Два императора

Дмитрий Дмитриев, 1896

Роман «Два императора» повествует об одном из самых драматических периодов истории Наполеоновских войн – противостоянии Франции и России, Наполеона и Александра I. На страницах романа конфликт двух императоров начинается с поражения союзнических войск при Аустерлице, где русскую армию возглавлял сам российский император, а заканчивается полным поражением Наполеона при Ватерлоо.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДОБЛЕСТНОМУ РУССКОМУ ВОИНСТВУ

Александр исполнил и другой обет свой — утвердить ненарушимое блаженство подданных охранением прав, законов, покровительством промышленности и образования. Среди непрестанных забот политических, под громом браней непрерывных, ему надлежало вникнуть во все части управления до самых мелких подробностей… Он трудился неутомимо, и двадцатипятилетие царствования его представляет непрерывную цепь мудрых учреждений, содействовавших внутреннему благоустройству, успехам промышленности, в особенности просвещению народному.

Н. Устрялов

Все сочувствие славолюбивого народа должно было обратиться к войску и вождям его, и если один из этих вождей станет выше всех способностями и успехами, то в его руках будет судьба страны. Таким был Наполеон Бонапарт. Привычка действовать по инстинкту самоохранения развила в нем хищнические приемы: притаиться, хитрить, плести пестрые речи для того, чтобы обмануть, усыпить жертву и вдруг скакнуть, напасть на неприготовленных, напасть врасплох, поразить ужасом было его любимым занятием.

С. Соловьев

Часть первая

Глава I

Европа, почти вся, за исключением России и Англии, была побеждена гением корсиканского выходца, который под громким именем императора Наполеона… властвовал не одной Францией, повелевал многими европейскими государствами и произвольно раздавал короны кому хотел, большей частью своим родичам… Европа изнывала, алчность Наполеона не знала предела: он уже покушался на спокойствие и свободу России… но на страже русского государства находился величайший из людей император Александр, благословенный всеми народами. Ему-то суждено было смирить ненасытную гордыню Наполеона и спасти Европу от его ига.

Державный северный богатырь восстал… Наполеон пал… И «падение его было великое».

«Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут»^[1].

Война Наполеону объявлена, император Александр вступился за Пруссию, которую Наполеон со своими полчищами терзал на части…

Шел 1805 год.

— Когда думаешь ехать в армию? — спросил князь Владимир Иванович Гарин своего сына Сергея, молодого, красивого кавалериста, расхаживая с ним по дорожкам своего огромного, по-английски разбитого парка.

— Завтра, — ответил офицер; в его тоне звучала едва заметная грустная нотка.

— Так скоро! Разве уже прошел срок твоему отпуску?

— Отпуск окончится еще не скоро, но объявлена война, и я должен явиться ко времени выступления армии в поход.

— Да, да. Разумеется. А не слыхал, когда выступит наша армия?

— Вчера я получил письмо от Зарницкого: он пишет, что дней через десять.

— А кто такой этот Зарницкий? — спросил у сына князь.

— Мой товарищ по полку, бравый ротмистр, честный, хороший человек, с которым мы очень дружны.

— Что же ты, Сергей, не привез его с собою? Погостил бы.

— Он какой-то дикарь: никуда не ездит и в продолжение десятилетней службы ни разу не брал отпуска; живет совершенным отшельником, холостяком.

— Он дворянин?

— Да, старинного дворянского рода.

— То-то! В дружбе всегда надо быть разборчивым, мой друг. Николая ты берешь с собою?

— Он так просится. Чудак! Ему непременно хочется увидать Наполеона.

— Наполеон, Наполеон! Глупые люди уже начинают бредить этим корсиканским выскочкой, его уже возвели чуть ли не в гении, а по-моему, это просто баловень счастья, слепой фортуны.

Князь не мог спокойно говорить о корсиканце и уже начинал кипятиться.

— Но, отец, согласись, что он заслуживает своей славы: он покорил почти всю Европу, войска его считаются образцовыми, его маршалы хорошие тактики, а дипломаты славятся своим искусством.

— Если бы ты знал, Сергей, откуда набрал он этих тактиков и дипломатов, ты бы так не рассуждал. Ведь это какой-то сброд, все его маршалы — выскочки чуть ли не из простых рядовых.

— Но, отец…

— Довольно, мне надоело говорить о Бонапарте. Одно скажу: Наполеон, как и все ему подобные, рано ли, поздно ли, свернет себе шею, когда звезда его счастья померкнет. Вспомнишь слова старого солдата, когда они сбудутся!

— Дай бог, отец! Ты знаешь, как я обожаю нашего несравненного императора и родину.

— Да, Сергей! Род князей Гариных был искони верными слугами царя и родины. Я рад, что встречаю в тебе те же высокие и благородные чувства. Слушай же, сын мой! Ты скоро попадешь на войну, понюхаешь впервые порохового дыма. Будь храбр и мужествен, поддерживай всеми силами славу нашего именитого рода. Помни, что ты несешь великую службу. В битве не думай о смерти, у воина могут быть одни помыслы — о победе. Я, брат, старый солдат и не умею говорить по-модному. Сам знаешь, сколько раз бывал я в битвах с покойным великим полководцем Суворовым. Фельдмаршал терпеть не мог модников, во всем у него была простота. Вот и я говорю тебе попросту, по-солдатски: служи, сынок, и помни — за Богом молитва, а за царем служба не пропадает. А главное, служи, да не прислуживайся. Терпеть не могу льстецов и низкопоклонников.

— Батюшка, в тебе я вижу для себя высокий пример.

— Вот и пошли у тебя модные фразы.

— Не фразы это, а прямое, честное слово.

— Ну, верю, верю! Добрый ты сын, Сергей, — таким и будь всегда. Так ты решил взять Николая? — меняя разговор, спросил у сына старый генерал.

— Если ты позволишь.

— Что же, возьми: здесь он не очень нужен, обойдемся без него. Ты запишешь его в рядовые и возьмешь под свою команду. Да вот он и сам, легок на помине.

К говорившим подошел высокого роста молодой человек, красивый и статный. На нем была красная кумачная рубаха с косым шитым воротом, широкие бархатные шаровары, запрятанные в щегольские сапоги с отворотами. Загорелое мужественное лицо, черные как смоль, кудреватые волосы и жгучие черные глаза делали его похожим на цыгана или на сына дальнего юга.

Николай был приемыш князя Гарина; годовалым младенцем подкинули его однажды летом к воротам княжеской усадьбы, с запиской, в которой просили дать приют «крещеному младенцу Николаю».

Владимир Иванович в то время проживал в своей усадьбе. Он взял на воспитание маленького Николая, отдал его на попечение одной дворовой бездетной бабы — Пелагеи и, когда подрос подкидыш, взял его в свой княжеский дом, в сверстники к своему сыну Сергею.

Княжич Сергей и приемыш Николай были одних лет, росли они вместе; только к молодому князю был приставлен целый штат гувернеров и воспитателей иностранного происхождения, у подкидыша же был единственный учитель — сельский дьячок Петрович, пьяница, каких редко свет создает. Подрос Сергей, старый князь свез его в Петербург, в одно из военных училищ, откуда через пять лет он вышел корнетом. Николай Цыганов, как прозвала его дворня за смуглый цвет лица, прожил все это время безвыездно в усадьбе на положении дворовых, почти ничем не отличаемый от прочих слуг.

— Ваше сиятельство! Нарочный приехал из города от губернатора, — почтительно доложил Николай генералу.

— Пусть подождет… Чай, с пустяками какими-нибудь.

— По важному, говорит, делу. Просил доложить.

— Знаю я эти важные дела. А ты, братец, я слышал, на войну хочешь, кровь свою за отечество проливать?

— Если позволите, ваше сиятельство, я с радостью, — ответил приемыш.

— Что же, поезжай. Из тебя выйдет бравый солдат. Только смотри трусом не будь! Ведь на войне не то что у меня в усадьбе: там, братец, жарко будет, от порохового дыма зачихаешь.

— Помилуйте, ваше сиятельство!

— То-то! Надо молодцом быть! За храбрость и отвагу награду получишь, может быть, и чин дадут, и вернешься ты с войны дворянином. Бывали примеры.

— Рад стараться, ваше сиятельство! — становясь во фронт, громко проговорил Николай.

— Молодец! Ступай, собирайся: завтра в путь поедешь вместе с князем Сергеем.

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.

Цыганов молодцевато повернулся и ушел.

Разговор старого князя с сыном происходил в его богатой костромской усадьбе Каменки. Широко раскинулась княжеская усадьба по обрывистому берегу Волги; каменный дом по своей величине и отделке, со своими башенками и бельведерами, походил на прекрасный дворец; лицевой фасад дома был украшен громадными колоннами; на воротах красовались львы; все службы, скотный и конюший двор были каменные, крытые черепицею и железом. Огромный парк, тянувшийся на несколько десятин, примыкал к дому, и через крытую террасу из внутренних комнат проходили прямо в парк. Прекрасно распланированный, со множеством статуй работы лучших итальянских мастеров, с красивыми мостиками, перекинутыми через ручейки и овраги, с чудной беседкой затейливой архитектуры, с резьбой и с цветными стеклами, парк этот был лучшим украшением усадьбы. Близ террасы устроен был большой фонтан, окруженный всевозможными цветами и тропическими растениями, дорожки и клумбы были разбиты по-английски. Во всей усадьбе был образцовый порядок. На всем видна была рука хорошего хозяина. Князь Владимир Иванович, как истый русский барин, любил все родное, но княгиня, жена его Лидия Михайловна, бывшая фрейлина блестящего двора Екатерины II, как и все придворные дамы, сохранила любовь к иностранной роскоши и тратила громадные деньги на парижские безделушки, картины и статуи. Благодаря влиянию княгини Лидии Михайловны и уступчивости мужа дом был на европейскую ногу.

Князь недаром гордился своей службой под командой фельдмаршала. Он сохранил в себе все характерные черты славного полководца; до бесконечности добрый, справедливый, это был человек откровенный и прямой, не боявшийся говорить правду всем в глаза. В военной службе он прослужил лет тридцать, участвовал в нескольких сражениях, не один раз был ранен и успел заслужить глубокое расположение фельдмаршала. Суворов уважал в князе Гарине беззаветную храбрость, ценил его верную службу и любил его как человека. До самой смерти Суворова князь служил в армии. С новым главнокомандующим он уже не сумел сжиться, вышел в отставку в чине генерала и безвыездно поселился в Каменках. Князь жил на широкую ногу, задавал веселые пиры и праздники, на которые чуть не со всей губернии съезжались гости, живя по неделям и больше в княжеских хоромах.

Охота была любимым развлечением князя. Его охотничья команда — все молодец к молодцу — состояла из пятидесяти человек. Владимир Иванович любил наезжать в свои непроходимые костромские леса и поохотиться на зверя. На дорогом скакуне, в бархатном казакине, обложенном соболем, с ружьем за плечами, окруженный многочисленными соседями и целым отрядом охотников из крепостных, одетых в одинаковые казакины, — князь был всегда центром этой блестящей группы. Охоте он отдавал преимущество пред всеми другими развлечениями.

Князь не следовал примеру своих богатых соседей, не держал при себе ни актеров и актрис, ни танцовщиц и не имел доморощенных музыкантов. «Глупая затея. Это для тех, кому делать нечего, а у меня мужики и бабы должны работать да хлеб добывать, а не на сцене плясать да скоморошествовать», — так говорил обыкновенно князь, когда Лидия Михайловна советовала мужу построить театр и обучить крепостных девок и парней театральному искусству. Видя непреклонность мужа, княгиня не настаивала больше; зато каждую зиму она оставляла князя в усадьбе, а сама ездила в Петербург, где наслаждалась шумной столичной жизнью.

Глава II

Была светлая, лунная ночь, тихая и теплая. Дворовый сторож громко выбил по железной доске двенадцать часов и ушел спать в свою конуру.

В Каменках давно уже все спали. Князь Гарин ложился спать по-суворовски — рано, и вставал с петухами. Этому порядку подчинялись и все в доме.

Тихо отворилась калитка, выходившая со двора прямо в поле; вышел Николай Цыганов и быстро направился по едва заметной тропинке, которая вела в находившийся вблизи усадьбы лес, шел он задумчиво, наклонив свою голову.

В лунную теплую ночь особенно хорошо бывает в лесу: воздух чистый, оживляющий, исполинские деревья стоят не шелохнутся, кругом тихо, как будто вся природа спит крепким сном, вдруг эта лесная тишина прерывается криком какой-нибудь ночной птицы, раскатистым эхом пронесется крик и замрет где-то далеко в беспредельном пространстве.

Николай не обращал никакого внимания на окружающую природу, он, видимо, спешил. Вот он вышел из лесу и пошел по проселочной дороге; направо и налево высокою золотистою стеною стояла колосистая рожь, пройдя несколько по дороге, он стал спускаться в овраг, поросший густым кустарником и мелким лесом; из оврага Цыганов выбрался на небольшую поляну, которую пересекала узкая извилистая речка, с ветхой деревянной плотиной и с полуразвалившейся мельницей. Почти рядом с ней стояла старая хибарка мельника в два окна, крытая соломою и достаточно покосившаяся уже набок.

Клок земли, на котором стояла мельница, составлял полную собственность старика-мельника Федота; прежде мельница эта, как и все вокруг, принадлежала князю Гарину; Федот был его крепостным, но за какую-то особую услугу князь отпустил Федота на волю и подарил ему мельницу. И вот старик лет двадцать уже владеет ею. Но мужики избегали возить к нему хлеб на помол: суровый и нелюдимый Федот был не в славе; народ говорил, что старик знается с нечистою силою, и считал его колдуном.

Федот жил на мельнице не один — с ним была еще дочь Глаша, чудная красавица, статная, полная, румяная, с огневыми глазами, с соболиными бровями и с длинною-предлинною, до самых пят косою.

Она выросла у мельника совершенной дикаркой, почти никуда не показываясь с мельницы. Пробовала было Глаша в праздник ходить на село, но девки и бабы сторонились ее и не принимали в хоровод, парни искоса посматривали и любовались редкой красотою дочки колдуна, но разговаривать с нею боялись. Так и коротала красавица свою невеселую жизнь со стариком-отцом. Глаша все же не скучала.

Федот мало обращал внимания на дочь и предоставлял ей право жить, как она хочет.

Глаша, управившись ранним утром с небольшим хозяйством в доме, отправлялась на целый день в лес. Летом она проводила здесь все время, собирая грибы и целебные травы. Не раз она встречалась здесь с чернокудрым Цыгановым; красивый парень прельстил девичье сердце. Глаша полюбила княжеского приемыша глубоко и вся отдалась ему.

Подойдя к мельнице, Николай пронзительно свистнул. Как бы в ответ на этот свист быстро отворилась дверь хибарки, и красавица Глаша поспешила навстречу молодому парню.

— Здравствуй, милый! Пришел-таки. Что так поздно? Ждала-ждала…

— Некогда было — в путь готовился, — сухо ответил Николай.

— Стало быть, едешь, Николай?

— Завтра вместе с молодым князем поедем на войну.

— Зачем тебе ехать?

— А что же мне тут делать? Надоело мне тут все.

— И я надоела? — спросила девушка, не умея скрыть тревоги, давно охватившей ее.

— И ты надоела! — нисколько не смущаясь, ответил Николай.

— Разлюбил, разлюбил!.. — Глаша горько заплакала.

— Будет… Помиловались с тобой — и довольно! Слышишь, девка, я другую полюбил.

— Бесстыжий ты человек, погубитель ты мой!

— Не сердись на меня, Глаша, не кляни: сам я не рад своей любви. Ведь кого полюбил — и вымолвить страшно. На пагубу себе полюбил… От этой любви я и на войну напросился, авось там шальная пуля или острая сабля прикончат дни мои! — грустно говорил Цыганов.

— Кого же ты полюбил? Кто разлучница моя, скажи?

— Не спрашивай. Умру и никому об этом не скажу. Да тебе не все ли равно? Где отец твой? Мне бы его повидать.

— Дома, спит. Зайди в избу, я разбужу его.

— Не пойду — душно в избе. Лучше сюда пошли отца.

— Проститься-то зайдешь? — с глазами, полными слез, спросила Глаша.

— Приду, жди! Поговорим с отцом, и приду.

Глаша ушла в избу, и через несколько времени к ожидавшему Николаю вышел старый мельник. Сердито посмотрел он на парня и хриплым голосом спросил:

— Зачем пришел на ночь глядя?

— Без дела не пришел бы.

— Что ж дня-то для тебя не хватило? Зачем я понадобился?

— Слушай, старик! Говорят, ты знаешься с нечистой силой?

— Ну, а тебе какое дело? — крикнул мельник.

— Приворожи ко мне одну красотку, корня приворотного мне дай.

— Вот чего захотел!

— За такую услугу — жизнь свою отдам!

— Зачем мне твоя жизнь? Велика в ней корысть!

— Есть у меня два заветных червонца — возьми их, а мало — украду, так больше дам.

— Тороват ты, паренек, нечего сказать! А Глаша стала уж не нужна? Разлюбил ее? Другую полюбил? — допрашивал мельник.

— Не волен я в своем сердце.

— Забыл ты, видно, паренек, что отцом я Глашке прихожусь и тебе в обиду ее не дам!

С этими словами Федот быстро опустил руку за голенище, вынул широкий нож и замахнулся им на Николая.

— Не стращай ножом, у меня припасен для тебя гостинец получше.

Николай быстро вынул из кармана своего кафтана небольшой пистолет, подаренный ему молодым князем, и прицелился в старика.

— Запаслив, дьявол! — злобно проворчал мельник.

— Что ж, испугался? Позови-ка своих чертей да ведьм на подмогу, — издевался Николай. — Что же, дашь приворотного зелья или нет?

— Погоди, пес, попадешься мне, узнаешь тогда мою месть! Заманю к себе да в омут к водяному, к русалкам длинноволосым. Не минуешь моих рук! — хрипел в бессильной злобе мельник, уходя в свое логовище.

Николай, проклиная старого колдуна, зашагал домой, так и не простившись с Глашей.

Бедняжка долго ждала своего милого, но он был уже далеко.

Федот, вернувшись в избу, ни слова не сказал дочери и молча полез на печку.

Глаша вышла из избы, надеясь, что Николай ждет ее у мельницы. Напрасная надежда! Кругом была полная тишина. Вблизи не было ни одного живого существа.

— Ушел, ушел и даже проститься не зашел! Разлюбил меня, над моею любовью чистой, девичьей надругался! Вот тебе судья? Моя слеза сиротская горючим камнем падет тебе на сердце! — плакала Глаша. — Что же делать, куда с тоской деваться? Лучше в воду, в омут головой. Чего жить — мучиться, терзаться! В воду, скорее в воду…

Глаша побежала к речке.

— Господи, прости мне грех мой!

Глаша готова была броситься в быструю и глубокую реку. Старик-мельник, следивший все время за дочерью, подоспел как раз вовремя.

— Ты это что задумала? — схватив ее крепко за руку, спросил мельник.

— Отец! — испуганно проговорила Глаша.

— Да, отец. А ты, безумная, что с собою хочешь делать? На что решилась?

— Невмоготу мне, батюшка, стало жить на белом свете.

— Жизнь прискучила, так ты к черту в лапы захотела! Одумайся! Кого ты удивишь своею смертью?

— Тошно жить на свете, батюшка! — плакала молодая девушка.

— Полно, глупая, а ты живи, живи для отместки своему врагу.

— Люблю я его, крепко люблю.

— А ты любовь-то да в ненависть обрати! Пойдем-ка в избу, там и подумаем, что делать, как беду избыть.

Глаша молча пошла за отцом в избу.

Глава III

У князя Гарина была еще дочь Софья, восемнадцатилетняя красавица, недавно окончившая свое образование в Петербурге. Это была очень умная и начитанная девушка, обладавшая отцовским характером. Такая же добрая и ласковая, Софья считалась любимицей старого князя.

Княжна, вернувшись из Петербурга в «родное гнездышко» — в живописные Каменки, с утра до вечера безвыходно жила в саду, а иногда уходила и в лес; несмотря на предостережение отца — не ходить в лес без сопровождения лакеев, княжна отправлялась только вдвоем со своей горничной, наперсницей Дуней. Дуня была очень молоденькая, хорошенькая девушка из дворовых; она жила в Петербурге с княжной во время ее занятий в институте. Софья не разлучалась со своей любимицей и посвящала ее в свои девичьи тайны.

Когда Софья уехала в Петербург, Николаю Цыганову было не более пятнадцати лет. Вернувшись после шестилетнего пребывания в институте домой, княжна с первого раза не узнала Николая — так возмужал и похорошел он за это время. Софья встретилась с Николаем в саду, гуляя по тенистым аллеям. Дуни на этот раз с ней не было. Николай учтиво поклонился княжне, та с удивлением и любопытством посмотрела на молодого человека.

— Не узнаете, княжна? — смутившись от пристального взгляда красавицы, робко спросил Николай.

— Неужели Николай?

— Он самый, ваше сиятельство.

— Оставьте «сиятельство» и называйте меня просто княжной.

— Слушаю-с!

— Как вы, Николай, переменились. Я едва могла вас узнать.

— Шесть лет — время немалое.

— Да, да, шесть лет я не видала вас. Ну, как вы живете, Николай? Довольны ли?

— Чем-с? — быстро спросил молодой человек.

— Ну, жизнью у нас в усадьбе?

— Ах да-с. Очень, очень доволен. Их сиятельством князем вашим родителем, и княгиней, вашей матушкой, премного доволен-с! Да и то сказать, разве я могу заявлять о своем неудовольствии?

— Почему же нет?

— Потому-с, человек я маленький.

— Вы маленький? Что вы! Вы очень рослый и видный мужчина, — засмеялась княжна.

— Смеяться изволите, ваше сиятельство.

— Опять «сиятельство»!

— Виноват-с, не буду-с.

— Какой вы странный, Николай!

— Чем-с?

— Вы так чудно говорите.

— Не от кого мне научиться хорошо говорить-с, с мужиками живу в глуши-с.

— А разве вы у нас в доме не бываете? — с удивлением спросила молодая девушка.

— Как же-с, очень часто бываю, — больше для услуг их сиятельству.

— Разве только для услуг?

— А то для чего же? Ведь я на лакейском положении состою-с. Все отличие мое от прочих лакеев то, что те крепостные, а я человек вольный. Не помня и не зная ни отца, ни матери, не понимая, что такое родительская ласка, я, как щенок, у ворот подобран, пригрели меня их сиятельство ваш родитель, дали кусок хлеба — и я должен это помнить и век благодарить.

— Вас обучили? Дали образование?

— Как же-с, у дьячка курс кончил-с, у Петровича. Не изволите знать нашего дьячка? — иронизировал молодой человек.

— Нет, не знаю.

— Как же-с, особа ученая!.. Бывало, не столько учит, сколько колотушками угощает, — продолжал Николай в том же духе.

Княжна Софья заинтересовалась молодым, красивым парнем; они стали часто видеться в саду; разговаривали подолгу, она давала ему читать книги, доступные его пониманию. Николай чувствовал, что им заинтересованы. Ласковое обращение с ним княжны вскружило ему голову: он страстно, безумно полюбил княжну. Но мог ли он, подкидыш, нищий, без рода без племени, думать о взаимности! Княжне жаль было бедного малого — и только ради его сиротства она и ласкала его. Но самолюбивому парню этого было мало — он хотел, чтобы Софья его полюбила так же, как он ее любил; он старался всеми силами достичь этого.

В первый праздничный день Николай принарядился: на нем была голубая атласная рубашка, на плечах — бархатное полукафтанье, на голове была надета низенькая поярковая шляпа с павлиньим пером. Этот наряд подарила ему княгиня Лидия Михайловна в день его именин. Николай в нем был очень красив. Княжна невольно залюбовалась красавцем.

— Ты что это так нарядился? — спросила Софья.

— Нонче праздник. Вот-с ваша книга. Покорно благодарю, я прочитал всю, — сказал Николай, подавая книгу.

— Что же, тебе понравилась?

— Очень-с! В ней описывается, как некая царская дочь полюбила простого прислужника-с, произошло это в иностранном царстве-с, — краснея и не глядя на княжну, говорил молодой парень, — и прислужник сам крепко полюбил красавицу-царевну.

— Ну и что же?

— А то-с, странно и чудно для меня, как это царевна могла полюбить простого человека-с?

— Любовь не разбирает.

— Это верно, верно изволили сказать — любовь не разбирает; для любви отличья нет-с.

— Однако оставим, Николай, про это говорить, — перебила княжна. Она заметила странный огонек, блестевший в глазах Николая, да и горячность его ей не понравилась. Кроме того, они отошли далеко от дома и очутились в самой глуши сада.

— Нет-с, зачем же! Уж ежели начали говорить, так докончим-с, — настаивал Николай.

— Я не хочу говорить!

— Разговор наш не будет продолжительным, извольте выслушать, княжна.

В голосе влюбленного парня послышались даже повелительные ноты.

Софья широко раскрыла глаза и испуганно смотрела на него.

— Послушайте, княжна, я открою вам свою душу… Я полюбил, только не царскую дочь, а княжескую, да так полюбил, что ради своей любви на смерть готов идти, как на званый пир! — страстным голосом говорил Николай. — Что же молчишь, моя царевна, ответь, подари словцом ласковым покорного раба! Скажи: жить ему или умирать?

Княжна молчала; ее душили и гнев, и слезы; она никак не ожидала признания от Николая — признания, которое жестоко оскорбило ее и уязвило ее самолюбие. Она быстро пошла по дороге к дому и ничего ему не сказала в ответ.

Николай загородил ей дорогу; глаза у него блестели, как уголья; он дрожал, пожираемый страстью.

— Я не пущу тебя, пока не дашь ответа!

— Прочь с дороги, дерзкий! — крикнула княжна, отстраняя рукой Николая.

В это время в саду послышался громкий оклик.

— Ау, ay, княжна! Где вы? — звала Дуня.

— Я здесь, иди сюда, Дуняша! А ты прочь с глаз моих. Чтобы завтра же тебя не было в усадьбе! Ты с ума сошел, жалкий приемыш! Помни, если ты не уберешься, я скажу о твоем дерзком поступке отцу и брату, — тогда отсюда нагайками выгонят!

Княжна бросила презрительный взгляд на Николая и поспешила к Дуне.

— Обруган, оплеван за мою любовь! Погоди, княжна, я полюбить тебя заставлю! Полюбишь, только надо выждать время! Поеду с молодым князем на войну — умру или вернусь героем. Тогда посмотрим, как ты оттолкнешь меня, — проговорил вслед удалявшейся княжне Николай.

Глава IV

Настал день отъезда молодого князя Сергея в Петербург, а оттуда в действующую армию.

В княжеском доме, в огромном зале с колоннами, сельский священник в богатой парчовой ризе совершил напутственный молебен с водосвятием. Дьячок Петрович голосисто пел вместе с пономарем. По окончании молебна священник обратился к молодому князю с кротким, теплым словом.

Княгиня Лидия Михайловна, всегда невозмутимо-спокойная, на этот раз не выдержала и, заключая в свои объятия сына, расплакалась.

— Серж, Серж, как тяжело, невыносимо тяжело мне с тобою расставаться! — сквозь слезы говорила она.

— Прощай, Сережа, укрепи тебя Господь! Будь храбр и мужествен, поддержи род Гариных! Святый архистратиг небесных воинств Михаил да укрепит тебя! — говорил старый князь, благословляя сына небольшой иконой святого Михаила Архангела. — Не расставайся с иконой, носи ее на груди. Во многих битвах бывал я, и эта святая икона всегда была со мною; меня так же, когда я в первый раз отправлялся на войну, благословил мой отец покойный.

— До свидания, Сережа! — прощалась с ним княжна Софья. — Возвращайся к нам полковником. Милый, милый, я буду молиться за тебя!

Княжна осыпала поцелуями лицо брата.

Тут же, прижавшись к колонне, одиноким стоял Николай, одетый по-дорожному; с какою-то мучительной тоской смотрел он на эту семейную сцену; ему было не по себе. «Плачут, целуются, а я стою как оплеванный, ни от кого не слышу ласкового слова, доброго пожелания… Если бы и у меня были отец с матерью, они точно так же меня провожали бы на войну. Батюшка с матушкой, где вы, живы ли вы?» — думал молодой человек, смахивая слезу, выкатившуюся из его глаз.

— Подойди сюда, Николай! — вдруг раздался голос старого князя.

Николай поспешил исполнить приказание князя.

— Николай! У тебя нет ни отца, ни матери, некому тебя благословить, — сказал князь.

— Некому, ваше сиятельство! — печально ответил приемыш.

— Я благословляю тебя вместо отца.

Князь взял со стола небольшую икону Богоматери в золотом окладе и благословил Николая.

— Ваше сиятельство, благодетель мой, отец! — Николай плакал навзрыд, целуя руки у князя.

— Владычица небесная да сохранит тебя! — благословил его старый князь, обнял и поцеловал приемыша.

— Подойди и ко мне, Николай, я перекрещу тебя. — Лидия Михайловна истово перекрестила Николая. — С князем Сергеем не разлучайся и на войне будь всегда с ним; если что случится, пиши. Я на тебя надеюсь, ты нам не чужой.

— Князь, ваше сиятельство, и вы, княгиня-благодетельница, клянусь вам перед святой иконой, что я жизнь свою отдам для вас! Вот вы сейчас, как отец с матерью, меня благословили, ласкою одарили, не как безродного подкидыша, а как родного. Да за это я по гроб ваш верный слуга! — горячо проговорил молодой человек.

— Будьте всегда таким, Николай, какой вы теперь, — тихо промолвила княжна. — Таким хорошим, — добавила она.

— Простите меня, княжна! Может, мы никогда с вами не увидимся, — не смея смотреть в глаза княжне, чуть слышно сказал Николай.

— Простила, все забыла.

Софья крепко пожала руку Николаю, обезумевшему от неожиданного счастья.

Тройка добрых коней, запряженная в дорожный тарантас, давно уже ждала у крыльца. Все дворовые собрались проводить молодого князя и толпились около тарантаса. Сергей еще раз крепко обнял отца, мать и сестру и быстро вышел на крыльцо. Он был сильно взволнован, слезы виднелись на его красивых глазах. Сопровождаемый громкими пожеланиями, молодой князь сел в тарантас. Рядом с ним поместился Николай. На козлах с кучером сел денщик Михеев. Михеев уже лет пять состоял денщиком при молодом князе. Сергей успел привязаться к старому преданному денщику и не расставался с ним. Куда бы он ни поехал, Михеев повсюду его сопровождал.

Старый князь, княгиня и Софья до ворот проводили Сергея.

Владимир Иванович был молчалив и сосредоточен, Лидия Михайловна беспрестанно крестила уезжавшего сына, а Софья, с глазами, полными слез, посылала брату воздушные поцелуи.

Вот выехали из усадьбы; кучер тряхнул вожжами, и добрые кони вихрем понеслись по утрамбованной дороге. Скоро тарантас скрылся из глаз княжеской семьи, и жизнь в усадьбе Каменки пошла обычным чередом.

Глава V

Путь молодого князя Гарина из Каменок до Петербурга был неблизкий — пришлось ехать не переставая несколько дней. Приехал Сергей в Петербург за три дня до выступления наших войск в поход.

Первым делом князя было навестить своего приятеля и сослуживца Петра Петровича Зарницкого.

Ротмистр Зарницкий жил холостяком в своей небольшой квартирке на Невском, ему было лет тридцать пять, высокого роста, сутуловатый, с добрым, всегда смеющимся лицом, веселый шутник, он был любим всеми в полку; солдаты называли Зарницкого отцом, он со всеми был добр и предупредителен. Зарницкий любил кутнуть, выпить, угостить на славу товарищей-сослуживцев, на это нужны были деньги; у Петра Петровича была только одна подмосковная вотчина, которая давала ему тысячи три в год, и на эти деньги должен был жить Зарницкий; подчас любил он широко пожить и для этого пришлось закладывать подмосковную. Деньги, полученные от залога, недолго находились в руках ротмистра: по своей доброте Петр Петрович готов был последним поделиться с товарищами. Происходя от знатного боярского рода, он нисколько этим не гордился, любил простоту, несмотря на хорошее образование, которое получил, всегда говорил «попросту» и терпеть не мог французских и немецких фраз и салонной болтовни.

— Если ты хочешь, брат, со мною вести знакомство или дружбу, ты все эти модные финтифлюшки брось, говори со мной попросту, без затей; «бонжуров» не подпускай — терпеть не могу иноземщины! — предупреждал Петр Петрович тех офицеров, которые желали с ним сблизиться, сойтись.

Молодой князь Гарин сошелся с Петром Петровичем, они жили искренними друзьями, а случай, происшедший с Сергеем, еще более скрепил эту дружбу.

Однажды молодой князь и Зарницкий находились в товарищеском кругу, некоторые из офицеров играли в карты, другие курили и вели оживленную беседу.

Сергей играл в карты редко, но когда садился за стол, то уж играл, как говорится, «вовсю», задорно по целым часам не выходя из-за стола. Однажды он, играя в карты, проиграл все деньги, но продолжал играть и проиграл еще больше, при расчете у него не хватило денег.

— Мы играли на наличные, а не в кредит, — резко заметил один из партнеров князю Сергею.

Тот побледнел и растерялся.

— Ты, братец, считать не умеешь, у тебя денег более, чем следует заплатить. Дай-ка я перечту, — сердито проговорил Петр Петрович, стал считать и ловко и незаметно вложил свои деньги к деньгам князя.

— Как?! — удивился князь.

— Да так, ты проиграл тысячу, а у тебя их полторы. Не веришь? Пересчитай сам, — с торжествующей улыбкой проговорил ротмистр.

— Ты истинно благородный друг! — сказал с чувством Сергей, крепко пожимая руку товарища.

— Хорошо, что вчера староста деньги выслал, вот и пригодились.

Молодой князь вполне оценил благородный поступок Петра Петровича.

— Здорово, дружище! — радушно проговорил Петр Петрович, вставая с дивана и обнимая приятеля. — Давно прибыл?

— Сегодня утром. Отдохнул немного, переоделся и прямо к тебе поспешил; ведь давно не видались.

— А ты, братец, пополнел на хороших харчах, — повертывая молодого князя, говорил Зарницкий. — Ишь, какой бутуз стал.

— Скоро поход? — спросил у Зарницкого князь.

— Да, брат, скоро на Дунай гулять пойдем, с Бонапартом хороводы водить станем.

Ах, Дунай, ты мой Дунай,

Сын Иванович Дунай! —

громко запел Петр Петрович.

— Главнокомандующим назначен Кутузов.

— Ему и след быть нашим вождем: он хоть и сед, да хитер. А знаешь, Сергей, я рад походу: живучи в гнилом Питере, заплесневел, обленился, лежебоком стал; видишь — рожа-то у меня даже обрюзгла от безделья; на Дунае проветримся… Слава государю нашему: не убоялся он гения, как теперь величают Бонапарта, и хочет проучить его по-русски.

— Дерзость Бонапарта не знает предела. Наш добрый государь вынужден на войну: несчастная участь герцога Ангиенского^[2] вопиет о возмездии.

— За что это герцога расстрелял Бонапарт? — спросил Петр Петрович у князя.

— Ни за что, без всякой вины. Принц спокойно жил в своих баденских владениях. Наполеон приказал его схватить и расстрелять. Вся Европа возмущена поступком Наполеона.

— Да, не надо давать воли этому корсиканскому орлу! Надо обрезать ему крылья! Уж больно высоко он залетел: из прапорщиков — да в императоры! Легко сказать!

— А что ни говори, Зарницкий, нельзя от Бонапарта и отнять гениальности: он искусный, гениальный полководец!

— Эх, если бы был жив наш старик Суворов! Задал бы он феферу этому гению! Все, братец, счастие, удача, судьба счастливая — вот тебе и гений! Кому судьба — злая мачеха, а кому — любящая мать! Удалось Бонапарту усмирить французов, кой-кого поколотить на войне — и прокричали «гений». Придет время — и Наполеон попадется; его побьют — в ту пору и «гений» его отлетит. На земле, брат, ничего нет вечного. Эй, Щетина, подай-ка нам чайку, да рому не забудь! — крикнул Петр Петрович.

— Зараз, ваше благородие! — откликнулся денщик из передней.

В комнату вошел Щетина — так прозвали старика-денщика Зарницкого за его усы, которые у него торчали щетиною. Денщик поставил на стол поднос с двумя стаканами чаю и маленький графинчик с ромом.

— Щетина, на войну хочешь? — спросил у денщика Зарницкий.

— Желаю, ваше благородие!

— Желаешь? Отлично! Пойдем французов бить.

— Пойдемте, ваше благородие!

— Рад походу?

— Оченно рад, ваше благородие!

— Не боишься Бонапарта?

— Чего бояться! Плевать хотел я на него!

— Молодец, Щетина!

— Рад стараться, ваше благородие!

— Ну, пошел на свое место!

— Слушаю, ваше благородие! — Старик-денщик скорым шагом вышел из комнаты.

— Все величие Бонапарта заключается в пушечном мясе. Да, да! Сколько пролито им крови, сколько несчастных жен и матерей плачут от этого гения? А сколько разорено им стран и народов?! — опять с жаром заговорил Петр Петрович.

— Это жертвы всякой войны, — попробовал возразить князь.

— Жертвы войны? Прекрасно! Но эти жертвы приносит ваш хваленый Бонапарт, как мясник, засучив свои рукава. Со временем он сам утонет в крови. О, какая противоположность нашего императора с Наполеоном! В Александре — царственное величие, кротость, любовь; в Наполеоне — жестокость, самолюбие и коварство. Я преклоняюсь пред Александром и ненавижу Бонапарта.

— Всякий истинно русский так же любит и обожает императора и точно так же, как ты, презирает Наполеона. Но, как хочешь, Петр Петрович, Наполеон — гениальный полководец, и этого от него никто не отнимет.

— Матушка-Русь разжалует его из гениев, и Александр смирит его гордыню! Поверь! — возразил ротмистр.

— Дай бог! Теперь вся Европа возлагает на нашего императора свои надежды.

Приятели-гвардейцы до позднего вечера вели оживленный разговор о предстоящей войне.

Глава VI

Прошло дня три.

В ясное сентябрьское утро 1805 года гвардия под начальством цесаревича Константина Павловича церемониальным маршем выступила из Петербурга, с распущенными знаменами и с музыкой; шли молодцы-гвардейцы в поход на Дунай.

Множество народа со всех сторон Петербурга провожало гвардию счастливыми пожеланиями. В одном из эскадронов ехали рядом молодой князь Гарин и рядовой Николай. Командовал этим эскадроном Петр Петрович Зарницкий. Он молодцевато сидел на статном коне, самодовольно поглядывая из стороны в сторону. Бравые солдаты были веселы, и, как только выехали за заставу, музыка сменилась ухарскою солдатскою песнью.

Русское войско спешило к Дунаю. «Бонапарт изумлял всех — и друзей, и врагов — своими победами; он твердою рукою взял кормила правления мятежной Франции, разрушил революцию, пресек буйные замыслы анархистов, задушил безбожие, восстановил святые алтари, успокоил, возвеличил Францию и примирил ее с европейскими монархами. В лучах чистой, ничем не запятнанной славы, как великий полководец и мудрый правитель, стоял он перед судом самых строгих современников. Но, устраняя от Европы грозу революции, он готовил ей цепь рабства»^[3].

Никому не ведомый, ничем особым не отличавшийся корсиканский офицер становится главнокомандующим. Но этим он не довольствуется: Бонапарт — могучий властитель Франции. Проходит пять лет — и он в короне, с императорскою порфирою на плечах, задумал завоевать всю Европу и предписывает ей законы. Тяжелое ярмо наложил он на европейские народы, одним росчерком пера уничтожил независимость многих государств; покоренные государства он присоединяет к Франции, расширяя ее пределы. Для достижения этих целей Наполеон ни перед чем не останавливается, для него не существует никаких прав. Его ненасытное честолюбие угрожает не только Европе, но и всему миру. Государства покорно склоняют свои головы пред завоевателем; только один император Александр Благословенный твердо стоит на страже не только своего народа, но и всей Европы.

Бонапарт завладел всей северной Италией, присоединил ее к Франции. Не довольствуясь этим, он занял своими войсками Рим, Неаполь, Ганновер, утвердил свое владычество в Швейцарии и, вопреки всем правам народным, приказал схватить принца крови, герцога Ангиенского, и по одному неосновательному подозрению приказал его расстрелять.

Добрейший из государей, Александр, узнав о несчастной участи герцога Ангиенского, наложил по нем траур при дворе и потребовал от Наполеона объяснения, за что расстрелян герцог. Император французов ответил в грубом и оскорбительном тоне. Государь почел необходимым прервать все сношения с Францией. Император Александр предложил Австрии, Англии и Пруссии вооружиться и общими силами спасти Европу от порабощения ненасытного Наполеона. Во главе дипломатии в Англии в то время был знаменитый Питт, ненавидевший Францию и ее государя. Питт составил план общего союза. Договором, заключенным между Россией и Англией, было положено: при содействии Австрии, Пруссии и Швеции вооружить против Наполеона 500 тысяч солдат и сделать нападение на Францию со всех сторон — с моря и с суши, отнять все завоеванные Наполеоном земли и обеспечить спокойствие Европы.

«Этот человек (Наполеон) ненасытен; его честолюбие не знает границ; это бич вселенной! В Вене должны остановиться на этом событии. Я его предвидел, но никак не ожидал, чтобы Генуя была обращена во французскую провинцию в то самое время, когда хотели начать мирные переговоры с этим господином; он над нами смеется, он хочет войны: ну, хорошо, он будет ее иметь, и чем скорее, тем лучше».

Так говорил император Александр, когда узнал о присоединении Генуи к Франции.

Австрия охотно согласилась примкнуть к союзу России и Англии; этим она хотела вернуть потерянную Ломбардию. Шведский король Густав-Адольф IV, лично оскорбленный Наполеоном, ненавидел его и презирал и охотно вступил в союз. Но Пруссия осталась нейтральной: малодушный министр граф Гаугвиц, вопреки общему желанию двора и народа, убедил прусского короля Фридриха-Вильгельма III не вмешиваться в войну с Францией. Нейтральная Пруссия много повредила союзникам, лишив их возможности напасть на Наполеона с севера. И неудачный план кампании дал Наполеону средство нанести союзникам удар при самом начале войны.

Австрийские генералы — князь Шварценберг и барон Макк — думали, что местом войны будет по-прежнему Италия. На военном совете с русским генералом бароном Винценгероде положили австрийские войска разделить на три части; одна, под начальством эрцгерцога Карла, должна была напасть на Италию, другая из Тироля вторгнется в Швейцарию, третья часть, в количестве 80 тысяч человек под начальством эрцгерцога Фердинанда, должна находиться в Баварии в оборонительном положении и ждать там прибытия русских войск.

Наполеон разом разбил все предположения Австрии: он с неимоверною быстротою двинул свои войска из Франции прямо «в сердце Австрии» — в тыл главной ее армии, без всякого сопротивления переправился через Рейн, склонил в свою пользу Баварию, Баден и Вюртемберг и, не обращая никакого внимания на нейтральную Пруссию, перешел через ее владения и сосредоточил всю свою многочисленную и храбрую армию на берегах реки Дунай, в окрестностях Ульма, предупредив соединение первой русской армии, шедшей под командою Кутузова, с австрийскою.

Силы были на стороне Наполеона, и австрийскому генералу Макку осталось одно — отступить заблаговременно к берегам реки Инн. Там уже появились русские колонны, и Макк с помощью Кутузова остановил бы стремление французов, но он не принимал никаких мер ни к отступлению, ни к обороне. Наполеон повел свою армию ему в тыл, окружил австрийское войско со всех сторон и истребил его. Генерал Макк бросился в Ульм и после слабого сопротивления сдался с остатком своих солдат. Наполеон, разбив австрийскую армию, ринулся со всеми своими силами на русское войско, находившееся на берегах Инна. Французское войско втрое своею численностью превосходило русское. Кутузову не оставалось ничего более, как отступить в Моравию, для соединения там с другою русскою армией, которая шла от берегов Вислы под начальством Буксгевдена. Кутузову предстоял трудный, тяжкий подвиг: в ненастное, холодное осеннее время надо было пройти 360 верст в борьбе с врагами, сильными, искусными, которые преследовали его.

Старый русский вождь храбро отражал нападение и при Кремсе переправился на левый берег Дуная; здесь его встретило французское войско под начальством Мортье, который хотел перекрыть путь Кутузову в Моравию. Несмотря на то что у Мортье было больше войска, чем у русских, храбрый Кутузов разбил Мортье наголову, так что сам маршал едва не попался в плен.

За победу при Кремсе главнокомандующий Кутузов получил от императора Франца орден Марии Терезии 1-й степени, а также многие генералы и офицеры получили награды. Император Александр удостоил Кутузова следующим рескриптом: «Сражение при Кремсе есть новый венец славы для российского воинства и для того, кто оным предводительствовал. Моих слов недостает выразить вам и всему корпусу, под вашим начальством состоящему, то удовольствие и ту признательность, которую я ощущал с получением сего приятного известия. С нетерпением ожидаю ваших рапортов об отличившихся, как в сем деле, так и в предыдущих. На вас возлагаю объявить также всему корпусу чувства, изъясненные в сем рескрипте мною».

Глава VII

Накануне битвы при Кремсе на левом берегу Дуная расположилась бивуаками русская армия. Был конец октября, и по причине сильного холода зажгли несколько костров. Солдаты грелись около пылающего огня и вели между собою такой разговор.

— Этот самый, теперича, Полеон Бонапартий, французский ампиратор — колдун! — внушительно говорил старый унтер с седыми усами и с такими же баками, греясь у одного из костров с другими солдатами.

— Как, дядюшка, колдун? — с удивлением тараща глаза на старого служивого, спросил молодой солдат.

— Как — во всей форме колдун!

— Неужто, дядюшка, колдун?

— Говорят тебе, стало быть — правда.

— Ну! — удивляются и другие солдаты.

— Вы, теперича, то поймите: можно ли из прапорщиков да в ампираторы? — задает вопрос товарищам унтер.

— Где, разве можно!..

— А Бонапартий попал, и все это, братцы, колдовство на войне. Теперича ни пуля, ни сабля его не берет. Заколдован, значит, — ему все нипочем.

— Расставаясь со мной, братцы мои, обняла меня Груняха да как зальется горючими слезами, и почала причитать: на кого, говорит, милый друг, покидаешь наших малых детушек, несмышленых младенчиков? Уж она причитала, причитала. Жена перестала — мать-старуха принялась, так самого слезы проняли, — рассказывал у другого костра молодой солдат. — И посейчас больно вспоминать про то время. Нелегка разлука, куда нелегка! — с глубоким вздохом добавил солдат и незаметно стряхнул слезу, выкатившуюся из глаз.

— Как по нас и не плакать нашим женам и матерям — ведь на войну идем, а не на званый пир. Вернемся живы с войны или нет — один Бог ведает! — сказал другой солдат.

— Все под Богом ходим, — глубокомысленно заметил третий.

У костра на разостланной медвежьей шкуре лежали Петр Петрович и князь Гарин. Николай и Щетина хлопотали около медного чайника, в котором кипела вода. Михеев хлопотал тут же.

— А чертовски холодно. Я думал, только у нас на севере холода, да и здесь не тепло, — промолвил Зарницкий, повертываясь к огню еще ближе. — Ну, Щетина, скоро ли ты нам приготовишь чай? — спросил он у денщика.

— Зараз, ваше благородие! Кипит.

— Подавай, да рому в чайник влей — вкуснее будет. Ты что, юнец, там ворочаешься? — спросил у Николая Зарницкий.

— Помогаю чай готовить, — ответил тот, повертывая свое раскрасневшееся от жара лицо к ротмистру.

— Посмотри, Сергей, сколько жизни и молодости в этом юноше. От него так и пышет силою и здоровьем, а завтра, может, шальная пуля или сабля острая уложат его навеки спать в сырую могилу, — грустно промолвил Петр Петрович.

— У тебя, Зарницкий, сегодня какое-то грустное настроение.

— Может, перед смертью…

— Полно, Петр Петрович, зачем на войне думать о смерти. Надо думать о победе.

— Верно, товарищ, вот люблю! Я и сам не знаю, с чего я кислятничаю. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вот и чай с ромом несут, сия оживляющая влага и мои мысли оживит. — Зарницкий с жадностью стал пить чай с ромом. — А ты что же не пьешь? — спросил Петр Петрович у Николая.

— Я после успею.

— Зачем после, бери стакан и присаживайся к нам. Ты мне нравишься, юноша, за твою отвагу и смелость. Тебя ждет награда: я говорил с генералом — он обещал довести до сведения главнокомандующего про твою храбрость.

— Как мне вас благодарить, Петр Петрович!

— Не за что — ты заслужил награду.

Вдруг по берегу Дуная пошел какой-то гул и крики, крики — все ближе и ближе.

— Что это значит? — вскочив, проговорил Гарин, смотря вдаль.

— Не знаю. Верно, главнокомандующий, — ответил Петр Петрович, тоже поспешно вставая.

Он не ошибся: князь Кутузов, окруженный свитою, объезжал бивуаки на маленькой сытой лошади. Шагом ехал тучный старик, несмотря на холод, в одном мундире. На простом ремне через плечо висела нагайка. Плешивая голова, с редкими седыми волосами, прикрыта была солдатской фуражкой.

Зорко посматривал главнокомандующий своим одним глазом на солдат и офицеров, беспрестанно останавливал свою лошадь и с ласковым словом обращался к ним; старческое лицо князя было весело.

— Здорово, ребятки-солдатики, здорово!

— Здравия желаем, ваше сиятельство! — гремели ряды солдат.

— Озябли? Ничего! Завтра погреемся около французов.

— Рады стараться, ваше сиятельство!

— Постарайтесь, ребята, постарайтесь для батюшки царя, для родной земли. С нами Бог и правда!

— Умрем за царя и за родину, ура!

— Добрый вечер, господа офицеры! Завтра битва. Поддержите имя русское, славное. Помните: на нас смотрит теперь вся Европа и надежды свои возлагает! — подъезжая к кучке офицеров, говорит громко старый вождь.

— Ура! Рады стараться! Ура!

И мощный, радостный голос русских воинов далеко несется по Дунаю и раскатистым эхом замирает над славной большой рекой.

Глава VIII

Австрийская столица в то время оставалась без всякой защиты, и Наполеону не составило большого труда взять Вену: комендант не сумел вовремя разобрать мост на Дунае. Три французских корпуса, под начальством Мюрата^[4], Сульта^[5] и Ланна^[6], перешли на левый берег Дуная и при Шенграбене, лежавшем на пути в Моравию, отбросили русских. Кутузов послал князя Багратиона с шеститысячным корпусом занять Шенграбен и держаться там до последней крайности. Храбрый русский генерал должен был отражать с шестью тысячами воинов нападение шестидесяти тысяч, под начальством искусных маршалов Наполеона. Багратион с мужеством сражался, принудил их остановиться и дал время Кутузову отступить на дальнее расстояние. Герой Багратион сражался как лев и, окруженный со всех сторон неприятельскими колоннами, штыками очистил себе дорогу. Своим геройством Багратион удивил даже французов, которые считали гибель его неизбежною.

В Моравии Кутузов расположился в Ольмюце; всей армии под его начальством было 80 тысяч, в том числе 15 тысяч австрийцев; здесь находилась и главная квартира императоров русского и австрийского; тут же стоял и великий князь Константин Павлович с гвардейским корпусом.

Отъезд в действующую армию молодого и всеми горячо любимого государя произвел в Петербурге большое беспокойство. Народ русский молился о здравии и благоденствии монарха, все церкви были переполнены молящимися.

Народ с нетерпением ждал известий из армии. Это дошло до императора; тронутый народною любовью, он обратился к петербургскому главнокомандующему Вязьмитинову с таким рескриптом:

«Со всех сторон доходят до меня известия о неоднократных изъявлениях привязанности ко мне публики петербургской и вообще всех жителей сего любезного мне города. Не могу довольно изобразить, сколь лестно для меня сие чувство! Изъявите от имени моего искреннюю и чувствительную мою признательность. Никогда более не наслаждался я честию быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое мое желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены».

Наполеон, видя собирающиеся отовсюду войска, числом своим превосходившие французское войско, не решался атаковать русскую армию в крепкой позиции под Ольмюцем. Наполеон хотел вступить в переговоры и послал следующее письмо императору Александру:

«Посылаю моего адъютанта, генерала Савари^[7], поздравить Ваше Величество с прибытием к армии, выразить все мое уважение к особе Вашей и желание найти случай доказать Вам, сколь много дорожу я приобретением Вашей дружбы. Удостойте принять посланного с свойственною Вам благосклонностью и верьте, что более, нежели кто другой, желал бы я сделать Вам угодное. Молю Бога, да сохранит Вас под святым покровом Своим».

Наш император ответил Наполеону следующим:

«С признательностью получил я врученное мне генералом Савари письмо и поспешаю выразить Вам всю мою благодарность. Все мои желания состоят в восстановлении общего мира на основаниях справедливых. Также хочу иметь случай сделать лично для вас приятное. Примите уверение в том, а равно и в моем совершеннейшем уважении».

Государь в письме не называл Наполеона императором. Это лишило Наполеона надежды на примирение, но все-таки он пытался опять склонить нашего государя к миру: он решился послать в другой раз генерала Савари и просил, чтобы государь назначил личное свидание между авангардами и прекратил на сутки военные действия. Император не согласился на свидание с Наполеоном и послал к нему генерал-адъютанта князя Долгорукова^[8]. Князь Долгоруков приехал в передовую цепь французской армии; туда же скоро прибыл и Наполеон; увидя князя, он сошел с лошади и ласково спросил:

— Вы от императора Александра?

— Мой государь уполномочил меня вести с вами переговоры, — ответил Долгоруков.

— Долго ли мы будем драться? — воскликнул Наполеон, идя по дороге с нашим послом.

— На это слишком трудно ответить.

— Скажите, генерал, чего от меня хотят? За что воюет со мною император Александр? Что он требует? — спрашивал Наполеон.

— Мой государь желает мира для Европы.

— Пусть ваш император расширяет границы России за счет своих соседей, особенно турок, — тогда все ссоры русских с французами окончатся.

— Мой император не ищет приобретений для России и не питает вражды против Франции. Государь уважает французов и желает им счастья. Государь вооружился против зависимости Европы, — ответил князь Долгоруков. В разговоре он не называл Наполеона «вашим величеством».

Наполеон злился и морщился.

— России надо следовать совсем другой политике, помышляя о своих собственных видах, — резко сказал Наполеон.

— Император Александр, повторяю вам, желает прочного мира для всех держав, — возразил Долгоруков.

— Стало быть, мне нет надежды на сближение с императором Александром?

— До тех пор, пока вы не оставите в покое Европу и не вознаградите покоренные вами государства, до тех пор не может быть и речи о сближении, — твердо проговорил князь.

— Итак, будем драться! — громко сказал Наполеон и пошел к лошади.

Долгоруков, не говоря больше ни слова, тоже сел на лошадь и, не поклонившись Наполеону, быстро поехал с ответом к государю.

Наполеон смотрел вслед удаляющемуся послу и громко выразился:

— Странные люди! Хотят, чтобы я отдал им без выстрела все наши завоевания и отступил за Рейн, а они не в силах отнять у меня Вены.

Наполеон собрал все свои силы в окрестностях Брюна. Он с нетерпением ждал решительной битвы, хотя положение его было не совсем хорошее: в тыл французскому войску грозил король прусский Фридрих-Вильгельм. Король оскорбился нарушением нейтралитета и спешил собрать войско. Император Александр лично был в Берлине и склонил Вильгельма вступить в союз. В Потсдаме русский император и король прусский, при свете факелов, окруженные свитою, спустились под надгробные своды дворца и на могиле Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. С другой стороны экс-герцог Карл^[9], поразив французского генерала Массену^[10] в северной Италии, спешил с многочисленною армиею к пределам Венгрии, где готовилось поголовное ополчение. От берегов Вислы шла третья русская армия. Наполеон хотел решительной битвы, а союзники медлили — они выжидали прусской и третьей русской армии. Но австрийский генерал Вейротер^[11] торопился дать сражение; он уверял главнокомандующего и обоих императоров, что при Брюне у Наполеона мало войска, что разбить его легко и что победа союзного войска почти обеспечена. Генерал Вейротер жестоко ошибся: у Наполеона армии было не меньше союзной. На военном совете положили напасть на французскую армию в занятой ими позиции. Главнокомандующий Кутузов двинулся вперед и расположил свою армию в боевой порядок в виду неприятеля при Аустерлице.

Накануне сражения Наполеон целый день осматривал позиции, а вечером расположил свою главную квартиру в тылу центра своей армии. В этой местности не было ни одного строения, кроме полуразвалившейся риги; туда поставили большой стол, заваленный планами и картами; здесь на время остановился Наполеон. Было девятнадцатое ноября; мороз сковал землю, хотя снегу совсем не было; рядом с ригою расположили большой костер. Наполеон задумчиво стоял и грелся у костра, потирая красные от холода руки; какая-то особая сосредоточенность виднелась на его суровом лице. Тут же стояли маршалы и свита, молча окружив своего императора.

— Завтра все должно решиться, — задумчиво проговорил как бы сам с собою Наполеон.

— Завтра вас ждет, ваше величество, славная победа! — нерешительно ответил кто-то из маршалов императору.

— Вы думаете? — круто повернувшись к нему, спросил Наполеон.

— Так думает вся ваша славная победоносная армия.

— Посмотрим. А теперь, господа, я хочу объехать наши бивуаки.

Луны не было совсем; ночь темная, холодная. Наполеон, окруженный свитою и маршалами, шагом объезжал свою многочисленную армию. Конные егеря, состоявшие при Наполеоне, ехали впереди и факелами освещали путь. Французы восторженными криками приветствовали своего императора и с горящими головнями бежали за ним.

Наполеон накануне Аустерлицкого сражения издал следующий приказ:

«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтоб отомстить за австрийскую ульмскую армию. Это те же батальоны, которые вы разбили при Галлабруне^[12] и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, выгодны, и пока русские будут идти, чтобы обойти меня справа, они выставят мне фланг. Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашею обычною храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа хоть одну минуту будет сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации. Под предлогом увода раненых не расстраивать ряды. Каждый да будет вполне проникнут мыслью, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такой ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где подойдут к нам новые войска, которые формируются во Франции, и тогда мир, который я захочу, будет достоин моего народа, вас и меня».

Сколько хвастовства и самоуверенности в приказах Наполеона! Он даже не переставал хвастать и тогда, когда его «образцовая» армия в 1812 году гибла от храбрости русских, от холода и голода.

Глава IX

Утро двадцатого ноября было как-то особенно холодное и пасмурное, небо заволоклось серыми тучами; на бивуаках русской армии горели еще костры; солдаты очень исправно жгли разные ненужные вещи. В бараке, сколоченном из тесу, за столом сидели ротмистр Зарницкий, князь Гарин и Николай. Они поспешно пили чай.

— Надо подкрепиться, дело будет жаркое, — проговорил Петр Петрович, отрезая себе толстый кусок солонины. — А ты что, юноша, уткнувши нос сидишь? — обратился он к Николаю. — Что не закусываешь?

— Рано — не хочется.

— Уж не влюбился ли ты в какую-нибудь Гретхен?

— Что вы, Петр Петрович! — вспыхнул молодой человек.

— Чего доброго!

— До того ли теперь, Петр Петрович! Смерть на носу.

— Сколько раз говорил я тебе, что на войне не надо думать о смерти. Или трусишь?

— Что вы, Петр Петрович, помилуйте!

— То-то, брат! Терпеть не могу трусов и неженок!

— А знаешь, Зарницкий, тактика австрийского генерала Вейротера мне не нравится. Боюсь я, не ошибся бы он в расчетах, — сказал князь Гарин.

— Я, брат, сам ненавижу немецких тактиков, а вся наша армия поставлена будет по диспозиции Вейротера в боевом порядке — так решено на военном совете.

— А наш старик, главнокомандующий? — спросил князь.

— У него даже и не спрашивали мнения, — ответил ротмистр.

— Хорошего ждать нечего.

Зарницкий и Гарин вышли из барака. Рассветало; костры догорали и дымились; солдаты тоже подкреплялись перед сражением; они жевали сухие, как камень, сухари и запивали их водой. Австрийские офицеры сновали между русскими солдатами. Вот раздались громкие голоса командиров:

— Стройся!

Офицеры стали поспешно обходить свои ряды. Солдаты суетились, прятали свои трубочки за голенища, подправляли мундиры, как будто шли на смотр, брали ружья и становились во фронт? Полковые командиры и адъютанты садились на лошадей.

— Выступайте.

Солдаты стали усердно креститься и шли, не видя, куда идут: дым от костров и туман застилал свет. Туман в тот день был так силен, что в десяти шагах ничего не было видно. Стройно шли русские колонны; солдаты были веселы, они шли на смертный бой, как на веселый пир. Вследствие тумана произошла путаница. Вожатые сбились с дороги и не знали, куда вести армию.

Русские полки стали на флангах под командою князя Багратиона и Буксгевдена^[13]; в центре стала австрийская армия и часть русской под командою генерала Коловрата^[14]. При войске находился император Александр, австрийский император Франц^[15] и главнокомандующий. По плану Вейротера, генерал Буксгевден должен был обойти неприятеля левым флангом и тем же решить сражение.

Но в этом расположении войска сделана ошибка: армию растянули на большое пространство, фланги потеряли взаимную связь, центр ослабел. Армия была вытянута на три линии: спереди кавалерия, сзади артиллерия, далее пехота.

Император Александр, в конногвардейском мундире, в треугольной шляпе, объезжал армию вместе с австрийским императором и с великим князем Константином Павловичем. На приятном лице государя видна была задумчивость и сосредоточенность; он обратился с милостивым словом к офицерам и солдатам; громкое, нескончаемое «ура» было ему ответом.

Государь в сопровождении генерала Сухтелена^[16], Аракчеева и других генералов подъехал к Кутузову и спросил:

— Михайло Илларионович, почему вы не идете вперед и не начинаете сражения?

— Я поджидаю, государь, чтобы все колонны собрались, — ответил главнокомандующий.

— Ведь мы не на Царицынском лугу — это там не начинают парада, пока не придут все полки, — с ноткой неудовольствия возразил император.

— Государь, потому я и не начинаю, что мы не на Царицынском лугу, — ответил Кутузов. — Но если ваше величество приказываете, я начну! — добавил главнокомандующий и отдал приказание к битве. Было девять часов утра; туман отчасти рассеялся, огневое солнце выплыло из-за облаков и ослепляющим блеском осветило поля, по которым нескончаемою вереницею тянулись войска.

Началось жестокое и кровопролитное Аустерлицкое сражение. Наполеон со всею силою ударил на центр нашего войска, находившегося под командою генерала Коловрата, смял его и овладел всеми выгодными пунктами позиции, разрезав союзную армию надвое, и стремительно напал на оба фланга. Корпуса Даву, Бернадота^[17] и Сульта жестоко теснили наше войско. Русские, несмотря на значительный урон, стояли твердо и храбро отражали неприятеля, не уступали ни шагу, но, лишенные центра и разделенные на две армии так, что одна часть русских солдат не могла помочь другой, не могли выдержать страшного нападения и смешались.

Цесаревич Константин Павлович, командуя императорскою гвардиею, хотел остановить напор французских войск, но тщетно.

Император Александр сам вводил полки в битву, подвергая опасности свою драгоценную жизнь; под дождем пуль и картечей он скакал от одного полка к другому, воодушевляя солдат своим присутствием. Но сражение было проиграно, союзная армия расстроилась и в большом беспорядке отступила к пределам Венгрии, оставив под Аустерлицем десять тысяч убитыми и столько же ранеными; много, кроме того, попало в плен. Многие из русских бросились в болота, которые прилегали к прудам, но французская пехота преследовала их. Солдаты стали переходить по льду замерзших прудов, но лед был тонок, обломился, и многие утонули. Наконец, много русских погибло на озере Сочанском; лед на этом озере был довольно толст, и тысяч пять солдат уже достигли середины озера, когда Наполеон отдал бесчеловечный приказ — стрелять ядрами в лед… Разумеется, лед раскололся, раздался страшный треск и стоны, солдаты, лошади, повозки и пушки — все погрузилось в пучину. Этот поступок черным пятном падает на память о Наполеоне. Нелегка была и французам победа; множество убитых и раненых оставили они под Аустерлицем.

Отдав приказание преследовать русских по всем направлениям, счастливый и довольный император французов отправился на свою главную квартиру, расположенную на Ольмюцкой дороге.

На другой день после битвы Наполеон верхом объезжал позиции, где происходило сражение; за ним следовали маршалы и свита. Картина, представившаяся их глазам, была ужасна. Обширное поле, залитое кровью, множество истерзанных, изувеченных воинов валялись повсюду; некоторые из них еще были живы и, истекая кровью, мучились в предсмертных судорогах; их душераздирающие стоны могли тронуть самую черствую натуру — но гордый, тщеславный Наполеон оставался хладнокровным зрителем этой потрясающей картины. Ни один мускул на его сухом, бледном лице не дрогнул.

— А славное было дело! — заговорил Бонапарт, останавливая свою лошадь.

— Эта славная победа под Аустерлицем вплетет в ваш венок неувядаемые лавры, ваше величество! — почтительно заметил Даву.

— Но я ею много обязан вам, любезный Даву! Кроме того, маршалы Сульт и Бернадот были тоже молодцами в этом сражении. Вас, господа, ждет от меня щедрая награда.

— Ваше величество, я обязан жертвовать своей жизнью на благо Франции, не думая при этом о награде.

— Да, господа, могу похвастаться победой! Аустерлицкое солнце я буду долго помнить. И наши враги, надеюсь, не позабудут, как сражаются французы, — это им хороший урок.

Наполеон поскакал к берегам озера Сочанского, которое погребло в своих холодных объятиях не одну тысячу несчастных русских солдат. Наполеон остановил свое внимание на следующем: в нескольких шагах от плотины он заметил большую и крепкую льдину, на которой лежал русский молодой унтер-офицер в гвардейском мундире с Георгиевским крестом на груди; из правого его плеча струилась кровь. Очевидно, он был ранен и не мог ничего предпринять для своего спасения; гибель солдатика была неизбежна, он мог каждую минуту упасть со льдины или сама льдина могла наскочить на какое-либо препятствие и разбиться вдребезги. Бедняга, увидев Наполеона и его блестящую свиту, приподнялся на льдине и крикнул, насколько позволяли ему ослабевшие силы:

— Спасите!

— Что он кричит? — спросил Наполеон. Между свитскими генералами был один, хорошо знавший русский язык.

— Он просит помощи, ваше величество, — перевел генерал.

— Так надо его спасти! — громко сказал Наполеон.

Несколько человек французских солдат и два штабных офицера бросились исполнять приказание императора. Найдя на берегу два толстых бревна, они столкнули их в воду и, усевшись на них верхом, думали добраться до льдины, подталкивая бревна движением ног; но едва они отплыли на сажень от берега, как все они потеряли равновесие и полетели в воду. Спасители чуть сами не утонули, и только благодаря близости берега они вышли из воды. Наполеон нахмурился. Неудача, как всегда, действовала на него самым удручающим образом. Чтобы разогнать это скверное впечатление, два штабных офицера, несмотря на страшный холод, решились раздеться донага и бросились в воду спасать утопающего русского. Достичь его было, однако, нелегко. Лед, покрывавший озеро, был во многих местах пробит ядрами и картечью; кое-где озеро покрылось новым тонким слоем льда, и смелым пловцам приходилось его разбивать собственными усилиями; лед до крови царапал им грудь и руки. Офицеры совершенно выбились из сил, наконец они достигли льдины, на которой стонал русский. Осторожно стали они подталкивать ее к берегу. Кто-то догадался бросить им с берега веревки, они обвязали солдатика и таким образом дотащились до берега. Русский солдат был спасен. Офицеры дрожали от холода; их подвели к горящему костру, обтерли и одели в сухое платье. Наполеон легким кивком головы поблагодарил самоотверженных смельчаков и обратил свое внимание на спасенного русского, которому успели уже перевязать раненое плечо, дали несколько глотков рому и одели.

— Вы русский? — спросил у него Наполеон через переводчика.

— Русский, — тихо ответил Николай Цыганов (это был он).

Во время несчастия на озере Николай каким-то чудом не погиб и спасся на льдине, на которой он провел длинную, мучительную ночь.

— За что вы получили крест? — опять спросил у него император.

— За дело при Кремсе^[18], — чуть слышно ответил Николай, которого сильно била лихорадка.

— О, да, в этом сражении Кутузов отличился, но я отомстил ему при Аустерлице. Он слаб, отправьте его на перевязочный пункт и постарайтесь, чтобы этот храбрец выздоровел, — обратился Наполеон к своим приближенным. — Когда вы оправитесь и выздоровеете, надеюсь вас увидеть в рядах моей армии, — сказал Николаю на прощанье Наполеон.

— Я русский, ваше величество, и не изменю присяге, хотя я и обязан вам спасением моей жизни. Лучше отнимите у меня жизнь и прикажите снова бросить в озеро, но не требуйте от меня невозможного, — смело ответил Николай.

— Мне нравится его смелый ответ. Русские славная и храбрая нация, господа! — весело сказал Наполеон и поскакал от озера.

Николая повели на перевязочный пункт. Там, исполняя приказание Наполеона, употребили все усилия, чтобы русский храбрец поскорее оправился от своей раны.

Глава X

Сражение под Аустерлицем давно окончилось. На обширном поле, где несколько часов назад царила смерть, было почти тихо и безмолвно. Наступила ночь, и все ужасы битвы исчезли в темноте. Только осенний ветер завывал на разные лады над ранеными и убитыми, распростертыми на земле; изредка кое-где раздавались стоны. Раненых предоставили их горькой судьбе; некому было подобрать их и оказать хоть малейшую помощь. Прошла ужасная ночь, стих бушующий ветер, рассеялся туман, и бледное солнце тускло осветило обширное поле. О, какое ужасное зрелище! Целые груды убитых, сколько раненых, с душераздирающими стонами силящихся приподняться. Бедные, несчастные, они завидуют убитым: те спят вечным, покойным сном, а они — брошенные, забытые, истекают кровью в предсмертных муках.

Вот из среды раненых с трудом поднимается молодой офицер в гвардейском мундире, с измученным, бледным лицом: в нем трудно было узнать князя Гарина. Молодой офицер геройски сражался и, раненный в плечо, упал без чувств вместе с убитой лошадью. От большой потери крови он был целую ночь почти без сознания, и только с восходом солнца пробудилась в нем жизнь. Князь силился освободиться из-под трупа лошади, которая всей своей тяжестью придавила ему ногу; с большим трудом ему удалось высвободить ногу из стремени, и, придерживаясь здоровой рукою, он немножко приподнялся. Из правого плеча опять стала сочиться кровь; князь не обращал на это внимания и рад был тому, что сумел хоть подняться. Несколько минут Гарин не мог отвести глаз от ужасной панорамы, раскинувшейся вокруг него. Голод и жажда мучили его еще больше, чем рана. Мысли, одна мрачнее другой, быстро сменялись в голове несчастного офицера.

«Мне надо скорее уйти отсюда, — прошептали наконец его бледные губы. — Нужно спасаться, пока есть хоть сколько-нибудь силы, иначе я умру здесь голодной смертью. Боже! Подай мне силы, спаси меня!»

Князь горячо молился, подняв свои глаза к небу. Осторожно ступая, покачиваясь во все стороны, он побрел вперед между рядами убитых и раненых, встречая на пути таких же несчастных, как и он, но еще более обессиленных от потери крови. Видеть их умоляющие взоры, слышать их просьбы о помощи было невыносимо, — но чем мог им помочь Гарин, сам едва державшийся на ногах!

— Ваше благородие! Прикончите со мною, — обратился к нему какой-то тяжело раненный солдатик, метавшийся в страшных мучениях.

— Ваше благородие, хоть бы глоточек водицы, уж очень жжет! — слабо умолял другой.

Слезы лились по лицу бедного Гарина, медленно пробиравшегося между грудой этих несчастных. От всей души хотел бы он помочь им — но чем? Запекшиеся губы его дрожали и шептали молитву; он едва выбрался из этого страшного места; теперь уже ему реже попадались убитые и раненые. На дороге валялись исковерканные лафеты, обломки пушек и ружья. Гарин наткнулся на окровавленную саблю. Этой находке он очень обрадовался, поднял саблю и, опираясь на нее, пошел далее.

«Если попадутся мне французы, я дешево не продам свою жизнь: левая рука у меня еще владеет», — думал он про себя.

Гарин уже прошел порядочное расстояние, жажда стала еще мучительнее.

«О, хоть бы каплю воды, губы мои совершенно запеклись», — простонал несчастный.

Еще немного — и он увидел красивый домик, одиноко стоявший у опушки леса. Гарин радостно поспешил к жилищу, подошел к окнам и попросил по-немецки:

— Будьте сострадательны, дайте мне немного воды и кусок хлеба.

Ответа не было; кругом была мертвая тишина.

«Не отвечают. Дальше идти я не могу; войду в дом, может быть, здесь я вымолю себе пристанище».

Гарин с трудом добрался до сеней и отворил незапертую дверь. Страшный беспорядок был заметен повсюду; все окна были настежь растворены, стекла выбиты, мебель взломана, изрублена, сундуки, комоды открыты, имущество разбросано по полу, посуда перебита.

Очевидно, обитатели этого дома скрылись от неприятеля, не успев ничего захватить с собою.

«Ниоткуда нет помощи!» — с грустью осматривая царивший беспорядок в комнате, убедился князь. Он вошел в другую комнату, — и здесь все было так же разрушено.

«Зачем ушел я с поля битвы, зачем меня не убили! Лучше бы умереть! Тогда я пал бы славною смертью. Тяжело умирать всеми покинутым, одиноким. Матушка, сестра, отец! Знаете ли вы о моей несчастной судьбе? Будьте счастливы!» Губы раненого судорожно затряслись, смертная бледность покрыла его лицо, в глазах все закружилось, забегало.

«Смерть, смерть!» — прохрипел он и без чувств повалился на пол.

В комнате опять настала тишина.

Солнце поднималось все выше и выше; яркие лучи его проникли в окно комнаты и весело заиграли на эполетах гвардейца, лежавшего без чувств.

Спустя некоторое время около дома послышались спешные шаги, дверь отворилась — и седой как лунь старик, представительной наружности, с добрым, приятным лицом, вошел в комнату. Старик был не один: его сопровождала девушка, с лицом, цветущим здоровьем, молодостью и красотою.

— Побывали и в моем укромном жилище наши враги. Посмотри, Анна, что французы сделали с нашим жилищем, — грустно жаловался старик.

— Отец, отец! Посмотри! — с испугом и удивлением проговорила молодая девушка, указывая на распростертого на полу князя Гарина.

— Это русский офицер, я узнаю по мундиру. Он мертвый, — сказал старик, нагибаясь над Гариным.

Красавица стала на колени и приложила свою руку к сердцу и потом к голове молодого человека.

— Отец! Он жив, дышит, — обрадовалась Анна. — Надо его положить на кровать.

Молодая девушка поспешно приготовила постель и помогла отцу положить раненого офицера.

— Я попробую привести его в чувство, — сказал старик. Он достал из кармана небольшую бутылку с крепким вином, налил немного в стакан, разжал стиснутые зубы раненого и влил ему в рот несколько капель; потом он стал растирать ему виски и лоб.

Живительная влага произвела свое действие; по всему телу князя пробежала дрожь, он открыл глаза и с удивлением посмотрел на молодую девушку и старика.

— Где я? — слабым голосом спросил он.

— У добрых людей, успокойтесь, — ответил ему по-русски старик.

— Пить, ради бога, один глоток воды!

— Сейчас, сейчас. — Молодая девушка быстро вышла из комнаты и вернулась с кружкой свежей воды.

Раненый жадно глотал воду.

— Спасибо вам, добрая! Скажите, где я? Я ничего не помню, как я сюда попал. Кто вы? Так хорошо говорите по-русски, а судя по одежде — вы, должно быть, австрийцы.

— Господин офицер, прежде всего вам нужен покой, говорить вам вредно. Обо всем вы узнаете после. Я промою и перевяжу вам плечо. Анна, нагрей скорее воды, — суетливо распоряжался старик.

— Мне есть хочется.

— О, это хороший признак! Вы скоро поправитесь. У нас есть холодное мясо и яйца — моя дочь сейчас приготовит для вас завтрак.

— Как мне благодарить вас! Ведь я обязан вам жизнью.

Гарин благодарно посмотрел и на доброго старика, и на его милую дочь.

— Не волнуйтесь, вам вредно волноваться. Мы обязаны заботиться о вас — вы русский и за нас проливали кровь свою.

Старик искусно промыл рану и крепко забинтовал ее. Сергей сильно стонал, но потом ему стало легче.

Анна нарезала мяса, очистила яйцо и поднесла это скромное блюдо к постели раненого.

— Пища подкрепит вас, господин офицер, — сказала молодая девушка.

— Скажите, как зовут вас и вашу прекрасную дочь?

— Я австриец Карл Гофман, а дочь мою звать Анной.

Князь Гарин проглотил несколько кусков мяса и запил вином. Силы его подкрепились, на бледном лице его стал заметен румянец.

— О, как мне теперь хорошо, легко! — весело сказал Гарин и взглядом поблагодарил красавицу. Анна вспыхнула и опустила свою чудную головку с вьющимися пепельными локонами.

— Теперь вы усните, молодой человек, сон для вас будет благодетелен, — укрывая теплым одеялом князя, участливо сказал старик.

— А французы? — спросил Гарин.

— Не бойтесь, наши враги далеко ушли, — успокоил его старик.

Сергей скоро заснул, хотя спал тревожным сном.

— Ах, отец, если бы нам удалось спасти его! — сказала Анна.

— Он скоро поправится: молодость возьмет свое, — ответил отец.

— Какой он красивый! У него такое доброе, приятное лицо. Он выздоровеет, отец, не правда ли?

— Надеюсь! За ним нужен только хороший уход.

— О, я буду хорошей ему сиделкой.

— Ах, проклятая война! Сколько сделала она несчастных, сколько невинной крови пролито на этой бойне. Да падет кровь многих жертв на голову гордого победителя! И слезы несчастных, осиротевших детей, оставленных отцов, матерей и жен вопиют о мщении!

Старик печально опустил седую голову и сидел в глубокой задумчивости.

Анна не смела прервать размышлений отца; она тоже молча сидела, порою посматривая любовно и ласково на спавшего офицера.

Опять наступила тишина в домике, прерываемая тяжелым дыханием раненого.

Глава XI

Австрийский подданный Карл Гофман приехал в Петербург в конце царствования Великой Екатерины. В качестве хорошо образованного человека он поступил гувернером в один из аристократических домов, где познакомился с одной бедной, очень хорошенькой девушкой. Она жила в том же доме из милости. Немец полюбил эту девушку, женился на ней и зажил счастливо, добывая средства педагогическим трудом; учеников у него было много, так что он зарабатывал хорошие деньги. У Гофмана родилась дочь, хорошенькая, как херувим; ей дали имя Анна. Мать воспитывала свою дочь в религиозном направлении, в духе православия. На пятнадцатом году только что начинавшая распускаться красавица Анна лишилась горячо любимой матери. Гофман горько оплакивал потерю жены; скорбь его была так велика, что в несколько дней он поседел как лунь. Похоронив жену, Гофман не остался больше в Петербурге и уехал на родину — в Австрию. Невдалеке от Аустерлица, еще ожидавшего только своей крупной славы, места знаменитого сражения, он купил небольшую ферму и в тиши и уединении предался сельскохозяйственному труду, отдавая свободные минуты своему любимому занятию — чтению книг. Анне он дал прекрасное образование: она отлично говорила по-русски, по-французски и по-немецки. На ферме они вели совершенно одинокую, замкнутую жизнь; единственным развлечением в долгие зимние вечера служили для них книги. Старый Гофман с увлечением читал произведения великих мыслителей и посвящал свою дочь во всю глубину и мудрость немецкой философии. Летом они целый день проводили в труде. Анна отлично хозяйничала, помогала отцу, и таким образом им удалось создать образцовое хозяйство. Так жили они, довольно счастливые, до тех пор, пока Наполеон — этот новый Аттила^[19] — не вторгся с несметными полчищами в пределы Австрийской империи. Столица империи — Вена — находилась уже в руках завоевателя. Сражение при Аустерлице тяжело отозвалось на Гофмане и на его дочери: все работники, кроме одного — Иоганна, — разбежались. Старый Гофман вместе с дочерью и Иоганном, единственным своим преданным слугою, принуждены были искать себе приют и спасение в непроходимом лесу; что могли, они захватили с собой; сюда же они увели лошадей и коров. Французские солдаты не забыли, конечно, навестить ферму Гофмана и вволю на ней похозяйничали.

Когда французское войско, преследуя союзников, далеко ушло от места сражения, Гофман вернулся в свое жилище и нашел у себя нечаянного гостя, князя Гарина.

Немалых трудов стоило Гофману и его дочери привести в порядок свой домик после погрома.

Когда Гарин проснулся, старого Карла в комнате не было: он хлопотал на дворе с работником; в комнате сидела одна Анна и читала какую-то книгу.

— Вы уже проснулись! Не дать ли вам пить? — поднимая на князя свои красивые голубые глаза, спросила молодая девушка.

— Как вы добры! У меня страшно пересохло в горле, — дайте, пожалуйста, воды.

— У нас есть чай. Не хотите ли я сейчас приготовлю.

— Какая вы добрая, Анна Карловна!

— Зачем вы так меня называете? Зовите меня просто Анна. Я сейчас принесу вам чай.

Анна быстро вышла и вернулась со стаканом горячего чая.

— Пейте, чай очень вкусный и подкрепит вас.

— Из ваших прелестных рук, Анна, все будет вкусно, — сказал князь.

Молодая девушка вспыхнула от неожиданного комплимента.

— Не вставайте, не вставайте, вы можете повредить плечо. Я сама напою вас, — сказала Анна, когда заметила, что раненый хотел привстать.

— Какая вы, Анна, хорошая! А где же ваш батюшка?

— Он на дворе хлопочет с Иоганном, французы ведь все у нас переломали и разрушили.

— Где же вы, Анна, укрывались от французов?

— В лесу. Недалеко отсюда есть очень большой и густой лес, там в землянке, которую соорудил отец, мы и укрылись и пробыли там, пока французы здесь хозяйничали.

Вошел Гофман и очень обрадовался, видя Гарина, спокойно разговаривавшего с дочерью.

— Вы просто молодцом! — весело сказал он. — Анна, дай и мне чаю, я озяб и устал.

— Сейчас, отец.

— Теперь, господин офицер, я удовлетворю ваше любопытство и скажу, почему я и моя дочь так хорошо говорим по-русски, — сказал старый Карл.

— О, пожалуйста! — обрадовался Гарин.

Гофман подробно рассказал князю о своей жизни в Петербурге, со слезами на глазах он вспоминал о своей покойной жене.

— Двадцать лет прожил я с женою, как двадцать счастливых радостных дней. Она умерла, и в Петербурге не осталось у меня ничего дорогого; я уехал с Анною сюда и, как видите, сделался тоже жертвою войны. Французы нанесли мне жестокий урон в моем хозяйстве. Теперь не скоро поправишься, — закончил старик свой рассказ. — Теперь, господин офицер, скажите и вы свое имя, — попросил Гофман.

— Как? Разве до сих пор я не сказал? Какой же я рассеянный. Я — князь Сергей Гарин.

Титул произвел свое впечатление, добрые люди были очень польщены присутствием в их доме одного из представителей истой русской аристократии.

Совершенно неожиданно вбежал в комнату Иоганн; он был бледен как полотно.

— Французы, французы! — кричал он в сильном испуге.

— Как, где? — в один голос спросили все бывшие в комнате.

— Невдалеке отсюда. Я было пошел в город, а французы мне навстречу, я и вернулся вам сказать.

— И хорошо сделал, добрый Иоганн. Надо спасаться, князь, иначе дело будет плохо.

— Куда? Где же мне искать спасения: я едва могу ходить. Я останусь здесь, я не боюсь их и дорого продам свою свободу.

— Нет, князь, мы так вас не оставим, мы поможем вам встать, а я найду, где укрыться.

В доме Гофмана в задней комнате был сухой подвал. Дверцы его были так хорошо устроены, что их совершенно нельзя было заметить. Старик с помощью работника помог сойти в подвал раненому князю, затворил дверцы и заставил их тяжелой колодой.

— Ты, Анна, беги немедля в лес, Иоганн тебя проводит.

— А ты, отец? — спросила молодая девушка, не менее перепуганная, чем все в доме.

— Я останусь здесь и постараюсь выпроводить непрошеных гостей. Я никак не предполагал, что французы не все ушли отсюда. Иди же, Анна; в лесу тебе бояться нечего, ты скроешься в землянке и будешь в безопасности.

— Не за себя я боюсь, отец, а за тебя и за князя. Боже мой, что с вами будет!

— Успокойся, дочь моя, с мирными жителями французы не воюют, и меня они не тронут.

— А князь?

— Князя они, поверь, не найдут, до него трудно добраться. Спеши же, Анна.

— Прощай, отец, храни вас Бог!

Анна крепко поцеловала отца, оделась и поспешно выбралась из мирного домика.

Не прошло и получаса, как ферма Гофмана была окружена со всех сторон французскими солдатами.

Пожилой французский офицер в сопровождении пяти солдат, гремя шпорами и саблей, вошел в комнату и, окинув презрительным взглядом Гофмана, грубо спросил у него по-немецки:

— Кто вы?

— Австриец Карл Гофман — к вашим услугам, государь мой! — с достоинством ответил старик.

— С кем же вы здесь живете? — подозрительно осматривая комнату, спросил офицер.

— С работниками, — ответил Гофман.

— Где же они?

— Разбежались! Завидя приближение вашего отряда, они все покинули меня.

— Глупцы! Мы не трогаем мирных жителей.

— Надеюсь, господин офицер! Иначе это было бы недостойно Франции, — польстил старик.

— А все-таки я должен тщательно осмотреть ваш дом, не скрыты ли здесь русские. Идите и показывайте нам все ваши комнаты.

— К вашим услугам, государь мой, — нисколько не растерявшись, согласился Гофман и повел французского офицера и солдат по всему своему дому.

Находясь в подвале, бедный князь слышал, как над его головой ходили солдаты и стучали об пол прикладами своих ружей; он уже решил, что, если его найдут неприятели, он дешево не продаст свою жизнь и будет защищаться до последней крайности.

«Лучше смерть, чем постыдный плен», — думал он.

Но французы не догадались о существовании подвала и, тщательно осмотрев весь дом и двор, ушли. На этот раз они даже ничего не тронули из имущества. Впрочем, ничего ценного у Гофмана уже не оставалось.

Еще долго после ухода французов старик не выпускал из подвала Гарина; он боялся, чтобы неприятели не вернулись.

— Посидите еще немного, князь, я боюсь этих проклятых французов: они, как волки хищные, рыскают по дорогам и, того гляди, заберутся сюда снова. Знаю, вам неудобно в подвале, но что делать? Уж посидите! — убеждал добрый немец, переговариваясь с Гариным сквозь приотворенные дверцы.

К ночи вернулась с работником и Анна.

Бледная как смерть, она с замиранием сердца подходила к своему жилищу: ее тревожила участь молодого князя.

«Что, если его убили или увели в плен?» — думала она, переступая порог отцовского дома.

Счастью и радости ее не было конца, когда она увидала Гарина, сидевшего на постели радом с отцом.

— Вы живы, спасены! Господи, благодарю тебя! Отец, милый отец! Как я счастлива, — с увлечением говорила молодая девушка. — Ах, князь, как я за вас страдала! Как я боялась!

— Чего вы боялись? — спросил у Анны князь Гарин.

— Я… я думала, вас найдут французы…

— Анна, какая вы добрая, славная… Вам и вашему отцу я обязан многим.

— Что за счеты, князь! — промолвил старик Гофман.

— Чем я отблагодарю вас и вашу дочь, — с чувством проговорил князь Гарин, крепко сжимая руку у Гофмана.

— Оставим, князь, про это говорить. Я теперь так счастлив.

Молодая девушка расплакалась, но это были слезы радости.

Глава XII

Русских пленных отправили ночевать в Позоржиц, где находилась главная квартира французского императора. В числе пленных находился и ротмистр Зарницкий, попавший сюда со своим денщиком Щетиною. Петр Петрович был слегка контужен. Его эскадрон храбро сражался, окруженный в десять раз превосходившим его по числу неприятелем; Зарницкий изумлял своим геройством даже французов. На его несчастие, под ним была убита лошадь: ротмистр упал вместе с убитым животным и был придавлен всей его тяжестью. Этим-то моментом воспользовались неприятели, и герой был взят в плен. Эскадрон Зарницкого был весь перебит, осталось в живых человек пять, не более. Петр Петрович в первые минуты был в каком-то исступлении; он проклинал тот момент, когда шальная пуля уложила его верного коня, и свое бессилие. Щетина тоже попался в плен. Оба они шли рядом, под конвоем, разделяя общую горькую участь.

— Ваше благородие, — тихо шепнул Щетина своему «барину».

Зарницкий шел печально, опустив голову, и не слыхал зова своего слуги; думы, одна другой мрачнее, не давали ему покоя.

— Ваше благородие! — повторил денщик.

— Ну, что ты?

— Стало быть, ваше благородие, мы в плен попали.

— Попали, брат Щетина, — со вздохом ответил Петр Петрович.

— Нехорошо, ваше благородие!

— Что хорошего! Хуже смерти.

— А вы, ваше благородие, не отчаивайтесь, можно побег учинить, — таинственно сообщил Щетина.

— Побег — ну, брат, навряд! Зорко стеречь будут — не убежишь.

— Убежим, ваше благородие, надо только время выждать.

— Ну, станем ждать.

— Император, император! — заволновались вдруг конвойные, завидя Наполеона, ехавшего навстречу пленным.

— Кто из вас старший? — останавливая лошадь, спросил Наполеон у пленных.

Старшим по чину в этой партии пленных был ротмистр Зарницкий; он выступил вперед.

— Кто вы? — в упор смотря на ротмистра, спросил Наполеон.

Зарницкий назвал свой чин и полк, в котором служил.

— Знаю, слышал. Ваш полк честно исполнил свой долг, а вы, господин ротмистр, показывали чудеса храбрости. Я слышал.

— Я дорожу похвалою великого полководца, — вежливо ответил Зарницкий, кланяясь Наполеону.

— Вы заслужили, господин ротмистр, гораздо большего!

Наполеон приказал отвести пленных на бивуаки и позаботиться о них: устроить им ночлег, перевязать раненых.

Приказание было в точности выполнено; раненых повели в шалаши, выстроенные при главной квартире Наполеона. Французы очень радушно приняли наших. Ротмистра Зарницкого с его денщиком поместили в отдельном шалаше, где поставили походную кровать, стол и стул. Зарницкому перевязали рану. Измученный и голодный, он, исправно поужинав, выпил добрую порцию вина и, повалившись на кровать, скоро заснул богатырским сном.

Щетина не спал, он обдумывал план побега. Он вышел из шалаша, но сейчас же вернулся: около шалаша стоял на карауле французский солдат с ружьем на плече.

«Ведь ишь, дьявол, все „маршует“. Прихлопнул бы его, да как? Пожалуй, хуже будет: из шалаша-то убежишь, а у цепи попадешься, ни за что пристрелят тебя», — рассуждал Щетина.

Полночь. В главной квартире императора погасили все огни; все давно спало, только караульные мерно расхаживали каждый на своем посту. Едва пробило полночь, как солдат, стоявший у шалаша Зарницкого, ушел спать. К русским пленным французы относились нестрого: не было особенно сильного надзора, потому что они были уверены, что уйти пленным трудно. Да и куда бы они ушли в холодное зимнее время, не зная дороги? Если бы кто и убежал из плена, он рисковал замерзнуть, заблудиться и попасть снова в руки неприятеля.

Щетина вышел из шалаша и осмотрелся кругом. Ни души; тишина как в могиле.

«Вот когда убежать-то надо», — подумал денщик; он поспешил в шалаш и стал будить крепко спавшего ротмистра.

— Ваше благородие, а ваше благородие! Ведь ишь спит — пушкою не разбудишь.

Зарницкий не просыпался.

— Эко горе! Никак его не разбудишь. Да проснись! Говорят тебе! — с сердцем крикнул Щетина, тряся за рукав своего барина.

— Ты что! Или время на парад? — спросил Зарницкий, протирая глаза. Благодетельный сон перенес его снова к себе на квартиру, в Петербург, и он совершенно забыл печальную обстановку, в которой находился теперь.

— Какой там парад! Бежать надо.

— Как бежать, куда? Зачем?

— Эх, ваше благородие! Да вы проснитесь, — с укоризною сказал Щетина.

— Ах да, мы в плену! — К Зарницкому вернулась память, и незавидная действительность вырисовалась со всею яркостью.

— Надо бежать — благо время подходящее, — снова напомнил Щетина.

— А часовой? — спросил Зарницкий.

— Ушел. Кругом ни души не видно.

— Ты говоришь, часового нет?

— Да, ушел! Бежим, ваше благородие!

— А как попадемся, расстреляют.

— Не попадемся, ведь глухая полночь, все спят.

— Стыдно мне, Щетина! Русскому офицеру бежать из плена! Если хочешь, беги, а я останусь.

— Эх, ваше благородие, что за стыд — убежать из плена? Стыд, когда вы знаете, что наши бьются с врагом, а вы тут в плену ничего не делаете, службы не несете, — а служба ваша нужна батюшке-царю и родной земле! — с жаром говорил старик.

— А ведь ты прав, Щетина! Ей-богу, прав! При нужде чего не делают. Бежим!

— Вот и давно бы так! — обрадовался Щетина.

— Воля, брат, дороже всего на свете!

— Известно, так, ваше благородие!

— А если нападут на нас французы, нам даже защищаться нечем.

— А кулаками, ваше благородие.

— Молодец, Щетина!

— Рад стараться, ваше благородие!

Зарницкий и Щетина тихо вышли из шалаша и стали пробираться к опушке видневшегося леса.

Ночь была морозная. Порывистый ветер бушевал в поле, вихрем кружил снег и хлестал прямо в лицо беглецам.

— Ну и мороз! — сказал Петр Петрович.

— А у нас, в России, много холоднее, ваше благородие, — ответил Щетина. — Только бы нам до леса добраться, — добавил он.

— А что же в лесу-то?

— Там место безопасное.

— Ох, Щетина, замерзнем мы или под вражью пулю угодим.

Ротмистр и денщик подошли почти к самой цепи; стали уже видны неприятельские солдаты, но благодаря счастливому случаю французы не заметили беглецов. Зарницкий и Щетина очутились за цепью; лес от них был в нескольких шагах.

— Фу! Теперь можно вздохнуть! Опасность миновала! Мы на свободе, — весело проговорил ротмистр.

Они вошли в лес; снегу в лесу было мало — высокие сосны и ели стояли зелеными. Они шли быстро по узкой лесной дороге.

— Куда идет эта дорога? — спросил Зарницкий.

— А кто ее знает, ваше благородие!

— Может, к жилью.

— Может, и к жилью.

Предположение Зарницкого оправдалось: дорога шла к жилью, и, пройдя несколько, наши беглецы очутились около небольшого чистого домика, в котором жил лесничий с двумя своими помощниками.

— Мы спасены — жилье! — радостно воскликнул ротмистр.

— Благодарение Господу! — Старик-денщик усердно перекрестился.

Петр Петрович подошел к двери и постучался.

— Кто там? — послышался в ответ недовольный голос.

Зарницкий хорошо знал немецкий язык, хотя редко на нем говорил.

— Русский офицер со старым денщиком чуть не гибнут в лесу от голода и холода… Просим приюта до утра! — ответил по-немецки Зарницкий.

Прошло несколько минут, дверь отворилась, и со свечою в руках встретил их сам лесничий, которого называли Франц Гутлих. Это был рослый, здоровый австриец средних лет, с открытым приятным лицом.

— Русский офицер всегда найдет в моем доме радушный и братский прием, — ласково встретил их лесничий, крепко пожимая руку ротмистра.

Ротмистр и денщик дрожали от холода; первым делом лесничего было их отогреть; он приказал скорее приготовить чай и ужин.

Наши беглецы напились горячего чая с ромом и сытно поужинали, изрядно выпив. В подвале у лесничего оказалось хорошее вино; за ужином Петр Петрович и лесничий выпили за здоровье русских и австрийских воинов. Поблагодарив хозяина, Петр Петрович лег на мягком диване, а Щетина расположился на полу. Оба скоро крепко и сладко заснули.

Русские пленные, благодаря длинной ноябрьской ночи и тому, что французская армия разбросана была на несколько верст, уходили поодиночке и по несколько человек вместе; одни присоединились к нашей армии, а иные через Богемию, Силезию и другими путями пробирались в Россию.

«При поражении союзных армий в неудаче обвиняет обыкновенно одна другую. Так случилось и после Аустерлица. Отдавая справедливость мужеству русского войска, австрийцы приписали поражение нашему неуменью маневрировать, неловкости нашей пехоты, тяжести наших ружей. Но разве за шесть лет перед Аустерлицким сражением, когда русские вместе с ними одерживали победы в Италии, ружья наши были легче, войска подвижнее и в маневрах искуснее? Причина побед в Италии заключалась в том, что главнокомандующим союзною армиею был Суворов, а под Аустерлицем руководили действиями австрийцы. Здесь ключ успехов в 1799 году и неудачи 1805 года. Заготовление магазинов лежало на австрийцах, ибо войну вели в их земле, но не было ни хлеба, ни фуража. Австрийцы привели русскую армию на места, хорошо им знакомые, где они производили ежегодно учебные маневры. Оказалось, по собственному признанию их, что они ошиблись даже в исчислении расстояний. Не зная пространства, занимаемого полем сражения, они растянули армию на четырнадцать верст, не озаботились составлением резерва и, наконец, до того растерялись, что и по окончании войны не вдруг могли дать себе отчет в своих распоряжениях. Через шесть недель после Аустерлицкой битвы император Франц говорил нашему послу, графу Разумовскому^[20]: „Конечно, вас удивит, что до сегодняшнего дня я еще не знаю плана Аустерлицкого сражения“»^[21].

Аустерлицкое сражение нисколько, однако, не помрачило славы русского оружия и храбрости русских солдат.

Сам Наполеон впоследствии говорил, что под Аустерлицем русские оказали более храбрости, чем в других битвах с ним.

Наш главнокомандующий Кутузов справедливо слагал с себя всю вину за аустерлицкое поражение.

— Я умываю руки, вина не моя, — говорил он на другой день после битвы.

Император Александр нисколько не винил Кутузова.

— В аустерлицком походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что там надо действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее.

Так говорил император Александр по прошествии нескольких лет после Аустерлицкой битвы.

Кутузов советовал не давать сражения под Аустерлицем; но его не слушали.

Говорят, Кутузов накануне сражения пришел к обер-гофмаршалу, графу Толстому^[22], и сказал ему:

— Уговорите государя не давать сражения: мы его проиграем.

— Мое дело знать соусы да жаркие. Война — ваше дело, — ответил ему на это Толстой.

Между тем австрийцы настаивали, чтобы битва непременно была под Аустерлицем.

«Теперь легко представить положение императора Александра, русского главнокомандующего и всех русских: австрийцы желают сражения; русские, пришедшие к ним на помощь, знаменитые своею храбростью, вдруг станут уклоняться от битвы, требовать отступления, обнаружат трусость пред Наполеоном! Всякий должен чувствовать, что в таком положении ничего подобного нельзя было требовать от Александра и окружавших его».

После Аустерлицкого сражения наша армия шла в Годьежицу; туда же ехал и император Александр, во время сражения находившийся «в огне, распоряжавшийся под ядрами, картечами и пулями».

В селении Годьежице с трудом нашли для государя приличную комнату, где бы он мог хоть немного отдохнуть. Пробыв тут недолго, он отправился далее. Его величество ехал верхом: в Годьежице никак не могли найти царской коляски. Государь уже несколько дней чувствовал себя нездоровым, он только крепился и не хотел своею болезнью пугать приближенных и армию; но, проехав семь верст, принужден был остановиться в селении Уржице, в простом крестьянском домике. На скамью положили соломы, и это послужило постелью для больного монарха. Государь был в сильном жару, голова его горела; прием опиума несколько его успокоил. Государь заснул тревожным сном. Проспав часа три перед рассветом он встал и поехал в Чейч^[23], где было сборное место для армии. Объезжая свои войска, государь старался скрыть свою болезнь, так как был распущен ложный слух, что государь ранен. «Быстро распространившись, эта ложная молва усугубляла горестные впечатления претерпенного накануне поражения»^[24]. Все спрашивали о государе, и, когда увидали его здоровым, радости и ликованию солдат не было конца.

Когда императоры Александр и Франц прибыли в Голич, Наполеон прислал сказать австрийскому императору, что он желает с ним видеться. Император Франц поехал в авангард и встретился с Наполеоном между передовыми цепями армии.

Разговор императора австрийского с Наполеоном продолжался два часа и имел следствием прекращение военных действий между Францией и Австрией. Наполеон предложил императору Францу не впускать в его владения иностранных войск и потребовал, чтобы русская армия возвратилась обратно в Россию.

Желая узнать мнение нашего государя, Наполеон послал к нему генерала Савари, император же Франц уполномочил с этой же целью генерала Стутергейма^[25].

Несмотря на раннее время — было всего только пять часов утра, — послы застали государя уже одетым, он принял прежде Стутергейма, который от имени своего императора просил согласия на требование Наполеона.

— Я привел мою армию на помощь Австрии и отправлю ее назад, если ваш монарх желает обойтись без моей помощи, — сухо ответил император Александр.

Государь приказал пригласить посла от Наполеона и заявил ему, что возвращает свое войско в Россию.

Наполеон, получив такой ответ государя, немедленно послал приказ о прекращении передвижения армии. Объявлено было перемирие. Оно заключено было 26 ноября 1805 года, «с условием договориться немедленно о мире, а если мир не состоится, не возобновлять военных действий, не предварив о том друг друга за пятнадцать дней».

Двадцать седьмого ноября государь дружелюбно простился со своим союзником, императором Францем, и отправился в Петербург, приказав Кутузову вести армию в Россию.

За день до отъезда нашего государя Наполеон опять попытался сблизиться с императором Александром. С этой целью он вызвал к себе пленного князя Репнина^[26] и сказал ему.

— Вы, князь, свободны — перемирие заключено. Поезжайте к своему государю и скажите ему, что я вновь предлагаю ему мир. Воевать нам с ним нечего. Еще скажите императору Александру, что, если бы он принял мое приглашение и приехал на свидание со мною, я покорился бы прекрасной душе его: выслушав мысли его о способах восстановить мир в Европе, я во всем согласился бы с ним. Вместо себя он прислал молодого человека, который наговорил мне дерзостей, и где? Среди моих колонн! Что же вышло? Мы сразились, и теперь я имею право объявлять предложения. Но я думаю, что мы еще можем сблизиться.

— Все ваши слова я передам моему государю, ваше величество.

— Да, да, князь, передайте. Повторяю мое желание сойтись с императором Александром. А знаете ли, отчего вы проиграли сражение под Аустерлицем?

— Нет, ваше величество! — ответил Репнин.

— Что за странная мысль пришла в голову вашим главнокомандующим растянуть армию на огромное пространство и разобщить колонны? Надо держать армию вместе, сплоченною, так сказать, в кулаке, чтобы при первом же моменте бросить всю ее в лицо неприятелю. Впрочем, император Александр должен был проиграть сражение. Здесь его первая, а моя сороковая битва, — самодовольно проговорил Наполеон. — Прощайте, князь! Не забудьте передать мои слова вашему государю, — добавил он и протянул на прощанье князю Репнину руку.

Глава XIII

Ротмистр Зарницкий встал поздно, но был бодр и весел. Лесничий напоил его и Щетину чаем, и они стали собираться в путь.

— Боюсь удерживать вас, господин ротмистр, в нашей местности бродят еще французские солдаты, и ничто им не мешает заглянуть и ко мне. Но скажите, куда вы намерены идти? — задал он вопрос.

— Хотелось бы догнать нашу армию, — ответил ротмистр.

— Это нетрудно сделать, если вы, господин ротмистр, знаете дорогу.

— В том-то и беда, что я совсем не знаю здесь дороги, — ответил Петр Петрович.

— А ваш денщик?

— Он и подавно не знает.

— В таком случае я дам вам проводника, — предложил лесничий.

— Я просто не нахожу слов, как вас благодарить!

— Не за что. Австрия и так многим обязана русской армии. Больше всего мы должны ценить ваше самопожертвование.

Зарницкий простился с лесничим и с неизменным Щетиною и проводником отправился догонять русскую армию. Франц Гутлих снабдил их на дорогу провизией и подарил ему на память пистолет редкой работы.

— А мне, добрейший господин Гутлих, нечем вас отблагодарить: у меня ничего нет! Но по приезде в Петербург моим первым долгом будет прислать вам сувенир, — крепко пожимая руку лесничего, говорил ротмистр, прощаясь.

Провожатый скоро вывел их из леса на большую дорогу, по которой накануне в беспорядке шли русские солдаты, преследуемые неприятелем. Теперь на этой дороге не было никого.

— Идите прямо по этой дороге, и вы непременно догоните свою армию, — посоветовал проводник.

Ротмистр поблагодарил его и быстро зашагал вперед. Щетина не отставал.

— А как думаешь, Щетина, жив Гарин? — спросил ротмистр у своего денщика.

— Навряд, ваше благородие, уж оченно храбро они сражались: своими глазами видел, как их сиятельство рубил французские головы.

— Да, да, сражался он как герой и пал с честью… Я лишился искреннего приятеля. Пока я жив, буду о нем всегда помнить. Жаль его, Щетина, очень жаль мне его, — грустно сказал ротмистр.

— Как не жалеть: человек молодой и дельный! Михеев, денщик княжеский, сказывал мне, как с князем прощались отец с матерью. Уж оченно больно, говорит, они плакали и убивались, отпуская княжича на войну, особенно сама княгиня.

— А об нас с тобою, Щетина, кто плакал, когда мы на войну отправлялись?

— Никто, ваше благородие!

— И убьют нас — некому будет поплакать, некому вспомянуть о нас!

— Некому, ваше благородие! — печально вторил старик.

— Живы мы — хорошо, а умрем — тужить по нас некому. Вот видишь, и одному быть тоже нехорошо. Правда, Щетина?

— Истинная правда, ваше благородие!

— Ты тоже одинок, Щетина?

— Как перст, ваше благородие!

— И никогда женатым не был?

— Все было, ваше благородие! Жена была, детки были, да все умерли, все на погосте спят и меня, старого, поджидают.

— Ничего, Щетина, мы еще с тобою поживем на белом свете, на ратном поле врагов царя и родной земли побьем. Так, что ли? — ударяя по плечу взгрустнувшего денщика, переменил тон ротмистр.

— И правда, ваше благородие, — побьем супостатов!

Оба — и молодой и старый — приободрились и быстрее зашагали по безлюдной дороге. Наконец они догнали задние ряды нашей армии. Теперь они были в безопасности.

Петр Петрович отправился прямо к командиру полка. Тот знал, как много храбрости выказал ротмистр в последнем сражении, принял его очень ласково и приказал выдать ему лошадь.

— Вы, господин ротмистр, достойны награды… Я сам был свидетелем вашей храбрости и при первой возможности донесу о вас главнокомандующему, — проговорил генерал, пожимая руку Петра Петровича.

— Я не найду слов, как мне вас благодарить, генерал.

— Благодарность тут ни при чем, повторяю, вы вполне заслужили награду.

— Смею спросить у вашего превосходительства, не можете ли вы сообщить мне что-либо о князе Гарине?

— К сожалению, ротмистр, ничего; я только и знаю, что в списке убитых князь Гарин не значится; в числе раненых его тоже не видать. Не взят ли князь в плен?

— О, избави его Бог от этого. По-моему, плен хуже смерти, — со вздохом проговорил ротмистр Зарницкий.

Печальным вернулся он от генерала; неизвестность участи молодого князя Гарина заставила призадуматься Петра Петровича…

Он любил и уважал своего товарища.

Глава XIV

Вернемся в Каменки. Посмотрим, что здесь произошло в отсутствие князя Сергея.

Князь Владимир Иванович несколько дней после отъезда сына ходил мрачным и задумчивым; княгиня Лидия Михайловна чаще стала запираться в образную и выходила оттуда с заплаканными глазами; княжна Софья тоже молилась за брата.

Вскоре после отъезда брата княжна однажды, в сопровождении своей наперсницы Дуни и лакея, отправилась в лес за грибами. Они долго ходили по лесу, набрали грибов целую корзину и совершенно случайно подошли к мельнице старика Федота.

На мельнице было тихо. Мельника не было дома, и княжну встретила Глаша, измученная тоской и печалью, с не высохшими еще от слез глазами. За последнее время Глаша очень переменилась. Она осунулась и похудела: разлука с милым, его грубое признание тяжело отозвались на Глаше. Княжна заметила эту перемену и ласково спросила:

— Что с тобою, Глаша? Здорова ли ты?

— Я здорова. Ничего.

— Ты так переменилась! Тебя просто узнать нельзя — прежде была такая красавица.

— А теперь я подурнела, княжна?

— Не подурнела, а похудела. Скажи, Глаша, что с тобой? Ты знаешь, я так люблю тебя.

— Покорно вас благодарю, княжна.

— Уж не обидел ли тебя отец? — продолжала допрашивать княжна.

— Обидел меня — только не отец, княжна!

— Кто же? Кто обидел? — допытывалась Софья.

— Зачем вам об этом знать, ваше сиятельство? Ведь для вас все равно.

— Как «все равно»? Ты меня обижаешь, Глаша!

— Княжна, голубушка, не сердитесь на меня, неразумную, глупую. Пожалейте меня, я стою жалости… — Глаша горько заплакала.

— Успокойся, Глаша, не плачь, пойдем в горницу. Я кстати отдохну — я очень устала, — а вы подождите меня здесь, — сказала княжна Дуне и лакею.

Софья села в избе у стола и рядом с собою посадила Глашу.

— Ну, кто же тебя обидел, моя милая, скажи?

— Ох, княжна, тяжело мне про это говорить-то. Ну, да все равно — слушайте: обидел меня приемыш…

— Николай?! — с удивлением спросила Софья.

— Да, он! Насмеялся надо мною, горемычною, надругался над любовью моею. А как я любила его, княжна, да и посейчас люблю! И рада бы не любить обидчика, рада бы вырвать любовь из сердца, да не могу, не могу разлюбить его! — плакала Глаша.

Она рассказала княжне, как они слюбились, как она безотчетно отдалась Николаю; рассказала и о том, как Николай перед отъездом на войну приходил к ней и что он тогда говорил.

— Разлюбил, погубил меня; другую полюбил, а меня забыл. Краше меня нашел, пригоже! — по-прежнему плакала Глаша.

Рассказ произвел на княжну сильное впечатление. Ей было и больно, и стыдно за Николая.

«Так вот он какой! Теперь я понимаю, за что он разлюбил Глашу: я понравилась ему — меня он посмел полюбить! А я еще жалела его! Нет, он не стоит сожаления», — думала в это время Софья.

— Успокойся, Глаша, — сказала она вслух, — если он вернется с войны, то непременно на тебе женится.

— Нет, нет, княжна! Николай мне прямо в глаза сказал, что разлюбил и больше любить меня не может.

— Я скажу папе, он заставит его жениться.

— Нет, зачем же, неволей не надо. Какой он будет мне муж? Без любви не жизнь у нас будет, а каторга. Пусть его по сердцу выберет себе жену.

— Да, ты права, Глаша! Без любви не будет счастья. Но чем же тебе помочь, моя бедная?

— Спасибо, княжна-голубушка, на ласковом слове! Ведь что вам скажу: напала на меня такая тоска, что руки хотела на себя наложить. Жизни не рада. Да, спасибо, отец отвел. А то бы с собою порешила.

— Глаша, Глаша, что ты? А про грех забыла?

— В ту пору, как топиться шла, про все забыла.

— И думать, Глаша, об этом страшно!

— Теперь, княжна, я и не думаю. Что делать, видно, терпеть надо! Такова моя судьбина горькая.

— Ты, Глаша, заходи ко мне почаще. Как-нибудь и разгоним тоску.

Княжна Софья вернулась домой очень опечаленной, всю дорогу думала она о бедной Глаше и об ее горькой участи. Она решила во что бы то ни стало женить Николая, отцовского приемыша, на дочери мельника.

Глава XV

Прошло лето. Наступила ненастная осень. Потянулись длинные осенние вечера. Подул холодный северный ветер, посыпал снежок и покрыл поля и луга. А там застучал мороз. Наступила зима.

В одно декабрьское морозное утро князь Владимир Иванович сидел в своем кабинете у пылавшего камина; на мягком турецком диване уютно устроились княгиня Лидия Михайловна с дочерью. Все трое вели оживленный разговор. Они только что получили известие об Аустерлицком сражении и о заключенном после него перемирии. Старый князь горячился, выходил из себя, ругал на чем свет стоит Наполеона.

— Нет! Это невозможно, положительно невозможно, — негодовал князь. — Русская победоносная армия потерпела поражение — и от кого же? От этого корсиканца, лишь благодаря проискам выскочившего в короли.

— Даже в императоры, папа! — заметила Софья.

— Ну, это он сам себя так назвал, наш государь и другие государи Европы императором его не признают, и хорошо делают.

— Все-таки его успех растет. Вот сообщают, папа, что многие владетельные особы стали вассалами Наполеона.

— Хороши владетельные особы! У меня больше крепостных и земли, чем у любого германского владетельного герцога.

— Ах, не говори, Софи, — вставила и княгиня свое слово.

— Да, если бы на этого ужасного человека наслать покойного фельдмаршала Суворова, — задал бы он ему трезвону.

— Пишут, что наши войска идут в Россию. Стало быть, скоро вернется и Серж? — спросила Лидия Михайловна у мужа.

— Да, если он жив, то вернется скоро, — резко ответил князь.

— Что ты говоришь! — упрекнула княгиня мужа.

— Правду говорю. Аустерлицкое сражение было одним из самых жестоких. С обеих сторон убито более двадцати тысяч. Ничего удивительного не будет, если и наш сын убит.

— О, это было бы ужасно! — Лидия Михайловна заплакала при одной мысли, что с Сергеем могло случиться несчастье.

— По-моему, гораздо ужаснее смерти, если мой Сергей попался в плен к Бонапарту. Да нет! Многие из князей Гариных убиты в битвах, но ни один не был в постыдном плену. Они умирали геройски под неприятельскими пулями и саблями, но живыми не сдавались! — с гордостью сказал князь.

Горячая речь князя была прервана быстро вошедшим в комнату лакеем.

— Позвольте доложить, ваше сиятельство: приехал Николай Цыганов.

— Один?! — почти крикнули в один голос побледневшие женщины.

— Один-с! — с грустью в голосе ответил лакей.

— Боже! Боже мой! Что же с Сержем?! Его, верно, убили. — Бедная Лидия Михайловна чуть не упала в обморок.

— Успокойся, Лида! Нельзя прежде времени предаваться отчаянию! Соня, уведи маму к себе. Я узнаю, расспрошу Николая — и все расскажу вам потом.

Софья с помощью лакея увела княгиню к себе в комнату.

Спустя некоторое время в кабинет князя вошел бравый гвардейский унтер-офицер с Георгиевским крестом на груди.

— Здравствуй, братец. Вернулся георгиевским кавалером. Похвально! Подойди, я обойму тебя. Очень рад! — похвалил князь Николая. — А Сергей? Убит?! — дрогнувшим голосом спросил старик.

— Не знаю, ваше сиятельство, — ответил Николай.

— Как не знаешь? Не скрывай, говори правду!

— В списке убитых князя Сергея Владимировича нет, я справлялся, сам искал его между убитыми.

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил его князь.

— Одно из двух, ваше сиятельство: или князь Сергей Владимирович утонул в озере, или…

Тут Николай смешался и замолчал.

— Ну, что же? Договаривай!

— Попался в плен.

— Ну, это, братец, ты врешь! Сергей предпочтет смерть плену — я хорошо это знаю! — сердито сказал князь и быстро заходил по своему кабинету.

— Если бы он был в плену, то ведь его бы выпустили из плена во время перемирия. Вероятно, отпустили русских пленных? — останавливаясь вдруг перед Николаем, спросил князь.

— Отпущены, но не все. Многие офицеры бесследно пропали, ваше сиятельство! Когда я вернулся с войны, то в Петербурге встретил приятеля князя Сергея Владимировича, ротмистра Зарницкого, — он тоже наводил тщательные справки о князе, делал розыски, но ничего не добился.

— Где ты расстался с моим сыном? Ведь на войне вы вместе были?

— Как же! Почти рука об руку я сражался с князем. Дозвольте, я вам все подробно расскажу.

— Расскажи, пожалуйста. Да что же ты стоишь? Садись и рассказывай.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я постою.

— Садись, говорю. Да ты с дороги-то, вероятно, проголодался? Ступай в столовую, прикажи себе подать завтрак и чай. Я сейчас сам туда приду — там мне и расскажешь.

Николай подробно рассказал князю про Аустерлицкое сражение вплоть до того момента, когда он чуть не погиб на льдине и только благодаря Наполеону спасся.

Князь с большим вниманием слушал его бесхитростный рассказ и, когда Николай кончил, сказал ему:

— Ну, ты, братец, устал, ступай отдохни, а к вечернему чаю приходи к нам: расскажешь княгине все это. Она, бедная, очень страдает от неизвестности.

Николай, взятый со льдины по приказу Наполеона, пролежал несколько дней в лазарете, и как только поправился, его в силу перемирия отпустили на все четыре стороны. Он с большим трудом добрался до русской армии, возвращавшейся в Россию. В армии встретился он с ротмистром Зарницким. Петр Петрович очень обрадовался встрече и осыпал молодого человека расспросами о Гарине. Но Николай мало мог удовлетворить его любопытство.

Делая разные предположения об участи князя Гарина, оба — Зарницкий и Николай — порешили, что, вероятнее всего, князь убит или утонул.

По возвращении в Петербург раненые солдаты и офицеры получили награду и отпуск для поправления своего здоровья. Николай тоже получил отпуск и денежное вспомоществование. Он поспешил в Каменки.

С каким нетерпением считал он версты! Ему бы хотелось вихрем туда лететь… С того времени, как он полюбил княжну, Каменки стали дороги ему. Николай мечтал о счастье; он не переставал надеяться на взаимность. Когда ехал на войну, княжна сама согрела в нем эту надежду.

Поехал он почти простым дворовым человеком, а вернулся героем: его грудь украшает крест святого Георгия!

Но все мечты Николая разрушились сейчас же по приезде: княжна встретила его холодно, избегая с ним говорить. Молодой человек опешил от такого приема.

«Что это значит? За что сердится на меня княжна? Она не только говорить, даже смотреть на меня не хочет! А я еще мечтал о взаимности! Зачем я сюда приехал? Лучше бы остался в полку. Да разве гордая княжна может полюбить меня — без имени, без положения, почти нищего?»

Так думал Николай, идя в княжескую столовую, где приготовлен был вечерний чай. За столом сидела уже княгиня Лидия Михайловна. Она, очевидно, была встревожена. Еле сдерживая слезы, княгиня попросила Николая рассказать ей все, что он знал про молодого князя. Рассказ еще более расстроил княгиню, так что скоро она ушла в свою комнату. Князь пошел проводить жену. В столовой остались Николай и княжна.

— У нас в саду устроены горы. Приходите завтра — будем кататься с гор… Кстати, мне нужно с вами поговорить, — сказала Софья, вставая из-за стола. — Придете?

— За счастье почту, княжна!

— Приходите же, — повторила княжна и поспешно вышла из столовой.

Николай чуть не прыгал от радости: он не верил и не ждал этого счастья.

Ему княжна назначила свидание!

«Что же это? Княжна сама назначила мне свидание… Поговорить со мной хочет… Вот, счастие же приплыло ко мне недуманно-негаданно».

Цыганов с нетерпением стал ждать следующего дня.

Глава XVI

Катанье с гор в зимнюю пору, излюбленное удовольствие и забава наших прадедов, существует и до настоящего времени. Кататься на салазках с ледяных гор любили не одни ребятишки, а нередко и степенные пожилые бояре и боярыни вихрем летали на разрисованных санях с ледяных гор. Особенно эта забава была в большом ходу на Масленице и на Святках. В былое время почти всякий почитал за непременный долг устроить у себя в саду или на дворе ледяную гору; делалось это обыкновенно для подростков и малолеток, а также и для красных девиц, — но не отказывали себе в этом удовольствии и старшие.

В Каменках в княжеском саду устроена была огромная ледяная гора. На самой вершине горы стояла большая беседка причудливой архитектуры, расписанная в разные колера. По обеим сторонам горы густой аллеею были воткнуты зеленые елки и сосны; между елками стояли длинные шесты с разноцветными флагами.

Княжна Софья любила катанье; у нее были особые сани заграничной работы, обитые бархатом; на этих саночках-самокаточках каталась с гор княжна-красавица.

День был праздничный, морозный, ясный; яркие солнечные лучи бриллиантами играли по льду и по снегу. Княжна, Дуня и Глаша, а также несколько дворовых девушек с веселым криком и смехом катались с гор; все они раскраснелись с морозу и стали еще пригожее, еще милее.

Особенно хороша была княжна, с разгоревшимся лицом, в бархатной, на собольем меху телогрее, в шапочке, опушенной соболем, и в высоких козловых сапогах с отворотами, с серебряными подковками. Нельзя было не заглядеться на эту чудную красавицу. Рядом с ней стояла Глаша, грустная, печальная. Княжна нарочно за ней посылала на мельницу.

— Да полно, Глаша, не горюй. Какая ты бледная — и мороз тебя не берет! — говорила Софья.

— Сердце у меня, княжна, замирает.

— С чего?

— Боюсь я, княжна.

— Да чего ж ты, моя бедная, боишься?

— Его боюсь, княжна, встречи с ним боюсь.

— Что ты, что ты, Глаша, — любишь и боишься!

— Да, княжна, люблю его и боюсь.

— Вот он идет, идет.

Николай с сияющим лицом вошел в княжеский сад. С каким нетерпением он ждал свидания с княжной, как бесконечно долго тянулась для него ночь! Настало утро. Княжна с отцом и матерью в большой парадной карете отправились в церковь к обедне. Каждый праздник князь Гарин со своим семейством бывал за обедней. После завтрака княжна пошла на горы. Князь Владимир Иванович в дорогой собольей шубе и в высокой меховой шапке, с тростью в руках, вышел посмотреть на «девичье катанье» с гор. Но недолго оставался князь в саду — он прозяб и ушел в свой жарко натопленный кабинет писать в Петербург письмо к одному очень влиятельному человеку, которого князь просил разузнать об участи своего сына Сергея.

При князе Николай не входил в сад, а выждал, когда он уйдет. Князь ушел. Молодой человек, с замиранием сердца и с надеждой на счастье, поспешил в княжеский сад и, удивленный неожиданностью, остановился как вкопанный: он никак не ожидал здесь встретить Глашу.

«Зачем она здесь? Что ей надо?» — подумал он.

— Подойдите же ближе! Вы сегодня какой-то дикарь! — Софья засмеялась. — Надеюсь, знакомы с Глашей? — спросила она совсем растерявшегося молодого человека.

— Как же, знакомы-с, — процедил он сквозь зубы.

— Что же вы так холодно встречаетесь? Протяните же друг другу руки. Вот так! Глаша, поздравь своего жениха: он теперь георгиевский кавалер.

— Позвольте, княжна, Глаша мне не невеста, — весь красный, проговорил Николай.

— Как не невеста? Ведь вы же хотели на ней жениться?

— Я? Вы ошибаетесь, ваше сиятельство.

— Нехорошо, Николай, вы дали ей слово и обязаны исполнить!

— Даже обязан? — едко спросил молодой человек.

— Да, да, обязаны, если вы честный человек!

— Без любви, княжна, не женятся.

— Ведь ты же любил меня? Говорил, что любишь больше жизни, — тихо сквозь слезы промолвила Глаша. Она в продолжение всего разговора княжны с Николаем молчала.

— Любил прежде, — грубо ответил Николай.

— А теперь полюбил другую? — спросила Глаша.

— Узнала. Еще скажу тебе: женою мне ты никогда не будешь. Помни!

— Вы дурной человек, — вспыхнув от гнева, промолвила княжна.

— Княжна, видно, вы знаете?.. — Николай не договорил.

— Да, я все знаю и удивляюсь вашей дерзости!

— Она успела вам очернить меня? — показывая на плакавшую Глашу, грубо спросил Николай у княжны.

Гневом сверкнули глаза у красавицы.

— Я не могу с вами говорить, вы забываете приличие. — Софья отвернулась от него и стала всходить на гору.

— Зачем ты рассказала княжне? Зачем? Или, думаешь, силою заставят на тебе жениться? — злобно проговорил Николай плакавшей Глаше.

— Зачем ты мне? Я сама теперь за тебя не пойду, а за мою обиду ты Господу ответишь, и мои горькие слезы сторицею отольются.

— Я не только не люблю тебя, а ненавижу! Ты ехидная разлучница моя! — Молодой парень быстро пошел к выходу из сада.

Дворовые девушки во все время разговора княжны, Глаши и Николая заняты были катаньем с горы; они ничего не слыхали, а только удивлялись, про что это княжна с Цыгановым разговаривает.

И долго из княжеского сада раздавался веселый крик и смех. До позднего вечера княжна резвилась со своими сенными девушками на ледяных горах.

Только одна Глаша не принимала участия в их девичьем веселии. Не до того было ей. Несколько раз принималась добрая княжна утешать дочку мельника. Но что значит утешение скорбной измученной душе? Бессильно подчас людское участие.

«Делать здесь, в усадьбе, нечего, оставаться незачем. Надсмеялась надо мною княжна. А всему виною дочь мельника, она, змея, все пересказала княжне. Женить меня на Глаше хочет! Нет, зачем? Не то думал я. Скорее уехать. Теперь мне в Каменках все, все противно. Завтра буду проситься у князя, чтобы в Питер отпустил».

Так говорил сам с собою Николай, вернувшись из княжеского сада. Он быстро ходил по своей комнате.

— Вас князь к себе требует, — входя в комнату, проговорил ему лакей.

— Князь зовет? — с удивлением спросил молодой человек.

— Да, их сиятельство требуют вас к себе в кабинет, — важно проговорил лакей и вышел.

«Что князю нужно? Зачем зовет меня?» — думал Николай, поспешно проходя по длинному ряду роскошно отделанных комнат.

Когда Николай вошел в кабинет, князь сидел у стола и писал. Отвечая легким наклонением головы на низкий поклон молодого человека, князь сказал:

— Подожди, братец, я сейчас. Садись.

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.

— Ну как хочешь.

Князь вложил написанную бумагу в конверт, запечатал своею печатью с гербом и обратился к Николаю:

— Вот видишь ли, братец, я хочу послать тебя опять в Петербург.

— В Петербург! — не скрывая своей радости, сказал молодой человек.

— Да, ты обрадовался, что я посылаю тебя?

— Нет, ваше сиятельство, я так-с.

— Ты можешь еще погостить в усадьбе дня три, за это время отдохнешь, а там и в путь.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Но это еще не все. Из Петербурга ты поедешь в Австрию: там постарайся узнать об участи князя Сергея, наведи справки… На все расходы ты получишь от меня крупную сумму денег. Твои хлопоты даром не пропадут, будь уверен! Я награжу тебя.

— Ваше сиятельство, я обязан, не думая о награде, делать все, что вы изволите мне приказать.

— Спасибо! Ты добрый малый — постарайся! Я и княгиня будем тебе благодарны. В Австрии, может, что-нибудь узнаешь о Сергее, тогда поспеши нас о том известить.

— Слушаю-с, ваше сиятельство! Ваши приказы и желания для меня закон.

— Перед отъездом мы еще с тобой поговорим. Ступай.

Николай стал готовиться к отъезду.

Назначенные князем три дня прошли; за все это время молодой человек ни разу не видал княжны: она избегала встречи с ним. Князь, отпуская его в Петербург и в Австрию, вручил ему на расходы порядочную сумму и просил, не жалея денег, ехать скорее. Неизвестная участь князя Сергея тяжело отзывалась на Владимире Ивановиче, а в особенности на самой княгине. Николай поехал на паре княжеских лошадей, запряженных в маленькие сани с верхом вроде кибитки. На облучке саней сидел Игнат-кучер. Игнату приказано от князя доставить Николая до Москвы, а самому вернуться в Каменки. Из Москвы до Петербурга Николай должен был ехать на перекладных.

В пяти верстах от княжеской усадьбы дорога пошла лесом. Николай, укутавшись в лисью шубу, которую велел ему дать князь в защиту от сильного мороза, ехал молча, а возница мурлыкал какую-то песню. Вот видит Игнат, что им навстречу идет какая-то женщина и машет рукой.

«Что ей надо? Что она рукой-то машет?» — подумал Игнат, приостанавливая лошадей.

— Ты что остановился? — спросил Николай.

— Да какая-то баба на дороге стоит.

— Что ей надо?

— А кто ее знает! Тетка, тебе что?

— Николай! Куда ты едешь? — подходя к саням, спросила Глаша. Это была она, бледная, встревоженная.

Николай невольно вздрогнул от неожиданности.

— А тебе что за дело, куда бы я ни ехал! — грубо ответил он молодой девушке.

— Возьми меня с собою.

— Что ты, или очумела? Пошла!

— Возьми, возьми, Николай, сжалься над горемычною, пожалей меня, ведь я исстрадалась, измучилась!

— Прочь с дороги! Я смотреть на тебя не хочу! — крикнул на плакавшую девушку Николай.

— Что я тебе сделала?

— Зачем ты рассказала княжне про нашу любовь?

— Кому же и сказать мне, с кем своим горем поделиться? Княжна добра ко мне…

— Прочь, говорю, с дороги, задавлю!

— Дави, злодей, дави, я не тронусь с места, — проговорила Глаша задыхающимся голосом.

— Поезжай, Игнат! — с бешенством крикнул кучеру Николай.

— Куда же я поеду? Давить, что ль, ее, сердечную, — грубо промолвил Игнат: ему стало жаль бедную девушку.

— А коли так… — крикнул Николай.

Он быстро выскочил из саней, схватил Глашу и, отбросив ее с дороги, вскочил опять в сани, хлестнул кнутом по лошадям, те рванулись и понеслись что есть духу, забрасывая снегом дорогу.

— Ускакал, злодей! Будь ты проклят! Теперь в моем сердце не любовь к тебе, обидчику, а месть да злоба! Недаром называют меня дочерью колдуна — я сумею отомстить тебе, проклятому! Сумею за себя постоять! И за всю мою муку, за все мои слезы ты заплатишь мне сторицею!.. — громко кричала девушка вслед уезжавшему Николаю и в бессильной злобе ломала свои руки.

Беспредельно, безотчетно любила она Николая, а теперь эта любовь обратилась в страшную ненависть. Если бы она осилила, то, кажется, задушила бы его своими руками.

Злоба и гнев бушевали в груди красавицы. Но бессильны были теперь ее злоба и гнев.

Николай уехал.

Послав ему вслед еще несколько проклятий, бедная девушка с истерзанным сердцем вернулась к своему отцу на мельницу.

Глава XVII

«Я сделал все, — писал император Александр, — что зависело от сил человеческих. Если бы Макк^[27] не растерял армии под Ульмом, если бы король прусский объявил войну немедленно после нарушения французами нейтралитета его, если бы король шведский не затруднял движения войск на севере, если бы англичане пришли вовремя на театр войны и вообще лондонский двор оказал бы более деятельности с той минуты, когда ему нечего было опасаться высадки французов, то мы удержали бы Бонапарта, не дозволили бы ему сосредоточить против нас все свои силы, и дела приняли бы другой оборот.»^[28].

Государь никак не хотел вступать с Наполеоном в перемирие и готов был, несмотря на наши потери под Аустерлицем, снова вступить с ним в бой.

Хитрый Наполеон, при свидании с австрийским императором Францем, уверял его, что предложит Австрии самые выгодные условия мира; но едва только русские войска выступили из австрийских пределов, как Наполеон уже заговорил по-другому и предложил Австрии самые тяжкие условия: в число требуемых от нее областей включил Венецию. Беззащитная Австрия, занятая победоносною армией, не имея ни арсеналов, ни запасов, принуждена была согласиться на мир; он был заключен с Наполеоном в Пресбурге. Австрия признавала все присвоения Наполеона в Италии, уступила ему Тироль, Венецию и несколько владений в Германии, которые переходили к Франции, и, кроме того, двести миллионов франков контрибуции.

«Я поступил с Австриею, как с завоеванною крепостью, которую для дальнейшей безопасности надлежало если не срыть совсем, то, по крайней мере, обезоружить» — так говорил про Австрию Наполеон.

Император Франц, уведомляя нашего государя о заключенном мире, между прочим, писал следующее:

«Пресбургский договор — капитуляция с неприятелем, который воспользовался всеми выгодами своего положения. Я был принужден отказаться от некоторых областей, чтобы удержать остальные, я должен покориться силе обстоятельств. Но я еще не всего лишился, если мне останется дружба вашего величества и вы сохраните соединяющие нас связи».

Наполеон возвел курфюрстов баварского и вюртембергского в короли — «в награду за их ко мне дружбу и преданность», — писал он в бюллетене; а короля неаполитанского лишил престола^[29] и всячески поносил его супругу-королеву, родную сестру австрийского императора Франца. Наполеон называл ее «женщиною преступною», он мстил королю и королеве неаполитанским за ненависть, которую они питали к гордому завоевателю. Не было примеров подобному дерзновенному посягательству на святость сана монаршего: приказом по армии он осыпал ругательствами королеву, отнимал престол, в награду раздавал венцы царские. И сколько еще позора предстояло монархам, если бы Александр не спас их, не сломил Наполеона. Наполеон с торжеством возвращался с своей победоносной армией во Францию; на пути он вошел в родственные сношения с баварским и баденским дворами, составил рейнский союз и положил основание своему владычеству в Германии, сделав эту страну данницею Франции. Направо и налево рассыпал он награды по армии, в приказе он говорил, что «нет у него довольно чинов, орденов и денег для достойного возмездия храбрым». По возвращении в Париж ему устроена была блестящая встреча с овациями. Наполеон почтил память павших на войне воинов, признал их осиротевших детей «своими детьми» и, чтобы увековечить Аустерлицкую битву, приказал построить на Сене грандиозный мост и назвал его Аустерлицким. Наполеон мечтал уже о покорении Константинополя и об изгнании англичан из Индии.

Замечательно: когда храброе русское воинство в 1814 году взяло Париж, тогда императору Александру, покорителю непобедимого Наполеона, предложили взорвать Аустерлицкий мост.

Наш государь ответил такими словами на это предложение:

«Не надо трогать его — для нас довольно, если в истории напишут, что русские войска проходили по Аустерлицкому мосту».

Ответ достойный великого и великодушнейшего из людей, императора Александра.

Глава XVIII

Вернемся к молодому князю Гарину, которого мы оставили на ферме Гофмана. Припомним, что внезапное нашествие французов на ферму заставило его укрыться в подполье. Но лишь только французы ушли, старик Гофман помог князю выбраться из невольной засады. Несколько часов, проведенных в душном, холодном подвале, а также и волнение, испытанное раненым, не прошли для него даром: снова вернулась слабость и лихорадочное состояние. К вечеру он впал в беспамятство.

Бедная Анна переживала страшные минуты; исход болезни тревожил ее, и она все время проплакала, моля Бога об исцелении Гарина. В таком состоянии она провела всю долгую зимнюю ночь, ни на минуту не отходя от постели больного.

Утром отец пришел сменить ее.

— Ты не спала, Анна? — заботливо спросил он.

— Нет, отец! До сна ли! Князь так плох. О господи! Неужели он умрет!

Слезы снова показались на чудных глазах девушки, и старик поспешил ее утешить.

— Не плачь, Анна! Я все-таки надеюсь на благоприятный исход, молодость возьмет свое. Князь немного простудился в подвале, но это пройдет. Сегодня же я пойду в город и позову доктора.

— В таком случае не откладывай и поезжай сейчас.

— Я пришел сменить тебя. Пойди усни немного, а я посижу у больного и потом пойду в город.

— Нет, отец! Обо мне не думай. Ради бога, поезжай сию минуту за доктором!

Старик пристально посмотрел на свою дочь. Он понял ее настойчивость.

— Анна, ты любишь князя? — прямо задал он ей вопрос.

— Да, отец! — вся вспыхнув, ответила Анна.

— А князь? Он тебя любит?

— Не знаю.

— Но можешь ли ты рассчитывать на взаимность? Он князь и богат, а мы с тобой, Анна, бедные люди, и, кроме этого домишка, у нас ничего нет.

— Зачем нам богатство?

— Мне оно не нужно, но тебе не худо бы иметь приданое.

— Зачем мне? Я не пойду замуж.

— А князь?

— Князь мне не пара, отец! Я люблю его, но всеми силами постараюсь скрыть от него свои чувства. Ступай же, отец, за доктором. Посмотри, как он страдает.

— И ты, я вижу, Анна, страдаешь!

— Если он умрет, я не переживу этого. Помни, что его смерть — моя смерть.

Старик не возражал дочери; он только печально опустил голову и украдкой утер слезу, скатившуюся из глаз.

— Прости, прости, дорогой мой, мои слова тебя оскорбили. Но что же мне делать? Ведь я так люблю его! — горько плакала Анна, обнимая отца.

Гофман отправился в город и вернулся с доктором. Тот тщательно осмотрел больного, все время сохраняя самое серьезное выражение лица и по временам сомнительно покачивая головой.

— Доктор, что вы находите? — с замиранием сердца спросила Анна.

— Утешительного мало, — серьезно ответил доктор.

— Как? Неужели? — Анна побледнела как смерть.

— Чего вы испугались? Болезнь не безусловно смертельна. Он может выздороветь — требуется только уход за больным, и уход самый тщательный.

— О, в этом, доктор, положитесь на меня!

— Кроме раны, у него еще сильная нервная горячка. Болезнь продолжительная и серьезная…

— Боже, боже мой! — с отчаянием ломала руки молодая девушка.

— Этот русский офицер ваш жених? — спросил у нее доктор.

Она не ожидала этого вопроса и растерялась.

— Я постараюсь спасти вам жениха, — продолжал доктор, к которому вернулась уверенность.

— Спасите его, доктор, и я буду вам обязана всей своей жизнью!

Доктор уехал, дав обещание сейчас же прислать лекарство.

Почти две недели князь Гарин находился между жизнью и смертью. Молодость все-таки взяла свое: он стал поправляться. Хороший уход и заботы опытного врача сделали свое дело. Во все время болезни князя Анна не отходила от его постели, просиживая у его изголовья дни и ночи, молясь и веруя, что Бог совершит чудо. И чудо совершилось. Угасавшая жизнь снова зажглась в больном теле. После долгого беспамятства Сергей открыл наконец глаза; память к нему вернулась, он вспомнил все обстоятельства, предшествовавшие его болезни.

Первыми его словами была глубокая благодарность молодой девушке.

— Вы снова спасли меня! — слабым голосом проговорил он, поднося к своим пересохшим губам руку Анны. — О, как я вам благодарен! Я так много причинил вам хлопот! Но почему вы плачете, о чем?

— От радости: вы спасены.

— И спасли меня вы?

— Вас Бог спас, князь! Его благодарите!

— Но что с вами, Анна? Вы так похудели и побледнели.

В самом деле, ее едва можно было узнать: пережитые волнения, бессонные ночи, проведенные около больного, страшно ее изменили.

— Вы все обо мне, князь! Берегите себя и не волнуйтесь, не говорите: вам и то, и другое вредно.

Гарин спросил есть. С какою радостью Анна подала ему чашку крепкого бульона.

После еды Сергей скоро заснул.

Приехал доктор. Молодая девушка сияла от радости. Она рассказала ему, как князь наконец пришел в себя и попросил поесть.

— Теперь я могу вас поздравить: ваш жених спасен, — громко сказал доктор, очень обрадованный исходом болезни.

Анна только теперь вспомнила, что не разуверила тогда доктора.

— С чего вы, доктор, взяли, что князь мой жених?

— Как, разве этот русский не жених ваш?

— Нет, доктор! Только, ради бога, говорите тише: он только что уснул.

— Сон его крепок, мы его не разбудим. Так вы не невеста? Тогда скажу вам, что вы его любите. Вы удивлены, как я узнал эту тайну вашего сердца? Хотите, скажу?

— Говорите!

— Так ухаживать, как вы ходили за этим русским, может только или нежно любящая мать, или невеста, горячо любящая жениха. Эти многие ночи, которые вы провели без сна около него, ясно говорят о вашей преданной любви. Я должен еще к этому прибавить: помните, что всякая услуга может быть оценена, но вашей — цены нет. Я ухожу теперь — мне у вас делать больше нечего.

— А лекарства, господин доктор, вы не пришлете? — спросила Анна.

— Зачем? Больному теперь нужен безусловный покой и хорошая пища, выздоровление пойдет своим чередом. Впрочем, завтра я у вас еще побываю, поговорю с больным, и на этот раз уже о вас, Анна.

— Нет, нет! Ради бога, обо мне ни слова!

— Как хотите.

— Вы даете, доктор, слово, что не будете говорить с князем обо мне?

— Анна, вы редкая, святая девушка! — Доктор крепко пожал ее руку и вышел.

Анна вышла проводить его.

Между тем Гарин не спал и слышал весь разговор, происходивший между доктором и Анной. Заинтересованный разговором, он притворился спящим и не проронил ни одного слова.

«О, милая, добрая! Да, да, ты — моя невеста! Напрасно ты разуверила в этом доктора. С первого взгляда на тебя сердце подсказало мне, что ты будешь моей женой. Доктор прав: твоя услуга не имеет цены! Я увезу тебя далеко отсюда, и мы никогда не расстанемся»…

Князь Сергей предавался своим первым сладким мечтам.

— Вы уже проснулись, князь? — входя, спросила Анна.

— Я не спал, Анна, — с какою-то особой торжественностью ответил Сергей. — Я слышал все, моя милая, дорогая невеста.

Анна была в сильном замешательстве. Обрадовалась и… испугалась.

— Нет, князь! — сказала она. — Вы шутите. Какая же я вам невеста?! Мы слишком далеки друг от друга. У вас есть все — у меня ничего. Да и ваши родители никогда не согласятся на этот брак.

— Об этом не беспокойся, Анна! Отец и мать меня любят и согласятся на мой выбор. Как только я поправлюсь, мы уедем отсюда в Петербург, а оттуда в Каменки — в нашу усадьбу. Там и повенчаемся.

— Я сильно боюсь, что этот прекрасный план расстроится, — вздохнула Анна.

Вошел старик Гофман.

— Господин Гофман, отдайте мне свою дочь, — встретил старика Гарин.

— Я вас не понимаю, князь! — удивился Гофман.

— Я хочу жениться на вашей дочери.

— Вы не шутите? — с волнением спросил старик.

— Этими вещами не шутят.

— Господь да благословит и утвердит ваш союз! — с чувством проговорил Гофман, обнимая князя и дочь.

В этот день в одиноком домике старика Гофмана царила большая радость.

Глава XIX

Князь Гарин скоро поправился настолько, что мог ходить по комнате, и стал готовиться в дорогу. Гофман с дочерью должны были ему сопутствовать. Нелегко было старику расставаться с фермою — он так привык к своему углу. Зато Анна счастливой и веселой ехала в Россию, где ожидал ее брачный союз с милым, ненаглядным женихом.

У Гофмана была тройка сытых лошадей. Он приказал работнику Иоганну запрячь их в крытые сани; сюда они положили все необходимое в дороге и втроем — Гофман с дочерью и князем — тронулись в путь. Свое хозяйство старик сдал в аренду одному из своих соседей-фермеров.

Без особых приключений наши спутники доехали до Петербурга. Князь нанял для Гофмана и Анны на время небольшую квартирку, а сам поселился на своей старой. Первым делом его было явиться к своему полковому командиру. Старый боевой генерал принял князя очень ласково.

— А мы, князь, отчаялись видеть вас в живых и думали, что вы или убиты, или утонули. Главнокомандующий наводил о вас справки; от вашего батюшки, князя Владимира Ивановича, я получил письмо, в котором он просит меня сообщить о вас, но, к сожалению, я и сам ничего не знал до настоящего времени, — сказал генерал, крепко пожимая руку Гарина.

Генерал попросил князя рассказать о том, где он находился в последнее время. Гарин удовлетворил его любопытство, умолчав только о своей любви к Анне.

— Вы, князь, геройски сражались и состоите в списке георгиевских кавалеров, с чем вас от души и поздравляю, — сообщил ему полковой командир, когда Гарин окончил свой рассказ.

Князь поблагодарил генерала и отправился к своему приятелю, ротмистру Зарницкому, которого и застал лежавшим на диване, с длинною трубкою в зубах.

Ба, ба, приятель! Да ты откуда? С того света, что ли?

Петр Петрович быстро встал с дивана, бросил в угол трубку и заключил в могучие объятия своего закадычного друга и сослуживца.

— Не ждал, не гадал тебя видеть, ей-богу! Уже хотел панихиду по тебе отслужить. Ну, садись, рассказывай.

— Сейчас, дай отдохнуть.

— Отдохни, голубчик! Да как ты, брат, переменился, похудел — тебя не узнаешь.

— Долго болен был, — ответил князь.

— Не томи, рассказывай. Впрочем, погоди, за завтраком расскажешь. Эй, Щетина, завтрак, живо!

— Зараз, ваше благородие, зараз! — просовывая голову в дверь, ответил старый денщик.

— Не забудь бутылочку винца принести.

— Не забуду! На радостях надо выпить, ваше благородие! На что я — и то для такого дня маленько клюкну.

— Клюкни, Щетина! Разрешаю!

— Покорно благодарю, ваше благородие!

— Ну, пошел, неси завтрак!

— Зараз, ваше благородие.

Спустя немного Щетина принес на подносе завтрак и бутылку дорогого вина. За завтраком князь Гарин рассказал своему приятелю, как он попал на ферму к старому Гофману, как полюбил его дочь. Сергей ничего не скрыл от друга и с жаром описывал, как Анна во время его тяжелой болезни ходила за ним, как она просиживала у его постели долгие ночи.

— Ах, Зарницкий, если бы ты знал, как я люблю ее!

— Вижу, брат, вижу; по твоим словам, девушка хорошая, добрая.

— Ах, как она хороша, как хороша!

— Знаю, дурную не полюбишь, у тебя вкус хороший. Надеюсь, меня познакомишь со своей невестою?

— Конечно, конечно, мы завтра утром поедем к ней.

— А что ты намерен делать: остаться в Петербурге или увезешь невесту к отцу, в Каменки? — спросил Петр Петрович у приятеля.

— Прежде я в усадьбу один поеду, предупрежу моих стариков.

— Ах, брат, я и забыл сказать: ведь тебя Николай Цыганов недавно разыскивал; его твой отец за этим нарочно прислал. Николай собирался ехать в Австрию.

— Это все в поиски за мною?

— Все за тобою.

— Я постараюсь увидать Николая. Скажи, Петр Петрович, не слыхал ли ты чего про моего денщика Михеева?

— Не только слышал, а недавно даже видел его.

— Как, он жив? — обрадовался князь.

— Здравствует, в казармах живет, все по тебе охает да сокрушается. Он уверен, что ты убит, и не раз по тебе, брат, панихиды справлял.

— Надо и его поскорее увидать.

— Порадуй старика, поезжай к нему в казармы.

Князь Гарин не стал медлить, простился с приятелем и поехал в казармы полка, в котором служил.

Михеев плакал, как ребенок, когда увидал своего «барина» живым и невредимым. Старик-денщик думал, что князь убит, и горько оплакивал его.

Радость вышла общая; возвратившиеся с войны товарищи князя Сергея очень обрадовались его возвращению и затеяли веселую пирушку.

Перед своим отъездом в Каменки Сергей зашел проститься с невестою и застал Анну с заплаканными глазами.

— Что с тобою, милая? Ты плакала? — участливо спросил у молодой девушки Гарин.

— Скучно мне с тобою расставаться.

— Полно, Анна! Не надолго мы расстаемся: не далее как через месяц я буду опять здесь. За тобой приеду, милая.

— Приедешь ли?

— Анна, как тебе не стыдно так говорить? — с легким укором сказал князь.

— Прости, милый, я сама не знаю, что говорю. Одного я боюсь: твои родители, пожалуй, не дадут тебе согласия на нашу свадьбу.

— Я люблю тебя — и для них довольно этого. Мой отец и мать стоят выше предрассудков.

— Поезжай, мой дорогой! Храни тебя Господь! Береги себя, Серж!

Простившись с невестою, князь Гарин поехал домой; несколько ранее, по приезде в Петербург, он случайно на Невском встретился с Николаем; тот не очень обрадовался этой встрече. Поездка его в Австрию должна была, таким образом, не состояться. А Николаю хотелось попутешествовать на княжеские деньги, а теперь эти деньги он волей-неволей должен был отдать обратно князю. Николай отказался ехать с князем Сергеем в Каменки, несмотря на то что тот настоятельно звал его.

— Ведь ты имеешь продолжительный отпуск: что же тебе проживаться в Петербурге? Поедем в Каменки.

— Нет, ваше сиятельство, увольте!

— Почему ты не едешь? Уж не влюблен ли ты? — шутил князь.

— Уж где мне, ваше сиятельство, что я за человек, — весь вспыхнув, проговорил Николай.

— Не скромничай. Ты георгиевский кавалер и должен этим гордиться. Произведут в корнеты, и тогда у тебя откроется широкий путь.

— Какой уж путь у подкидыша, ваше сиятельство! Вот извольте получить, — сказал Николай и вручил князю пакет.

— Это что такое? — спросил князь.

— Деньги-с, которые изволил мне вручить их сиятельство, князь Владимир Иванович, на поездку в Австрию. Теперь ехать мне незачем.

— Оставь у себя — ведь тебе надо на что-нибудь жить?

— Не извольте беспокоиться: на прожитье у меня есть деньги. Благодарю вас.

— Возьми, братец, деньги никогда не могут быть лишними.

— Благодарю, ваше сиятельство, я не имею нужды…

— Ну, как хочешь, Николай, а отцовских денег у тебя я не возьму… — решительным голосом проговорил князь Сергей, и, простившись с Цыгановым, он на другой день выехал в Каменки.

Глава XX

Я не стану описывать радость встречи молодого князя Сергея Гарина с отцом и матерью и с сестрою. В этот день в княжеском доме царила одна только радость — да и не в одном княжеском доме, а в каждой избе большого села Каменки. По случаю счастливого приезда сына старый князь приказал управляющему объявить крестьянам о снятии с них недоимок и о сокращении дней барщины, а бедным и неимущим мужикам он велел выдать по рублю и отпускать им бесплатно рожь из княжеских запасов. Князь Владимир Иванович имел добрый характер и гуманно обходился со своими крестьянами: он не морил их на барщине, как делали другие помещики, из своих заповедных рощ и лесов приказывал давать крестьянам дрова и лес на постройку. Немного бедняков-горемык было в Каменках; большею частью мужики были денежные и жили хорошо.

Спустя неделю после приезда Сергея старый князь задумал дать блестящий бал и праздник в своих огромных хоромах. Созывать гостей на этот бал послано было несколько верховых к соседним помещикам и в город.

Ближние соседи стали съезжаться рано утром, чтобы поспеть к обедне. В сельской церкви утром началась обедня, а по окончании — благодарственный молебен. Небольшая каменная церковь была полна молящимися. Из простого народа немногие попали в церковь — стояли на паперти и на лестнице. В роскошной карете, запряженной в шесть лошадей, приехали князья Гарины и встречены были радостными, единодушными криками и счастливыми пожеланиями; и по окончании богослужения крестьяне приветствовали своих «добрых господ».

Из церкви длинною вереницею поехали к княжескому дому; большой гурьбой туда же направились и крестьяне. Для своих крепостных князь приказал устроить угощение в обширных людских помещениях, где накрыты были столы с пирогами, с бараниной, с гусями и с другими съестными припасами, а вино, брага и мед находились в разукрашенных бочонках, в кадках и ушатах.

Перед началом обеда князь Владимир Иванович с сыном и дочерью сошли в людскую. Старый князь и Сергей взяли по бокалу с янтарным медом и, выпив за здоровье всех собравшихся крестьян, пожелали им веселиться.

В огромной зале с колоннами накрыт был обеденный стол, украшенный тропическими растениями и цветами из оранжерей, в роскошных вазах из редкого хрусталя лежали фрукты; несмотря на сильный мороз, на столе красовались крупная клубника и земляника. Сервировка была роскошная, выписанная из-за границы, и стоила огромных денег. В старину наши бояре любили широко пожить и пышностью обстановки удивляли иностранцев. Князь Владимир Иванович редко давал балы, а уж если давал, то на удивление всей губернии. Не скоро забывались эти балы, и долго про них говорили. В устройстве таких вечеров много помогала князю жена его, Лидия Михайловна. Она хорошо помнила блестящий золотой век Екатерины Великой, присутствовала на всех придворных балах, как во дворце, так и у великолепных вельмож императрицы, и старалась делать из своих «деревенских» балов нечто подобное.

Множество лакеев в напудренных париках, в ливреях, украшенных княжескими гербами, стояли в ряд по широкой лестнице, уставленной тропическими растениями, и принимали гостей с низкими поклонами. Сам князь, в полном генеральском мундире с орденами, находился при входе в зал и радушно встречал гостей; с ним рядом стоял и молодой князь, в блестящем гвардейском мундире.

Княгиня Лидия Михайловна и красавица Софья, роскошно одетые, украшенные редкими бриллиантами и крупным жемчугом, находились в гостиной и принимали приезжавших гостей. На княгине блестела звезда Святой Екатерины: она была кавалерственной дамой.

Гости робко входили в гостиную, низко кланялись княгине и Софье и целовали у них руки; некоторых избранных гостей княгиня удостаивала поцелуем в лоб и в щеку.

Когда все гости собрались, главный камердинер князя, в ливрее, расшитой золотом, громко провозгласил:

— Кушать подано!

По окончании обеда мужчины отправились в кабинет старого князя, а некоторые — на половину князя Сергея. Дамы и барышни в отведенных им комнатах стали поправлять свои туалеты и приготовляться к предстоящему вечернему балу. Из всех гостей выделялась по своей чудной красоте и роскошному туалету дочь костромского губернатора Сухова Ирина Дмитриевна, семнадцатилетняя девушка, первая невеста во всей губернии по красоте и богатству.

Губернатор, генерал Сухов, был очень богат: у него в нескольких губерниях находились огромные усадьбы, а единственной наследницей старого отца была Ирина. Старый князь был в дружбе с губернатором — когда-то оба они служили в одном полку, — и заветною мечтою стариков было породниться.

Красавица Ирина воспитывалась в Смольном монастыре и, окончив с успехом курс, приехала к отцу в Кострому. Князь Сергей видел ее десятилетней девочкой, а в продолжение образования в монастыре ни разу не видел, и, увидя Ирину в доме своего отца, он поражен был ее чарующей красотой и грацией.

— Здравствуйте, князь! — протягивая свою хорошенькую ручку Сергею, весело проговорила красавица.

— Ирина Дмитриевна!

— Что, не узнали? И немудрено: ведь семь лет не виделись!

— Как вы похорошели!

— Что это, комплимент? — вся вспыхнув, сказала Ирина Дмитриевна.

— Не комплимент, а истина!

— Я не замечаю.

— Вы скромны.

— Надеюсь, вы танцуете со мною? — спросила Ирина.

— За счастье почту — мы откроем бал.

— А где ваша сестра? Что ее не видно?

— В гостиной, занимает гостей.

— Дайте вашу руку и пойдемте к ней. Ах да, вы должны мне рассказать про войну.

— Здесь, на балу? — улыбнулся князь Гарин.

— Зачем здесь? Приезжайте к нам. Ведь вы герой! Папа говорил мне про вашу храбрость.

— Это для меня большая честь!

— Представьте, князь, все мы считали вас убитым. Да, да, папа так жалел вас.

— А вы? — спросил Сергей.

— И я, — тихо ответила красавица.

Блестящий бал открыт был менуэтом; в первой паре шли молодой князь и Ирина Дмитриевна, во второй — губернатор с княжной Софьей, в третьей — князь Владимир Иванович с женою. Хороший оркестр музыки, выписанный из Москвы, играл на хорах; под его чарующие звуки начались танцы.

Старый князь и генерал Сухов, утомленные балом, уединились в маленькой диванной, отделанной в мавританском вкусе; в диванной никого не было. Князь Владимир Иванович уселся на низком мягком диване; рядом с ним поместился губернатор; лакей поставил к дивану маленький столик и принес чаю с ромом.

— Ты заметил, Дмитрий Петрович, как Сергей много танцевал с твоею дочерью? — спросил князь у приятеля.

— Как же, заметил — хорошая парочка!

— Что ты сказал? — переспросил князь.

— Говорю, твой сын и моя дочь — хорошая парочка.

— Да, да, правда, все гости любуются ими.

— Какой красавец и молодчина твой сын, князь! — сказал Дмитрий Петрович.

— А твоя дочка так хороша, как сказочная «царевна-красавица».

— А знаешь что, князь Владимир Иванович: пусть твой сын, «писаный королевич», женится на моей «царевне-красавице», — шутливым голосом сказал губернатор, вопросительно посматривая на князя. Выдать дочь за князя Сергея было его заветною мечтою.

— Что ж, я не прочь с тобою, Дмитрий Петрович, породниться, — немного подумав, ответил князь.

— Я, князь Владимир Иванович, откровенно скажу тебе, давно этого желаю: мы с тобой с давних пор приятели, моя дочь, почитай, на твоих глазах росла, состоянием Господь не обидел, наследников, кроме Ирины, у меня никого нет: умру — все ей достанется.

— Напрасно, Дмитрий Петрович, про это ты завел речь! Мой сын в приданом нужды не имеет — сам богат.

— Ну, вот богатство да к богатству — и хорошо! Я и княгиня давно желаем с тобой сватьями быть. Не раз про это говорили.

— Спасибо, князь, спасибо! Стало быть, наши мысли одни и те же были. Спасибо, друг! Дозволь обнять тебя. — Князь и губернатор крепко обнялись.

— Теперь дело осталось за Сергеем, — сказал князь Владимир Иванович.

— Да, за ним, князь! У дочери и спрашивать нечего: по всему заметно, что князь Сергей ей нравится.

— А все же, Дмитрий Петрович, спроси!

— Знаю, спрошу, неволить не буду. Я у дочки спрошу, а ты у сына. Так по рукам, князинька?

— По рукам, по рукам. Я с сыном буду говорить.

— А я с дочерью. Устрой, Господь, в добрый час!

Генерал Сухов усердно перекрестился.

Бал продолжался до самого утра; во всю длинную ночь весело пировали гости, радушно угощаемые добрым хозяином. Танцы почти не прерывались; князь Сергей весь вечер танцевал с одной Ириной на зависть другим барышням и на пересуды их маменек и бабушек.

— Посмотри-ка, Анна Ивановна, как молодой князь увивается около губернаторской дочки, — ехидно говорит полная некрасивая дама, мать шести дочерей, слегка толкая локтем свою соседку, сухопарую даму.

— Смотрю и удивляюсь, Татьяна Федоровна, — улыбаясь, отвечает та.

— Впрочем, удивляться нечему, — это так понятно.

— Вы думаете, молодой князь женится на ней?

— Натурально! Невеста завидная — ведь губернатор миллионы имеет.

— И что хорошего нашел он в этой девочке?

— Не понимаю, какая-то сухопарая…

Вот двое молодых людей, провинциальные львы, одетые по-парижскому, ведут между собою такой разговор.

— Я просто завидую князю! — говорит один.

— Еще бы не завидовать! — отвечает другой.

— Красавица и миллион приданого.

— А что для тебя лучше, Пьер, — красота или миллион?

— Понятно, миллион.

— А князь будет обладать и миллионом, и красотою.

— Военным счастье!

Почти перед утром накрыли ужин, тоже роскошно сервированный.

После ужина гости стали разъезжаться — кому близко было до дому; многие остались ночевать и в отведенных им комнатах расположились спать на мягких диванах и постелях. Мужчины — на половине князя, а женщины — на половине Лидии Михайловны.

Опустела великолепная зала; музыканты тоже ушли отдохнуть — в продолжение дня и ночи они почти без отдыха играли. Огни везде погашены, и в огромном княжеском доме настала тишина. Все спало крепким сном.

Глава XXI

Сергей, по приезде в Каменки, рассказал отцу и матери все, что с ним случилось на войне; он с большим чувством и жаром описывал, как на ферме доброго австрийца Гофмана нашел себе радушный прием и как молодая девушка, Анна, ухаживала за ним во время болезни, заботилась и не отходила от него.

— Я много, много обязан Гофману и его милой дочери! Они спасли меня от смерти, — такими словами закончил молодой князь свой рассказ.

— О, если бы мне увидать Анну — я бы ее расцеловала! — громко проговорила Софья, со вниманием выслушав рассказ брата.

Старый князь ничего не сказал; он встал и стал задумчиво ходить по комнате.

— Что же, за их уход надо послать им денег, — сказала княгиня, зорко посматривая на сына; она догадалась, что Сергей если не влюблен, то увлечен этой «немкой».

— Мама, что ты говоришь? — с укором сказал Сергей.

— А что, мой друг? Это в порядке вещей.

— Она не примет от меня денег.

— Полно, Серж! Вероятно, старик-немец и его молоденькая дочь, немочка, узнали, что ты богат, знатен, — ну и приложили все свои труды, в надежде получить с тебя щедрую награду, — хладнокровно сказала Лидия Михайловна.

Слова матери покоробили Сергея; он побледнел и, не сказав ни слова, сердито вышел из комнаты; Софья тоже вышла вслед за братом.

— Ты понял? — спросила у мужа княгиня.

— Понял: «немочка» увлекла.

— Не только увлекла — он влюблен.

— Что же нам делать?

— А вот что, князь: скорее женить Сергея… А если мы будем медлить, то он женится без нашего спроса на этой сентиментальной немочке.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Еванг. от Луки, 26, 52.

2

Герцог Ангиенский — Луи-Антуан Анри де Бурбон, герцог Ангиенский (Энгиснский) (1772–1804) во время французской революции командовал авангардом корпуса эмигрантов. После расформирования корпуса жил в герцогстве Баден. В 1804 г. после провала заговора Пишегрю Наполеон в назидание Бурбонам приказал арестовать герцога и привезти во Францию, где вскоре тот был казнен.

3

Устрялов Н. Г. Начертание русской истории для средних учебных заведений. СПб., 1845.

4

Мюрат Иоахим Наполеон (1771–1815) — маршал Франции, король Неаполитанский. В описываемое время — командир кавалерийского корпуса.

5

Сульт де Дье, Никола-Жан (1769–1851) — маршал Франции, командир пехотного корпуса. После реставрации Бурбонов был военным министром.

6

Ланн Жан (1774–1809) — герцог де Монтебелло. Маршал Франции, командир 5-го пехотного корпуса.

7

Савари Анн-Жан-Мари-Рене, герцог де Ровиго (1774–1833) — французский политический деятель. Начинал карьеру как адъютант Наполеона, затем был его агентом по особым поручениям. Начальник тайной полиции в 1802–1804 гг., посол в России в 1807–1808 гг., участник войн против Австрии, Пруссии и Испании, сменил Фуше на посту министра полиции в 1810 г. После Июльской революции 1830 г. — завоеватель Алжира, где прославился крайней жестокостью.

8

Долгоруков (Долгорукий) Петр Петрович, князь (1777–1806). Генерал-адъютант, приближенный Александра I, вел от его имени ряд важных переговоров с европейскими державами. Считается, что он склонял императора дать сражение при Аустерлице.

9

Карл-Людвиг-Иоанн (1771–1847) — австрийский эрц-герцог. Фельдмаршал, с 1805 г. военный министр, возглавлял австрийскую армию в Италии.

10

Массена Андре (1758–1817) — маршал Франции, противостоял войскам Суворова и австрийцам в Италии. В 1805 г. командовал правым крылом главной армии Наполеона.

11

Вейротер (Вейнротер) Франц (1755–1806) — генерал-майор австрийской армии. Генерал-квартирмейстер союзных войск в 1805 г.

12

Галлабрунн — город в 70 км от Вены, рядом с которым, у деревни Шенграбен, 4/16 ноября 1805 г. арьергард Багратиона сдержал корпус Мюрата.

13

Буксгевден Федор Федорович (1750–1811) — граф, генерал от инфантерии, командующий Волынской армией. При Аустерлице командовал войсками левого крыла русско-австрийских войск.

14

Коловрат Иоганн Карл (1748–1816) — герцог Краковский, генерал-лейтенант, позже фельдмаршал австрийской армии.

15

Франц (Франциск I) Иосиф Карл (1768–1835) — с 1792 г. австрийский император, до 1806 г. также последний император так называемой Священной Римской империи германской нации.

16

Сухтелен фон Петр Корнилович (1751–1836) — граф, инженер-генерал, член Военного совета при Александре I.

17

Бернадот Жан-Батист-Жюль (1763–1844) — маршал Франции, с 1810 г. наследный принц, а затем и король Швеции и Норвегии (под именем Карла XIV Иоанна). В описываемое время — командующий 1-м пехотным корпусом французов.

18

Кремс — город на Дунае несколько выше Вены, около которого 30 октября 1805 г. Кутузов разбил корпус маршала Мортье.

19

Аттила — царь гуннов. Покорил Северное Причерноморье, Центральную Европу, разорил балканские провинции Восточноримской империи, обложив их данью. За свои набеги получил в летописях прозвище «бич Божий».

20

Разумовский Андрей Кириллович (1752–1836) — граф. С 1790 по 1807 г. был посланником в Австрии.

21

Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном 1805 г. СПб., 1844.

22

Толстой Петр Александрович (1761–1844) — граф, генерал от инфантерии, управляющий генеральным штабом.

23

Чейч — местечко в 25 км юго-восточнее Аустерлица, куда после сражения отошли союзные войска.

24

Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном 1805 г. СПб., 1844.

25

Стутергейм Фридрих Генрих фон (1770–1811) — барон, австрийский генерал-майор.

26

Репнин-Волконский Николай Григорьевич (1778–1845) — брат декабриста С. Г. Волконского, князь, в 1805 г. полковник.

27

Макк Карл (1752–1828), барон фон Лейберих — австрийский фельдмаршал. Будучи начальником австрийского генштаба и исполняющим обязанности главнокомандующего, капитулировал перед французами под Ульмом в 1806 г. За это приговорен судом к смертной казни, но помилован.

28

Высочайшее повеление графу Воронцову из Галича, 24 ноября 1805 года. Воронцов Семен Романович (1744–1832) — граф, посол в Англии до 1806 г.

29

В феврале 1806 г. Жозеф Бонапарт занял Неаполь и провозгласил себя королем, отстранив от власти Фердинанда I и его супругу Каролину.