Врата

Дмитрий Владимирович Потехин, 2015

Вселенную породил Создатель, но жизнь на Земле и человечество создал его зловещий двойник Разрушитель. Создал, чтобы подпитываться болью и страданиями собственных детей. В марте 1953 года простые советские школьники становятся невольными участниками схватки двух высших существ.

День Лёньки

Лёнька проснулся и увидел заливающий комнату солнечный свет.

«Ого!» — подумал он, уже забывший, когда последний раз видел солнце.

Потом с еще большей радостью он осознал, что у него уже почти не дерет горло, и голова больше не налита свинцом. Болезнь окончательно сдала позиции.

«Весна! Наконец-то!» — весело думал Лёнька, валяясь на раскладушке в небольшой комнате коммунальной квартиры, вся меблировка которой состояла из широкой деревянной родительской кровати, покосившегося книжного шкафа, тумбочки, письменного стола, пары стульев и зеркала.

Родители ушли на работу, и Лёнька был предоставлен самому себе. Болеть было скверно, но в то же время это были дни настоящей, неподдельной свободы, которую едва ли могли омрачить одиночество и назойливое жужжание над ухом домашних заданий.

Лёнька зевнул, потянулся. Нашарил лежавшую под кроватью «Машину времени», полистал, вспомнил, что забыл заложить страницу. Да и не очень-то хотелось сейчас читать.

Голые ветки с налипшими остатками снега весело махали ему в окно, требуя сейчас же выйти на улицу. Лёнька встал с кровати и подошел к окну. Мартовское солнце преобразило скучный желто-серый лик Москвы, превратив городской пейзаж в сплошной праздник жизни. Во дворе среди подтаявших сугробов, визжа, словно горные орлы, носились дети. Старуха, высунувшись из окна, кормила птиц хлебными крошками. Трое дюжих парней выносили из подъезда шкаф и кое-как грузили его в кузов полуторки под недовольные крики стоявшего рядом хозяина.

Лёнька открыл форточку, высунул руку. Не весна, а настоящее лето! Может и правда выйти?

Он представил, что будет, если он снова заболеет.

Ерунда! Болезнь дышит на ладан. Главное: одеться потеплее, укутаться шарфом и не дышать через рот. Да что, в конце концов, может сделаться от десятиминутной прогулки?

Лёнька сунул ноги в стоптанные тапочки, надел рубашку, взял коробку зубного порошку, щетку и почти бегом направился по длинному, обшарпанному коридору к ванной. Этот коридор, в котором никогда не горел свет, а вдоль стен неизменно висело на гвоздях разное барахло, всегда казался ему карикатурно мрачным и неестественно длинным. Даже в такой прекрасный день сюда не проникал ни один лучик света.

Одна из дверей открылась. Лёнька не обратил на это никакого внимания, думая о своем, но вдруг оглушительная затрещина обожгла его правое ухо. Чья-то сильная злая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад.

— А ну иди ко мне!

Лёнька в ужасе и недоумении обернулся.

Над ним застыло бледное, вытянутое лицо с крупным сломанным носом и маленькими, круглыми, зияющими безжизненной пустотой глазами.

Рослый человек в белой рубашке и потертых галифе, с полотенцем на шее и опасной бритвой в одной руке наклонился к Лёньке и тихо проговорил, глядя в испуганные глаза мальчика.

— Еще раз будешь подслушивать у моей двери! — он поднес лезвие бритвы к Лёнькиному носу и внушительно повертел им. — Еще раз сунешь свой нос…

Лёнька не верил своим глазам. Он вдруг понял, что этот урод мог напиться или просто сойти с ума, а в соседних комнатах ни души. Никто ему не поможет!

— Ты меня понял, жиденок? — злобно спросил мужчина.

— Д-да

— Пошел! — он пихнул Лёньку с такой силой, что тот едва не споткнулся и не забороздил носом по шершавому полу.

Довольный своей выходкой негодяй, распевая, двинулся в сторону ванной.

— Широкие лиманы, зеленые каштаны…

Лёнька юркнул в одну из незапертых комнат и решил пока зубы не чистить.

— Качается шала-анда на рейде голубо-ом…

Лёнька с ненавистью посмотрел ему в след. На глаза наворачивались слезы.

Это был Георгий Гарцев. Человек без семьи, без друзей, неизвестно откуда взявшийся в квартире много лет назад и неизвестно чем занимавшийся. Соседи смотрели на него со смесью страха и брезгливости, однако тронуть его не смел никто. Ходили слухи, что на его совести самые темные дела, что это благодаря ему из квартиры в свое время исчезли профессор Кондрашевский и инженер Асмолов со своей женой. Впрочем, это были лишь предположения.

Настроение гулять пропало, но не полностью. Лёнька вышел из подъезда и сразу понял, что нет, пожалуй, все-таки еще не лето. Однако поворачивать назад было поздно, и он, подняв воротник (как для тепла, так и для конспирации), похрустывая льдом, направился в сторону арки.

Улица была непривычно пуста и по-прежнему отдавала глубокой зимней меланхолией. Темные молчаливые окна, блеклые вывески, облупившиеся парадные двери. По слякоти проезжей части, ворча, катились серые автомобили. Кое-как убранный с тротуаров снег громоздился грязными сугробами под окнами домов, над которыми свисали, словно зубы хищной глубоководной рыбы, огромные сосульки. Мало кто гулял по Москве в полдень буднего дня. Когда же на другой стороне улицы вдруг показался конный милиционер, Лёнька ощутил себя в новом, прежде незнакомом ему амплуа прогульщика и прохиндея.

Он вдруг почувствовал, что даже в его неполные четырнадцать лет школа по-прежнему держит его душу на короткой цепи. С этим надо было что-то делать.

«Если не порвать эту цепь сейчас, то не освобожусь никогда!» — решил Лёнька и вдруг с какой-то внезапной решимостью зашагал в сторону кинотеатра.

Он чувствовал себя почти преступником.

«Зато не рабом!»

Уже на подходе к зданию до уха Лёньки донесся бой литавр и чья-то громогласная речь. Лёнька почувствовал будоражащее приближение заветного полумрака кинозала.

— На «Максимку», пожалуйста!

Женщина с большим, кривым ртом и уродливой родинкой на щеке c презрением взглянула на мальчика.

— Прогуливаем?

У Лёньки что-то передернулось внутри. Он попытался принять холодный и невозмутимый вид.

— Один билет на «Максимку», — медленно повторил он несгибаемым тоном.

Кассирша равнодушно забрала деньги.

Фильм оказался превосходный: красочный, полный тепла и романтики, пусть даже немного наивной. Из зала Лёнька вышел, думая о парусниках, океанах и о далеком, солнечном острове Куба. Хотя все знающие и уважаемые люди твердили, что он живет во времена небывалого подъема и расцвета Родины и должен быть счастлив, порой Лёньке казалось, что раньше жизнь была немножко лучше или, по крайней мере, попроще, не сказать посвободнее. Был все-таки шанс увидеть далекие страны, о которых теперь можно узнать лишь из книг и журналов.

Поглощенный этими мыслями Лёнька незаметно для себя спустился в метро, доехал до «Охотного ряда». Там от нечего делать прогулялся по залитой солнцем Красной площади и гудящей на все лады улице Горького. Воспоминания о болезни настолько поблекли, что уступили место страху вернуться домой позже родителей. Даже при том, что времени еще было хоть отбавляй.

Когда, выйдя из метро, Лёнька зашагал через дворы, коротая путь к дому, взгляд его приковали к себе двое подростков, шедших впереди и осторожно, как ему показалось, державших друг друга за руки. У того и у другой были школьные портфели.

Лёнька прибавил шаг и стал стремительно нагонять хорошо знакомую парочку.

— А-ая-яй, молодые люди! Как непгилично демонстгиговать всем свои чувства! Вот мы-то в наше вгемя! — прокаркал Лёнька, искусно изображая старого, насмешливого еврея.

— Леон! — воскликнул коренастый парнишка с коротко остриженной головой.

— Ты же болеешь, — улыбнулась хрупкая, темноволосая девочка с глазами красавицы из восточной сказки.

Егор Журавлев и Элина Шахова были лучшими и, пожалуй, единственными друзьями Лёньки. Элина жила в соседнем от Лёньки дворе, и Егор в последнее время взялся провожать ее из школы, очевидно надеясь на новую ступень в отношениях. Никакого разлада в дружбе с Лёнькой это, к счастью, не принесло. У Лёньки любовь стояла на третьем месте после учебы и фантастических романов. Чувство ревности было для него такой же неведомой страстью, как алчность или гордыня.

— Решил сам себе устроить каникулы? — усмехнулся Егор.

— Вроде того. Последний день болею, все-таки.

— Не боишься, что кто-то увидит? — кокетливо спросила Элина. — Стыд-то какой!

— Мы все чего-то боимся, — мудро парировал Лёнька.

Они шагали вместе, всячески шутя и подтрунивая на тему Лёнькиного прогула. Лёнька поинтересовался последними событиями в школе.

— Да все как обычно, — Егор махнул рукой. — Немка сошла с ума. Колыч ей сегодня что-то сказал, так она ему словарем по морде как даст! Потом еще нам всем четыре страницы сильных глаголов задала учить. Четыре страницы к понедельнику, представляешь!

— Я ее понимаю, — иронично вставила Элина. — Целый класс таких лоботрясов кого угодно с ума сведет.

— Угу, а у вас, можно подумать, сплошные благородные девы учатся!

— Девицы! Неуч.

Егор достал из кармана папиросу, не спеша размял и с важным видом начал закуривать.

— А тебе, Лёнь, хотят поручить придумать сюжет к первому мая. Димка сказал: только без всяких заумностей. Чтобы не было как в прошлый раз.

— А он Пушкина редактировать не пробовал? — усмехнулся Лёнька.

— Делай, как он говорит. Чем проще, тем лучше, — посоветовала Элина, морща свой аккуратный носик от папиросного дыма.

— Кстати, что там с домашним заданием?

Они шли вдоль длинного, уродливого забора стройплощадки, не подозревая, что из-за угла наперерез им с неуклонностью падающей кометы движется другая троица.

Разглядывая каракули в дневнике Егора, Лёнька не сразу заметил возникшие перед ним полосы грязной тельняшки и распахнутое пальто без половины пуговиц.

В любой школе, в любом классе обязательно есть хотя бы один настоящий выродок. В Лёнькином классе таким выродком вне всяких сомнений был второгодник Семен Богданов. Долговязый лысый парень с настолько мерзкой физиономией, что еще в семь лет перестал походить на ребенка.

Компанию ему составляли дружки Рыбин и Рычкин, которых из-за схожести фамилий и феноменально низких умственных способностей вся школа воспринимала как одно целое. Они даже напоминали друг друга внешне.

— Зари-ицкий! Сколько лет, сколько зи-им! — нараспев заголосил Богданов своим визгливым голосом. — Ты че, а? Ты же больной?

Лёнька молча вернул Егору дневник и жестом показал, что надо идти дальше, не останавливаясь.

— Э-э! Я с тобой разговариваю!

Рыбин и Рычкин перегородили друзьям дорогу.

— Че, прогуливать начал? А мамочка-то знает?

Лёнька молчал.

По лицам хулиганов было ясно, что они готовят себе большое развлечение.

— Слишком хитрый стал, жидяра? В школе наплел, что болеет, а сам себе взял и выходной устроил! Ничего себе а, братва?

Прихвостни дружно заржали.

— А знаешь, что с вами, жидами, скоро будут делать?

— Если мы жиды, то ты фашист! — неожиданно для себя выпалил Лёнька.

Ухмылка исчезла с лица Богданова и уступила место тупому недоумению.

— Чего?

Лёнька пожал плечами, чувствуя, как Элина в отчаянии трясет его за рукав.

— Гитлер тоже евреев ненавидел и считал низшими людьми, — невозмутимо продолжал Лёнька, хотя от страха у него сводило кишки. — С этого и начинался фашизм в Германии.

Богданов схватил Лёньку за воротник и проговорил ему прямо в лицо, брызжа слюной и обдавая водочным перегаром:

— Мой батька в Кенигсберге фашистов зубами грыз! И жидов грыз тоже! Понял, гнида?

В тот же миг Егор что было силы боднул Рычкина в грудь.

Богданов выругался и пихнул Лёньку так, что он упал на спину. К счастью, меховая шапка защитила затылок от удара.

Лёнька с ужасом видел надвигавшегося на него полоумного верзилу.

Егор и Рычкин отвешивали друг-другу тумаки. Рыбин нерешительно подступал к Элине, которая, дико визжа, размахивала перед собой портфелем. Желание помочь другу боролось в нем с соблазном поколотить слабую жертву.

Богданов насел на Лёньку и с размаху ударил его по лицу. Однако Лёнька успел сместить голову, и кулак, скользнув по щеке, врезался в асфальт. Из костяшек пальцев брызнула кровь. Богданов подскочил и принялся трясти разбитой рукой, воя от боли и унижения. Лёнька тоже вскочил. На какой-то миг он почувствовал себя Давидом, сокрушающим огромного Голиафа. Он встал в боксерскую стойку, выставив вперед кулаки. Богданов посмотрел на Лёньку, и в его стеклянных глазах вспыхнуло настоящее бешенство.

Ни с того ни с сего в руке у хулигана появился большой, наточенный самодельный нож. Богданов полоснул им по воздуху с быстротой матерого урки.

Второй раз за этот день Лёнька усомнился, что сможет дожить до его конца. Ему захотелось бежать без оглядки от этого дьявола. Прощайте, родители! Прощай, школа! Прощай, жизнь!

— Ржавый! Ржавый хрен! — завопил вдруг Рыбин с неподдельным ужасом.

Из двора на них, грохоча валенками, несся рыжебородый великан в ушанке, с лопатой для чистки снега.

Хулиганы бросились наутек. Рычкин, которого Егор с успехом уложил на лопатки, оказался последним и тут же получил здоровый удар железкой по непокрытой голове.

— Шобла сортирная! — проревел дворник, пинком отправив Рычкина догонять свою стаю.

Затем, развернувшись к Егору, дал ему подзатыльник.

— Чего в драку лезете, когда девчонка с вами!

Егор тихо ругался, Лёнька облизывал губы, Элина плакала.

Остаток пути друзья прошли, не обронив ни слова.

После такого приключения завершить день у себя дома в кругу семьи показалось величайшим счастьем.

Несмотря на то, что следующая встреча с Богдановым неизбежно должна была произойти в самом ближайшем будущем (если не случится чудо, и его не исключат из школы), Лёнька твердо знал, что пережитый кошмар не повторится. Ни один настоящий убийца не бросится бежать от дворника с лопатой!

Впрочем, это, конечно же, не значило, что Богданов перестал быть опасен. Да и кто сказал, что новая угроза будет исходить именно от него? Лёнька знал, что любая уверенность в завтрашнем дне не более чем самоуспокоение. Он жил в мире, где по улицам ходили люди гораздо более страшные, чем Богданов (о них не говорили по радио, но он их видел), где по дорогам носились ревущие грузовики, а человека могли забрать из его комнаты неизвестно куда, неизвестно за что.

— Травина встретил, — тихо сказал отец, когда мать, поставив кастрюлю на огонь, вернулась в комнату.

— И как он?

— Весел и здоров. Говорит, очень вежливо себя вели, даже налили выпить.

— Господь-спаситель! Он хотя бы понял, за что его?

Отец безнадежно махнул рукой.

— Не знаю, что он там понял. Я, когда услышал его лекцию про строительство египетских пирамид, я… честно сказать, усомнился в его состоятельности.

— Господи! — отец с горьким смехом схватился за голову. — От него уже пол университета шарахается, он не замечает! Вдохновение!

— Ну, зато, видишь, не так страшен оказался черт…

— Это называется «пощупали»! Помнишь сказку «Карась-идеалист»?

Лёнька вспомнил про сборник Салтыкова-Щедрина, которым одно время зачитывался. Потом какой-то гад свистнул у него эту книгу из портфеля.

— Ладно! — с внезапной бодростью сказал отец, отложив газету и хлопнув в ладони. — Корея в огне, коллеги сходят с ума, студенты тупеют… Будем надеяться, что хотя бы ужин удался!

В огромной, пропахшей жаренным луком и щами кухне, с висящими под потолком словно привидения простынями, собрались все обитатели коммунальной квартиры. Дети мастерили что-то из спичек, работяги пили водку и рассказывали анекдоты, баба Зоя разливала из самовара чай.

— Так, все тихо! — грозно скомандовала Мария Александровна, повернув выключатель радио. — Тихо, я сказала!

Вся кухня, включая даже пьяных, погрузилась в гробовое молчание.

Репродуктор заговорил. Лёнька слышал этот голос сотни раз, но никак не мог разгадать секрет его удивительной, гипнотизирующей силы.

«В истекшие сутки состояние больного оставалось тяжелым. Развившееся в ночь на второе марта, на почве гипертонической болезни и атеросклероза, кровоизлияние в мозг, в его левое полушарие, привело, наряду с правосторонним параличом конечностей и потерей сознания, к поражению стволовой части мозга с расстройством важнейших функций — дыхания и кровообращения».

— Глухо дело, — мрачно проговорил один работяга.

— Небось, работал по двадцать часов в сутки, от того и слег, — сочувственно прохрипел второй.

Мария Александровна яростно шикнула.

«В течение ночи на четвертое марта нарушения дыхания и кровообращения продолжались. Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции».

Лёнька несильно прислушивался к тому, что рассказывал диктор, зная, что все равно не сможет составить полную картину. Из чреды медицинских терминов его внимание привлекло одно особо причудливое словосочетание «Дыхание Чейн-Стокса».

— Чейн-Стокса, это что значит? — спросила баба Зоя у пожилого человека, который, кажется, когда-то работал врачом.

— Агония, — едва слышно ответил тот.

— Что?

— Ничего… не знаю!

Лёнька явственно расслышал первое, произнесенное им слово, и почувствовал, как неведомая сила незаметно начинает сотрясать эту кухню и этот дом, и этот город, и весь мир. Агония! Возможно ли после нее что-то кроме смерти? Он посмотрел на родителей. Отец и мать были бледны, но в глазах у них — Лёнька готов был поклясться в этом — сиял крохотный огонек надежды. Краем глаза Лёнька заметил, как стоявший в дверях Гарцев с полным безразличием на лице наливает себе стопку водки.

— Никто не знает, что будет, — промолвил отец, когда Лёнька лежал с закрытыми глазами у себя на раскладушке, тщетно пытаясь уснуть.

— Может, нас оставят в Москве? — прошептала мать.

— Никто ничего не знает, — медленно повторил отец.

Лёнька все-таки смог заснуть. Ему приснился дурацкий страшный сон, от которого он очнулся, содрогаясь всем телом. Услышал за дверью чьи-то тяжелые шаги и снова провалился в сон, на этот раз глубокий и мгновенный.

Добрый маг

Георгий надел армейский тулуп, шапку и, дымя папиросой, вышел из дома в направлении станции метро.

Пока трофейный немецкий поезд нес Гарцева по тоннелям Сокольнической линии, из здания научной библиотеки МГУ на Моховой вышел невысокий старичок в бежевом пальто и шляпе с причудливой узловатой тростью в руке. Из-под опущенных полей шляпы виднелся лишь бледный кончик его носа и стекла пенсне на серебряной цепочке. Нижняя часть лица утопала в роскошной седой бороде, забота о которой, очевидно, занимала у владельца немало времени.

Старик стоял на автобусной остановке посреди безлюдной улицы, когда до его слуха донеслись торопливые приближающиеся шаги.

— Добрый вечер!

Профессор Травин обернулся и, придвинув к глазам пенсне, с недоумением посмотрел на Гарцева.

— Это вы? Добрый вечер. Хотя, по правде, уже скорее ночь. Что вы хотели?

— Я… — нерешительно начал Георгий. — Простите. Я э-э… хотел бы знать точно, что происходит, и какие ходы у нас еще остались?

— Это странно, потому что вас уже должны были детально проинструктировать. На худой конец, у вас есть дексиаскоп, — в голосе профессора отчетливо проступало раздражение.

— Да, я все знаю, но… я чувствовал, что должен с вами встретиться и поговорить.

Гарцев перевел дыхание.

— Он умер?

Профессор кивнул:

— Уже несколько дней назад.

— Но почему…

— Оно полезет на поверхность, как только тело положат в мавзолей. Должен свершиться последний акт преклонения перед мертвым.

— У нас есть гвеналоник, ведь так? Мы можем его использовать!

— Вы считаете, что я идиот и не думал об этом? Мы все об этом думали! Гвеналоник Его не остановит, потенциал слишком низок. Кроме того, Оно знает все наши уловки и фокусы лучше нас самих. Мы сами против воли передаем Ему свои мысли, когда хотим Его уничтожить.

Гарцев чиркнул спичкой, зажигая новую папиросу в подрагивающих губах.

— Но там, — он кивнул в сторону тлевших неподалеку в ночном небе рубиновых звезд. — Что-то же они должны придумать!

— Конечно. И уже придумали! Очередное жертвоприношение! Эти младенцы надеются Его задобрить после того, что сами натворили.

Георгий презрительно хмыкнул.

— Да, я полностью разделяю ваши чувства, — продолжал профессор. — Если кого-то и стоит принести в жертву, то только их самих. Поразительные трусы! Алчные, тупые… Столько лет заигрывать с этим чудовищем и не думать о последствиях!

— Стало быть, в жертву принесем себя мы, — прошептал Гарцев.

Они стояли на остановке, переминаясь с ноги на ногу и провожая взглядом редкие автомобили. Гирлянды уличных украшений сияли, словно гигантские жемчужные бусы.

— Это будет великое бедствие. Смута, голод, возможно даже новая война. Война, в мире, где уже изобрели бомбу! А, может, Оно выкинет что-то еще, чего мы пока даже не в силах себе представить.

— Вы хотите, чтобы мы спустились вниз и самостоятельно закрыли все порталы? — сухо спросил Георгий.

В полутьме его лицо под шапкой казалось мертвенно серым.

— Я не хочу. Я проголосовал за это решение, как за единственно возможное. Это единственный способ выиграть время.

— Что-то не так? — осторожно спросил профессор, глядя в беспокойные зрачки Гарцева.

— Д-да.

— Что именно?

— Не знаю, возможно, это сущий пустяк… — Гарцев неумело подбирал слова. — У меня сосед по квартире — мальчишка, еврей. Смышленый, но, сволочь, везде сует свой нос. По-моему, он что-то подслушал… может быть, даже увидел в замочную скважину мои тренировки.

— Нестрашно. Мы сотрем ему память.

— Савелий Аркадьевич…

— Черт, где же автобус! Наверно они уже перестали ходить.

— Мастер.

— Да! Кстати, впервые слышу от вас это слово.

Георгий подошел ближе к своему учителю и слегка наклонился. Рядом с ним седобородый старик казался маленьким гномом.

— Вы отправите меня в Лимб без поддержки и без товарищей?

Травин утвердительно моргнул.

Гарцев скривил рот в нервной усмешке.

— Но… вы же осознаете, что посылаете меня на верную смерть?

— Почему на верную? Шансы есть. И потом не вы один будете рисковать жизнью. Неизвестно, кто из нас вернется из этих пещер живым, а кто превратится в пепел. Это чистая лотерея.

— Вы знаете, что это за место! Глупо даже сравнивать с другими секторами!

— Знаю.

— И отправляете меня туда! В одиночку!

— Да.

— Почему, п-профессор?

Травин поднял брови, и в его выцветших глазах сверкнула стальная беспощадность.

— Есть три причины, по которым вы отправитесь в Лимб. Первая: вы добрый маг, и это ваша обязанность. Вторая: я считал и продолжаю считать вас своим самым выдающимся и талантливым учеником. Кроме того, у вас врожденный иммунитет к Его чарам террора, никто другой в Ордене не может этим похвастаться. И третье, — профессор понизил голос. — Простите за такую откровенность. За свою жизнь вы совершили столько зла и преступлений, что способ искупить их есть только один.

По окаменевшему лицу Гарцева поползли уродливые желваки, безумный взгляд наполнился ненавистью.

— Вы… вы…

Он схватился за голову, потом вдруг яростно плюнул под ноги профессору, оскалив желтоватые зубы.

— Вот! Что я думаю о вас, о вашем Ордене и о вашей школе!

Травин ничего не ответил и лишь многозначительно кашлянул.

Гарцев издал сдавленный вопль, чувствуя, как невидимый комок лезет ему в горло, перекрывая дыхательные пути. В приступе мучительной асфиксии он согнулся пополам и начал оседать на грязный асфальт, хрипя и хватаясь за шею. Травин смотрел на него помертвевшим взглядом, не выражающим ничего, кроме презрения и безразличия. Через некоторое время Гарцев уже бился в конвульсиях, из последних сил пытаясь схватить учителя за полы пальто.

— Придется идти своим ходом, — со вздохом промолвил профессор, взглянув на стрелки карманных часов. — Всего доброго! Знаете, если б я не был с вами знаком столько лет, то наверно не решился бы отправить вас в Лимб. Вдруг вы из чувства мести попытаетесь саботировать операцию? Но! Зная то, как сильно вы любите жизнь, как страстно вы за нее цепляетесь, я пребываю в полной уверенности, что все будет сделано на совесть.

Он бросил последний взгляд на судорожно дергающееся под ногами тело Гарцева и медленно удалился, шаркая калошами.

Комок в горле исчез так же внезапно, как и появился. Гарцев лежал на тротуаре Моховой улицы с покрасневшими, выпученными глазами, отчаянно хватая ртом драгоценный воздух и оглашая улицу жуткими воплями.

Когда он попробовал встать, его стошнило. Пошатываясь и надрывно кашляя, словно больной туберкулезом, Георгий побрел по улице, думая лишь о том, где бы ему сейчас напиться до полного забытья.

Похороны

Елена Дмитриевна схватилась за сердце и, теряя сознание, начала заваливаться набок. Бледный как полотно директор нашел в себе силы ее подхватить. Коридор школы огласили разноголосые рыдания, всхлипы, стоны. Плакали взрослые, плакали подростки, плакали дети.

Сбросив с себя оцепенение, Лёнька повернул голову и увидел тяжело потупившего взгляд Егора. Он не плакал, но выглядел совершенно опустошенным.

— Занятия отменяются! Все свободны! — голосом актера-трагика воскликнул директор.

Ученики стали возвращаться в классы, чтобы забрать вещи. Впервые их мысли ничем не отличались от разговоров взрослых.

— Что же теперь-то?

— Америка нападет!

— Отец говорит, на нем одном все держалось!

— Это должно было случиться, но я не верил! — причитал староста Димка Соловьев, ломая пальцы. — Ах, ах, какая потеря! Какой подкоп под фундамент нашей страны! Если бы было изобретено средство от смерти!

— Пошли в колонный зал!

— Кто ж нас туда пустит! Надо на похороны идти девятого!

— Да че его смотреть-то? — угрюмо буркнул Пашка Козуб, запихивая учебники в старый вещмешок. — В газетах фотографий полно. Айда во двор шайбу гонять!

Биджо Роинишвили врезал ему по макушке трясущимся кулаком.

— Ты щто баран глупий?! О ком разговариваишь, дурак! — вскричал он, заливаясь слезами.

Краем глаза Лёнька увидел, как Богданов вышел из класса, свистом зазывая свою братву.

— Пойдем на похороны? — тихо спросил Егор Лёньку.

— Мы все равно его не увидим. Представляешь, сколько народу будет.

— Пойдем! Никогда его вблизи не видел, только на мавзолее издалека. Теперь хоть шанс появился.

Лёньке не очень-то нравилась эта идея, но глаза Егора были полны решимости. «Что-то должно случиться», — мрачно думал Лёнька. Он не смел бросить товарища.

Когда они вместе с сотнями ребят и взрослых высыпали из дверей школы, у входа в соседний корпус Лёнька увидел мелькавшую в толпе черноволосую девочку.

Элина посмотрела на друзей мокрыми глазами.

— Как страшно! Никто ничего не знает, говорят, конец нам всем!

— Слушай их больше! — Лёнька обнял дрожащую фигурку. — Король умер, да здравствует король! Знаешь такую французскую пословицу?

— Мы решили идти на похороны девятого марта, — сказал Егор.

— Я с вами!

— Элина…

— Я тоже хочу увидеть.

Родители Лёньки не допускали и мысли о том, чтобы присутствовать на похоронах. Отец, расхаживая по комнате, гадал, кто же теперь станет «новым кесарем», мать писала письмо родным в Гомель. Зная родителей, Лёнька ни одним словом не обмолвился о своих планах.

Утром девятого марта небо над Москвой было безукоризненно белым, словно огромный кусок савана, накрывший город.

Лёнька, Егор и Элина, стуча ботинками, бежали по улице Кирова, целиком отданной во власть пешеходов. Автомобильное движение прекратилось. Люди неслись отовсюду. Из каждого переулка, подъезда и подворотни то и дело выскакивал взъерошенный человек с замутненным взглядом и присоединялся к потоку. Казалось, в Москву входит беспощадное вражеское войско, или ее вот-вот затопит лава извергающегося вулкана. Мужчины, женщины, подростки, старики, даже безногие инвалиды, катившиеся на своих жалких тележках между тысяч ног. Лёнька видел женщину, у которой в заплечном мешке болтался ее муж, лишенный всех конечностей.

— Держимся вместе! — задыхаясь, орал Лёнька. — Чтоб в толпе не растеряться!

Егор указал на вход во двор.

— Туда! Срежем!

Огромный поток, движимый теми же соображениями, что возникли у Егора, всасывался в темную арку. Толпа заполнила дворы. Люди перелезали через заборы, пробегали по цветочным клумбам. Тот, кто спотыкался, съеживался подобно полураздавленному червю, моля бога, чтобы чужие ноги пощадили его.

Конец ознакомительного фрагмента.