Глава 4
Mutatis mutandis[1]
Убитых им (дядей) на дуэлях он насчитывал одиннадцать человек. Он аккуратно записывал имена убитых в свой синодик. У него было двенадцать человек детей, которые все умерли в младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того как умирали дети, он вычеркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил рядом слово «квит». Когда уже у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив».
Ната осторожно отняла ладонь от носа. Против ожидания крови на ладони не наблюдалось — только две небольшие капли. Дверь, которую захлопнул барон мрака, еще дрожала.
— По-моему, Арей тоскует без Мефа, — сказала она.
— Подчеркиваю! С чего ты решила? — деятельно уточнил Чимоданов.
Он сидел на полу и озабоченно ощупывал отшибленное бедро. Будь удар нанесен боевым клинком, он уже истек бы кровью. Чимоданов давно усвоил, что любая рана в ноги зачастую опаснее раны в корпус. Слишком много там проходит крупных кровеносных сосудов.
— Ему некого бить, и он колотит нас утром и вечером, каждый день, — пожаловалась Ната плаксиво.
— Может, всё-таки тренирует?
— Сплошными спаррингами? Один на один, один против двоих, мы все против него?
— А ты какие тренировки хотела?
— Спокойное что-нибудь, с теорией, с записями в тетрадь, — мечтательно сказала Вихрова. — Как называется тот удар, как называется этот… Тесты всякие. Ну там какое спортивное оружие имеет вес до 770 г, клинок длиной до 90 см треугольного сечения и круглую гарду диаметром не более 13,5 см?
— Телескопическая дубинка? — лениво предположил Чимоданов, которому лень было опознавать шпагу.
В любом случае Вихрова куда чаще пользовалась рапирой, утверждая, что от шпаги у нее руки отвисают и становятся длинными, как у обезьяны. И это при том, что разница в весе между рапирой и шпагой всего в двести граммов.
— Разве можно бить девушку по лицу? — продолжала бунтовать Вихрова.
— Он тебя не бил по лицу. Только показал дыру в защите. Показал же, да? — привычно засомневался Мошкин.
В голосе у него ощущалось довольство. Сегодня он дважды достал Арея шестом в схватке один против троих. В первый раз, когда тот слегка подвис, атакуя Чимоданова, а во второй случайно, когда, лихорадочно отступая, наносил шестом предупреждающие сближение тычки.
— Ну да… Тебе хорошо говорить! Знай только держи дистанцию и долби! Это тебе любой дурак скажет, что из двух детсадовцев больнее дерется тот, у кого лопатка длиннее, — пробурчал Чимоданов.
Хотя он и часто поддевал Мошкина, на самом деле же относился к нему дружески. Во всяком случае, настолько, насколько вообще был способен на это чувство. Во многом происходило это потому, что они были абсолютно разные, а умения их и таланты не пересекались.
Единственный универсальный принцип мужской дружбы — дружба, в которой каждый признает главенство другого в чем-то. Один — главный по всему, что имеет руль и тормоза, другой — признанный спортсмен, третий — эрудит, знающий, как звали тещу императора Нерона, четвертый, допустим, дальше других плюет вишневыми косточками.
— А что у него за портрет в кабинете появился? Раньше вроде не было, — неожиданно спросил Чимоданов.
— У Арея? Какой портрет?
— Телка в старинном платье, довольно не уродливая, и рядом девчонка. Девчонка к ней жмется, типа ща нас замочат! — а та ее по башке гладит, — сказал Петруччо.
У него было странное свойство: всякий раз, как он бывал чем-то тронут, он становился нарочито грубым. Защитным цинизмом заглушал всякое ненормированное движение сердца.
— Это дочь и жена Арея, — насмешливо глядя на него, сказала Ната.
Она знала все и всегда, хотя внешне и притворялась рассеянной.
— Которых убил Яраат?
— У него других и не было, — подтвердила Вихрова. — Как ты там сказал? Телка в старинном платье? Ща нас замочат?
Чимоданов прикусил язык и пугливо осмотрелся. Если бы в этот момент со стены сорвалась одна из двух висевших алебард и надвое развалила бы ему голову, он бы счел это вполне закономерным.
Он был не то чтобы осёл. Просто слишком долго маскировался, а когда хотел врубить заднюю передачу, оказалось, что шкура уже приросла. Так и остался вроде умник, но с клочьями ослиной шерсти.
Петруччо мало склонен был копаться в себе. Служба мраку его вполне удовлетворяла. Лишь изредка возникало ощущение, точно он сел не в свой автобус, а когда опомнился, отъехал так далеко, что возвращаться не имело смысла.
Покинув фехтовальный зал, появившийся в подвале резиденции на Большой Дмитровке несколько месяцев назад не без участия пятого измерения, служащие мрака поднялись наверх. Улита прохаживалась по пустой приемной с унылым видом. Заметив их, она подошла к столу и энергично хлопнула печатью по первой из подвернувшихся бумажонок.
— Тоскливенько! Суицидненько! Прямо не апрель, а ноябрь какой-то недоношенный. Кто-нибудь, кроме меня, еще собирается вкалывать или других трудоголиков на складе не нашлось? — поинтересовалась она.
Секретарша русского отдела мрака тренировалась в последнее время нечасто — раза три в неделю. Не то чтобы внаглую отлынивала, но находила постоянные убедительные отговорки. То ей надо было принимать отчеты, то, используя арендованный асфальтовый каток, учить комиссионеров деловой порядочности, то ехать с Мамаем на другой конец Москвы за кожей для пергаментов.
Арей на уловки не покупался.
— Когда у кого-то находится слишком много уважительных причин, это подозрительно. Истинно занятый человек всегда свободен. Хочешь быть смертницей — будь ей, — говорил он.
Улите было всё равно. Она и без того ощущала себя смертницей. В глазах у нее стояла зимняя тоска, а на сердце была осенняя слякоть. Было ли это как-то связано с Эссиорхом, или ее тяготило двойственное и выпивающее душу положение ведьмы, никто не допытывался. Главное, что чувства юмора она не потеряла. Только им и спасалась.
Чимоданов сел за стол и попытался по-хомячьи зарыться в бумажки, однако желания работать у себя не обнаружил. Настроение было нелопатное. Он зевнул до щелчка челюстей и поинтересовался у Улиты, что нового в главной конторе. О чем сплетничают джинны, принимающие под роспись инкассаторские брезентовые сумки с эйдосами?
Улита лениво присела на край стола Петруччо.
— В Канцелярии Тартара все на ушах. Один из мелких крысенышей счел себя обиженным. За очередное тысячелетие службы ему вместо пятидесяти нормальных премиальных эйдосов выдали пятьдесят гнилых! Крысёныш обозлился и решил отомстить. Он выкрал у Лигула нечто важное, к которому имел должностной доступ, и попытался скрыться в человеческом мире.
Глазки у Чимоданова загорелись.
— Что, серьезно? Не врешь? А почему он не телепортировал?
— Телепортировать вместе с этим он не смог, и потому бежал через Хаос. Пропажи хватились сразу, а так как исчез и канцелярист, то концы увязались быстро. Выслали в погоню Черную Дюжину. Настигнуть его удалось только в Верхнем Подземье.
— Убит, конечно? — с относительной уверенностью спросил подошедший Мошкин.
— Покончил с собой, предварительно разбив свой дарх и попытавшись растоптать все эйдосы. Разумеется, Черная Дюжина всё равно их собрала и присвоила, — уточнила Улита.
— Хм… А что он украл, нашли?
— Нет, хотя тело обыскали тщательно. Должно быть, успел избавиться. Подозревают даже, что вор, когда почувствовал погоню, мог разбить это на части и попытаться спрятать по отдельности.
— А совсем уничтожить?
— Невозможно. Самое большее расколоть на две-три части.
В дверь робко заскреблись виноватым котиком. Это шеф-повар, некогда отдавший в залог свой эйдос, привез в фургончике еду. Горячий обед отдувался жаром. Круглый повар тоже отдувался, но уже от беспокойства. В последний раз Улита пригрозила, что если котлеты снова будут холодные, то она собственноручно перекрутит его на фарш. И вот теперь котлеты были точно из недр вулкана. Есть их было невозможно.
— Лучше б не угрожала! — пробормотала Улита.
Пока повар оставался в резиденции, к скользкому разговору благоразумно не возвращались. «Не выноси сора из избы! Самим меньше достанется!» — любил повторять Арей.
Чимоданов питался очень своеобразно. Вначале выедал глаза у яичницы, затем говорил, что вообще-то сыт, а потом съедал все без остатка. Рядом с его тарелкой обычно сидел Зудука и, дожидаясь, пока хозяин отвернется, пытался подсыпать соли или перца. Когда он окончательно надоедал, Петруччо сажал его в кастрюлю, прижимал крышку чем-нибудь тяжелым, и Зудука сердито булькал внутри.
— Надоели вы мне все со своей любовью! Слушать противно, — ближе к концу обеда внезапно взбрехнул Чимоданов.
Улита перестала есть и медленно подняла одну бровь. Насколько она помнила, о любви никто и не заикался.
— Ау, родной! Очнись! Ты похож на болящую старушку, которой всюду мерещатся целующиеся парочки, — сказала она.
Чимоданов ткнул в Мошкина пальцем.
— Это всё он! Он знает! — произнес Петруччо.
Мошкин побагровел. Он и в самом деле не выдержал и заговорил с Петруччо о любви. Просто не с кем больше было. Правда, случилось это еще утром. Хотя до Чимоданова многое доходило, как до жирафа. Бывали случаи, когда он принимался отвечать на вчерашние и даже позавчерашние вопросы.
— Ну хорошо. Вернемся к любви. И что именно вам противно, многоуважаемый? — вежливо спросила Улита.
— Ну что тебе подходит единственный человек в мире и если пропустишь его, фигово будет. Так, что ли? — насмешливо спросил Петруччо, косясь на Мошкина.
— Примерно, — осторожно согласился Евгеша.
Как раз это и было утренней темой.
— Чушь насчет единственного. Если начерно прикинуть, какое там население России? Сто сорок миллионов плюс-минус? Так?
— Так.
— Человек живет в среднем семьдесят лет? Верно?
— Допустим.
— Сто сорок делим на семьдесят. Значит, на год жизни приходится два миллиона голов. Выходит, наших ровесников, семнадцатилетних, худо-бедно два миллиона. Если считать, допустим, от пятнадцати до двадцати лет, с запасом, то и все десять миллионов. Но пусть будет даже два миллиона, шут с вами! Из них девушек половина, то есть миллион. Девятьсот пятьдесят тысяч (опять же с запасом!) отбракуем — ну там обе ноги левые, фигура как у шахматного коня или характер скверный.
— У тебя зато прекрасный! А фигура как у шахматного осла: конем даже и не пахнет! — не выдержала Ната.
Чимоданов не стал спорить. Ему важно было досказать мысль.
— Вот и получается — пятьдесят тысяч единственных и неповторимых. Даже если ты нравишься каждой десятой, то эти пять тысяч твой стратегический запас. Так или не так?
— Нет, дорогуша! Не так. Ты и каждой тысячной не понравишься, да дело даже и не в том! — сахарным голосом сказала Улита.
— А в чем? — озадачился Чимоданов.
— В твоих поисковых запросах, — отрезала ведьма. — Ежу понятно, что чем проще запрос, тем больше вариантов! Я сто раз уже об этом говорила. Если тебе нужен просто брюнет — вариантов миллион. Если же брюнет со стеклянным глазом и деревянной ногой, играющий на рояле и любящий на завтрак волнистых попугайчиков, вариантов оказывается нуль целых фиг десятых. Вот и получается, что такая амеба, как ты, Чимоданов, пару найдет всегда, а девушка с претензиями, не желающая лопать, что дают, не найдет её никогда. Усвоил?
— Меня брюнеты со стеклянным глазом… — горделиво начал Петруччо, однако его взаимоотношения с брюнетами так и остались непроясненными.
Послышался старческий кашель, и в приемной появилась Мамзелькина. Деловито шаркая, она подошла к столу и остановилась, опираясь на зачехленную косу. Маленькие щечки в узелках жилок полыхали.
— Ну! Здоровы будете, хозяева дорогие! — сказала она с особой намекающей интонацией.
Улита сразу вскочила и вернулась с кружкой, в которой плескала медовуха. Это была дань, за которой Аида Плаховна регулярно являлась на Большую Дмитровку.
У Мошкина кусок застрял в горле, когда старушка многозначительно пожелала ему приятного аппетита.
— Хорошо жуй, милок! Радуйся! Я ведь многих жующих видела, по работе-то. Ест себе человек как ни в чем не бывало, зубочисткой ковыряет, ротик салфеткой утирает… А скажи ему, что обедец-то последний, небось передернулся бы, — сказала она жалостливо и погладила Мошкина по голове сухой ручкой.
Нервный Евгеша уронил вилку.
— Обмельчали люди! — продолжала Мамзелькина. — Меня вон и то боятся! А чего меня бояться? Я что, страшная? Вот ты скажи! Страшная я?! — высохший палец ткнул в Вихрову.
Ната поспешно замотала головой.
— Н-нет!
— Вот видишь! Правильно девушка говорит: не страшная! Она-то толк знает! — успокоилась Мамзелькина. — Двести годков назад человек-то как умирал? Придешь за ним, а он письмо пишет. Вдохновенный такой, в белой рубахе, свеча на столе горит. «Ну что, скажешь, родной? Расписался ты что-то. Идем, пора, дуэль у тебя!» Он кивнет и в путь. Глядишь, и часу не прошло, а уж ухлопали молодчика… Или на бранное поле придешь, а там батальон под огнем. Сидят на травке, шутят, покуривают, приказа дожидаются, а вокруг ядра лопаются. И ни в одном ни капли страха. Прямо коса не поднимается!
Мамзелькина отхлебнула медовухи и закашлялась. В узеньких глазах появилась влага.
— А сейчас что? Вот чикну сейчас, к примеру, тебя. По ошибке! Пущай потом премии лишают! — пальчик нацелился в задрожавшего Петруччо. — Ей-ей, чикну! Так ведь орать будешь, пищать, отговариваться! Дела, мол, у тебя, квартира без ремонта, за машину задаток дал.
— Нет у меня машины и квартиры! Вы меня с кем-то пу… пу… пу… — лязгая зубами, выговорил Чимоданов.
Увлекшаяся Мамзелькина его не услышала. Она нашарила косу и нехорошо потрогала брезент. Мутный взгляд скользил по шее Петруччо, будто примериваясь для удара. Чимоданов гибко, как змея, соскользнул со стула и спрятался под стол.
Довольная Мамзелькина задребезжала смешком, как треснутая копилка.
— Ну и дурак! Осел потому что! Живешь, а не знаешь, что смерти нет.
— Как нет?
— А так и нет! Я есть, а смертушки нету. Понял загадку?
Петруччо замычал под столом. Аида Плаховна вздохнула.
— Вылезай! Пошутила я! Пословица у меня такая: с косой не пошутишь, на кладбище не похихикаешь!
Мамзелькина допила медовуху и поставила кружку на стол. Звук от кружки был отчетливый, сухой, точно финальная точка. Она посмотрела на Улиту и, мгновенно переключившись, стала деловитой:
— Арей у себя?
Улита подтвердила, что у себя.
— Как у него настроение?
Ведьма качнула руками, точно чашами весов.
— Неважное.
Аида Плаховна удовлетворенно кивнула. Она больше не притворялась пьяной.
— Сейчас взбодрим! — пообещала она, со звуком старого наждака потирая сухие ладошки.
В приемной мрака запахло хризантемами. Мамзелькина дернула лямку рюкзака и зашаркала к кабинету на стреуголенных старостью ножках. Едва дверь закрылась, Улита, Чимоданов и Ната, переглянувшись, кинулись следом: подслушивать. Не прошло и десяти секунд, как брошенный Ареем метательный нож пробил дерево насквозь. Начальник русского отдела мрака отстаивал свое право на конфиденциальность.
Конец ознакомительного фрагмента.
