Первые опыты. Написано человеком

Дмитрий Коврин

Название говорит за себя: это – первые опыты. Где-то наивные, где-то не очень. Где-то интересные, где-то нет. Но неизменно с претензией. Больше такого не будет, и главное – больше такого не встретите, так что обязательно читайте. Книга содержит нецензурную брань.

© Дмитрий Коврин, 2023

ISBN 978-5-0053-4743-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сцены из повседневности. Наблюдения. Забавы

***

Жаров не знал, как быть. Он то садился в кресло, то ложился на диван, то подходил к окну и, замерев, с минуту напряжённо вглядывался в пространство двора, будто ища чего-то. Затем недовольно мотал головой и снова беспокойно ходил, разгоняя частички пыли, едва успевшие осесть после прошлого движения. В дальнем углу комнаты располагался широкий письменный стол, на котором лежала толстая тетрадь, открытая на самой первой странице, и перьевая ручка с позолоченным наконечником и изящной гравировкой на основании. Совершенную чистоту тетрадного листа нарушали лишь полторы строчки, судя по мелкости и некоторой незавершенности букв, писанные нервно, в большом возбуждении, и после перечёркнутые так, чтобы всякому сразу было ясно: «Сего не писал!». Оказываясь у стола, Жаров искоса, как бы с опаской, поглядывал на тетрадь. Время от времени он садился и брал ручку, явно намереваясь писать, но снова мотал головой, что-то решительно отрицая, резко вставал и отправлялся к кровати.

В таком отчаянном положении Жаров пребывал уже несколько лет. Переполняемый созидательной энергией, за это время он сумел породить только те полторы перечёркнутые строчки, чей вид одновременно разжигал и тяготил. Идея романа оформилась давным-давно. Сцены представлялись вполне отчётливо. Герои рождались, взрослели, клялись, ехидничали, краснели, мудро рассуждали, собирались в гости, обжигали руку, случайно коснувшись раскалённого чайника, попадали в неприятности, любили и предавали — словом, жили. Но всё это в голове: писать он не мог. Как истинный творец, Жаров боролся с сомнениями высшего порядка.

— Писать или не писать, вот в чё… Пошлость какая… Ладно. Предположим написал. И что? Известность, деньги, доступ к женщинам, знакомства с интересными людьми, всеобщее уважение и приятная зависть менее талантливого меньшинства. Реплика обывателя, который не верит своему счастью: «С такими людьми в одно время жить — удача, а тут ещё и лично!». Хорошо. Но надолго? Предположим, что надолго, но всё же не дальше гроба. А потом? Некролог в газете, скорбный вздох интеллигенции, память в нескольких поколениях соотечественников. Реплика утонченного ценителя: «Какой человек ушёл!». А потом? Мировая слава в веках, памятники, музей-квартира, название улиц и наград в твою честь, портрет в учебнике, соревнование за лучшую биографию среди исследователей, научная диссертация на филологическом факультете. Реплика искушённого знатока: «Таких один на миллион, да что на миллион, на миллиард! Такие раз в сто лет рождаются. Гордиться должны, что на одном языке с ним говорим». Очень хорошо. А потом? — Жаров остановился, проматывая невообразимые сотни миллионов лет. — А потом остывание Солнца и гибель Солнечной системы, — Жаров снова запнулся, пытаясь понять, в самом ли деле это конец, и почти сразу продолжил. — Но, предположим, что спаслись, успели-таки на другую планету перебраться, сохранив наследие гениальных предков. Потом что? Вдохновенные рассказы об уже необитаемой, оставшейся где-то в космических глубинах Земле и прародителях, среди которых были личности, отмеченные поистине божественным талантом, какие сегодня, конечно, уже не рождаются и никогда не родятся. Реплика далекого потомка-интеллектуала, разгорячённого размышлениями о прошлом: «Что это за глыба! Сколько времени между нами, пространства сколько… поколений, судеб… Думаю об этом — трепещу. И вот с Ним мы — родня, существа одной породы. Всё равно что бога в отцах иметь». Ну а потом? — перед мысленным взором Жарова плыли миллиарды лет с прекрасными галактиками и ещё более прекрасными планетами, на которых селились и которые вновь покидали вечные скитальцы, бесприютные странники по судьбе, не забывшие свои славные земные корни. — А потом тепловая смерть Вселенной.

Сказав это, Жаров перевёл взгляд с потолка на подоконник и отсутствующе уставился на алую герань. Молчание. «А потом тепловая смерть Вселенной», — бессмысленным эхо пробормотал он. Жаров встал и снова прошёлся по комнате.

— Значит, всё зря и не нужно… — рассуждение казалось справедливым, но удовлетворения Жаров не чувствовал, душевное спокойствие почему-то не приходило. — Но, может быть, не тепловая смерть; может быть, что-то другое… Говорят, что есть варианты… Что тогда? Всё-таки писать?

Жаров не знал, как быть.

***

Знакомясь с человеком, имеющим, к примеру, собаку с белой пушистой шерстью, мне тревожно узнавать имя пса. Попросив у хозяина стакан воды и ожидая, пока тот принесёт, я про себя думаю: «Только не Снежок». После пары глотков я вдыхаю и спрашиваю: «Как молодца зовут?».

— Беляш. — улыбчиво отвечает хозяин.

Ужасное кружение в голове. Я навсегда покидаю это место.

***

— Лёня, не надо!

Вопль Леночки мог подействовать разве что на дворнягу, мирно дремавшую у подъезда. Лёню же было не остановить: алкоголь всосался в кровь. Молекулы этанола весело неслись по телу, даруя его хозяину уверенность, быстро переходящую в отвагу. Леонид алкал свершений.

Подчиняясь внутреннему чувству, Лёня плыл к детской площадке, совершая характерные покачивания, столь же пластичные, сколь и внезапные. Леночка, понимая бесполезность затеи, не пыталась остановить кавалера и, произведя крик, предписанный жанром, беспомощно семенила сзади.

Добравшись до места, Лёня вдруг замер и зачем-то посмотрел наверх. Ярко-жёлтый свет заставил зажмуриться и отвернуться. Лёня протёр заслезившиеся глаза и, продолжая стоять под фонарём, вглядывался в глубину двора, насилу угадывая черневшие силуэты палисадников, лестниц и лавок, которые, казалось, таили зло.

Неожиданно для себя Лёня тронулся и, сделав пару шагов, оказался около качели-карусели. Мощное движение руки — конструкция отчаянно завертелась. Мысль о том, что такое эффектное вращение железа есть результат его воли, разжигала необычайно. Ошалело оглядываясь по сторонам, он кинулся к дубу и, на манер своего спартанского тёзки, беспощадно ударил дерево ногой. Дуб не поддался — Лёня был оскорблён.

Хмельная фигура, переполненная горькой обидной, покидала площадку. Подойдя к припаркованным авто, Леонид вызывающе заколотил по крышам, капотам и багажникам. Многоголосый вой сигнализаций разорвал ночную тишину.

— Щас я, сука, спущусь! — откуда-то сверху донёсся полный решимости голос.

— Спускайся, блять! — не унимался Лёня.

***

С людьми у меня не ладится. Почему — загадка. Заглянет ко мне гость — я с порога — чай на травах и мятный пряник, а мне в ответ: «Ну, Всеволод, сказать нечего — умеете принять… Я к вам, как говорится, со всей душой… спешил, накупил тут всякого, как говорится… даже как будто в некотором волнении сюда… а вы… да ещё и с порога… Прощайте». И уходит. Стою, от обиды — слёзы. Чем не угодил? Или вот. Встречу знакомого, о котором и забыл давно, улыбнусь и скажу — знаете, легко так, по-душевному — сколько лет, мол, сколько зим, как море жизненных страстей? Штиль, полагаю? А он: «Признаться, увидел вас — обрадовался. Думал подойти, побеседовать, былое вспомнить, приятелей общих, — кто и как, и где, и с кем, — про вашу судьбу узнать, а вы вот как… Прощайте». И уходит. Чем обидел?

Все, конечно, разные; мало ли из-за чего можно не сойтись — тут и воспитание, и темперамент, и черты лица, — только у меня со всеми так. Другое тут что-то.

***

Николо Нассáно и Луиджи Сосáно, сидя за небольшим круглым столиком, с азартом метали карты, обмениваясь фразами на итальянском. За соседним столиком расположились Ингрид Севастьяновна и Долорес Митрофановна, занятые беседой и коктейлями. Скрипач Любомир Кег играл что-то жизнерадостное, как бы подначивая общество говорить свободнее и смеяться громче. Псой Йофстофель, Вараздат Вельгельмович, Тереза Ганибаловна — сегодня собрались все.

На сцену впорхнула Лидия дель Сокорро Сентено.

— Господа, прошу внимания! Как вы знаете, у нас новый член. Без лишних слов — Евлампий Ананасов!

На сцену поднялся молодой человек и, взяв микрофон, обратился к высокой публике:

— Огромное спасибо! Я мечтал попасть в клуб с тринадцати лет. Для меня это большая честь.

Зал ответил польщённой улыбкой.

— Кстати, как зовут ваших детей? — вдруг вмешалась Лидия дель Сокорро Сентено.

Никаких детей у него не было — проверка.

— Марина и Саша. — не растерялся Ананасов.

Общество загоготало. Довольный собой, Евлампий продолжил:

— Доброгнева и Элевтерий.

Смолкая, хохот переходил в аплодисменты одобрения.

Лидия дель Сокорро Сентено вручила Евлампию тёмно-синюю книжечку с изящными золотистыми буквами. Ананасов счастливо зарумянился: документ официально подтверждал, что теперь Евлампий Ананасов — «член клуба людей с вычурными, необычными или просто забавными именами».

***

Вот вам мужичок. Неглуп, одет прилично, пользуется благоволением Вселенной. Праздности не терпит — каждый день в заботах. Здесь подписать, с теми переговорить, этого бранить, того похвалить. Шаг тороплив. Имеет богатые карманные часы с цепочкой. Такой в трамвай не сядет: побрезгует.

Возвращается мужичок домой, падает на диван, просит чая. Супруга пташкой подлетает, ласкается, говорит уже поставила. Слышишь? Кипит! Летит на кухню, — две ложки сахара, лимон, мята, — оттуда обратно, а мужичок уже глаза прикрыл. Уморился. Чего трогать?

Новый день. Пташка к мужу — тот всё спит. Даже как будто позы не менял. Гладит его, целует — ничего. Невольно вскрикнула, заревела — и на телефон. Врачи приехали. Она: «И здоровенький был, и хороший!». Врачи: «Так оно и бывает. Здоровенький, хороший, прилёг — и нет».

Помянуть много народа пришло. Горевали от души. Всё говорили, что совсем уж как-то внезапно. Поэтому и несправедливо, что ли.

Я другое скажу.

Мужичок заранее помереть задумал. О резонах говорить не будем. Если одним словом — устал. Когда пташка в кухню упорхнула, сказал мужичок сердцу: «Не бейся». Сердце и встало. Скажете, не бывает так. Мужичок всё-таки деловой — распоряжался по жизни много. Со временем повелительный тон сам собой выработался, а слова приобрели характер неизбежности: как сказал, так и будет.

***

Стас прошёл три этажа и, заступив на лестницу, ведущую на четвёртый, бессильно повалился на перила. Находясь рядом, вы бы могли заподозрить его в излишней театральности, — слишком неожиданным и выразительным было движение, — но на лестничной клетке стояла лишь пустота, равнодушная к судьбе человека. Стас не играл.

Глаза его прикрыты, дыхание тяжело, на лбу проступает испарина. Одна нога находится на целых три ступени выше другой, из-за чего может показаться, что он готовится к рывку. Увидев такую позу, простак скажет: «Устал…». Мудрец добавит: «от жизни…».

Конец ознакомительного фрагмента.