Паутина

Дмитрий Евгеньевич Ардшин

Паук – это вроде бы легкие и уж точно шальные деньги. Паук – это большие неприятности. Попадешься к такому в лапы и считай, пропал… жди беды… Художник-самоучка пытается выпутаться из паутины обыденного кошмара, дела житейского и нарисовать портрет своей любимой.

8

И однажды добродушно-блудливая улыбка, и красная клетчатая рубашка навыпуск, прихватив с собою шпроты, водку, молочную колбасу, колбасный сыр и Карину, исчезли из города «на неделю-другую».

— Асфальт, панельные коробки, машины — все загребло, — развалясь на скамейке с бутылкой синей Балтики и сигаретой Петр 1, жаловался Пирог августовским вечером, накануне отъезда.

Над головой темный Ленин, вытянув руку, указывал на Макдональдс. На асфальте, рядом со скамейкой, двое взъерошенных голубей сцепились из-за сизой голубки, — хлопали крыльями, клевались, раздувая зобы и глухо воркуя. В нескольких метрах, у туи, бродила полная старуха с пакетом, украдкой поглядывая на Пирога.

— А как же Светлана? — осторожно спросил Дерягин и поморщился от сигаретного дыма выдохнутого приятелем.

— А она больше всего достала. — Пирог бросил окурок в дерущихся голубей, и они упорхнули. — Каждый день: ты где, с кем ты, что делаешь… Ревнует по-черному. А у самой какой-то там старинный знакомый для ночных клубов… У каждого есть свой дежурный чемоданчик, свой запасной аэродром, — Пирог с горькой усмешкой покосился на Дерягина.

Дерягин, у которого не было ни чемоданчика, ни аэродрома, лишь пожал плечами и раздраженно подумал: наговаривает на нее, чтобы себя оправдать.

Пирог допил пиво и поставил бутылку на асфальт. Тут как тут — старуха, подхватила бутылку, сунула ее в звякнувший пакет и вразвалку удалилась.

Пирог вздохнул, вкрадчиво промурлыкал Дерягину:

— Может, еще купишь? Да, и сигареты, не забудь… А то у меня — алес…

Итак, Пирог покинул город.

А Дерягин еще глубже увяз в тревожных мыслях и предчувствиях. Тяжелее всего было вечерами, когда комната начинала схлопываться, и ледяной волной обрушивалась паника, вышвыривала из квартиры и гнала в центр города. Там Дерягин с угашенным, мутным взглядом бродил до гула в ногах и дымящейся голове по оживленной набережной, притихшими переулками, сумрачными скверами… И все думал, думал, накручивал себя, пытался выпутаться из паутины страха, но все сильнее запутывался.

Но была еще Светлана… Брошенная и обмененная на другую, Светлана невольно стала меркнуть, уплощаться до монохромной тени, до черно-белой героини дешевых комиксов. Чердачная музыка как-то поутихла, почти сошла на нет. И все же… И все же Дерягин продолжал думать о Светлане. Где она? Что она?

***

В тот душный августовский вечер то и дело развязывались шнурки, и тревога когтила сердце сильнее обычного. Неприкаянный Дерягин слонялся в центре, по бульвару, вбирая заторможенным взглядом густеющую синь, фонари, которые вот-вот оживут, витрины, которые совсем скоро погаснут, прохожих… Парень, в мятых шортах и майке, шлепки на босу ногу, прошел под руку с красоткой, тонкой-тонкой, на цокающих шпильках, в черном вечернем платьице, с черной прозрачной накидкой на плечах. Две старушки, в коротких брючках, провели на длинных поводках двух шустрых, лохматых песиков.

Дерягин, опустившись на корточки, стал завязывать треклятый шнурок.

— Это судьба! — прозвенел насмешливый голос.

Дерягин испуганно поднял голову.

Она торопилась к очередной знакомой на крестины очередного ребенка. На ней был сарафан, до пят, в крупном зеленом узоре из папоротников. Рукой придерживала юбку, чтобы подолом не подметать асфальт. Она похудела, стала блеклой копией прежней Светланы, а так же девушки с рисунка Боттичелли. Но пушистые глаза были наполнены все тем же быстрым сиянием.

Надо было что-то сказать. А Дерягин молчал, растерянно и недоверчиво глядя на Светлану, как на рояль из кустов. Было что-то странное и не случайное в этой вроде бы случайной встречи. Что-то подстроенное было. Кто-то, подергивая за невидимые нити, явил перед Дерягиным Светлану.

Скажи хоть что-нибудь. Но мысли разбегались. Как же не хватает Пирога. А может, о Сергее?.. Нет, не в коем случае! — спохватился Дерягин

Она с мягкой выжидательной улыбкой долго смотрела на него.

— Ну, я пошла, — она вздохнула.

— Можно к тебе позвонить? — вдруг вырвалось у Дерягина. — Как-нибудь…, — и пуще прежнего смешался от изумленного взмаха ее ресниц. Что-то булькнул, неловко оправдываясь, не слыша сам себя от накатившего в уши шума.

Она, усмехнувшись, покачала головой и, порывшись в сумочке, достала оттуда блокнотик и шариковую ручку…

— Пока, — коснувшись своими губами колючей щеки Дерягина, она оглушила его цветочным ароматом и ушла.

Дерягин долго смотрел ей вслед, невольно вспоминая, как шесть лет назад в больничном коридоре он впервые разглядел ее. Теперь же все было с точностью наоборот: он быстро терял ее из вида. Она исчезала в сумеречной сини, среди неторопливой, разморенной толпы.

Янтарными бусами вспыхнули уличные фонари. Дерягин взглянул на листок в клетку, вырванный из блокнота, взглянул, в том числе для того, чтобы убедиться, что она не померещилась ему, что еще несколько минут назад он разговаривал с ней…

На листке чернел бисерный ряд цифр… Зря все это. Он передернулся и смял листок…

Весь следующий день, который тянулся и тянулся, Дерягин пытался припомнить и нарисовать ее. Она не выходила, тонула в лихорадочных, отчаянных штрихах, — даже хуже, чем тогда, на даче. Точно — зря…

А вечером он вдруг ни с того ни с сего, позвонил к ней, и, задыхаясь от волнения, медленно чеканя слова после двух баночек Очаковского джин-тоника, пригласил на пиццу.

***

Это был один из последних очень жарких дней стремительно уходящего лета. Высунутый ярко-красный язык одуревшей от жары дворняги почти доставал до асфальта, который окутывал сухим, плотным жаром. Взмокшая от пота рубашка липла к телу. В душной пиццерии загнанная продавщица, с круглым пунцовым личиком, нечаянно надорвала крупную купюру.

— Упс… — продавщица виновато улыбнулась и отдала Дерягину сдачу, сопливую от помидор и сыра пиццу, а также две коробочки апельсинового сока.

Уже пожелтевшая ива глядела в зеленоватую воду, где водочная бутылка с отбитым горлышком колотилась о голыш. Пицца поначалу оплавляла пальцы. Ах ты, помидорина, — оставила на светло-серых брюках розовый след.

Но надо было что-то говорить. Вторя гудящему над головой оводу, Дерягин забубнил о предопределенности, о неосознанной тяге к саморазрушению. Разомлевшая Светлана задумчиво смотрела на ревущий, кружащийся белый катер.

— А мы ведь часто здесь зависали, — вдруг сказала Светлана.

И Дерягин сжался, как будто от удара. Набежавшая волна вытолкнула бутылку на бурый песок.

— Ты не знаешь, где он теперь? — она обернулась и, прищурившись, посмотрела на приунывшего Дерягина.

Дерягин пожал плечами, что-то буркнул и, опустив глаза, покраснел. Светлана отвернулась к реке и тихо проговорила:

— Не парься… Оля мне все уже рассказала.

Насмешливым звяканьем отозвался козлиный колокольчик. Стало расти и тяжелеть молчание. Дерягин чувствовал, что Светлана, как будто оторвалась от жухлой травы и теперь уносится все выше и дальше от него, а он сам сжимается и мельчает до размера хлебной блошки. Пытаясь отвлечь и вернуть Светлану, Дерягин бросился говорить о злополучных граблях, на которые все время наступают, и еще черт знаем о чем, но потом вдруг забыл ужасно простое слово, смешался и замолчал. Кыш-кыш. Овод улетел. Совсем.

За спиной, на грунтованной дороге прогрохотало облако пыли. От лодки осталось лишь отдаленное стрекотание. Светлана сплюнула травинку и, все так же рассеянно глядя на обмельчавшую, заросшую водорослями реку, сказала:

— Может, к Мельникову?

***

— Ты с Птахой?! — ошеломленно переспросил Саша.

— И с водкой, — поспешно уточнил Дерягин.

— С этого и надо было начинать! — обрадовался голос в телефоне.

Сталинка таращилась окнами на драмтеатр. В гулком обшарпанном подъезде пахло травой, повсюду белели россыпи окурков, у стен и на подоконниках поблескивали пивные бутылки… Дверной звонок висел на проводе, как выбитый глаз на нерве. Рука Дерягина уже потянулась нерешительно к звонку, как вдруг дверь открылась. На пороге сиял улыбающийся солнечный Саша, одетый как обычно: во все черное.

Саша кое-как сводил концы с концами. Но безнадежное безденежье ему было до барабана. Вот счастливый барабанщик.

Почти всю комнату занимал старый диван с высокой спинкой. В углу у окна притихла акустическая гитара. Саша угостил свежим анекдотом, засохшим ржаным хлебом, початой банкой шпрот, половинками помидор в белых шапочках майонеза.

Вскоре от водки и тоника голова Дерягина стала вроде толстенного приземистого стакана, в котором взлетали и лопались пузырьки.

Раскрасневшаяся Светлана принялась перемывать косточки своей знакомой:

— Она даже не знала, как его зовут!

Саша в черной майке и джинсах похохатывал, понимающе кивал. Его улыбка ширилась и уже с трудом умещалась в комнате… Вот бы изобразить Светлану такой, немного стервозной, тулуз-лотрековской. На экране телевизора бульдог вытряхивал душу из кота. Кот, приподняв озеро за край, искал шуструю мышь. Надо будет замыть брюки.

Саша кинулся в прихожую догонять телефон. Догнал.

Оторвавшись от дивана, Дерягин прикрыл дверь в комнату и, оправляя на ходу рубашку, медленно, очень медленно, как будто опутанный сном, стал продираться сквозь голубоватую муть обратно к дивану. А диван покачивал Светлану, дырявый тапочек на ноге закинутой на ногу, идеально прямая спина похожа на перетянутую струну, в руке нервная сигарета. Светлана, щурясь, быстро затягивалась и лиловым ноготком с кончика сигареты сбивала пепел в блюдце с маслянистыми шпротами. Дженис Джоплин надсадно прощалась с летом, точнее выла колыбельную.

Евгений наклонился и неловко поцеловал Светлану.

— Это же, как с пепельницей, — усмехнулась она.

— Скажешь тоже, — прошептал Дерягин, шалея от горько-сладкого запаха дыма и духов. Все плыло и прыгало перед глазами… Ее жесткий, верткий язык расплющил язык Дерягина и стал вталкивать в пересохшее горло. Закрыв глаза, Дерягин закружился на черной карусели. Мешало липкое ощущение, что он целуется с образом и подобием Пирога. Ведь это Пирог научил Светлану слюнявой борьбе.

Карусель остановил Саша. Утопив окурок в блюдце, он с напускной печалью сообщил, что ему срочно надо уходить.

***

А дальше начался какой-то сумбур. Дерягин и Пташкина зачем-то стали метаться по раскаленному до бела центру города, нигде не задерживаясь надолго. Как будто заметали следы, пытались скрыться то ли от назойливого соглядатая, то ли от самих себя.

Все скомкалось и перемешалось. В стеклянной голове Дерягина плескались мысли, взлетали и лопались частыми, быстрыми пузырьками.

И что теперь? — думал Дерягин, украдкой взглядывая на Светлану. А вдруг все получится точно так же, как с ее портретом? То есть ничего не получиться? Вдруг он все испортит? Презрительно усмехнулся незримый Пирог, с которым Дерягин себя все время сравнивал. Дерягин быстро опустил глаза и подобрался. Лучше пусть она сама еще что-нибудь предложит, вроде наведаться к Мельникову… Но Светлана ничего не предлагала. И вообще у нее был такой вид, словно они и не целовались взасос, словно не было ничего такого. И Дерягину волей-неволей приходилось ей подыгрывать.

Дорогу терзал отбойный молоток. Фонтан поделился своим летаргическим сном, отразившись в глазах зеленым отблеском. В летнем шатре пили пиво, не обращая внимания на то, что круглый красный столик, за которым они сидели, был не убран: в железной вазочке розовел тонкий окурок, а рядом валялась смятая баночка из-под слабоалкогольной шипучки. Пивные бутылки схватила со стола толстая старуха. Спрятав добычу в пакет, она покатилась вперевалку дальше.

— Чертова ведьма! — крикнул ей вслед худой парень, выскочив из ларька и подергивая выпирающим, как острый камень, кадыком. — Чтобы я больше тебя здесь не видел!

Старуха остановившись, обернулась:

— А ты знаешь, какая у меня пенсия? Знаешь? А?

Парень только махнул рукой и вернулся в ларек.

В магазинчике, рядом с автобусной остановкой, Дерягин и Пташкина купили пакет семечек. Чуть позже их тени переплелись в глубине сквера, где, присев на скамейку, Евгений и Светлана бросали семечки воробьям, которые звонко чив-чивкали. Когда слетелись голуби и нагло оттеснили воробьев, Дерягин и Светлана переметнулись в очень старый и тихий дворик — дремотно-рыхлую сердцевину города, из которого Дерягин вряд ли уже выпутается, — застрял пожизненно. Там сквозь подъезд облупленного дома можно было выйти к бурлящему перекрестку, как в другое измерение. Подъездная дверь то приоткрывалась, то захлопывалась, на кого-то ворча, возможно, на шастающих туда-сюда призраков. Затюканная временем, облезлая стена дома молодилась, признаваясь в любви какому-то Коле. Замерев на лавочке, Дерягин и Светлана смотрели, как нехотя по диагонали падало, соскальзывало по воздуху желтое сердечко понурой липы. И в голове Дерягина крутилась колыбельная — прощальная от Дженис Джоплин.

Пришел бородатый бродяга и принес с собой большой пакет и мелкий дождь. Бродяга — приталенное черное пальто, вязаная шапочка, стоптанные зимние сапоги цементного цвета, носок левого сапога обмотан синей изолентой, мрачный запах чердаков и пригородных поездов, — присел с краю на лавочку и вынул из шелестящего пакета рыбину. Оторвав рыбью голову, он убрал ее в пакет, облизнулся и вонзился зубами в хребет. Ел он очень медленно, со смаком, с причмокиванием, проглатывая чешую и кишки, обсасывая кости. Длинные черные пальцы осторожно потрошили рыбу, словно препарируя ее. Рыбий сок стекал по щетине. Дум, дум, дум, — задумчиво стучал дождь по ржавой шляпке гриба на детской площадке, под которым прятались трое. Солоноватый влажный воздух стал пощипывать ноздри и горло. Напоследок была голова. Разделавшись с головой рыбы, бородач поднес руки к лицу, прикрыв глаза, обнюхал лоснящиеся пальцы, потом снял шапочку и медленно вытер руки о длинные волосы, схваченные на затылке черной резинкой.

Конец ознакомительного фрагмента.