Опричнина. От Ивана Грозного до Путина

Дмитрий Винтер, 2014

Сейчас всё чаще говорят о необходимости «новой опричнины» для борьбы против «пятой колонны» и коррупции. Мол, российские «элиты» настолько поражены воровством и предательством, а метастазы измены настолько глубоко проникли во все правоохранительные органы, что по примеру Ивана Грозного требуется создать абсолютно новую силовую структуру, подотчетную лишь главе государства. Вот только чем закончился этот «эксперимент» пять веков назад? Чему нас учит опыт истории? Стала ли ОПРИЧНИНА спасением для Руси – или, наоборот, погубила Московское царство? Можно ли установить власть закона беззаконными методами? И какую цену приходится платить за тиранию и репрессии?

Поворот «От избранной рады к опричнине»

«Реформы закончены, забудьте»

Итак, ничему из планов завершения «либеральных» реформ, собирания древнерусских (и некоторых других) земель и вхождения России в Европу не суждено было состояться. Почему? С этим нам и предстоит теперь разобраться.

Начнем с того, что вопреки советам Избранной Рады (о чем с горечью писал позднее князь А. М. Курбский) поход на Крым был прерван^[171]. Более того, уже в начале 1560 г. царь выразил готовность рассмотреть «мирные предложения» крымского хана (мы еще увидим, что это были за «предложения»); Р. Г. Скрынников объясняет это начавшимися проблемами в Ливонии^[172], однако, как мы далее увидим, на тот момент особых «проблем» еще не было. Да, поход на Крым 1559 г. был свернут, так как мирные переговоры с Литвой по поводу Ливонии завершились ничем^[173], но не думается, что в свете продолжавшихся успехов на обоих театрах военных действий это обстоятельство стало решающим.

Более того, в начале 1562 г. (то есть почти сразу после полного разгрома Ливонского ордена, о котором я еще скажу) в Крым прибыл российский посол А. Ф. Нагой с «богатыми поминками» с целью обсудить с Крымом условия мирного договора^[174]. Повторить подвиги русского войска 1556–1559 гг. удастся частично лишь князю В. Голицыну через 130 лет, в правление царевны Софьи, полностью — фельдмаршалу Миниху через 180 лет, при

Анне Иоанновне. И лишь еще через без малого полвека, в 1783 г., при Екатерине Великой, Крымское ханство будет наконец ликвидировано, а его территория присоединена к России.

Почему же поход на Крымское ханство, так удачно начатый, был вдруг прерван? Потому, что примерно с 1561 г. царь охладел к идее войны с Крымом до победного конца?^[175] Если и так, то чем это было вызвано? Мы уже видели: явно не Ливонской войной. Мы еще скажем о возможных личных мотивах царя, пока же приведем мнение К. Валишевского: мол, «в армии приобретает значение военный совет, он даже заставляет слушаться и считаться с его решениями во время неудачных походов. Но пусть улыбнется победа… — прощай, Генеральный штаб! Планы Наполеона не обсуждают!»^[176] Непонятно, правда, почему же в дальнейшем, после начавшихся поражений, царь по-прежнему никого не слушал. Может быть, тут необходимо вспомнить, что внешняя политика является продолжением политики внутренней? Обратим же взор на последнюю. Однако здесь необходимо посмотреть на вещи шире и найти причины не только отказа от похода на Крым, но и неудачи «либеральных» реформ в целом.

Говоря об эпохе Ивана Грозного, А. Л. Янов сообщает о политической борьбе двух лагерей, первый из которых составляли уже знакомые нам церковные реформаторы — «нестяжатели», русский аналог западных протестантов. Их идейный руководитель преподобный Нил Сорский, какуже говорилось, учил «чернецов» (монахов) жить «нестяжательно» (отсюда и название движения), не владеть имуществом и кормиться «рукоделием»^[177]. Кроме того, в этот лагерь входили боярство и зажиточное крестьянство («предбуржуазия»).

Второй же лагерь представляло, во-первых, традиционное духовенство (иосифляне); их глава преподобный Иосиф Волоцкий считал, что Церковь должна быть богатой, каковой (фактически крупнейшим в стране феодалом) она и была. При этом он был сторонником столь же свирепых методов борьбы с церковными реформаторами, к которым прибегала католическая инквизиция, и «токмо для того учинил Собор, чтобы их казнити — жечи да вешати»^[178]. Кроме них, входили во второй лагерь также бюрократия и помещики. Почему ко второму лагерю примкнули церковники — понятно: несмотря на компромиссность, реформа Стоглавого собора 1551 г. все же была шагом вперед, к секуляризации церковных земель. Но и такой вариант решения проблемы, как мы уже видели, изрядно напугал церковников^[179]. Почему к этому лагерю примкнула бюрократия — тоже ясно. А вот почему это сделали помещики? И была ли у реформаторов возможность перетянуть их на свою сторону?

Помещики, в отличие от бояр, получавшие земли временно, за службу, смотрели на поместья не как на свое имущество, которое надо беречь, а как на объект для грабежа, который надо «ободрать» побольше, пока не отобрали, не думая о дальнейшем. Поэтому крестьянская «предбуржуазия», естественно, развивалась в боярских вотчинах, а не в поместьях. Однако был шанс за счет секуляризации церковных земель удовлетворить и интересы служилого дворянства («воинников» Пересветова), причем не только не в ущерб «предбуржуазии», но и к большей по сравнению с тем, что вышло в реальности, выгоде «воинников», которые в этом случае не были бы повязаны обязательной военной службой (против чего, как уже говорилось, был и тот же Пересветов).

А. Л. Янов видит трагедию страны в XVI в. в том, что победил второй лагерь^[180], и он, как представляется, прав. Но почему так произошло? Ведь сам же Янов пишет, что ситуация для контрреформаторов была отчаянная, все работало против них — и экономический бум, и рост крестьянской «предбуржуазии», и то, что по мере формирования стрелецких полков теряла свое военное значение дворянская конница… И вдруг — они победили!^[181] Почему?

Потому что не были в вопросе поддержки реформ единодушны Адашев и Сильвестр? Однако положение Адашева после болезни Ивана Грозного в марте 1553 г. упрочилось^[182]: как известно, тогда царь серьезно заболел, и были основания опасаться летального исхода, поэтому встал вопрос, кто будет наследником. Сам царь хотел, чтобы бояре присягнули его малолетнему сыну Дмитрию, часть же бояр поддерживала двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого, мотивируя это тем, что именем малолетнего Дмитрия станут править родственники Анастасии, Захарьины, будущие Романовы, а что такое боярское правление, мол, они уже хорошо знают по периоду малолетства самого Ивана Васильевича.

Так вот, тогда митрополит Макарий и его ставленник Сильвестр действительно поддержали Владимира, Адашев же присягнул Дмитрию. Однако отец Адашева высказал нечто, не понравившееся Захарьиным, и те настроились против него, что не могло не способствовать сближению Адашевых с Сильвестром и Макарием^[183]. Короче говоря, реформаторы потерпели поражение не из-за разногласий между ними. Тогда почему?

Потому, что не удалась церковная реформа и Россия попала в общий поток контрреформации, захвативший и католические страны от Испании до Польши? Этому процессу сопутствовало и закрепощение крестьянства в этих странах, в то время как на Западе зависимость крестьян от феодалов, напротив, ослабевала; поэтому не выдерживает критики утверждение К. Валишевского о том, что «к концу XVI века, когда во всех европейских государствах, не исключая и соседней с Россией Польши, связи между крестьянином и владельцем земли были разорваны или по крайней мере ослабевали»^[184]: «второе издание крепостничества» с XV–XVI по XVIII–XIX вв. имело место во всех странах «второго эшелона» Европы — в Германии, Польше, Чехии, Венгрии, в некоторых местностях Испании и даже Италии. И именно эти страны, кстати, в XX в. испытали господство тоталитарных режимов. Россия тут исключением не стала.

Но бесспорно другое: нигде ведь процесс поражения реформации не был так губителен, как в России. Кстати, и в Германии, хотя там и победила Реформация, но в лютеранской своей форме она была не буржуазной, а «княжеской». Некоторые историки видят в событиях 1517–1525 гг. (от начала выступлений Мартина Лютера до поражения Крестьянской войны в Германии) «раннебуржуазную революцию», потерпевшую неудачу. Но ведь и в Германии не было ничего подобного тому, что испытала Россия при Иване Грозном. Почему? Почему невозможно спорить с другим утверждением К. Валишевского: «Вступив в общение с Западным миром, Россия, казалось, вместе с другими плодами цивилизации должна была усвоить и свободу… Это была эпоха, за которой последовало всеобщее порабощение народа. Как же это случилось?»^[185] Есть основания считать: вмешалась еще одна сила, давшая перевес второму лагерю.

Какая это была сила? Разберемся. Посмотрим на то, как исторически сложилось соотношение сил (в том числе экономических) на Руси и кому страна этим соотношением обязана. Если говорить без эвфемизмов, то в первую очередь речь идет об экономических позициях Церкви.

Начнем с того, что Церковь в России имела такие привилегии и иммунитеты, как никакая другая церковь в Европе. И обязана она была этим не Константинополю и не Москве, а Золотой Орде. Недаром в XVI в. именно на ордынские ярлыки ссылались московские церковные иерархи, защищая свои феодальные права и привилегии. При ордынском иге Церковь не только была освобождена от дани (а также от таможенных сборов, ямской повинности и вообще от каких-либо повинностей) сама, но более того, от налогов были освобождены и те, кто на нее работал («мастера… слуги и работницы и кто ни будет из людей, тех да замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу (несение военной службы? — Д. В.)»), а сверх того, как уже упоминалось, она имела право самостоятельного управления своими владениями вплоть до права вершить суд «и в разбое, и в поличном, и в татьбе, и во всяких делах ведает сам митрополит один или кому прикажет»^[186].

Неудивительно, что Церковь не только занимала в этот период не очень дружественную, мягко говоря, позицию по отношению к курсу, избранному молодым Иваном IV с подачи Адашева и Сильвестра (как и ранее по отношению к Ивану III), но Священный Собор 1547 г. канонизировал Александра Невского, воевавшего с немцами и шведами и «смирявшегося» с ордынским игом, однако отказал в этом Дмитрию Донскому, победившему Орду на Куликовом поле^[187]. С учетом того, о чем только что шла речь, это по меньшей мере подозрительно.

А как насчет самого царя? Дм. Володихин, солидаризируясь в данном вопросе с А. Яновым, пишет, что для успеха реформ, задуманных молодым Иваном Грозным, «нужен был второй Иван Великий» (Иван III. — Д. В.)^[188], а был ли внук достоин деда? Как известно, на Западе Ивана Грозного часто называют «Ужасным» — «Ivan The Terrible». Многие историки, и отнюдь не только апологеты Грозного, оспаривают это утверждение, однако оспаривание представляется нам верным только для первых полутора десятилетий его царствования, тогда как далее он действительно становится «ужасным». Мы в этом еще убедимся… Но быть «крутым тираном» и быть великим реформатором — разные вещи.

К концу 1550-х гг. Иван Васильевич уже вполне прочно усвоил внушенные ему церковниками-иосифлянами идеи «самодержавной революции», пишет Янов, а также и «першего государствования» (т. е. «сверхдержавности»)^[189]. О «першем государствовании» уже говорилось, о претензиях на «новый Рим» тоже, а вот понятие «самодержавная революция» необходимо расшифровать. А для этого надо понять: что же именно царю внушили иосифляне? Посмотрим.

Письма Ивана Грозного к князю А. М. Курбскому — это, по словам Р. Г. Скрынникова, «подлинный манифест самодержавия». Русский царь, пишет Грозный, получил свои права от Бога, посему нечего смотреть на «безбожные народы», у которых «работные (подданные. — Д. В.) их указывают государям, как править». Далее царь приводит примеры гибели «несамодержавных» государств древности, а также обосновывает необходимость репрессий против тех, кто с неограниченной властью монарха не согласен^[190]. И всего этого царь набрался у иосифлян!

Так, во время паломничества в Песношский монастырь (под Дмитровом) Иван Грозный увиделся с одним из лидеров иосифлян — бывшим коломенским владыкой Вассианом. И тот ему сказал буквально следующее: «Если хочешь быть настоящим самодержцем, не держи около себя никого мудрее тебя самого; ты всех лучше. Если так будешь поступать, то тверд будешь в своем царстве, и все у тебя в руках будет, а если станешь держать около себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться». Отметим, помимо всего прочего, что тут налицо логическое противоречие: если царь «всех лучше», то откуда ему найти кого-то «мудрее себя»? Царь, однако, этого противоречия не заметил и заявил: «Если бы отец родной был жив, так и он не сказал бы мне ничего лучшего!»^[191]

Кстати, бывший нестяжатель Максим Грек предсказал царю, что, если он поедет в Песношский монастырь, то его маленький сын Дмитрий умрет. Так и случилось, но царя это несчастье ни в чем не убедило. Уже в июле 1554 г., когда князь Никита Ростовский решил «отъехать» в Литву, считая это своим неотъемлемым правом «по старине», то он был схвачен и сослан на Белоозеро^[192]. Таким образом, царь здесь явно послушал иосифлян, порушив «старину» с ее правом на «отъезд» в пользу самодержавия.

Вообще, если прежние советники из лагеря «либералов» относились к царю как к подопечному, а нестяжалели и вовсе «прокололись», объявив брак родителей царя «блудом» (а следовательно, рассуждая логически, и его — незаконнорожденным!)^[193], а Курбский позднее вообще назвал царя «от блуда зачатым богоборным Антихристом»^[194], то новые — «самодержавно-революционные» — всячески льстили ему, восславляли его мудрость ит. д.; все это как нельзя более соответствовало новым (а может быть, «хорошо забытым старым»? — вспомним его воспитание до 1547 г. — Д. В.) настроениям монарха, требовавшим неограниченной власти^[195].

При этом уже современники Ивана Грозного, например, тот же Курбский, довольно недвусмысленно высказывались в том плане, что причина заключается в советниках и окружении царя. Именно они правили государством и толкали Грозного на те или иные действия. И вот это, простое и вполне понятное объяснение почему-то никогда не принималось всерьез. Все, что происходило в стране, ассоциировалось исключительно с именем царя. И можно понять, почему. Традиционно Ивана Грозного принято представлять сильной и волевой личностью, что, по мнению некоторых исследователей, было далеко не так: подлинный Иван Васильевич был менее величествен, более слаб духом и уж совсем не обладал той демонической силой воли, которую ему приписали впоследствии. В начале ХХ в. профессор психиатрии П. И. Ковалевский на основании анализа фактов из жизни и поведения царя пришел к следующим выводам: «…Царь в умственном отношении представляет собой безвольность, подобную гипнотическому состоянию. Окружающие являлись гипнотизерами без гипноза. Безвольный царь являлся бессознательным, но энергичным и ярым исполнителем их внушений. У него недоставало ни способности самостоятельно действовать, ни сознания собственного бессилия и подчиняемости чужому влиянию». Говорит Ковалевский, кстати, и о царской паранойе и мании преследования, что и порождало его стремление «блуждать по государству»^[196], хотя мы увидим, что у такого стремления могло быть и иное объяснение, с психическим здоровьем царя никак не связанное.

То же писал и историк XIX в. М. П. Погодин: «Иоанн с 1547 г. сделался лицом совершенно страдательным и не принимал никакого участия в управлении… Очевидно, что это (реформы начального периода его царствования. — Д. В.) — результат действия новой партии при дворе, не похожей на все прежние (но продолжающей политику развития по европейскому пути, только на более высоком уровне; если без эвфемизмов — проводящей раннебуржуазную революцию сверху. — Д. В.), и слава за оные принадлежит ей, а не Иоанну». Погодин обнаружил, что Иван в письме Курбскому также приписал «либеральные» реформы начального периода своего царствования Избранной раде^[197]. Итак, резюмирует А. Л. Янов, не принадлежит Иоанну «голубой» период его царствования^[198]. А «черный»? Разберемся. Для начала — слово тому же Погодину: «Война с ливонскими немцами не есть ли хитрая уловка противной («либеральным» реформам. — Д. В.) партии?»^[199]

Возможно, резюмирует В. Куковенко (по поводу цитируемого им заключения П. И. Ковалевского, но это можно отнести и к выводам М. П. Погодина), что это слишком крайняя и резкая оценка, но многочисленные факты все же говорят, что Грозный всегда был игрушкой в руках своего окружения. Оно всегда было сильнее его^[200]. Однако это не дает ответа на важнейший вопрос.

При чем тут Орда?

А теперь мы подходим к тому, ради чего, собственно, и писалась эта книга. Пусть М. П. Погодин, П. И. Ковалевский и В. Куковенко правы (все-таки с учетом многого другого, что мы знаем об Иване Грозном, в этом есть серьезные сомнения), но почему царь отверг именно Сильвестра и Адашева и поддался именно вдохновителям Опричнины?

Для начала мы должны вспомнить, что по материнской линии первый русский царь был потомком Мамая, хана-узурпатора Золотой Орды. После гибели Мамая в борьбе с Тохтамышем его сын Мансур бежал в Литву, был принят там как «политический беженец» и жил на южной окраине Литовского княжества. А в 1399 г. за оказанные услуги (спасение жизни великого князя Витовта после поражения литовцев на р. Ворскпе от той же Золотой Орды) потомок Мамая (Л. Н. Гумилев пишет — «казак Мамай», но, судя по тому, что от событий 1380 г. прошло только 19 лет, это был сам Мансур) получил имение Глину и титул князя Глинского^[201]. Вот из рода князей Глинских и происходила мать Ивана IV —

Елена Глинская. Интересно, что всегда скрупулезный и добросовестный во всем, что касается исторических подробностей, Р. Г. Скрынников не решается говорить о родстве Грозного с такой одиозной личностью, как Мамай, он просто указывает, что род Глинских происходил «от знатного татарина, выходца из Золотой Орды»^[202], стесняясь назвать «знатного татарина» по имени.

Морис Дрюон в «Проклятых королях» говорит об английском короле Эдуарде III Плантагенете (по матери — внуке Филиппа IV Красивого из династии Капетингов): в какой-то момент Плантагенет победил в нем Капетинга. Так вот: может быть, после того как в Иване Грозном «Мамай в какой-то момент победил Дмитрия Донского», «второй лагерь» получил перевес за счет земель бывшей Золотой Орды, вошедших к тому времени в состав России?

Вероятно, менталитет наследника золотоордынских ханов и потомка (по материнской линии) Мамая оказался сильнее как менталитета московских (и киевских, от Рюрика) князей, так и сознания государственной пользы реформ. Понятно, что такой монарх должен был скорее поддаться внушениям о том, что «царь должен никого не слушать, а всем повелевать, подданных же своих волен казнить и миловать»… ну и, понятно, внушениям о «першем государствовании»^[203], о необходимости покорения мира (ведь и татаро-монголы рвались к «последнему морю»), чем внушениям Адашева и Сильвестра. Так и произошло.

Но о мировых проблемах — дальше, а пока — вопрос: с чего такой монарх должен был начинать внутри страны? Правильно, в феодальном обществе по понятным причинам главным противовесом самовластию монарха является аристократия. Неудивительно, что Иван Грозный обрушился именно на русскую аристократию, сохранившую еще от времен Древней Руси вольный дух, как и неудивительно, что он видел ей противовес в аристократии степной, где вольный дух был искоренен еще

Чингисханом; о том, как и когда это искоренение произошло и насколько оно было прочно — в следующей главе.

Выше мы много говорили о том, что влияние Степи, в том числе и Золотой Орды, не свернуло тогда Россию с европейского пути развития. Однако есть основания полагать, что если не в середине XIII, то во второй половине XVI в. это все же произошло. По крайней мере, появившаяся в 1996 г. уже упоминавшаяся интересная статья В. Куковенко^[204] заставляет прийти к такому выводу: если правители Золотой Орды ограничивались данью, не вмешиваясь во внутренние дела Руси, то в царствование Ивана Грозного в форме Опричнины имела место попытка создания новой Орды со столицей в Москве вместо Сарая. Советский писатель и историк С. Н. Марков вкладывает в голову Мамая такую мысль: мол, я не повторю ошибку Батыя, я обоснуюсь не в Сарае, а в Москве^[205]. Вот Грозный ошибку прапрапрадеда и не повторил!

Но об ордынском влиянии в Опричнине впереди большой разговор, а пока начнем по порядку. Итак, царь стал меняться уже после смерти своей первой жены Анастасии (7 августа 1560 г.), отчасти и раньше — родственники Анастасии, которые тоже поддались иосифлянам (как мы далее увидим — на свою голову…), сумели вооружить ее против Адашева и Сильвестра. «Царь, — нашептывали они Ивану, в том числе и через жену, — должен быть самодержавен, всем повелевать, никого не слушаться; а если будет делать то, что другие постановят, то это значит, что он только почтен честью царского председания, а на деле не лучше раба… Русские владетели и прежде никому не повиновались, а вольны были подданных своих миловать и казнить». Ну, дальше еще лягается Сильвестр — мол, священнику не подобает властвовать и управлять^[206], но и этого, очевидно, достаточно.

Тут мы с удивлением остановимся и спросим: разве последнее утверждение — «русские владетели и прежде никому не повиновались» — правда? Более того, в тот момент все сколько-нибудь вменяемые люди знали и понимали, что это не так. И что никогда раньше так не было. Но с примерами такого «вранья по Геббельсу» («ложь, тысячу раз повторенная, начинает звучать как правда» и «чем громаднее ложь, тем скорее поверят») со стороны самого Ивана Грозного мы еще столкнемся и их обсудим, а пока ответим на вопрос: почему же сам царь поддался такой явной лжи? Ответ, очевидно, весьма прост: чего хочется, тому верится!

Как бы то ни было, сначала он расправился со сторонниками Сильвестра и Адашева. При этом расправа касалась не только близких родственников — например, брата окольничего Данилы Адашева или тестя Петра Турова, но и родственников Сатиных; попали под раздачу «друзья и соседи знаемы, аще и мало знаемы, многие же отнюдь не знаемы»^[207], иначе говоря, не только знакомые, но и малознакомые. Самих Сильвестра и Адашева спасли от расправы: первого — уход в монастырь, второго — то, что он несколько раньше успел умереть сам, находясь в Ливонии; впрочем, это не помешало противникам еще при жизни его осудить, причем заочно, не давая оправдаться перед царем. По сообщению Курбского, только митрополит Макарий потребовал суда над Адашевым в его (Адашева) присутствии, но «царские приспешники» не дали ему говорить и сумели убедить царя в обратном. Ивану Васильевичу внушили, что Сильвестр — «чародей» и что если он допустит обоих опальных реформаторов к себе на глаза, то они опять его и детей его околдуют, добавляя еще (знали ведь, на какие монарший «болевые точки» надавить!), что «если бы они не держали тебя в узде, ты бы почти всею вселенною обладал»^[208].

Отметим еще один аргумент интриганов: «Да кроме того, народ и войско их любят, взбунтуются против тебя и нас перебьют камнями». Как говорится, знает кошка, чье мясо съела: обрекая народ на ужасы Опричнины, они явно хотели лишить его предводителей, способных возглавить сопротивление. Что касается посыла «если бы не предательство, весь мир бы завоевали!» — кто не слышал в нашей стране таких разговоров применительно к некоторым более поздним временам! Теперь мы знаем их первоисточник.

К. Валишевский пишет, что «Иван пользовался Сильвестром и Адашевым в борьбе с боярством, но сами они предпочитали служить боярам… Заметив это, Иван удалил от себя Сильвестра и Адашева»^[209]. Выше мы, однако, видели, что спор был не о том, надо ли укреплять верховную власть, а о том, какими методами и до какого предела (т. е. надо ли власть монарха хоть чем-то ограничивать). А кроме того, сам же Валишевский видит противоречие в том, что царь сковал цепями рабства производящий класс (мы об этом еще поговорим. — Д. В.), борясь с аристократией. В Европе было не так, но то Европа, добавляет этот автор^[210]. Однако мы видели, что доопричная Московия была страной вполне европейской. Так, может быть, Сильвестр и Адашев поддерживали борьбу царя с боярами до того момента, как увидели, что она не идет на пользу развитию страны, как в Европе, где аристократию окоротили как раз в пользу третьего сословия — купцов, ремесленников, горожан, зажиточных крестьян, нарождавшейся буржуазии, но направлена на «холопизацию» всего и вся, на отбрасывание страны Бог знает куда? Ну а когда увидели начавшуюся «ордынизацию» страны — и подавно поддерживать перестали.

Отметим, впрочем, что по меркам наступившей вскоре Опричнины расправа с Адашевым была сравнительно мягкой, ему дали поместья в Новгороде, отобрав при этом втрое меньшие территориально, но более прибыльные имения под Костромой, и его вдова владела этими поместьями до 1572 г. Сам Адашев, однако, пережитого не перенес и умер «от нервной горячки». Это, кстати, подтверждает правоту К. Валишевского, который считает, что в отравлении первой жены царь их не обвинял (и не мог обвинять, поскольку она заболела уже после их отставки)^[211], иначе — будь у Грозного хоть малейшие подозрения на этот счет — расправа, несомненно, была бы куда круче!

Отметим, что тогда же бывший соратник Адашева и Сильвестра М. Я. Морозов, чтобы спастись самому, оболгал некоего воеводу Шишкина; через два года так же поступит он и с жителями Дерпта — оговорит их, заявив, что они «ссылалися с магистром Ливонским… и хотели Государю… изменити, а магистру служити»^[212].

Покончив с Адашевым и Сильвестром, царь Иван теперь стремился искоренить самую память об «Избранной Раде». Начал же он с искоренения внешних сторон поведения, которые проповедовали Адашев и Сильвестр. На место проповедовавшейся Сильвестром умеренности («унылого постничества» — кстати, таковое тоже вполне в раннебуржуазно-протестантском духе; примерно то же самое проповедовали тогда кальвинисты — скромность, бережливость, усердный труд для приумножения богатства, хотя, конечно, без «перегибов» что у Кальвина, что у Сильвестра с его Домостроем не обходилось) пришли самые необузданные пьянство и разврат. Да тут, кстати, в 1560 г. и Вселенский собор в Константинополе подтвердил царский титул московского государя (впрочем, «малое духовенство» других православных церквей следовать примеру патриархов не спешило)^[213], что дало дополнительные поводы как для новых торжеств, сопровождавшихся буйными пирушками, так и для искоренения «вредного духа»: так, в том, что в человеке еще сохранился «дух Сильвестра и Адашева», упрекали, например, тех, кто не напивался на пирах допьяна.

Между тем Великое княжество Литовское стало противником Москвы: в 1559 г. Ливония заключила союз с Литвой, которая обязалась помогать в войне с Россией в обмен на часть ливонской территории. Два года спустя, в 1560–1561 г., русские окончательно разбили Ливонский орден вместе с помогавшими ему литовцами, овладели (21 августа 1560 г.) г. Феллин (ныне Вильянди в Эстонии) и взяли в плен великого магистра В. Фюрстенберга. Правда, Адашева, под водительством которого эти победы были одержаны, от опалы они не спасли…^[214] После того Ливонской орден совсем прекратил свое существование, разделив свои владения между Швецией (Эстляндия, ныне север Эстонии), Данией (о. Эзель, ныне Сааремаа) и Литвой (остальная часть Ливонии — нынешние Латвия и Южная Эстония). Хотя это обстоятельство не помешало русским в первые годы после того продолжать войну успешно.

Однако начавшееся «закручивание гаек» вызвало «отъезды» бояр и отнюдь не только бояр в Литву. Так, попытался бежать и двоюродный дядя царя Василий Михайлович Глинский. В 1560 г. он получил боярство, но уже в июле 1561 г. по ходатайству Захарьиных подвергся опале: ему выщипали бороду (что само по себе было великое бесчестье) и заставили ходить в черном. Вскоре по «печалованию» (ходатайству о помиловании) митрополита Макария царь простил дядю, но при этом взял с него обязательство «не ссылатися ни человеком, ни грамотой» с польским (может быть, литовским. — Д. В.) королем и выдать всех, кто «учнет с ним думати о литовской посылке и отъезде»^[215].

Затем пошли казни других неугодных бояр («для начала» — тех, кто чем-то не угодил Захарьиным)^[216], порождавшие, в свою очередь, бегство новых и новых бояр в Литву. Со своей стороны, Литва тоже провоцировала эти «отъезды». Так, в 1561 г. литовский воевода Радзивилл обратился к московским воеводам князьям Т. А. Кропоткину, М. Путятину и Г. Трусову с предложением изменить «окрутному и несправедливому государю», который, мол, «и жен и детей ваших и имущество заберет, коли похочет»^[217]. Неизвестно, как указанные воеводы на такое обращение отреагировали, но царь заподозрил, что они поддались на уговоры, и посадил их в тюрьму, правда, два года спустя выпустил. Зато в январе 1563 г. в Невеле, где царь остановился на пару дней по пути на Полоцк, он своими руками казнил (забил палицей) князя И. Шаховского-Ярославского.

Наиболее знаменитый из беглецов, бывший ближайший соратник царя князь А. М. Курбский, как командующий авангардом при успешном походе на Полоцк (январь-февраль 1563 г.) мог рассчитывать на отдых и награду. Однако вместо этого его отправили воеводой в Юрьев, дав меньше месяца на сборы. Между тем Юрьев, как мы помним, был местом ссылки Адашева, что само по себе могло восприниматься Курбским как нехороший намек.

Впрочем, для такого поступка царя по отношению к Курбскому имелись некоторые основания (с точки зрения тирана, конечно). В ходе расправы с родней Адашева царь поверил «доводу» (доносу) о заговоре стародубских воевод (конкретно — И. Ф. Шишкина, вероятно, того самого, о котором говорилось выше), и упоминавшиеся родственники Адашева Туров, Сатин и другие погибли именно в ходе следствия (если его можно так назвать) по этому делу. Сложил голову на плахе и сам Шишкин. Так вот, Курбский, возможно, был назначен воеводой в Юрьев, не получив заслуженного отпуска, именно за то, что заступился за этих несчастных. По крайней мере, сам царь в позднейшей переписке с беглым князем говорил именно об этом — о «наказании за связь с изменниками»^[218].

К тому же Курбский состоял в родстве с двоюродным братом царя Владимиром Андреевичем Старицким (тот был женат на его сестре), дело которого как раз в это время расследовалось; подробнее о нем еще будет сказано ниже, пока же отметим, что первая ссылка Владимира Старицкого (в родовой удел) произошла как раз летом 1563 г.; впрочем, уже осенью царь снял опалу и в знак примирения приехал на отдых не куда-нибудь, а в Старицу;^[219] похоже, что Иван Грозный любил вот так, подобно Сталину 370 лет спустя, играть со своими жертвами в кошки-мышки: придавить — и выпустить. Впрочем, скорее верно то, что до введения Опричнины он, опять-таки как Сталин до 1937 г., еще не мог казнить и миловать кого хотел: приходилось считаться с оппозиционными настроениями.

Непосредственной причиной бегства Курбского послужило предупреждение о грозящей опале^[220]. Впрочем, есть сведения, что и до этого предупреждения Курбский в течение минимум месяца вел переговоры с литовским королем о переходе на его сторону. И что при переходе к литовцам его сразу богато одарили. Но если это и так, то повторим еще раз выдержку из письма Грозного Курбскому — «манифест самодержавия» (тут, как мы видели, явно видна рука иосифлян): безбожные «языцы» (вернее, судя по контексту, их монархи. — Д. В.), мол, «царством своим не владеют, как им повелят работные (подданные. — Д. В.) их, тако и владеют. А российское самодержавство изначально само владеет своим государством, а не боляре и не вельможи». Даже высшая знать у царя, по Грозному, является не «братьями», но «холопами». Засим следует ставшая уже хрестоматийной фраза: «Жаловать своих холопей есьмы вольны, а и казнить вольны же»^[221].

Оставим риторику, разберем суть ответа. «Российское самодержавство изначально само владеет своим государством»; то, что сегодня многие верят, что всегда так было, после многих столетий промывания мозгов можно понять (о «манкуртизации» народа еще будет более подробный разговор в конце книги). Но кому Иван Грозный в 1560-х-то годах очки втирает? Ведь все, кто в эти годы был взрослым человеком и при этом не совсем сошел с ума, в 1563–1564 гг. еще помнили, что считаные годы назад никакого «самодержавства» не было и в помине! Может быть, Иван Васильевич опять предвосхитил «отца лжи» доктора Геббельса — «чем огромнее ложь, тем скорее поверят» и «ложь, тысячу раз повторенная, начинает звучать как правда»?

В принципе внушить людям явную ложь путем частого повторения можно всегда. Пример — хотя бы президентские выборы 1996 г.: за последние примерно лет десять общим местом стало то, что на них на самом деле победил Г. А. Зюганов, хотя ни одного доказательства никто никогда так и не привел. Тем не менее от частого повторения многие уже начали воспринимать это утверждение как нечто само собой разумеющееся. При Иване Грозном телевидения и Интернета не было, однако мастера пиар-технологий имелись во все времена…

Но вернемся к побегам. Сразу отметим, что бежали, как уже сказано, не только (более того — и не столько) бояре, но об этом подробнее чуть ниже. Пока только констатируем, что Россия из «страны, в которую бегут» превратилась после 1560 г. в «страну, из которой бегут». Хронологически совпали с первыми побегами и начавшиеся примерно с 1564 г. неудачи в войне с Литвой, в которую превратилась Ливонская война после того, как в 1561 г. разгромленный Ливонский орден, как мы видели, поддался частично Литве, частично Швеции и Дании.

Впрочем, первые эпизодические неудачи имели место и раньше. Так, уже в августе 1562 г. в крупном сражении под Невелем 15 тысяч русских под командой самого Курбского (до того не знавшего поражений) не смогли победить 4 тыс. литовцев. Курбского если не оправдывает, то как минимум извиняет то обстоятельство, что в ходе битвы он был ранен и потерял возможность руководить боем, однако царь обвинил в неудаче именно его, и похоже на то, что именно с этого момента началась опала князя, хотя на самом деле виноваты были те, кто свернул военную реформу.

Тут можно провести параллель с генералом Власовым, который потерпел поражение на Волхове, расплачиваясь за чужие ошибки. Однако Сталин оказался справедливее Грозного (по крайней мере, в данном случае) и, понимая, что Власов не виноват, не только не собирался его наказывать, но уже заготовил указ о производстве его в генерал-полковники и о назначении на одну из руководящих должностей в Генеральный штаб. Так что зря Андрей Андреевич к немцам перешел!

Но пока, повторим, неудачи носили эпизодический характер. Уже в начале 1563 г. Иван Грозный взял реванш за невельское поражение, одержав победу под Полоцком, взятым им 15 февраля 1563 г. Отметим, что именно здесь началось возвышение будущего видного опричника князя Афанасия Ивановича Вяземского, который, будучи «обозным воеводой» (что-то вроде заместителя по тылу), помогал царю, который лично «разруливал», как бы сейчас сказали, «дорожные пробки»: дело в том, что большое войско с огромным обозом шло по узким лесным дорогам, так что заторы на дорогах возникали часто, и на путь в 150–180 км русская армия потратила две недели^[222].

Заключив с Литвой перемирие (тут же, под Полоцком), Иван Грозный потребовал отдачи ему Ливонии и Северо-восточной Белоруссии вплоть до Западной Двины. После отказа посольства Литвы это сделать война возобновилась^[223], и царь повел наступление на Минск — двумя колоннами, от Полоцка и Смоленска. Однако кончился этот поход поражением русских на р. Улле 26 января (по другим источникам — 15 февраля) 1564 г.^[224] Русское войско под командой воеводы П. И. Шуйского, насчитывавшее примерно 22 тыс. человек, в том числе 8 тыс. татар (отметим тот факт что татар почти 40%, а возможно, как мы далее убедимся, и больше, — он нам еще пригодится при разговорах о провале военной реформы и о влиянии бывшей Золотой Орды на Опричнину), было разбито внезапным нападением врага. Сам Шуйский был сбит с коня, бежал («пешутек»), но был пойман и утоплен («посажен в воду») белорусскими крестьянами^[225]. Мы незнаем, что послужило причиной такого поступка последних (о догадках о том, почему это могло произойти — ниже), однако летом 1564 г. русские потерпели еще одно поражение — под Оршей, хотя и не такое масштабное. А крымский хан, узнав об этом, отказался заключать с Москвой союзный договор (проект которого еще в сентябре 1563 г. привез к нему царский посол Ф. Салтыков)^[226].

Пошли неудачи и на других фронтах. Впрочем, пока они тоже были маломасштабными и сравнительно легко поправимыми. Так, в 1563 г. сибирского хана Едигера, восемью годами ранее, как мы помним, добровольно признавшего зависимость от России, сменил родственник ханов Бухарских Шейбанид Кучум, после чего, как сообщает нам Р. Г. Скрынников, пало русское влияние в Сибири^[227]. Однако мы еще увидим (со слов того же автора), что последнее на самом деле произошло десятью годами позже. А вот русское влияние в Кабарде и Адыгее действительно было утеряно в 1562 г.; правда, в Кабарде в следующем году воевода Г. С. Плещеев его восстановил, а вот в Адыгее окончательно победила прокрымская внешнеполитическая ориентация^[228]. Победила надолго — собственно, только спустя три века, в 1864 г., Западный Кавказ окончательно вошел в состав России. Причем не добровольно, как в 1550-е гг., а после кровопролитной Кавказской войны.

Начало Опричнины

Ответом на побеги и военные неудачи и стала Опричнина, учрежденная в декабре 1564-го — начале января 1565 г. Впрочем, уже непосредственно после поражения на Улле подозреваемые главные виновники (реальные или «назначенные» — не знаю) этой неудачи, князья Репнин и Кашин, были убиты прямо на улице, без суда^[229]. В данном случае эту исключительную на тот момент меру расправы (очень скоро — с учреждением Опричнины — такие убийства станут в Московском царстве нормой…) можно объяснить тем, что в поражении виновен был и сам царь, пославший армию вперед несколькими раздельными колоннами, и чтобы «отмазать» самодержца от вины за поражение, этих бедолаг и казнили поскорее и пострашнее^[230].

А в октябре 1562 г. в письме к Крымскому хану царь называет тех, кто будто бы ссорил его с ханом (мол, «извел я их всех — теперь и дружить можно»): кроме Адашева и боярина Большого Шереметева, в этот список попал и Иван Висковатый, которого, однако, всего лишь отправили в «почетную ссылку» — послом в Данию, а в ноябре 1563 г. вернули в Москву^[231]. Зато поплатился жизнью боярин Ф. Д. Овчина, попрекнувший Федора Басманова (сына Алексея Басманова) тем, что он служит царю «гнусным делом содомским», «а я, происходя из знатного рода, служу Государю на славу и пользу Отечеству».

Басманов пожаловался царю. Тот призвал Овчину к себе и велел ему выпить одним духом большой кубок вина. Боярин не мог осилить и половины, и тогда Грозный сказал: «Вот так-то ты желаешь добра своему Государю! Не захотел пить, ступай же в погреб, там есть разное питье. Там напьешься за мое здоровье». В погребе несчастного уже ждали палачи, которые его задушили^[232]. При этом расправа с М. Репниным (виноватым, помимо поражения под Оршей, и в том, что он отказался надеть шутовскую маску и в ней плясать), Ю. Кашиным и Ф. Овчиной имела место в начале 1564 г., пока престол митрополита (после смерти 31 декабря 1563 г. Макария) был вакантен, без «совета» с высшим духовенством и боярством^[233].

При этом, если говорить о причинах учреждения Опричнины, то нельзя даже сказать, что «чрезвычайная ситуация (по крайней мере, внешнеполитическая) требовала чрезвычайных мер» (это вообще стандартное оправдание для наших «борцов за несвободу» — мол, «время было такое»): даже если не говорить о том, что военные неудачи и боярские измены явно начались после самодержавного поворота царя, положение дел в середине 1560-х гг. отнюдь не было критическим. Военные действия шли с переменным успехом: после победы на Улле литовцы осенью 1564 г. без толку простояли под Полоцком, от которого отошли ввиду приближения войск В. С. Серебряного и К. И. Пронского; столь же неудачны были их действия под Черниговом и Альстом в Ливонии. Более того, в ответ на наступление литовцев русские 6 ноября 1564 г. взяли и сожгли Озерище; в огне погибла значительная часть гарнизона и жителей. А союзник Литвы крымский хан, так и продолжавший с самого 1555 г. войну с Россией (точнее, в феврале 1564 г. он заключил было мирный договор с нашей страной, но уже осенью его нарушил)^[234], пытался взять Рязань, но после нескольких неудачных штурмов вернулся восвояси несолоно хлебавши^[235].

Отметим, что штурм Рязани 2 октября русские отбили под предводительством или как минимум при большой роли уже упоминавшегося Алексея Басманова^[236]. Это — один из немногих опричников, который умел воевать не только со своим народом, а не раз отличался и в боях с врагами. Примерно так же шли военные действия и в 1565 г.: в июне крымчаки потребовали от России ни много ни мало отдать им Казань и Астрахань, однако осада ими Волхова с 7 по 17 октября того же года кончилась неудачей^[237]. Литовцы весной разорили Псковские земли до Острова, но в ответ летом русские под началом все того же В. С. Серебряного разбили их под Смилтеном и подошли к Вендену (ныне Цесис в Латвии) и Вольмару (ныне Валмиера в Эстонии)^[238].

Перипетии учреждения Опричнины хорошо известны, повторим их вкратце, отметив только, что Опричнина началась почти ровно за 370 лет до сталинского Большого Террора. В начале декабря 1564 г. (за 370 лет до убийства Кирова) царь объявил: ему, мол, «сделалось известно», что «многие» не терпят его, не желают, чтобы царствовал он и его наследники, злоумышляют на его жизнь, посему он намерен отказаться от престола и передать правление «всей земле». Говорят, что при этих словах царь положил на землю царские регалии. 3 декабря он выехал из Москвы через Троицу в Александрову слободу (ныне г. Александров Владимирской области). При этом всем находившимся в Москве дворянам и детям боярским приказано было сопровождать его в качестве стражи. Отправились с монархом и его любимцы — тот же Алексей Басманов, М. Салтыков, А. Вяземский и другие^[239]. Царь положил опалу в том числе и на казначея Фуникова, а из Москвы забрал и деньги, и драгоценности, что грозило расстроить работу всего государственного аппарата^[240].

А уже 3 января 1565 г. от царя пришла грамота митрополиту о том, что монарх «гнев свой положил на… все духовенство, бояр, окольничих, дворецкого, казначея, конюшего, дьяков, детей боярских, приказных людей…» Далее следовали обвинения в злоупотреблениях начиная с малолетства Ивана Васильевича, в том, что перечисленные лица, а также бояре и воеводы «собирают богатства, а о государстве не радеют», притесняют «христиан», убегают от службы, а когда царь хочет их наказать, то духовные заступаются за виноватых. Духовные, мол, заодно с боярами и дворянами (обратим внимание: во «враги» записываются уже не только князья и бояре, но и дворяне) и приказными людьми (уже и «приказная бюрократия» — враги; кто же тогда друзья?!), покрывают их перед государем. Поэтому государь «не хочет более терпеть их изменных дел и поехал поселиться туда, где его Господь Бог наставит»^[241]. Эволюция взглядов Ивана Грозного за 1560–1565 гг. чем-то напоминает эволюцию взглядов Ленина от «за нами громадное большинство народа» (осень 1917 г.) до «нас поддерживает только меньшинство сознательных рабочих, а остальные симпатизируют меньшевикам и анархистам» (начало 1921 г.). Правда, царь пока еще не «опалился» на третье сословие (в послании специально оговаривается, что «гостям, купцам и всему московскому народу» волноваться нечего, что «на них от царя нет ни гнева, ни опалы»), но, как мы скоро убедимся, недолго осталось…

Население Москвы охватил ужас, который едва ли уменьшился от упомянутой оговорки. Еще бы, по понятиям того времени то, что монарх бросил свой народ, тем более в военное время, было катастрофой. И отнюдь не только в России. Французы или испанцы XVI в., думается, пришли бы от подобного решения монарха в не меньший ужас. Вот только ни Карл IX Французский (правил в 1560–1574 гг.), ни даже Филипп II Испанский (об этом тиране впереди еще будет разговор) почему-то своих подданных так не шантажировали и третье сословие «изменным» двум первым не противопоставляли. Я не оговорился — это именно шантаж: или давайте мне ничем не ограниченные полномочия (вопреки статье 98 никем не отменявшегося Судебника 1550 г., кстати), или — «кошка бросила котят, пусть гуляют, как хотят». Плюс материальное давление в виде вывоза денег и драгоценностей…

Как принято считать, кончилось тем, что народ возопил: мол, не отдавай нас, отец родной, «волкам» на расхищение, избавь нас от рук «сильных людей», укажи только государевых изменников, а мы сами их истребим и т. д.^[242] Отметим, что Р. Г. Скрынников считает чрезмерным преувеличением летописца верноподданническое единодушие москвичей, которые-де вызвались «сами истребить государевых изменников». Народу, резюмирует он, не за что было благодарить самодержца, его царствование ознаменовалось бесконечными войнами и резким ростом податей^[243]. Позволю себе, однако, не согласиться, тем более что в другом месте тот же автор говорит, что царь «пользовался популярностью в народе, поведение столичного населения в дни отречения царя перед Опричниной не оставляет сомнений в этом»^[244]: ужасы опричного террора и для основной массы бояр были еще впереди, а для простого народа тем более. Основные внешнеполитические неудачи тоже были делом будущего, пока же они только начинались и, конечно, еще не могли затмить предыдущие блестящие победы, от взятия Казани до взятия Полоцка. На тот момент Иван Грозный в глазах очень многих еще сохранял образ «либерального» реформатора и успешного правителя. Эффективного менеджера, как сказали бы сейчас.

Этого не отменяют и цитированные выше слова царских приспешников об Адашеве и Сильвестре — мол, народ их любит и может нас камнями побить. Тут имелся в виду потенциальный гнев народа против «плохих бояр», а не против царя. По тем временам — опять-таки отнюдь не специфика России, на Западе тоже так было.

Итак, перипетии возникновения Опричнины хорошо известны. Менее известно, что никто толком не мог понять, зачем Опричнина была нужна царю. Так, немцы-опричники Таубе и Крузе писали, что он просто «хотел удовлетворить своей ядовитой тиранской наклонности»^[245]. Вот и Н. И. Костомаров дает объяснение в том же духе: «Напрасно старались бы мы объяснить его злодеяния какими-нибудь руководящими целями и желанием ограничить произвол высшего сословия, напрасно пытались бы мы создать из него образ демократического государя. С одной стороны, люди высшего сословия отнюдь не стояли в Московском государстве к низшим слоям общества так враждебно, чтобы нужно было из-за народных интересов начать против них истребительный поход… С другой стороны, свирепость Ивана Васильевича постигала не одно высшее сословие, но и народные массы (причем, как мы далее увидим, в масштабах куда более значительных. — Д. В.)»^[246].

Однако объяснения в духе Таубе и Крузе в политике, как правило, не работают. Что же касается объяснения Костомарова, то позволю себе напомнить: цели могут быть и совсем иные, чем упомянутые им, — например, не обязательно «ограничить произвол высшего сословия» или ограничить только затем, чтобы заменить один произвол другим, еще худшим, и быть «недемократическим» государем. Тот факт, что оборона от внешних врагов и защита пограничных укреплений поручались Земщине, а не Опричнине (подтверждаемый тем, что все пограничные области остались в Земщине. — Д. В.), но зато в Опричнину перешли самые богатые земли, например, экономически более развитые и к тому же дававшие пошлины от английской торговли северные районы («бездонная денежная бочка», по выражению Дм. Володихина), а также самые плодородные земли Центра^[247], достаточно ясно подтверждает: Опричнина создавалась для войны со своим народом!

Из кого набиралась опричная гвардия?

Итак, Иван Васильевич «демократическим» государем и не стал в плане опоры на массу дворянства, не говоря уже о народе, каковой опоры у «опричного» начала, вопреки расхожему мнению, не было. Р. Г. Скрынников пишет, что царь отказался от ориентации на дворянское сословие в целом («воинников» Ивана Пересветова) и решил собрать особый охранный корпус из относительно небольшого числа дворян. Его члены пользовались всевозможными привилегиями в ущерб остальному служилому сословию^[248]. Большая же часть мелких помещиков осталась в Земщине и терпела различные злоупотребления наравне с прочими земскими^[249]. Таубе и Крузе сообщают, что дети боярские, выводимые из Опричнины в Земщину, не могли взять с собой даже движимое имущество, не говоря уже о том, что теряли свои имения, тогда как опричники свои владения в земских уделах сохраняли^[250]. Таким образом, резюмирует Скрынников, пожелания Пересветова относительно царской щедрости к «воинникам» получили уродливое воплощение в опричных привилегиях^[251].

С учетом всего сказанного становится понятнее сам принцип формирования Опричнины. Для организации новой «опричной гвардии» из многих городов и уездов было собрано 12 000 дворян, которых тщательно проверяла особая комиссия. Критерии отбора, к сожалению, до нас не дошли, зато известно, что отбор прошли всего 570 человек, т. е. 4,75%. Это притом что всего опричников была тысяча человек (в дальнейшем их число возросло до 6000)^[252]. Но о том, кто были остальные 430, мы еще скажем чуть ниже, а пока отметим, что отбор 570 человек из 12 000 — это не самое удивительное; самое страшное и непонятное — участь остальных 95,25%: «Другие… были изгнаны страшным и безжалостным образом из унаследованных от отцов имений, и так, что они не могли взять с собою даже движимое имущество и вообще ничего из своих имений… и они должны были идти пешком… зимой среди глубокого снега… если кто-либо из горожан в городах или крестьян в селах давал приют… хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады. Мертвый не должен был погребаться на его земле, но сделаться добычей птиц, собак или диких зверей», — свидетельствуют те же Таубе и Крузе)^[253].

Кстати, странно выглядит в свете этого утверждение Р. Г. Скрынникова о том, что Иван Грозный добился обязательной военной службы дворян не путем насилия (как, мол, принято в азиатских странах), а путем своего рода общественного договора: обеспечить имениями в обмен за службу^[254]. Нечто подобное, скорее, стало при первых Романовых (об этом в конце книги), но не при Грозном, когда никто не имел никаких прав — сословных, имущественных или каких-либо других, когда ни жизнь, ни собственность служилому человеку (как, впрочем, и никому, включая, как мы далее увидим, и опричников) гарантирована не была.

Но вернемся к отбору кандидатов в Опричнину. Даже при Сталине тех, кто не прошел отбор в училища НКВД, все же не репрессировали за одно это. Так что зря Иосиф Виссарионович Ивана Васильевича «хлюпиком» обзывал. Вообще, похоже на то, что из трех «великих душегубов» русской истории (третий — Петр I) Сталин был, как ни дико это звучит, самым гуманным. Но эту проблему мы еще обсудим, когда речь дойдет до количественного анализа жертв Опричнины.

А пока, отметив еще, что Опричный двор насчитывал 100–200 человек, а потом вырос до ЗОО^[255] (столько же насчитывало и пресловутое «опричное монашеское братство»^[256]; логично предположить, что именно Опричный двор в него и входил), вернемся к первым после введения Опричнины репрессиям. Новые казни не заставили себя ждать. Так, 7 февраля 1565 г. был казнен покоритель Казани, которого Иван Грозный считал самым опасным соперником в борьбе за власть (намного опаснее Владимира Старицкого), — Александр Горбатый Шуйский вместе с сыном Петром. Иван Грозный не хотел, как он заявил, возвращаться в Москву, пока этот «главный изменник» жив, сделал он это только 15 февраля с тем условием, что теперь вольно ему класть опалы на «изменников» и на «пособников», казнить, отбирать имущество, и чтобы при этом духовные не смели надоедать ему просьбами о помиловании опальных. По Таубе и Крузе, Горбатого обвинили в попытке узурпации трона; Р. Г. Скрынников констатирует, что при выборной монархии он действительно имел бы большие шансы на корону^[257].

Само собой напрашивается сравнение этого условия — класть опалы на «изменников» и «пособников», казнить, отбирать имущество и т. д. «по своей воле» — с известным постановлением от 1 декабря 1934 г. об ускоренном судопроизводстве над «врагами народа» без права обжалования приговора и с приведением его в исполнение в 24 часа. Помимо всего прочего, теперь царь занялся исправлением летописей прямо в духе романа Дж. Оруэлла «1984» («упомянуты нелица, переписать сквозь») с вычеркиванием имен опальных. Р. Г. Скрынников считает, что это делалось именно потому, что никаких реальных доказательств вины казненных не было^[258], хотя я не думаю, что это была единственная причина. В конце концов, в виде доказательства могли ведь и вынудить признаться под пыткой. Или, как уже говорилось, царь просто не мог до определенного момента переступить какую-то грань, как Сталин примерно до весны 1937 года?

Вернемся к лишенным всего дворянам и детям боярским — несостоявшимся опричникам. Кроме них, уже летом 1565 г. знатнейшие русские князья — Оболенские, Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские и т. д. — были вместе с семьями отправлены в ссылку на Волгу (Казань, Свияжск, Чебоксары). При этом они значительно проиграли материально: так, сосланные в Заволжье князья Куракины и Андрей Катырев-Ростовский при поместном окладе в 1000 четвертей получили (под Казанью) 120–130 четвертей, другие — еще меньше, например, 12 князей Гагариных получили одно крошечное поместье на всех. Для сравнения: в Центральной России помещикам жаловали за службу, в зависимости от звания и заслуг, от 100 до 350 четвертей^[259].

Конфисковали у ссыльных в старых владениях, во всяком случае, в разы, а то и на порядок больше — например, у князя Д. Ю. Меньшого Сицкого отняли 4800 четвертей^[260]. Через несколько лет (точнее, после 1 мая 1566 г.) царь «простил» их и разрешил вернуться, однако большая часть высланных к тому времени уже погибла, и воспользоваться царской «милостью» смогли немногие^[261]. Кстати, сколько таких было всего? Ссыльных насчитывалось минимум 600–700 человек (с женами и детьми)^[262], а сколько было амнистировано? Мы не знаем, но подозреваем, что немного, иначе об этом было бы широко объявлено официально, а нынешние апологеты Грозного не замедлили бы привести это как пример великодушия.

К тому же надо иметь в виду, что ссыльных отправляли на новое местожительство в спешке, часто с применением насилия, не давая вывезти имущество. Чуть ли не как при Сталине (от 30 минут до 12 часов на сборы). В итоге после «прощения» бедолаги часто отдавали свои имения в монастыри ввиду плохого их состояния. Плюс продолжала играть роль неуверенность в будущем: мы наладим дела, а вдруг имения снова отберут?^[263]

А теперь — главный вопрос: зачем все это делалось? На него можно ответить, поставив другой вопрос: кто получал земли как не прошедших отбор в Опричнину дворян, так и репрессированных князей?

Начнем с того, что провозглашенная при введении Опричнины опала всему служилому классу позволяет говорить о том, что царь задумал полную или почти полную смену боярства и дворянства, — примерно так же, как Сталин задумал свой Большой Террор как смену «ленинской гвардии» своими выдвиженцами — номенклатурой. Кем же заменяли старое боярство и дворянство?

Так вот, на землях изгнанных селились опричники. И вот тут начинается самое интересное. Выше я писал о возможном влиянии выходцев из бывшей Золотой Орды на исход политической борьбы в Московской Руси в 1560-х гг. Так вот, национальный состав опричников был, судя по всему, совсем не такой или как минимум не совсем такой, как мы привыкли думать.

Вот для примера писцовая книга Коломенского уезда за 1575 год. Из 300 дворян — два грека, 5 «новокрещенов» (национальность их непонятна), 6 литовцев и немцев, 105 (!) служилых татар и три «вдовы татарки»^[264]. Татар, таким образом, более трети. Но это — 1575 год, через десять лет после начала Опричнины. Как мы далее увидим, национальный состав последней к тому времени станет куда более разнообразным, чем при начале ее. А как обстояли дела в середине 1560-х гг.? Есть основания думать, что выходцев из Орды было значительно больше.

Так, В. Куковенко приводит список помещиков, получивших уделы в Бежецкой и Вотской пятинах в 1565–1566 гг. (109 имен), среди которых подавляюще преобладают мусульманские фамилии и имена, а русские имена указывают лишь на православное вероисповедание. И ни про одного нельзя сказать с уверенностью, что он русский! Интересно, что эти поместья «запустели» в 1571–1572 гг., но к этому вопросу мы еще вернемся.

А пока среди многих свидетельств авторов русских и иностранных о злодеяниях опричников обратим внимание на слова англичанина Джерома Горсея, которого цитирует Куковенко: «Своему народу (выделено мною. — Д. В.) он противопоставлял отъявленных негодяев»^[265]. Примерно то же в своем «Временнике» сообщает Иван Тимофеев: «а вместо/перебитых опричниками вельмож/… возлюбил (Иван Грозный. — Д. В.) приезжающих к нему из окрестных стран (выделено мною. — Д. В.), осыпав их большими милостями»^[266].

Собственно, вся статья В. Куковенко — статистический анализ состава опричников с констатацией факта преобладания тюркского этнического элемента. Кстати, созданная Грозным привилегированная личная гвардия, «опричная тысяча» из детей боярских^[267], подозрительно напоминает тысячу личной охраны великих каганов-Чингизидов, рядовой которой по статусу был выше армейского тысячника; есть основания думать, что именно от Чингисхана Иван Грозный это охранное подразделение и заимствовал^[268]. К тому же, как считает И. де Мадариага, Грозный больше доверял татарам, чем своим боярам — Рюриковичам и Гедиминовичам, так как первые, в отличие от вторых, не могли претендовать на московский престол^[269]. То есть это он так считал, и тут он ошибался, но об этом ниже.

Сразу оговариваюсь: в отличие от Куковенко, который, по-видимому, является русским националистом и представляет Опричнину как подавление русских инородцами, я, придерживаясь евразийского подхода, ставлю на первое место социальный аспект. Но об том — в следующей главе, а пока — немного статистики.

Не говоря уже о массовом выходе кипчаков на территорию домонгольской (со времен Владимира Мономаха) Руси, переселение ордынцев на Русь началось еще с 1312 г., после объявления ислама государственной религией Орды, когда его осуществила та часть подданных хана, которая не хотела переходить в ислам^[270]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

171

Fennel J. (ed). Prince А. М. Kurbsky’s History of Ivan IV. Cambridge, 1965. P. 126.

172

Скрынников P. Г. Царство террора. С. 133.

173

Пенской В. В. Указ. соч. С. 74.

174

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 153.

175

Пенской В. В. Указ. соч. С. 92.

176

Валишевский К. Указ. соч. С. 51.

177

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 56.

178

Там же. С. 79.

179

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 227.

180

Там же. С. 157–160.

181

Там же. С. 242.

182

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. С. 65.

183

Шапошник В. В. Церковно-государственные отношения в России в 30—80-е годы XVI века. М., 2006. С. 74, 93.

184

Валишевский К. Указ. соч. С. 27.

185

Там же. С. 32.

186

Янов А. Л. Европейское столетие… С. 170–171.

187

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 39.

188

Володихин Дм. Указ. соч. С. 163.

189

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 83, 201–207 и т. д.

190

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 197–200.

191

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 351.

192

Валишевский К. Указ. соч. С. 249–250.

193

Там же. С. 137.

194

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 236.

195

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 139.

196

Ковалевский П. И. Иоанн Грозный и его душевное состояние. Вып. 2. Харьков, 1893. С. 500–501.

197

Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 246–247.

198

Янов А. Л. Европейское столетие России. С. 484.

199

Погодин М. П. Указ. соч. С. 351.

200

Куковенко В. Инородцы у трона // Московский вестник. 1996. № 5–6. С. 191–192.

201

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1993. С. 629, 666.

202

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 9.

203

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355.

204

Куковенко В. Указ. соч. С. 198.

205

Марков С. Н. Земной круг. М., 1966. С. 140.

206

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355.

207

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 129.

208

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 355–358, 368; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 202.

209

Валишевский К. Указ. соч. С. 151.

210

Там же. С. 269.

211

Там же. С. 250.

212

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 281.

213

Там же. С. 144; Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 101–102.

214

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 134.

215

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 107.

216

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 171.

217

Сборник Русского исторического общества (далее — РИО). T. 71. СПб, 1910. С. 235.

218

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 157–158.

219

ПСРЛ. T. XIII. С. 370.

220

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 140–141.

221

Там же. С. 147.

222

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 154–155.

223

ПСРЛ. T. XIII. С. 373.

224

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 104.

225

ПСРЛ. Т. XXXIV. М., 1978. С. 190.

226

ПСРЛ. Т. XIII. С. 372, 384.

227

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 162.

228

Кушаева Е. Н. Политика Русского государства на Северном Кавказе в 1552–1572 гг. // Исторические записки. 1950. Т. 34. С. 274–275.

229

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 131.

230

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 174.

231

ПСРЛ. T. XIII. С. 343, 371–372.

232

Штаден Г. Записки о Москве Ивана Грозного. М., 1925. С. 96.

233

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 179.

234

ПСРЛ. T. XIII. С. 380–388.

235

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 158.

236

ПСРЛ. T. XIII. С. 388–391.

237

Там же. С. 399.

238

Любавский М. К. Литовско-русский сейм. М., 1901. С. 681; Псковские летописи. T. 2. М., 1955. С. 247–248.

239

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 373.

240

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 208.

241

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 374.

242

ПСРЛ. T. XIII. С. 393.

243

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 164.

244

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 502.

245

Цит. по: Куковенко В. Указ. соч. С. 205.

246

Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 367.

247

Володихин Дм. Указ. соч. С. 181; Мадариага И. де. Указ. соч. С. 260–261.

248

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 151.

249

Там же. С. 167.

250

Цит. по: Флоря Б. Н. Указ. соч. С. 201.

251

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 294.

252

Валишевский К. Указ. соч. С. 266.

253

Цит. по: Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 244.

254

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 368–370.

255

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 223.

256

Валишевский К. Указ. соч. С. 383.

257

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 214, 240.

258

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 170.

259

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 173.

260

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 173–176.

261

Куковенко В. Указ. соч. С. 211.

262

Скрынников Р. Г. Царство террора. С. 247–250.

263

Там же. С. 260.

264

Цветков С. Э. Указ. соч. С. 353.

265

Куковенко В. Указ. соч. С. 205–208.

266

Временник Ивана Тимофеева. М.-Л., 1951. С. 174.

267

Скрынников Р. Г. Иван Грозный. С. 169.

268

Вернадский Г. В. Монголы и Русь. С. 28–30.

269

Мадариага И. де. Указ. соч. С. 266.

270

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. С. 538.