Для чтения вечером

Дмитрий Казанский

Бывает, что конечный смысл игры скрыт от играющих. Им важен процесс, он заслоняет результат. Так происходит и с играми в литературу. Процесс – полёт, результат – приземление… Но фантазировать – это не должно быть работой… Нельзя с удовольствием читать то, что написано без удовольствия. Так мне сейчас подумалось…

Избранные фрагменты из интервью с известным фотографом

Звонок пробуравил-таки Костино сознание и довольно жёстко выдернул его из потустороннего мира в мир физический. Сегодня в потустороннем мире снилась какая-то абстрактная и неприятная муть, обрывки непонятных и гнетущих образов. Это довольно часто в том или ином виде появлялось в Костином сне, если накануне вечером было возлияние. Даже трёх-четырёх рюмок было достаточно. Да, это уже старость… Костя предпочел бы, конечно, легкие и приятные сны, но их подманивать надо было иным способом, другими напитками, другими собеседниками, не вчерашними… Тут дело в том, что сны бывали очень неоднородные, и не исключено, что и алкоголь вносил свою лепту. Иногда Косте открывался доступ в такие места, что мало не покажется… Бывало очень даже интересно и даже познавательно. Костя иногда даже пытался записать кое-что из увиденного, но не всегда это удавалось — восстановившееся сознание довольно быстро и почти начисто затирало видения более глубокой природы. Но он не оставлял попыток — хотя бы потому, что уже неоднократно убеждался, что подсознание подбрасывает периодически такие знаки, что все привычное мироздание по эту сторону начинает слегка шататься. Но бывало и ровно наоборот — снилась какая-то липкая хрень, по-иному и не сказать… Это не было кошмарами в прямом смысле, просто Костя утомлялся от бессмысленности транслируемого ему. Впрочем, мы к этой теме как-нибудь вернемся в более подходящем контексте — по той простой причине, что в прихожей по-прежнему надрывается звонок, раздается бодрое гавканье Костиного фокстерьера и быстрое цоканье его коготков по полу. Сон окончательно ушёл, и Костя резко осознал, почему трезвонят — это же к нему пришли брать интервью. Блин, давно ведь договаривались. А он вот так позорно проспал… Вот ведь бляха-муха… Н-да…

Он с досады крякнул, отшвырнул одеяло, сел на постели, поковырял в ухе, поелозил ногами по полу в поисках тапок, потом встал, накинул свой знаменитый флисовый халат с драконами на спине, мельком взглянул на заоконную жизнь и, сопровождаемый бестолково снующим под ногами фокстерьером, спустился на первый этаж. Жизнь богемного фотографа предполагала, помимо прочего, и некие светские обязательства — тут уж ничего не поделаешь, да. Костя посмотрел на специальный экранчик рядом с дверью, нажал кнопку и громко сказал в экранчик: «Файф минат, плиз». Почему он сказал по-английски, он и сам не понял. Такое с ним иногда бывало. Люди с той стороны слегка угомонились, перестали трезвонить и отошли от двери — видимо, покурить. Фокс остался у двери. Его явно бесило, что кто-то потревожил хозяина, и он так активно гавкал в прихожей, что его аж подбрасывало.

Костя сходил до туалета, стравил давление, потом слегка побрызгал в лицо водой (типа умылся), надел свой любимый домашний свитер, налил в собачью миску свежей воды, заглянул в кухню — там висели часы («О, уже почти двенадцать, однако…») и только потом вышел за дверь окликнуть пришедших к нему (взяв предусмотрительно фокса на руки). Делегация, как выяснилось, была в этот раз невелика — парень и девушка. Вернее — девушка и парень, если их расположить по степени важности. Девушка была слегка постарше, и похоже, будет спрашивать, а парень — фотографировать. Во всяком случае, так можно было подумать по их снаряжению. В том смысле, что девушка была сама по себе, в плиссированной юбочке и в симпатичной курточке, а у парня, одетого в какой-то камуфляж балахонистого вида, на шее висело нечто громоздкое с телевиком. Зачем был нужен сейчас телевик, Костя не очень смог сообразить, но не стал спрашивать. Молодые люди мялись и топтались в прихожей, ожидая тапок и указаний, куда им пройти.

— О! Фотограф будет фотографировать фотографа фотокамерой, — сказал Костя, как ему казалось, свежий каламбур. — А чем трудитесь-то, любезнейший? — слегка насмешливо спросил он парня. От ночных видений уже не осталось ни малейшего следа, и Костя решил, не теряя времени, захватить инициативу и не создавать гостям расслабленности в предстоящем разговоре. Юноша покрылся пятнами и промямлил:

— Э-э-э, «Пентакс», папаша…

— Ну-ну, — загадочно сказал Костя. — Коли «Пентакс», тогда пойдём на кухню, больше вариантов нет, — он хмыкнул, ногой подтолкнул своим гостям три разнокалиберных тапка со следами явной пожеванности (четвертого так и не нашлось) и сделал приглашающий жест рукой. Пускай они пока делят тапки и попутно обдумывают, как кухня связана с «Пентаксом»… Костя не стал их ждать, прошел на кухню, закрыл там форточку и поставил чайник на плиту. Вскоре в кухню подтянулись и гости, уже раздевшиеся и каким-то неясным для Кости образом поделившие-таки предложенные им тапки…

— Ну что, бахнем по чайковскому для начала? Свеженького, а? — преувеличенно бодро спросил Костя, погромыхивая чашками в стенном шкафу.

— Спасибо, не откажемся, — за обоих ответила девушка и понимающе посмотрела на Костину физиономию, на которой, судя по всему, все ещё проступали следы вчерашнего. Парень только кивнул. Со стороны было видно, что парень нервничает, хотя ничего особенно волнующего не предполагалось.

Костя на миг завис, с трудом соображая, какой же сегодня день и, соответственно, какие чашки надо выставлять. Тут дело было в том, что у Кости, да, впрочем, и у многих иных убеждённых гедонистов, для воскресных дней были особые чашки. Это и кофе касалось, кстати, тоже. Костя не переваривал, когда люди сами себя не уважали настолько, что всегда организовывали себе чай или кофе в одной и той же чашке, безотносительно ко времени года и дню недели. Он считал это не то чтобы кощунством, но явным проявлением слабоумия. Поэтому он держал для будней чашки попроще и особые чашки для воскресных дней. Те, которые для выходных, были, конечно, понаряднее, располагали к неспешности, созерцательности. К ним полагалось варенье и, опционально, томик стихов (это для особо хороших дней). Ну а для будней — подойдет и простой стакан, понятно. Главное, чтобы был ухватистый. И это у Кости было на уровне инстинкта, это в него заложил отец, пока ещё был жив. Да, возможно, во всем этом был ещё налёт пижонства, даже наверняка, но почему бы и нет — кто осудит маэстро за милое чудачество? Короче, как вспомнил Костя, сегодня была суббота, и потому пришлось выкатывать свой коронный наборчик для чая.

— А звать вас как, друзья мои малолетние, можно мне поинтересоваться? — копошась с заварочным чайником, спросил через плечо Костя.

— Меня звать Анфиса, а это — Вовик. Он будет вас фотографировать, если не возражаете, — гримаска и небрежный кивок в сторону парня дал понять Косте о том, что гости пока в лёгкой ссоре.

Костя элегантно, как он умел, организовал гостям и себе по чашке чая, поставил на стол блюдечко с тонко нарезанным сыром. Потом он заглянул в холодильник и задумался. Там стояла одинокая банка варенья, требующая хозяйского решения — выставить её на стол или нет. Костя покосился на девушку. С одной стороны, она выглядела явной сладкоежкой, и, прагматически рассуждая, если ей дать варенья — интервью получится гораздо более гладким, чем обычно. С другой стороны, в воскресенье приедет хмырь Казанищенский, и если не будет варенья, то он быстро скуксится и начнёт нудеть. Стопудово. Тем более что, как давно уже знал Костя, это его любимый сорт — черная рябина вперемешку с антоновкой. Косте, в принципе, не хотелось бы, чтобы хмырю Казанищенскому было неуютно, но что не сделаешь ради хорошего разговора с молодёжью… Он решительным движением выставил банку на стол и заметил, как у девушки заблестели глаза — ага, значит, он угадал и интервью получится. Парень вообще, кажется, появления банки не заметил. Идиот, ну что взять с него… Он просто шарил глазами по стенам кухни — там были развешаны всякие милые фотки. И Костины, и других уважаемых людей. Фокс, о котором гости неосмотрительно забыли, тем временем расположился под столом и сейчас напряженно анализировал — откуда ему может обломиться что-нибудь вкусное. Например, кусочек сыра. Фокс, вообще говоря, был беспринципен и вороват. Относительно гостей ему пока было неясно — можно ли от них ждать чего-то хорошего или не стоит обольщаться? Поэтому в первые минуты фокс на всякий случай воздерживался от активности и от проявления своих охотничьих качеств. Такая вот получалась пока диспозиция…

— Ну что, приступим, Константин Григорьевич? — отхлебнув чая, спросила девица.

— Вообще-то, пока ещё — Георгиевич, — поправил ее Костя. Игривое настроение из кухни сразу же улетучилось.

— Простите, — Анфиса слегка сконфузилась, придала извинительное выражение милому личику, даже щечки порозовели. Костя смог наконец её хорошенько разглядеть. Она с этими своими розовыми щечками была весьма мила — непроизвольно отметил Костя, хотя и был ещё в досаде на неё. Кого-то она ему смутно напоминала, но кого? — помешивая ложечкой чай, начал искать в памяти Костя. Вспомнилась молодость, Пицунда, звездная ночь, вкус молодого вина на языке, шашлык, чьи-то тёплые ладони, что-то ещё, волнующее и смутное — из памяти аж пахнуло бодростью, солёным ветерком и тихим девичьим шепотом, но ничего более конкретного не всплыло. Увы… Впрочем, ладно…

— А зверюшка нам не помешает? — вдруг вылез с дурацким вопросом парень, поглядывая под стол на фокса.

— Мне — однозначно не помешает, — жёстко и даже вызывающе ответил Костя. В том смысле, что «если кому не нравится моя собака — скатертью дорога». Парень сглотнул и затих на свой табуретке. Костя погладил фокса, и тот понял, что хозяин, если что, несомненно, защитит его от этого малолетнего придурка Вовика. Ну ладно, посмотрим, что будет дальше — пёс свернулся калачиком в ногах хозяина, и только подрагивающие уши выдавали его интерес к происходящему.

— Вы кушайте варенье-то, — приторным голосом добавил Костя и взял банку со стола, якобы невзначай пронеся её перед лицом девушки Анфисы. Потом издевательски навалил себе в блюдце изрядную горку, воткнул в эту горку свою ложку и плотоядно осмотрел всё это великолепие. Он, похоже, таким образом демонстрировал, что ему было пока что явно не до интервью.

— Да-да, конечно, — едва слышно проговорила Анфиса и алчно посмотрела в Костино блюдце. — А можно полюбопытствовать, Константин Георгиевич, вам сейчас в целом удобно с нами разговаривать? Каким вы временем располагаете для беседы?

— Сейчас подкреплюсь только. А вообще до пятницы я абсолютно свободен, — буркнул Костя и начал с урчанием поглощать свою горку, запивая уже настоявшимся чаем. Он с внутренним удовлетворением отметил, что тактическая хитрость с вареньем удалась в полной мере.

— Хорошо вам, есть время до пятницы. Вы его ведь займёте творчеством? — завистливо проговорила Анфиса, аккуратно вращая ложку в своей голубенькой чашке.

— А то… — Костя в своём ответе был лаконичен.

— А столько варенья по утрам — это не чрезбыточно? — опять некстати влез Вовик.

Костя аж замер с открытым ртом, потом перевел взгляд на нахала.

— Э-э-э, молодой человек, в русском языке нет такого слова, — ответил он довольно язвительно. — Вы, похоже, не очень в курсе нашей грамматики. Есть слово «избыточно» и есть совсем другое слово «чрезмерно». В школу надо было почаще захаживать, мой юный друг, — не удержался он от нотации, потом подумал и довольно корректно закончил фразу. — А что касается сути вашего вопроса, любезный, то ответ будет, конечно же, однозначно отрицательный.

Вовик опять покрылся багровыми пятнами, сглотнул, опустил голову и начал стыдливо шевелить разные настройки на своем аппарате. Анфиса всю эту ситуацию вообще только молчала и вращала глазами. Но через пару минут Костина горка превратилась в плоскость, он запил все это дело чаем, откинулся от стола и удовлетворенно промокнул губы салфеткой. Было видно, что он вполне охотно бы облизал свое блюдце, но наличествующие в кухне гости вынуждали соблюдать некие приличия. А то бы он и рыгнул, как водится. Как бы то ни было, взгляд его приобрел явную осмысленность, даже пронзительность, и он, очевидно, вполне уже мог трезво рассуждать и взвешенно отвечать. Анфиса, похоже, это заметила и, недолго думая, отодвинула свою чашку и приступила к интервью.

— Для начала хотелось бы поинтересоваться, Константин Георгиевич, а какие актуальные тенденции современного фотоискусства вы бы отметили для читателей нашего журнала? — приступила к делу девица, сдула со стола крошки и положила между чашкой и сахарницей серебристый брикетик диктофона.

«О, японский, кажется», — про себя отметил Костя, а вслух сказал:

— Ну, вы знаете, вот, например, переход на этот скандальный формат «микро 4/3». Об этом все столько говорят, что можно подумать, что прям революция какая опять на дворе… Впрочем, про технику говорить вообще сейчас не хочется — чтобы ни сказал, через месяц выкинут что-то новое. Это как гонка без финиша. Я вообще до сих пор часто работаю с пленкой на самом деле. Техника техникой, а когда колдуешь над бачком с проявителем — это доставляет такой кайф, что аж жалко становится более молодых — им это чувство не знакомо даже в принципе. С пленкой — оно как-то душевнее. Вот вы, Вовик, — Костя внезапно повернул голову и вонзил пристальный взгляд в Анфисиного фотографа, — вы хоть знаете, что такое хлористое серебро и как его использовать в фотоделе?

— Э-э-э… — реакция Вовика была вполне предсказуемой, и Анфисе пришлось срочно прийти ему на помощь.

— Понятно, теперь следующий вопрос, — она сунула Косте под нос какой-то пестренький каталог. — Вы говорили в том году в интервью для BBC, что ваш идейный фотооппонент — это Сёмэй Томацу. Судя по вашим работам, вы как будто заочно спорите с ним. Многие ваши работы действительно позволяют предполагать это… Или нет, это только так нам всем кажется?

— М-м-м, пожалуй, отчасти… — Костя пожевал немного губами, обвел глазами кухню. — С одной стороны, я его весьма уважаю, — меланхолично продолжил он после небольшой паузы. — Я даже отмечаю его день рождения. И смерти тоже, кстати. Он, конечно, очень пронзительный фотохудожник. Мне очень нравится его циничная фраза: «Я смотрю на своих моделей, как фермер на свои помидоры». В этом я ему близок. Без сомнения. Он стилистически безупречен. Я даже в чем-то ему подражал какое-то время. Было дело, да. Но в нем есть и много такого, с чем мне трудно согласиться и вообще даже обсуждать с кем-либо. Я не думаю, что читатели вашего журнальчика настолько продвинутые ребята, чтобы я реально вам рассказывал что-то важное про старину Сёмэя. Так что, извините, давайте лучше следующий вопрос.

Анфиса уже открыла было рот, но Костя внезапно почувствовал, что ему есть что добавить, и жестом притормозил девушку.

— Хотя, нет. Погодите со своими вопросами. Я вот что вам скажу, друзья мои, — Костя осознал, что разговор надо бы вести в ином русле. — Давайте так… Объясняю один раз. Вижу, что текущее поколение журналистов вообще утратило все признаки профессионализма. Да-да, увы и ах… Для чего в принципе существуют вопросы? Для того, чтобы полученную из ответа информацию использовать с пользой для себя. А не для того, чтобы посмеяться над отвечающим человеком или выставить его в неудобном свете, сделать посмешищем. Но такова сегодня установка у 99% журналистов. Всем нынешним журналистам хочется в каком-то смысле «раздеть человека», найти и показать в нем говнецо. Они считают именно это профессионализмом. Так вот, я в эти игры не играю, друзья мои. По мне, так это всё общение должно больше походить на общение ученика и наставника. То есть я в процессе разговора чем-то делюсь с другими людьми. Это означает, что я лучше знаю, что во мне ценного… И я не играю роль шута, которую мне хотят навязать своими вопросиками. Усекли, нет? Не слышу ответа. Ну, вот и славно, давайте сегодня всё выстроим вот в таком ключе…

Анфисин лобик пересекла легкая морщинка разочарования. Да, не зря её предупреждали… Он запрессует кого угодно. Если захочет, конечно…

— Хорошо. Я постараюсь не задавать вопросы, на которые можно подумать, что они «не про то». Давайте начнем с профессиональных вопросов, если не возражаете. Так можно?

Костя молча кивнул.

— Константин Георгиевич, скажите, пожалуйста, а какую вашу работу или серию работ вы сами цените выше всего? За что вы можете сами себя похвалить? — Анфиса решила пока позадавать очевидные вопросы, которые не могут вызвать раздражения. Потому что рассказывать о себе — одно из базовых удовольствий для человека. Особенно творческого. Костя, разумеется, мгновенно клюнул.

— Ну, тут я не оригинален. То, что мне принесло признание, очевидно, и послужило фундаментом всего того, что я достиг сегодня, — то, собственно говоря, и нравится. Это же очевидно. Да, я говорю про фотки фокстерьеров: бегающих, прыгающих, грызущих палку, спаривающихся и даже радостно какающих. Чего уж тут лукавить — мне повезло в этом вопросе. Эта серия пробила брешь в общественном сознании… И даже развернула какую-то часть людей в правильном направлении, как мне кажется… Как-то ко времени пришлось всё. Мне повезло, наверное. И ещё я чуть-чуть опередил новую социальную парадигму. Вернее сказать, она в определенной степени опёрлась на мои фотки. Фоксоцентризм — он ведь как социальное, так и эстетическое явление…

— А как с другими породами собак? Ну или почему не котики? Почему не «котоцентризм»?

— Нет, котики — это не ко мне. Они красивы, да. Но только геометрически. А в целом — они все сволочи, я так считаю. Так что я — с псами. Ко мне, например, обращались овчарочники. Причем неоднократно. Я даже наблюдал за этими собаками. Но они мне не представляются интересными. Потому что не очень эмоциональны. У них явно нету радости от содеянного, просто обычная работа. Жизнь для них — это преданность и рутина, как ни крути. А для фоксов жизнь — это радость. Сейчас я, кстати, активно исследую жесткошерстных такс. Довольно забавные твари. Вы не приглядывались к ним? Очень позитивные барбосы. Но фоксы лучше, конечно. Однозначно… Впрочем, почти все терьеры такие изначально. В них нет мрачности ротвейлера или холодного бультерьерского желания убить… Да и поймать их в кадр тоже интересно. Это как некий спорт. Но я так понял по вашему вопросу, что вы даже не читали моего эссе про фоксократию. Я прав, дитя моё ясноглазое? — тут Костин голос приобрёл явную язвительность.

…Анфиса была размазана по кухне. Её уличили, да ещё в присутствии этого болвана Вовика, в полной профессиональной непригодности. И потому она решила услышать только спортивную часть Костиной тирады. Костя всё понял и не стал педалировать тему с фоксократией. Но ему было внутренне обидно. Это эссе сделало в свое время немало шуму. Поэтому он весьма желчно сказал, что спортивный азарт в некоторых вопросах ему не чужд по сию пору и в качестве подтверждения плотоядно посмотрел на Анфисину грудь.

— О, да вы у нас спортсмен, оказывается… — девушка ничего не заметила и только радостно подхватила понятную ей тему. Или просто сделал вид, что не заметила. Их там, возможно, учат не реагировать на такие взгляды — подумалось Косте… Он где-то слышал, что журналистов специально тренируют, чтобы они не отвлекались от темы и не сбивались, встретив непрогнозируемую реакцию интервьюируемого.

— Что-то спортивное в этом есть, да, — медленно повторил Костя и всё-таки отвёл глаза в сторону. Сейчас он уже смотрел на свою тлеющую сигарету. — Да, конечно, поймать нужный момент и ракурс, особенно когда имеешь дело с фоксом, — это требует неплохой подготовки. Я, когда делал ту самую серию про этих ушастых тварей, даже бросал курить, например. Иначе дыхалки не хватало. Да, кобеляка? — это Костя уже адресовал своему фоксу, который, услышав ключевое слово «кобеляка», подумал было, что они сейчас пойдут гулять, и радостно выглянул из-под стола.

— А искусство-то где? Оно в чем тут? — Анфиса, забывшись, подняла и так и держала недопитую чашку в руке.

— Э-э, тут же все понятно, — Костя поднял брови вверх, отчего лицо его сделалось слегка комичным. — Фокстерьер — это сам по себе очень сильный месседж, как сейчас говорят. Или, может быть, дискурс — я немного путаю эти новые слова. Впрочем, это не важно — это к Пелевину, пожалуйста. А важно, что фокстерьер, допустим, на фоне ромашек — это уже чистой воды эстетика. Белая собачка, зеленая травка, черные пятнышки, рыжие ушки — папаша Ренуар тут просто отдыхает. Плюс к тому — непременное скрытое напряжение композиции.

— Не очень понятно, но, наверное, это круто… — девушке Анфисе изо всех сил хотелось соответствовать уровню разговора, но пока не получалось, и это было видно на её лице.

— Все просто, — Костя решил прийти на помощь девушке. — Фокстерьер — это лучшая метафора оптимизма. А это всем нам очень сейчас не помешало бы. Символ поиска чего-то позитивного не где-то в туманном будущем, а здесь и сейчас. Теперь понятно?

— А, ну да, конечно, — теперь было видно, что девушка начала наконец догонять. — С фокстерьерами более-менее понятно. Но позвольте теперь другой вопрос.

— А, валяйте, — Костя царственно отхлебнул чаю, затянулся и выжидательно посмотрел на свою симпатичную интервьюершу. Да, милашка, слов нет… Опять сама собой пришла мысль отбуцкать её при случае. Костя пристально взглянул на девушку и представил себе пару вариантов. Н-да, неплохо-неплохо… Анфиса уже открыла было рот для следующего вопроса, но, встретившись с Костей взглядами, как будто прочла его мысли в отношении себя, запнулась на секунду, отвела глаза и покраснела. Но, впрочем, быстро собралась и доформулировала-таки свой вопрос (Вовик даже ничего не заметил, кажется).

— А с кем вы общаетесь в мире искусства, Константин Георгиевич? Чье мнение для вас авторитетно и важно?

— Ну, тут вне конкуренции Михаил Федорович с соседнего участка, — быстро ответил Костя, щелкнул пальцами и посмотрел в окно (почему-то с разочарованным выражением на лице). — Он книжный график и потому хорошо понимает все нюансы визуальности и фотографического искусства, в частности.

— Хм… А почему книжный график должен понимать все нюансы этого фотографического искусства?

— Ну как это почему, радость моя? Потому что у него хороший глаз. Правильный глаз, я бы даже так сказал… — Костя вроде бы объяснял элементарные вещи, и оттого тон его был чуть-чуть укоризненным. — Ему от Бога дано видеть правильные пропорции и сочетания цветов… Художники и фотографы, пожалуй, растут из одного корня. Это с одной стороны. С другой стороны, он во мне не видит конкурента и поэтому высказывается свободно. Мнения фотографов часто бывают смешаны с корпоративными или личными интересами. Ну, впрочем, это проходит по разряду банальности — можно было и не говорить. Вы это не записывайте, Анфисочка. Люди…

Тут раздалось треньканье телефона. Костя замолк на полуслове, похлопал себя по карманам и извлек из заднего свою маленькую синюю «нокию». Он посмотрел ей в окошко, демонстративно вздохнул и приложил к уху.

…

— Ммм…

Да, Макс, здорово…

…

— Нормально я, пока попёрдываю. Не дождетесь, сволочи. А у тебя?

…

— Не-е, старикаш, туда я не пойду.

…

— А меня оно не прикалывает потому что.

…

— Ты чё, зёма, уже слегонца бухой с утра?

…

— Ладно, Макс, у меня народ, давай быстрее.

…

— Ладно-ладно, только не надо, чтобы как в тот раз… А ты не забудешь котелок? Ну-ну, а то опять будем как козлы…

…

— А бухло брать?

…

— Ладно-ладно, успокойся. И не надо так мерзко орать прямо мне в ухо. Можно ведь спокойно сказать. Не бздо, я сказал…

…

— Ну все, Макс. Все, я сказал! Бай…

…

— Бай, я сказал! Макс, ну ты заколебал уже…

…

Костя нажал кнопку отбоя и положил трубку на стол. Отпил чаю, опять покосился на трубку и отодвинул её ещё подальше.

— Долбоящер… Это мы тут в поход слегка собираемся, на байдарках поплавать, — пояснил он Анфисе и ее спутнику со слегка извиняющейся интонацией. — Раньше с парнями плавали на катамаранах, но сейчас, похоже, уже это в прошлом. Тащить по тайге по 50 килограммов на спине особого задора что-то уже нет… Да и женщину на байдарку легче пригласить.

— О, вы и в походы ходите! Это же так волнующе! — девица, казалось, готова была на все, чтобы понравиться Косте и чтобы он в результате «раскрылся» в интервью.

— Ну да, похаживаем слегка, — Костя, казалось, как-то поднасупился. — На байдарочках, — повторил он зачем-то. — Но давайте ближе к теме, однако…

— Ну ладно, пошли дальше, — девушка быстро сгруппировалась. — А какую фототехнику вы предпочитаете?

— А вот какую, — Костя комично выпятил нижнюю челюсть и указал ею на валяющуюся на диване «мыльницу».

— Не, а если серьезно, Константин Георгиевич? Что вы, как патриарх отечественного фотоискусства, порекомендуете читателям нашего журнала — по-прежнему «никон» или «кэнон» все-таки? — спросила она. В вопросе легко читалось, что она хотела бы услышать в ответ.

— Вы, Анфиса, скорее всего, будете смеяться, но я порекомендую вообще не заморачиваться этим вопросом, — Костя сделал вид, что не заметил ни неловкого комплимента, ни очевидного поддавливания. — Если ваш уважаемый читатель не может отличить красный цвет от зеленого, то ему никакой аппарат не поможет. А если может, то пусть не занимается перфекционизмом.

— Чем-чем, простите? — на лице у девушки отразилось опять легкое смятение.

«Совсем слаба головкой», — подумалось Косте… — То есть поисками совершенства там, где его быть не может. Все эти аппараты — не более чем помощь глазу, — проговорил он, пуская дым в потолок. Ему было уже жаль варенья, истраченного на эту самую Анфису. Вот так почти всегда и бывает, присылают какую-то бестолковку, объясняй ей элементарные вещи…

— Ну да, конечно, — девушка внезапно вспомнила, кто кого тут интервьюирует, и решила перехватить инициативу в разговоре. — А давайте ненадолго вернемся в прошлое. Как вы вообще стали фотографом? Что вас сформировало?

— Так уж оно само случилось, — смягчился Костя. Было видно, что ему приятно отвечать на этот вопрос. Он даже улыбнулся. — Я ведь фотограф в четвёртом поколении. Мой прадед ещё до революции держал фотомастерскую в Воронеже, деду потом всё передал — деда, правда, большевики убили, отец мой тоже вот этим жил, вот так само собой ко мне все и перетекло. Когда я был ещё совсем маленький, крутился под ногами у отца — смотрел, как он ставит свет, как смешивает реактивы, как проявляет и печатает. Тогда ещё фотография была дорогим удовольствием и к этому относились соответственно. Никому в голову не приходило фотографировать любимого котика или еду. К фотографированию относились, я бы сказал, почтительно. Люди в свой выходной день шли в фотоателье как в серьезное место. Одевались как в гости. Делали в основном семейные фото. Она обычно сидит, он — стоит и рука на её плече. Ну или наоборот. Батя в этой, казалось бы, нехитрой сценке, достиг совершенства — в плане композиции, я имею в виду. Если, например, пальцы на женском плече были растопырены, то это означало, что муж — тиран. А если она скрестила руки на коленях, то это означает, что она наставила рога супругу. Ну и много прочих нюансов. Сейчас они уже не имеют значения… Так, чисто историческая справка… Зарисовка о нравах давно ушедшей эпохи…

— Очень интересно. А как происходило ваше обучение, Константин Георгиевич?

— А очень просто. Папа мне часто поручал некие мелкие работы, и если я их запарывал, то он мне слегка выписывал.

— Простите, я не поняла — что выписывал? Это как?

— Дитя моё милое, — что полагается, то и выписывал. По-русски это называется вполне определенным словом, но вы же так не напишите. У вас же гламурный журнальчик-то. Поэтому можете написать, что он мне выписывал несколько воспитательных таблеток. Очень действенное средство, кстати. И ещё. Вы, девушка, все-таки не забывайте, что когда я рос и, как вы говорите, формировался — на дворе был социализм. Очень странное время в плане морали, но замечательное время в плане фотографирования. Вот сейчас, собственно говоря, почти нечего фотографировать-то. Типажи сейчас все довольно примитивные пошли. Ну, или вернее сказать — однослойные. Фотографирование с какого-то момента раздвоилось. Человек — он тем более интересен, чем более он носит в себе. Иногда это прорезается во взгляде, в случайном жесте, в оброненной фразе. Люди, до тех пор, пока они не привыкли к тому, что их в любой момент могут сфотографировать — они были тогда иные. Человек, фотографирующийся осознанно, — это одно. Человек, полагающий, что он наедине с собой, — это другое. Папарацци — вот настоящие открыватели человеческих глубин и человеческого естества. Стать папарацци — это высший профессионализм. Это как быть хирургом, в определенной степени. Но об этом не говорят вслух. Это якобы нарушает неприкосновенность частной жизни. Хотя, по-моему, тут есть о чем еще подумать…

— Ага, хорошо. Вот ещё есть вопросик образовался. Почему считается, что фотограф — это профессия для интелей и хлюпиков?

— Это чушь собачья, прелесть моя, Анфисочка, — довольно агрессивно ответил Костя, а девушка даже зарделась от Костиной реплики. — Уж чего-чего, а таскать десятикилограммовый кофр и при этом ещё принимать всякие позы, приседать на корточки, вставать на мыски и это все в течение всего дня — это вряд и хлюпику по плечу. — Костя встал из-за стола и неожиданно для гостей сделал пистолетик на левой ноге — прямо с чашкой чая в руке.

— Ого, ну вы даёте! А, ну да, естественно, понятно… — девушка покрутила колечко на пальце, собираясь с мыслями. — А можно полюбопытствовать, зачем у вас висит на стене большое фото Эйнштейна?

— Дитя мое, это совсем не Эйнштейн, — ответ был быстр и не оставлял сомнений в том, что Костя скоро разозлится по-настоящему. Он даже немного порозовел от негодования. Повисла нехорошая пауза.

— Ага, понятно, — девушке Анфисе было хоть бы хны от собственных ляпов. Она сегодня проявляла чудеса изворотливости, но все же уточнять, кто же этот красивый старикан на фото, она не стала. — А вот на недавней вашей выставке во Франкфурте вы говорили, что фотоискусство зашло в тупик. Нельзя ли прокомментировать это более развернуто?

Костя не стал сразу отвечать, ему надо было успокоиться после предыдущего. Он оттопырил губу, как бы собираясь с мыслями. Тема, конечно, явно непустяшная, и он над этим много думал. Когда не гулял с фоксом, понятное дело. Но вот как ее подать, чтобы было небанально? Сказать, что везде проклятый фотошоп, конечно, можно, но это только часть того, что надо сказать. Скорее, тут другое важно: все, что достойно снимания, — уже давно снято. Изучение окружающей жизни методом фотографирования, похоже, завершилось. Снято, повторюсь, практически все, что представляет интерес и может вызывать эмоции. Куда идти дальше-то? Очевидно, во внутреннее пространство человека. Но туда с фотоаппаратом входа нет. В лучшем случае — живопись. Имеется в виду рисование тех видений, снов, ассоциаций, которые возникают в воображении человека. Там много интересного, недаром же ЛСД запретили — там, внутри человека, можно увидеть такое, от чего мутится разум. Так что фотография закончилась, это факт. Дальше будет живопись, притом абстрактная. Это если говорить по-серьезному. Но как это все объяснить недавним подросткам, которые перед ним сейчас сидят? Что они вообще знают о мире эйдосов?

Конец ознакомительного фрагмента.