой воды, что она так любила, ощутить неистребимую надежность жизни, чувствуя под ногами родную землю, на которой он вырос, его Францию. Он желал снова постучать в дверь и сказать: «Я вернулся, мама!» И хотя он знал, что она его не услышит и не увидит, пусть так, но она обязательно почувствует, что он рядом и сидит за столом, как прежде, наблюдая, как она печет свои пироги. Он знал и то, что она все эти годы плохо спала, тревожась о нем и существовала в вечности этих беспокойных мыслей. Внезапно он остановился, став болью, чистой болью, его душа трепетала и вибрировала, огненный всплеск разрушенной солнечной лестницы, на которой он видел мать, пронесся сквозь него и от его неистового крика зашелестела, скорбя вместе с ним серо — белая масса призрачного сумрака, в котором живут все мертвые. Душа болела и ныла, распадаясь на части от отчаяния жить с мысленным зовом матери в душе, желая добежать до нее и преклонить колени, а не добежав, осознать, что тебя больше никто не зовет, и что нет больше этих колен, в которые ты раньше ребенком тыкался носом, протягивая руки. Он понял, что стоит на кладбище, возле ее могилы, с простеньким серым надгробием, настолько серым и скромным, что оно вряд ли понравилось бы ей, да и ему, будь он жив. Он сел рядом и заплакал, как иногда плачут призраки, души не способные найти покой.

«Какое простое и родное слово — „мама“», — думал он, чувствуя холод могильного камня. Возвращаться уже некуда, там в его доме живут уже другие люди, и ему там нет места. Пройдут века, но материнское окно маленького деревянного домика будет с ним всегда. Просидев так, тихо, отстранено уставившись в мутный вечно серый горизонт неба, несколько недель, возможно, и месяцев, он не заметил, как в один из таких промозглых дней к нему подошел старик и сел рядом.

— Давно сидишь? — то ли спросил, то ли подтвердил очевидное он. Адриан молча кивнул, не глядя на старика, однако спустя минуту все же повернул голову, он слишком давно не слышал человеческой речи. Внешность старика поразила Адриана, он как будто сошел с игральных карт начала девятнадцатого века⁴¹. Красный жилет с меховой окантовкой из кроличьего меха, снизу виднелась белая рубаха с высоким воротником, на которой были изображены карты разного достоинства, рубаха была заправлена в белые штаны на шести медных пуговицах, а штаны, в свою очередь, заправлены в черные ботфорты. Лицо старика было неестественным плоским, как изображение на картах, только глаза ярко-зеленные, как два фонаря посреди предрассветного тумана, говорили о кишащей внутри него жизни.

— Кто ты? — спросил Адриан, с интересом изучая причудливую одежду старика.

— Я Миро. А ты? — спросил старик, чей хитрый и ироничный взгляд блуждал по Адриану, его явно забавляло возникшее знакомство.

— Я Адриан! Так кто ты? Ты же не человек?

— Можно подумать, ты человек, — так же с иронией ответил ему старик, нисколько не обидевшись. Я дух, в том смысле, в котором нас воспринимают люди.

— И чем ты промышляешь? В смысле, что делаешь, как… — Адриан запнулся, слово «живешь» для него утратило свое значение.

— Говорю, что было, что будет, что происходит сейчас, — улыбнулся старик. Служу своей хозяйке, она хорошая, понимает нас, духов. Я оттуда, — добавил он, указав на холмистую часть леса, справа от кладбища. Там сейчас стоит наш цыганский табор!

Адриан, все еще ничего не понимая, на всякий случай кивнул головой.

— Кого ты имеешь в виду, говоря о вас?

— Глянь, видишь, Мириам гуляет с Антоном? — Адриан посмотрел в ту сторону, где еще минуту назад был просто туман, теперь зеленел луг, по которому шла высокая, статная женщина в длинном белом платье и в черном жакете, темные волосы были убраны «узлом Аполлона⁴²», что лишь подчеркивало статность и женственность женщины, рядом бежал и кувыркался парень лет тринадцати, в простой крестьянской рубахе и штанах, не особо заботясь о своем внешнем виде и том впечатлении, которое он может оказать на окружающих.

— Может, пойдешь с нами? — спросил старик. Ты вроде нормальный, не бездельник, а то духи любят ничего не делать, не все, конечно, но многие, приходят кто по призыву, кто просто так, прибиваются, обещают чем-то помогать, а в итоге кормятся на халяву и улетают. Адриан, посмотрев на него многозначительно, кивнул, соглашаясь со стариком, чтобы не прослыть невеждой в глазах нового знакомого.

— Как эти? — кивнул Адриан в сторону женщины и прыгающего подростка.

— О нет, — поправил его старик. Мириам самая сильная, она защищает всех нас и целый табор, еще лечит, сильней нее только Корунд, демон, но он на цепи, слишком бешеный, останавливаться не умеет. А Антон так, где-то защищает, где-то выполняет мелкие поручения, мальчишка еще, ветер в голове.

Адриан невольно зажмурился, когда женщина с мальчиком приблизились к ним: ощущение ее силы, словно легкое покалывание по всему телу, пронзило его.

— Смотрите, кого я нашел, — начал старик, указав в сторону Адриана. Неплох, а?

— Я Мириам, а это Антон, — представилась женщина, изучая сидевшего перед ней призрака мужчины, внимательно и придирчиво.

— Адриан, — представился он и, подняв голову, посмотрел в глаза Мириам, выдерживая ее взгляд.

«Она восхитительна, — подумал он. — Это лицо!! Бывает холодная красота, дикая красота, но королевская красота бывает очень редко. Когда смотришь на женщину и признаешь за ней абсолютное превосходство, видишь не просто красоту безупречной линии носа, глаз, овала лица, чувствуешь стать и породу, статус, с которым просто немыслимо спорить». Глаза серо-синими гроздьями хрусталя уходили далеко вглубь, завлекали, лишали рассудка, смотреть в такие глаза все равно что падать в бездну хрустальных пещер. «Долго смотреть в них опасно», — подумал он.

— Я как раз предложил Адриану присоединиться к нам, — произнес старик, с уважением глядя на женщину, словно ожидая ее согласия.

— Сколько ты уже умер? — спросила женщина.

— Не знаю, — ответил Адриан и отвел взгляд, вспомнив о матери.

— Если хочешь, пойдем с нами, — предложила Мириам, видимо, удовлетворенная тем осмотром, который провела. Старик тут же просиял, радуясь новому собеседнику, впрочем, как и Антон, молча ожидавший решения Мириам. Парень, одетый в простую крестьянскую рубаху, что моталась на нем мешком, больше походил на дуралея, чем на защитника. Адриан, кивнув в знак согласия, поднялся с земли, бросив прощальный взгляд на надгробие матери.

— Куда идти? — спросил он.

Поселение цыган являло собой скромный пример кочевой жизни народа, пестрые яркие шатры, пламя костров и необычная речь греющихся возле огня людей, эта атмосфера невообразимым образом окутала его теплом и покоем. Однако было в таборе и кое-что странное, здесь почти не было стариков, он словно обнищал на радость и счастье, лица цыган были хмурыми и унылыми. Легким ветром залетев в один из шатров, они оказались перед цыганкой, неспешно готовившей какое-то травянистое снадобье.

Тшилаба⁴³ шувани⁴⁴ табора была непростительно молода и выглядела немного скукоженной, съежившейся, так бывает, когда человек рано повзрослел, взвалив на себя проблемы своих близких. Она посмотрела на него внимательно, спокойно слушая шепот старика, чье плоское лицо на фоне горящих свечей выглядело особенно жутко и неестественно.

— Здравствуй, — сказала она, не сводя с него взгляда.

Пытаясь ответить, он не смог произнести ни слова и просто поклонился, продолжая напрягать связки, он непроизвольно, сам того не понимая, увеличил количество энергии именно в этой области своего эфемерного тела, потому на следующие вопросы цыганки он все же сумел ответить.

— Готов ли ты помогать мне? — властно спросила она.

— Да, — ответил он и не узнал свой голос, такой глухой и хриплый, больше похожий на голос зверя, вдруг научившегося говорить, нежели человека, теперь он понял, что до этого с духами, что пригласили его сюда, он общался мысленно.

— Что ты умеешь? — задала она следующий вопрос.

— Солдат, — коротко ответил он, поражаясь с каким трудом ему дается элементарная, человеческая речь.

— Воин значит, — подвела итог цыганка. Это хорошо, Мириам давно нужна помощь, чтобы присматривать за всем.

— Что ты любишь? — спросила она, смягчив голос, отчего он прозвучал немного ласково, будто она разговаривала с котенком, а не мертвым духом.

— Огонь! — коротко по собачьему, рявкнул он.

— Ну что ж, проходи, найди себе место возле свечей и отдыхай, я позову тебя, когда ты понадобишься, — сказала Тшилаба, вежливо уступив ему дорогу дальше вглубь шатра. Он поступил, как ему было предложено: запах сальных свечей, высушенных трав, пламя лампадки, что горела прямо перед ним, горячее и живое, как те материнские свечи, что пробудили его во мраке ада, — теперь это был его новый дом, где он мог греться и набираться сил, энергия и опыт в мире духов решают все. Это первое, что рассказала ему Мириам, когда он сидел возле одного из костров, погруженный в безмятежность беспамятства. Не имея цели и руководства к действию, все его существование теперь сводилось к выполнению различных задач, они словно включали его, заставляя действовать и мыслить. Присев рядом, она взбодрила его своим появлением, заставила проснуться и включить осмысленность своего существования.

— Та энергия, которой ты был наделен при жизни и которая осталась у тебя после смерти, заканчивается, ее было много, но она, увы, не вечна. И теперь ты должен сделать выбор.

— Какой? — глядя перед собой непонимающим стеклянным взглядом мутных глазниц, спросил он.

— Остаться лишенным всякого рассудка и памяти призраком, или сущью, либо начать учиться и развиваться и стать сильным духом.

— Если я пойду по первому пути, я ведь буду несильно вам нужен? — безразличным голосом спросил он.

— Боюсь, что нет, — ответила она холодным, непререкаемым тоном судьи и палача одновременно.

— Тогда я скорее пойду по второму пути, — продолжил он, видимо, даже не обратив внимания на ее тон, его голос звучал все так же апатично.

— Тогда начни питаться, для начала вот этим огнем, что толку просто так греться возле него! — теперь ее голос прозвучал куда требовательнее, так что он, повернувшись, посмотрел на нее, он уже не жмурился от исходящей от нее силы, только восхищался. «Какой же потрясающей она была при жизни», — подумал он и впервые за все время улыбнулся, а она ответила на его улыбку своей, чистой, сияющей и теплой. Ее улыбка возвеличивала и сама по себе была источником силы, она приоткрывала ее душу, ее внутренние покои, и они были невыразимо прекрасны и бездонны, как звездное небо.

Объяснив ему, как устроена «другая жизнь» после смерти, она начала учить его, и он послушно следовал ее советам и урокам, осваивая магию, способы потребления энергии и прежде всего огня, знания о других духах и существах и, что было куда интереснее, знания о людях в их бренном тлении. Открывшийся перед ним другой мир завораживал и манил, постепенно вселяя азарт и прививая ему вкус к новому существованию.

Примечания

40

Фламандцы — народ германской языковой группы, коренное население Бельгии, наряду с романоязычными валлонами. Населяют северную часть Бельгии — Фландрию, южную часть Нидерландов и северо-восточную часть Франции (Французская Фландрия; 250 тыс. чел.). Язык — нидерландский. Этнически фламандцы — в основном потомки германских племен франков, батавов, саксов и фризов. В состав фламандского этноса влились также кельтские племена белгов, жившие на этой территории до франкского нашествия и ассимилированные франками. Как этнос сформировались в XVII—XIX веках. В Средние века территория современной Бельгии была поделена на разрозненные княжества: Фландрия, Эно (Генегау), Брабант, Намюр, Лимбург, Люксембург, Камбре, Турне, епископство Льеж. Частично они подчинялись Франции, частично Германии.

41

Изначально фигурки на картах изображались в полный рост, и только после 1830 года для удобства игры изображения стали симметричными. Одна из гипотез происхождения французской версии карт, в том виде, очень близком к современному, гласит, что придумал ее некто Жакмен Грингоннер — шут французского короля Карла VI Безумного. Король страдал душевным расстройством, а потому пребывал в печали и унынии. Чтобы как-то развлечь своего господина, шут занимал его разными карточными играми, которые тоже придумывал сам. Именно благодаря ему современная колода из 54 карт называется французской.

42

Узел Аполлона — волосы заплетались в косички и укладывались на макушке в высокую «корзинку», для устойчивости использовался проволочный каркас.

43

Тшилаба — ищущая знания (с цыганского).

44

Шувани — цыганское слово, что обозначает «ведьма». Женщина, обладающая особым знанием и способностями, которые могут быть использованы как во благо, так и во зло.