Любовь ушами. Анатомия и физиология освоения языков

Дмитрий Корнилов (2020)

Иностранный язык с большим или меньшим успехом учили все: в школе, институте, на специальных языковых курсах. Кому-то посчастливилось освоить его в совершенстве, а кто-то за многие годы не смог преодолеть планку «читаю и перевожу со словарем». Почему так происходит? Оказывается, недостаточно просто вызубрить слова и правила, научиться произносить звуки и усвоить грамматические категории. Главное условие успеха — желание не только узнать, но и полюбить язык всей душой. В легкой, доступной форме автор делится своим опытом и излагает основные принципы, которые могут помочь каждому человеку пройти собственный путь в изучении иностранного языка. Книга адресована как родителям, преподавателям, студентам, так и широкому кругу читателей, каждому, кто хочет преодолеть «языковой барьер». А существует ли он вообще?..

I love you

Повесть о школьных годах, или Почему мы учим, учим, а ничего не умеем

Предупреждаю, дорогой читатель. Из всех моих любовных историй с языками эта — самая трудная. Её трудно рассказывать, потому что её вроде бы и не было — то ли ещё не было, то ли уже. Может быть, мы не полюбили друг друга может быть, просто пока не встретились.

…Я всё же не оставляю надежды встретить однажды её лицом к лицу. И посмотреть ей в глаза. Я даже знаю, какие они. Они серо-голубые, в них дрожит влага — это слёзы радости от долгожданной встречи со мной. А уж я-то как рад.

Она серьёзная и непонятная. Даже красота её нездешняя. К ней нужно будет долго привыкать, и я охотно займусь этим.

Хорошо, что она такая спортивная — может, наконец-то, на велосипед сяду и плавать научусь. Но в любом случае придётся перестраиваться. Она из другой жизни — той, к которой я, наверное, ещё не готов. Можно сказать, что нам не давали встретиться все эти годы. Но ведь во всём, что происходит в нашей жизни, виноваты только мы сами. Значит, мы просто ещё не пришли друг к другу. Мы не готовы к встрече. Но я знаю: она состоится. И мы будем гулять по набережным Темзы и полезем в горы в Шотландии, и будем искать в Уэльсе пещеру, в которой жил Хризофилакс, и прокатимся на ободке Лондонского Глаза, и она будет смеяться над моей высотобоязнью, которую мне не утаить, как шило в мешке: полезу обниматься, а ладошки-то потные.

Да помогут нам святой Владимир и святой Иосиф.

Предыстория

До четвёртого класса в моей жизни не было никаких иностранных языков. Мои дедушка и бабушка в молодости жили в Германии, но вопрос «а как же они с немцами разговаривали?» как-то не возникал у меня. Считалось, что мама хорошо знает немецкий. Однако это оставалось семейной легендой. Язык, впитанный ею в детстве от немецких друзей и подружек, был потом благополучно убит советской школой и пединститутом. Иностранные языки не звучали вокруг меня. Среди множества книг на полках домашней библиотеки были (они и сейчас есть) две книжки на немецком: «Was ist das fu¨r ein Stein?» (геология и металлургия были специальностью деда) и «Fögel unseren Felder» (мама была учителем биологии и химии).

О других языках и речи не было. Но когда перед началом четвёртого класса нас разбивали на две группы: кто будет учить немецкий, а кто английский — родители решили, что немецкому меня мама научит, если понадобится (о, мечты!), поэтому надо идти на английский. Брату деда, Ивану Васильевичу Моисееву, доктору наук, работавшему в Курчатовском институте, были заказаны дефицитные детские книги на английском и пластинки. Помню, как пришла посылка из Москвы, а там!.. Стихи советских писателей на английском! Кажется, Маршак. Чуковский, «Путаница». И — Андерсен с прекрасными чёрно-белыми иллюстрациями: аквамарин обложки, прихотливые изгибы, нагая русалочка — ар нуво. Жаль, очень жаль, что… на английском. И что потом потерялась. Стоит ли говорить, все они так и остались непрочитанными. А пластинки — непрослушанными. Ну, как возможно это слушать? Кто не помнит — найдите выпуск «Ералаша» про мальчика, у которого все животные выучили английский по этим пластинкам. В этом и есть сермяжная правда: попугаю нетрудно запомнить бессмысленно повторяющиеся фразы — ведь они для него в любом случае ничего не значат.

СОВЕТ РОДИТЕЛЯМ: не рассчитывайте на то, что ребёнок будет читать книжки на непонятном ему языке, в то время как вокруг масса интереснейших книг на родном. Сами-то вы, наверное, не будете читать книжку только потому, что она, видите ли, на иностранном языке?

И ещё ВОПРОС: чего ради, спрашивается, ребёнок станет слушать какие-то аудиокурсы? Вот чего ради?! Не поленитесь, пожалуйста, ответить на этот вопрос всерьёз, то есть найти причины, которые могли бы побудить к слушанию аудиокурсов.

У каждого советского ребёнка была своя личная Англия. Ну-ка, припомним наши любимые детские книжки? Не знаю, как у вас, а у меня — «Мэри Поппинс» и «Алиса в стране чудес». А самой первой книжкой, которую я вообще помню, были «Рассказы о маленьком автомобильчике» Л. Берг. Автомобильчик был жёлтый (я недавно нашёл эту книжку для младшего сына, и оказалось, что он красный. Но я-то помню, что он был жёлтым — и с тех пор хочу маленький желтый автомобильчик!) и громко говорил «Банг!». Любимые книжки моего сына — «Винни Пух» и «Остров сокровищ», дочки — «Питер Пэн» и та же «Мэри»; младшего сына — «Винни Пух» и «Медвежонок Паддингтон». Но вот парадокс: с английским языком всё это почти никак не ассоциируется. Наша детская Англия говорит по-русски, в блестящих переводах С. Маршака, Б. Заходера или Н. Демуровой. («Аню в стране чудес» мои дети тоже знают.) Так что о каких-то pre-listening skills говорить не приходится.

И сознание моё перед первой встречей с первым в жизни иностранным языком было вполне незапятнанным. Или напротив: уже запятнанным осознанием отчуждения, чуждости иностранного языка, изначальным отношением к нему как к школьному предмету. (Та пародия на английский, которая происходит сейчас в первом классе, где учится мой сын, тоже никак не затрагивает его лично. Интересно, неужели всё-таки карма?)

Первый урок

Наконец, то ли второго, то ли третьего сентября мы впервые переступили таинственный порог кабинета английского языка.

Что помню? 1) Возбуждение от встречи с новым. 2) Таблички с образцами английских прописных букв над доской. Года через два их сменили таблички с печатными буквами. Как раз в это время как в Англии, так и в СССР сочли излишним учить детей писать письменными буквами.) Так что нас всей этой ненужной каллиграфией уже не мучили, но я выучился-таки писать по-письменному, глядя на те таблички, пока их не сняли. 3) Наталья Владимировна повесила на доску карту Великобритании и рассказывала нам о ней по-английски (!) то же самое, что потом пересказала по-русски. Она тщательно выговаривала название газеты Morning Star как «монин стаа», и меня поразило несоответствие его звучания написанию «Морнинг стар» под карикатурами в «Крокодиле». Кроме того, она посоветовала нам читать журналы «Англия» и «Америка», подчеркнув, что это лимитированные издания и так просто на них не подпишешься. У моей тёти хранилось несколько номеров «Англии», они станут моим любимым чтением попозже, а во время перестройки тираж и «Англии» и «Америки» возрастёт, и я буду покупать их в киосках вместе с «Европой» и «Германией». А потом все эти журналы закроют один за другим в связи с успешным выполнением их задач: пропаганда западного образа жизни была больше не нужна. Убедили.

А пока на дворе 1980 год и я учу английский в Усть-Каменогорской школе № 29.

Английский? Как бы не так. Для родителей, у которых ещё остаются какие-то сомнения на этот счёт: есть непреодолимая пропасть между школьным предметом и реальной вещью с тем же названием. Есть физика и школьный предмет под названием «Физика» (без кавычек не употреблять). То же самое и с иностранным языком. Задача учителя — не английскому научить, а программу выполнить. Программу, которую к тому же не он придумал. Так что собственно английского языка на уроках английского языка было довольно мало. А что же было?

1. Транскрипция.

Во-первых, было такое великое и ужасное слово: «транскрипция». Вместо того чтобы учиться понимать и говорить по-английски, мы «учили звуки». Вместо того чтобы петь песенки, играть, смеяться и радоваться пониманию мира при помощи нового языка — овладевали великой премудростью: как правильно записывать эти звуки знаками фонетической транскрипции. Взять бы за шкирку того, кто придумал изучать эту транскрипцию в школе. Как можно преподавать недоверие к собственным ушам? — Дети, запомните: ваши уши ничем вам не помогут! Мало ли, что вы слышите? Надо услышанное записать. Специальными значками. Нет, нет, не буквами!

2. Тишина.

Ещё один анекдот из школьного кабинета английского языка.

Сидит себе тихонько наш пятый «Б» и переводит очередной опус про семью Стоговых или Браунов (их английские двойники), не помню. И вдруг поднимает руку отличница Лена Ошлакова (ныне живёт в Атланте, USA) и спрашивает: «Наталья Владимировна, а как gas переводится? Ой…» Нужны ли комментарии? Дружный смех аудитории свидетельствовал о том, насколько это идиотская идея — тишина на уроке языка.

Язык должен звучать. И это должно быть не чтение вслух текстов, а живая разговорная речь, песни и стихи.

3. Учительницы.

В нашей небольшой школе учительница английского была только одна, Наталья Владимировна. Но когда мы пошли в пятый класс, пришла вторая, и звали её… ТОЖЕ Наталья Владимировна.

И я влюбился.

Она была похожа на добрую Мэри Поппинс.

У неё был необычайно, необычайно, невероятно милый носик, курносый не вверх — а чуть-чуть-чуть вбок. И с маленькой ложбиночкой на кончике. Ах.

И ещё она была необыкновенным человеком, уникумом — она знала сразу ДВА иностранных языка. Представляете? Английский и немецкий. Вот. А вы, небось, и не слышали, что такие чудеса бывают.

А потом пришла третья. С длинннннными белыми волосами. Перекись. (Советская провинциальная школа, 1983 год.) С королевской осанкой. С АМЕРИКАНСКОЙ улыбкой и американским же лицом. Марина Ивановна. Очень скоро, по-моему, скорее, чем разменяет четвертый десяток, она станет директором, и от всей нашей старой школы, которая заслуживает отдельной книги, через несколько лет останется только здание — и она. Маринушка.

Язык она знала хорошо. (Хотя и забыла однажды, как будет по-английски «календарь»; пришлось подсказывать методисту, присутствовавшему на уроке.) И методически была подкована. Холеричности бы только поменьше, и любви к людям побольше — цены б ей не было. А то с её приходом английский стал ещё и самым страшным уроком. Боялись мы Маринушку, боялись, и свободной, раскованной английской речи страх этот никак не способствовал. А она ведь горела амбициями именно научить нас говорить. Переводы текстов про Стоговз фэмили — это был для неё позавчерашний день. Нашу первую добрую Наталью Владимировну, которая звёзд с неба не хватала, она презирала, и вскоре выдавила её в начальные классы. Но всё-таки как же с говорением? — А для этого существуют

4. Топики!

Вот ещё одно волшебное слово в ряду таких, как транскрипция, переводы и составление предложений. До сих пор помню, с шестого класса: «Hobby is something that people like to do for pleasure». И по гроб жизни не забуду. И ни слова больше из того топика. Имитировать речь, выучив наизусть готовый текст — как вам идея? А сейчас и книжки есть с готовыми «топиками». Выучиваешь такую наизусть — и, пожалуйста, сдавай экзамен.

Есть аргументы в пользу механической зубрёжки в больших объёмах? — Поделитесь, пожалуйста. Довод про Маркса, который для тренировки механической памяти заучивал стихи на незнакомых языках, не принимается: как я понимаю, топики нас заставляют учить не для тренировки механической памяти. А для чего тогда? Чтобы создать видимость способности говорить на разные темы? Чтобы заучить побольше слов на разные темы?..

Предлагаю другой подход: читать, смотреть, слушать — а потом обсуждать. Говорить надо об услышанном. Тогда и не придётся ничего зазубривать. К тому же разговор — это не монолог. Для тренировки умения держать речи, делать доклады топики тоже не подходят: хорош оратор, заучивший свою речь наизусть, предварительно написав её на бумаге.

Топикоманы забывают одну важную вещь: устная речь — это не произнесённая вслух письменная, а письменная речь — это не записанная устная. Они функционируют очень по-разному, и мозг работает по-разному с устной и письменной речью.

Слава Богу, к сожалению, Марина Ивановна отказалась от нашего класса (слишком много у нас было, по её мнению, «дураков»), и в девятом — десятом работала с нами прекрасная Наталья Владимировна — Мэри Поппинс. И мы перестали говорить, хотя бы и насильно, а занялись милой программой-минимумом, то есть опять-таки переводами текстов с английского на русский. И за два года спокойно разучились разговаривать. Зато хоть не боялись на английский ходить; лично мне для страха и ужаса хватало алгебры и физики.

Что же здесь не так? Если хотите, давайте разбираться по порядку.

Итак, транскрипция.

Вы только представьте: мало того, что язык новый — это серьёзная нагрузка на мозг, который должен разобраться в хаосе новых звуков и структурировать их. Давайте ещё сразу же читать и писать. На незнакомом языке, ага! Так и этого мало!! Давайте ещё, чтоб окончательно детей замучить, заставим их сначала (!) писать слова незнакомого им языка специальными значками, которые используют специалисты по фонетике; пусть они у нас эти значки выучат, пусть целые диктанты ими пишут. В конце концов, они в школу учиться пришли или в бирюльки играть? Не ищем лёгких мы путей! Ни для себя — ни для детей! Другой логики здесь я не вижу. А теперь —

СОВЕТ: не верьте тому, кто скажет вам, что звуки можно записать. Звуки звучат. Их можно записать только при помощи звукозаписывающей аппаратуры, а не ручкой в тетради.

Не верьте и тому, кто скажет, что буквы можно сказать или произнести: буквы пишут, и произнести их нельзя при всём желании, даже фигурально, образно или в переносном смысле. Связи, которые устанавливаются в мозге между письменным знаком и звуком, чрезвычайно сложны; к чему заставлять проделывать эту работу того, кто только начинает овладевать новым языком? Ему бы сначала привыкнуть — не к «звукам», а к звучанию нового языка! — и научиться потихоньку что-то лепетать на нём. А уж потом к буковкам. А вот когда вырастет и станет лингвистом — тогда, может быть, ему в научных целях и понадобятся знаки фонетической транскрипции.

Во всей этой истории с «транскрипциями» скрыта даже не одна глубокая ошибка, а несколько. Язык входит в нас через уши и выходит через рот. Что происходит при первом соприкосновении с новым языком? Новым, неожиданным и непривычным нагрузкам подвергается именно слуховое восприятие. От того, как справятся уши — на самом деле, уши и мозг — со своей задачей превратить шумовую кашу нового языка в нечто структурированное и наделённое смыслом — будет зависеть успех всего предприятия. В частности, успешность попыток рта воспроизвести услышанное. Поэтому главное вначале — слушать речь на новом языке, не «звуки», и даже не слова — а речь. Слушать её не с диска, где она лишена контекста — а от живых людей в реальной ситуации, когда контекст — игра, например, — позволяет с чем-то соотнести услышанное, то есть создаёт возможность понимания.

Далее. Нелогично пытаться помочь мозгу решить сложную задачу — разобраться в непривычном языке — заставляя его решать ещё более сложную задачу: овладеть для этого новой знаковой системой. Ни один ребёнок (и ни один здравомыслящий взрослый) не поймёт, зачем, кроме букв, нужны ещё какие-то значки, предназначенные для той же цели — «записывать звуки». Зачем эти звуки записывать — тоже непонятно. Между прочим, сейчас этот недуг с «записыванием звуков» и вообще с фонетикой поразил уже и преподавание родного языка. Мои дети в «дошкольном детском центре» раскрашивали разными цветами не просто гласные и согласные, а ещё и мягкие и твёрдые, щелевые и заднеязычные, губные и взрывные, носовые и альвеолярные… Ну, преувеличиваю, преувеличиваю. Но — к тому идёт. А зачем?.. А затем, что кто-то отработал бюджетные деньги. Как умел. И не нужно, совсем не нужно, искать за всей этой теорфонетикой для первоклашек никакого глубинного смысла: в ней — с точки зрения начальной школы — нет вообще никакого смысла. Как нет его и в «транскрипциях» на уроках английского.

А вот ещё был случай: начал человек учить французский, пошёл в магазин за словарём, потом жалуется: «Было несколько словарей, ни один не купила. Там нигде транскрипции нет!»

Но как же научиться говорить на чужом языке? Ведь его звуки совсем не такие, какие привык слышать и произносить ребёнок. Разве их не надо изучать?

Каков вопрос — таков и ответ. Почему, говорите, ребёнку без труда даётся речь на родном языке? Правильно — потому что привык. Понимание языка и речь — это дело привычки. Не изучения, не понимания — а привычки. Так же, как навык езды на велосипеде или игры на гитаре. Как любой моторный навык. Овладение языком — не когнитивный процесс, а моторный. Когнитивные процессы становятся возможны по мере овладения языком. Язык нужен для мышления, он — его предпосылка. Использовать мышление для первоначального овладения языком означает ставить телегу впереди лошади. Чтобы было, что переваривать, нужно сначала съесть кашу.

Расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие: кстати, о велосипедах

Язык состоит не из слов — он состоит из движений. В процессе речи, в том числе и письменной, или мысленной, мы производим много-много движений. И, кстати, не все они, а только некоторые порождают звуки. Речь и даже восприятие чужой речи сопровождаются огромным количеством непрерывных микродвижений. Насколько они необходимы для процесса речи, можно проверить, попытавшись поговорить, будучи крепко связанным. Будет очень трудно. Отсюда вывод: чтобы легко научиться воспринимать речь и говорить, нужно расслабиться.

Бывает, ученик ужасно старается что-то выговорить. Посмотришь, как человек мучается, скажешь: «Да вы не старайтесь, вы, наоборот, расслабьтесь — и всё получится!» Если случай лёгкий, и человек может произвольно расслабиться — то, как правило, бывает поражён результатом: «Получается!»

Любой тренер подтвердит: если у нас что-то не получается — значит, мы недостаточно расслабились. Расслабление необходимо для свободного выполнения этих неосознанных микродвижений, из которых и состоит то конечное действие, которое является нашей целью: проехать на велосипеде от дома до ближайшего пляжа с девушкой на багажнике, сыграть первую часть «Лунной сонаты» (реже, гораздо реже — вторую или третью!), или сделать на французском языке доклад в ЮНЕСКО о проблемах интеграции мигрантов в Казахстане.

Расслабиться необходимо только тем, кто напряжён. Лучше бы как в анекдоте: «Вы как расслабляетесь? — А мы не напрягаемся». Но в современном мире таких мало. Нам с вами, скорее всего, нужно ещё учиться расслабляться. Для этого требуются:

• приятная атмосфера,

• естественная подвижность,

• ритм.

Мы с вами пока о школе? Ну, если так, то приятную, раскованную атмосферу должен создавать учитель. Всем должно быть хорошо на уроке — и ему в том числе. А для этого занятия языком с детьми не должны быть уроками языка. Самый лучший урок иностранного языка с первоклассниками, который я видел в жизни, был уроком труда. Дети шили чехольчики для иголок. Только вот беда — учительница говорила не на родном языке детей. Школа была в Казахстане, а учительница — из Германии, ни бум-бум ни по-русски, ни по-казахски. Но никто так и не вспомнил о языковом барьере, ни она сама, ни дети. Конечно, можно и поиграть, и в саду поработать, и песенку спеть. Только это всё должно быть ненавязчиво. Дети — практики, кинестетики и эмоционалы (хотя над их эмоциональным миром ещё работать и работать). Они воспримут любой язык, если он пройдёт «по касательной», если он будет по делу или в игре. (Помните, почему в Простоквашине уважали дядю Фёдора? Нет? Он не бездельничал, а всё время делом занимался или играл.) Игра — это дело, а дело (о чём нам, «взрослым», не мешало бы помнить) — это игра. Дело или игра и создают потребную нам непринуждённую подвижность.

Другой элемент непринуждённости и подвижности — это ритм.

Ловите ритм!

Непринуждённо и подвижно только живое. А живое пульсирует. Оно то сжимается, то разжимается. Это и есть ритм. У хорошего занятия сложный ритмический рисунок. В нём есть минимум три — четыре волны ритма разной длины: три — четыре части с чередованием активности и пассивности, напряжённого сосредоточения (вдох) и расслабления, отдачи и переработки (выдох). Ритмические игры. Песни. И так далее. Разнообразие ритмов выполняет ещё одну полезную функцию: не позволяет устать. Ритм тонизирует. И не обязательно частый ритм развесёлой песенки. Ритм может быть спокойным. Успокаивающим. Помогающим сосредоточиться. И в то же время тонизирующим.

СОВЕТ: если хотите без труда запоминать фразы — ловите их внутренний ритм! Прохлопывайте их, пропевайте, скандируйте, придумывайте что-нибудь в рифму — да что угодно. Ритм есть у каждой фразы.

Как это работает? А вот как. Жена делает уборку и говорит нам с дочкой: «На улице висит бельё!» Вместо того чтобы сказать: есть, капитан, как дождь начнётся — снимем! — я думаю: «Стоп-стоп-стоп! “На улице висит бельё… на улице висит бельё”… откуда это? А! Ну да! ”Над косточкой сидит бульдог, привязанный к столбу…”»

Предложение, составлять

ЗАДАНИЕ: составьте предложение из следующих слов, поставьте слова в нужной форме: кабинет, английский, в, язык, возвращаться.

Самое смешное, что, когда открываешь современный учебник иностранного языка — какой-нибудь Schritte International или Hеadway, — там те же яйца, что и в памятном учебнике про жизнь семьи Стоговых. Только в профиль. А может, даже и в прежнем ракурсе.

Между прочим, в учебнике по русскому языку у моей дочки то же самое: «Составьте предложение». Пазлы чем плохи? Тем, что их кусочки не имеют никакого отношения к реальной структуре видимого мира.

Дорогие авторы, а вы не замечали, что, когда вы говорите, вы не составляете предложений? Нет никаких кубиков, из которых их можно было бы составить. Их можно только проанализировать, выделить составные части, структурировать («разобрать по членам предложения»). Постфактум. Но не сконструировать. Мы не собираем предложения из конструктора, как не конструируем музыку из нот.

Вот что пишет всемирно известный Оливер Сакс, автор многочисленных книг по психологии и физиологии восприятия, в книге «Музыкофилия: рассказы о музыке и о мозге», известной у нас под названием немецкого её перевода «Однорукий пианист»: «Существуют такие особенности возможностей нашего музыкального воображения и нашей музыкальной памяти, которые не имеют себе соответствий в визуальной сфере, что может прояснить фундаментальное различие между тем, как работает мозг с музыкой и с изображением. Эта особенность музыкального, возможно, частично произрастает из того, что визуальный мир мы должны для себя конструировать, так что наши визуальные воспоминания с самого начала имеют селективный и личный характер, в то время как музыкальные произведения мы получаем в готовом виде, они уже сконструированы. Мы можем сотни раз конструировать и реконструировать визуальную или социальную сцену, но когда мозг вызывает из памяти музыкальный отрывок, его звучание будет тесно связано с оригиналом. Конечно, и музыку мы слушаем избирательно, в различных интерпретациях и с различными чувствами — но фундаментальные музыкальные характеристики музыкального отрывка — его темп, ритм, мелодический рисунок, даже тембр и высота звука — сохраняются как, правило, с высокой степенью точности».

Позволю себе вопрос: не относится ли та же особенность к звуковому восприятию вообще? И в частности, к восприятию языка? Не подводит ли нас многовековая привычка воспринимать речь как нечто сконструированное из знаков при помощи рационального мышления? Не в ней ли одна из причин повальных неудач школьного и послешкольного обучения языкам, в том числе и родному?

Лингвисты проанализировали предложения и поняли, как они устроены. Они и вправду так устроены, лингвисты молодцы. Но зачем же пытаться учить людей создавать речь, синтезировать её, используя противоположную операцию, анализ? Сами-то лингвисты не конструируют предложения, когда говорят.

Процесс идёт совсем иначе: мы слушаем, слушаем, слушаем речь окружающих в контексте. Реагируем, реагируем, реагируем… Услышанное запоминается и обрастает, обрастает, обрастает ассоциациями. Вырывается наружу и вызывает реакцию окружающих. И сами мы слышим то, что говорим. И реагируем на это. Так постепенно в нас прорастает / нами усваивается (как вам больше нравится) тот язык, на котором говорят окружающие. И все же прорастает или усваивается? Вообще-то, вопрос конечно, интересный. Мы вернёмся к нему попозже, хорошо? Пока для нас это не принципиально.

Главное: наша речь не результат инструментального обучения и не аналогия работы с конструктором, а результат моторного обучения, аналог дыхания, хотел написать — аналог танца, но сейчас и танцы разучивают по инструкции, механически, и музыку — механически, по нотам. Так что тут нужно другое сравнение. Примерно такое:

Язык — он как человек

Язык гораздо сложнее танца или музыки, это неизмеримо сложный, многоплановый организм. Я бы сравнил язык с человеком. Больше и сравнить-то его не с чем. Возможно, потому что язык — не часть, а целое? И именно язык делает человека человеком?

Нельзя по инструкции стать человеком: мужем, матерью, другом. Нужно просто быть открытым и внимательным к человеку, которого любишь. К людям вокруг. И они отдадут тебе самое драгоценное, чем обладают, — свою человечность.

Так и с языком. Будьте открыты ему и внимательны к нему. Найдите к нему ваш собственный подход. Узнайте его сильные и слабые стороны и не скрывайте от него свои. Знакомьтесь. Помогают учебники и инструкции? — замечательно! Но не в них дело. Чтобы язык открыл тебе свою человечность, свой способ видеть и слышать мир, заключённый в нём способ жить — откройся ему. Только тогда обнаружишь, что и он открыт тебе.

Не подходи к языку как к инструменту, которым нужно научиться пользоваться. Подойди к нему как к новому миру, который открыт для тебя.

Между прочим, что хорошо помнится из уроков английского — так это именно стихи.

I have a jolly Jumping Jack.

See how well he jumps:

up and down, up and down,

he jumps and jumps and jumps.

Или:

A fat

rat

sat

at the map.

И уж тут вспоминается всё: и освещение в классе, и его стены, и выражение лица Натальи Владимировны (первой), задумчиво повторяющей за очередным рассказывателем наизусть: «…He jumps and jumps and jumps…» Так работает память, связанная с образами. Если бы на ней было основано всё, что происходит в школе на уроках языка, — весь языковой материал был бы так же жив в нашей памяти, как вот это пропагандистское, конечно, но и не только:

I want to live and not to die,

I want to laugh and not to cry,

I want to feel the summer sun.

I want to sing when life is fun.

I want to fly into the blue,

I want to swim as fish can do.

I want to shake all friendly hands

Of all the young of other lands.

I want to work for what is right.

I want to love and not to fight,

I want to laugh and not to cry,

I want to live and not to die.

Мы его так и не одолели. А почему? Да потому что по сравнению с Джеком это плохая литература, вот почему.

СОВЕТ: решили самостоятельно изучать язык — ищите не просто аудио — или видеокурс, а такой, чтобы он состоял из историй, связных текстов, разнообразных по содержанию, забавных, эмоциональных, интересных. Разве в жизни вокруг вас звучат отдельные, висящие в пустоте предложения? Или, тем более, отдельные слова? Нет, речь идёт всегда о чём-то. И говорит всегда кто-то. Она, речь, всегда в контексте. Она всегда эмоционально окрашена. Если же нет — тем хуже, мы сами придадим такому тексту эмоциональную окрашенность, пусть не жалуется. Например, возьмём какую-нибудь нудную инструкцию и будем над нею издеваться.

От этого правила можно отступить, если язык, которого вы ещё не знаете, уже звучит у вас в ушах. Может, у вас такой цепкий слух, что, услышав несколько раз по телевизору звучание испанской речи, вы способны воспроизвести её интонации. Это залог успеха! Вероятно, вы занимались музыкой. Если нет, займитесь. У вас должно хорошо получиться, и изучению языков это тоже поможет.

Воображение

Берите любой учебник, который покажется вам интересным. Но не забывайте проговаривать вслух всё, что вы в нём видите. Представляйте ситуации, в которых вы всё это говорите. Воображайте собеседников, обстановку, погоду, даже если предложения совершенно нейтральны. Это они в учебнике нейтральны. В жизни всё всегда говорится кому-то, зачем-то, почему-то и для чего-то. Даже если это разговор с самим собой или ночное сочинение стихов. Вот я, например, сейчас один в доме, но пишу-то — для вас.

Фантазируйте сколько душе угодно. И это не шутки. Один из лучших способов сделать внешнее, чужое — внутренним, своим — включить воображение. Играя, фантазируя, воображая, вы уже сотворили себе один мир. Тот, в котором живёте. Так не останавливайтесь на достигнутом!

«Сколько ты знаешь языков — столько раз ты человек», так? Это означает, помимо прочего, что каждый новый язык — это новый мир. А новый мир и есть новый человек.

Чтение

Вновь воспоминания из кабинета английского языка. Помнится, были в учебниках тексты про «collective farmers» и про ордена комсомола. Ну уж нет!

СОВЕТ: что читать на иностранном языке.

1. То, что вам и вправду интересно.

2. То, чего не найдёшь на родном, или тексты, которые в переводе заведомо проигрывают, например, когда речь идёт о настоящей литературе.

Даже простые, первые ваши тексты на новом языке пусть будут полноценными образцами языка: интересными, забавными, грустными — живыми. Поэтому: если видите учебник, в котором нечего читать, — отбрасывайте. Его авторы не любят свой язык и не хотят познакомить вас с ним, а его — с вами. Ну, ладно, может и любят. Но вам они просто хотят дать в руки инструмент. К сожалению, это относится ко всем виденным мною учебникам английского. Не знаю, что тут делать. В учебниках английского нет английского. Есть какие-то отдельные фразы, коротенькие утилитарные диалоги и такие же утилитарные тексты.

Знать язык — или уметь им пользоваться

Господство таких учебников и инструментально-утилитарного подхода к преподаванию привело к поразительному результату. Сейчас в мире есть масса людей, которые уверены, что знают языки, и окружающие их так воспринимают, и сертификаты у них есть, и даже С2, и дипломы всякие — но языков они не знают. Они, скажем, умеют ими пользоваться. Но знает ли язык тот, кто не прочёл на нём ни одного романа? Кто не умеет отличить настоящую поэзию от графоманских виршей? Не знает истории и культуры страны — а значит, и этимологии произносимых им слов? Набоков, к примеру которого я ещё не раз буду обращаться, прожил в Германии почти 20 лет, и при этом считал, что не знает немецкого. Вокруг меня масса людей, уверенных, что знают его, — при этом зная и умея меньше, чем Владимир Владимирович. Просто у него планка была другая. И дело не в количестве, а в качестве. В отношении к языку. Если мой немецкий не живой, не пластичный, не гибкий, если я не могу писать на нём так, как я хочу, чтобы выразить нюансы своих мыслей именно так, как мне это свойственно, — как я могу говорить, что знаю язык? А ведь изучение и преподавание языка можно превратить в настоящее путешествие по стране, в пространствах и временах, по тем мирам, что созданы поэтами, писателями, художниками, философами…

Вопрос повышенной сложности: а почему Набоков не знал немецкого? Обоснуйте ваше мнение.

Нет, говорят нам — всё это слишком сложно.

Ох, обманывают.

Вот составить такое пособие, подобрать тексты, подготовить задания, которые помогли бы в этих текстах разобраться — это и в самом деле сложно. Но можно. И кое-кто (не будем пока говорить, кто, хоть это был Слонёнок, однако смотри главу о французском!) всё это делает. И труд этих энтузиастов становится не просто любимым миллионами пособием по языку, но настоящей дорогой в его мир. Такие книги — сказать «учебники» язык не поворачивается — суть гимн и дар почтения родному языку и культуре, полный любви и настоящего знания, подлинного понимания, на этой любви настоянного и замешанного. Но как же их мало.

Ну, хорошо, мы побывали на школьных уроках, однако на этом моя история с английским не закончилась. Впереди были четыре года английского в УрГУ (тогда ещё не УрФУ; и ещё имени М. Горького, ни разу не бывавшего в Екатеринбурге, а не первого президента России Бориса Николаевича Ельцина). Так вот. Там, на берегах Исети, тоже было своё волшебное слово:

Тысячи!

Четыре года позора. Ведь в текстах-то и лексика, и грамматика не в объёме школьной программы. И если «Московские Новости» ещё поддавались, то «National Geographic» (настоящий, купленный в книжном на Челюскинцев, неподалёку от ж.д. вокзала) в трубочку сворачивался от моих переводов.

Но мой случай был ещё не самым тяжёлым.

В Свердловске/Екатеринбурге я жил в основном на съёмных квартирах. Было такое квартирное бюро «Астория»: приезжаешь, идёшь с вокзала сразу в гостиницу «Свердловск», а там в зале ожидания парикмахерской — будка, где тебе в обмен на дензнаки дают квитанцию и адрес квартиры. И вот однажды моими соседями оказалась некая пара: юная студентка и её не очень юный любовник. Она с утра уходила на занятия, а он помогал ей с этими самыми тысячами. Не зная ни слова по-английски, но будучи человеком дотошным и скрупулёзным, он выписывал из текстов все слова в столбик, а потом искал их в словаре. Как-то раз обратился он ко мне за помощью. Не было в словаре слов «him», «went», «gone», «knew» и других, видимо, очень редких. Тут уж моя безотказность не помогла. Хотя он, сколько помню, даже деньги предлагал. Но тут надо было либо преподавать ему английский — либо сделать то, что сделал я. Сказать «нет». Взять деньги за обман я не мог. Кстати, и сейчас бы не взял.

Вопрос повышенной трудности: современный читатель, а современный читатель! Хоть где там обман-то был (бы)?

Неудивительно, что юная и красивая девушка Лена с розовыми щеками, преподававшая нам английский на четвёртом курсе, потерпела неудачу в попытках разговорить нас. Помнится, прочла она вслух текст про какого-то мистера. Меня как самого продвинутого (и, подозреваю, втайне ей симпатичного) попросила его пересказать. Я и по-русски-то пересказывать терпеть не могу. Вывод был неутешителен: «Видите, даже (!) Дмитрий испытывает большие трудности при пересказе». Кто бы спорил!

Второй её попыткой раскачать нас (и тут не молчат мои подозрения о личной направленности попытки и о неполной уместности местоимения первого лица множественного числа…) был призыв помочь делегации неких бахаев, приземлившихся в Екатеринбурге. Выступить для них гидами-переводчиками. Во мне произошла кратковременная борьба трёх сил: 1) правильности и добросердечия (когда просят помочь, надо помочь), 2) страха перед своим весьма слабым английским и перед чужим непонятным и 3) инстинктивной нелюбви ко всяким сектам. Мой призыв «Поможем братьям-бахаям?» был произнесён с таким неуверенным смешком, что энтузиазма в группе не вызвал. Тем дело и кончилось.

На старших курсах мой английский получил слабый шанс найти себе достойное применение: мой научный руководитель профессор Валентин Александрович Сметанин — знакомьтесь, я ещё расскажу о нём позже, ведь если бы не он, не было бы этой книги! — дал мне задание найти и перевести на русский книгу отца Иоанна Мейендорфа «Byzanteen Theology: Historical Trends and Doctrinal Thems». Сам Валентин Александрович считал её главной монографией по византийскому богословию. Ему было известно местонахождение трёх экземпляров этой книги: один находился в Волгограде в собственности доцента ВГУ Барабанова, бывшего студента В. А. Я написал ему с просьбой выслать книгу, но получил вежливый и твёрдый отказ. Второй скрывался в недрах библиотеки Академии наук в Санкт-Петербурге (уже в Санкт-Петербурге, 1993 год!). МБА тоже отказал, а директор библиотеки, к которому я обратился с филиппиками по поводу недоступности литературы именно для тех, кто в ней нуждается, но не может приехать в библиотеку лично, то есть для студентов и аспирантов, ответил мне: «Уважаемый Дмитрий Борисович, всё, что вы пишете, — правильно, но что же мы можем поделать?» Подпись неразборчива, так что до сих пор не знаю, кто из крупных российских учёных был столь любезен ответить мне.

Третий экземпляр (а также четвёртый и последующие) находились у самого о. Иоанна Мейендорфа, где-то в США, в Массачусетсе… Так я и не решился написать ему лично с просьбой выслать книгу, несмотря на заверения Валентина Александровича, что, мол, непременно вышлет, они ж там богатые.

Так что грандиозным планам по переводу Мейендорфа сбыться было не суждено, а диплом я написал по письмам Константина Ласкариса, византийского грамматика XV века, переехавшего в Италию, в Мессину, стараниями кардинала Виссариона.

Каким образом всё это повлияло на мою жизнь с языками, потом расскажу.

Еще раз университет

История наших с английским попыток пробиться друг к другу получила своё продолжение лет через шесть.

В возрасте тридцати двух лет я понял, что не хочу и дальше всё так же преподавать историю. «Преподавать историю» хочется в кавычки поставить. Мы ведь уже договорились, что не смешиваем между собой школьный предмет и реальную отрасль знаний с аналогичным названием. Задача историка в школе — преподавать историю тем, кто её знать не желает, причём преподавать так, как велели партия и правительство. Как раз в то время в Казахстане сбылись мечты о едином учебнике истории. Но если всемирную историю можно было преподавать, несмотря на очень плохие учебники, то историю Казахстана просто превратили в набор лозунгов и мифов — не говоря уже о том, что историк опять стал пропагандистом и агитатором.

Я к тому времени уже вовсю преподавал итальянский язык в свободное от основной работы время — ну и подумал, что стоит позаботиться о расширении репертуара. Чем это обернулось, расскажу в другой истории, про немецкий. А пока я пошёл в наш местный пединститут, уже давно и успешно переименованный в университет, и подал заявление на ускоренную заочную форму обучения: университетский диплом за два года, неплохо, да? Это тот редкий случай, когда исключение подтверждает правило: я сознательно пошёл на профанацию, мне просто нужен был диплом иняза. Правда, какие-то иллюзии ещё оставались: я и вправду хотел получше выучить языки. Моё заявление на немецкий плюс английский (см. опять же главу про немецкий) оказалось одним-единственным. Пришлось идти на английский плюс немецкий. Я воспринял этот поворот с оптимизмом: отлично, немецкий я и так неплохо знаю, а тут и английский подтяну.

Подтянул, ничего не скажешь.

Учебник Аракина мы прошли, да. Четыре тома. И ещё много чего прошли. И были даже преподаватели, которые и в самом деле пытались с нами работать. Чудесная Галина Дмитриевна Черноусова. И я даже провёл в качестве практики один урок английского в родном лицее.

Никогда в жизни так не волновался, как на том уроке, аж дрожал, по-моему. Это в родных-то стенах, в классе, в котором сам вёл историю и итальянский, да ещё под присмотром милейшей Ольги Ивановны, нашей учительницы английского! В начале урока мы выучили «That is the House that Jack built» по нарисованным мной картинкам (помню, забавная крыса получилась), а потом разбирали какой-то текст из учебника.

Вопрос повышенной трудности: чего ж я так волновался-то? Обоснуйте ваше мнение.

Но вот два года и четыре сессии позади, настало время сдавать госэкзамены. Про немецкий потом расскажу, а английский и методику преподавания сдал на пятёрки. Вышел из аудитории — и чувствую: всё, я по-английски не знаю ни слова. Спроси меня сейчас, как зовут — не отвечу. Донёс до экзамена — и сдал.

Точь-в-точь как в своё время контрольную по алгебре за курс средней школы: написал (вернее, списал, спасибо Диме Иванову), — и всё! Всё испарилось, кроме четырёх действий арифметики, процентов и отчасти действий с дробями.

Почему?..

Причины неудач

Да потому что и английский, и алгебра — так и остались быть снаружи меня. Можно съесть яблоко — а можно положить его в карман и таскать с собой. И в том и в другом случае яблоко у меня. Но в первом оно стало мной. А во втором — в конце концов, я либо сдаю его экзаменатору («Здравствуйте, я не люблю яблоки, вот, возьмите, пожалуйста! Всё хорошо? Спасибо, до свидания!»), — либо оно сгнивает у меня в кармане.

Стоп, но ведь я люблю яблоки!

И тут приходит на помощь Симон Львович Соловейчик: да забудь ты (говорит он) про то, что тебя десять лет заставляли есть это яблоко. Вынь его из кармана, полюбуйся, какое оно румяное, сочное, вдохни несравненный аромат — и откуси. И съешь. Не торопясь. Из любви к ближнему яблоку твоему. И никому не сдавай! Ну, если хочешь — поделись с товарищами.

Ну, хорошо. Мы полюбим это яблоко, и сжуём его с настоящим аппетитом.

А почему раньше-то этого не сделать, когда «даром преподаватели силы со мною тратили»? Почему английский в качестве школьного и университетского «предмета» остался несъеденным? Ведь даже сейчас, преподавая английский взрослым, я не говорю на нём свободно, как на том же французском, а должен с трудом конструировать каждую фразу в уме, и бороться с заплетающимся языком.

Попробуем суммировать факторы, которые привели к такому положению вещей.

1. Неинтересные, эмоционально сухие учебники.

2. «Транскрипция».

3. Бесконечные переводы на родной, убивающие в зародыше саму возможность понимания английского: зачем мозгу английский, если всё переведено на русский? И с другой стороны: бесконечные переводы приучают к тому, что единственный способ понять иностранную речь — это перевести её на родной язык. Никто не замечает подлога: чтобы перевести на родной, речь сначала нужно понять.

4. Топики — зазубривание длинных текстов, остававшихся только и исключительно в кратковременной памяти и испарявшихся после «сдачи».

5. Отсутствие живой беседы.

6. Отсутствие звучащего языка. Тексты, тексты, тексты…

7. Опора не на восприятие — воспроизведение — творчество, а на понимание — конструирование.

8. Страх перед учителями и работа на оценку.

Соответственно, достигнут был именно тот результат, на который всё и было направлено: программа выполнялась, оценка выставлялась — только языка не было.

Но не кажется ли вам, дорогой читатель, что за всем этим стоит ещё что-то? Ведь и учителя бывают внимательные, заботливые и любимые; и программы удачные, и учебники интересные. И много воды утекло с тех пор, и в школах многое переменилось, и всё не так безнадёжно, как было раньше… А дети продолжают выходить из школы с оценкой, но без языка… Некоторые. А другие с языком. При тех же учителях, учебниках и программах. Как так?

Вот, скажете, Америку открыл! А то мы не знаем, что одни дети учатся хорошо, а другие плохо! Да? Другие плохо? А почему? И что значит «хорошо» и «плохо»? Затрону только одну сторону всего этого школьного учения, ту, что мне представляется основной. Мы успешно учимся только тому, чему хотим научиться. А ещё успешнее — тому, чему хотим учиться.

Кто из сидящих на уроке английского в школе просился туда? Умолял, чтобы его взяли? Учитель ему: «Мал ещё!» А он: «Да я сам уже поздороваться могу, и стишок выучил, и как «спокойной ночи» будет, знаю! Ну, можно, я приду?» Что, смешно?.. А я вот не шучу. Это упрашивание — есть условие sine qua non настоящего обучения: не просто сильное желание учиться, именно учиться, а не научиться — но готовность принять участие в любых занятиях, в любой форме и у того учителя, который встретился на жизненном пути. Готовность делать то, что не нравится, выполнять трудные задания, не всегда понимая, «зачем это нужно»…

Как вы считаете, почему подмастерья средневековых ремесленников создавали шедевры — и только после этого их зачисляли в цех, — а ученики современных учителей после окончания школы делают по пять ошибок в одном слове? Именно поэтому. Те стремились учиться, из кожи вон лезли, пять лет за хозяином объедки убирали и на пороге спали — лишь бы выучиться. А этих насильно в школу гонят. То есть в первый-то день дети идут в школу охотно. И во второй, пожалуй, тоже. А вот на третий…

Основная причина катастрофически низкого качества нынешнего «массового образования» (оставим в стороне дискуссии о том, что такое образование, и что считать его качеством) именно многократное превышение предложения образовательных услуг над спросом. Не помогает даже принуждение к получению этих услуг: в зоне свободного рынка картина та же. Свободные учителя тоже согласны учить кого угодно, где угодно и когда угодно. А ученики и их родители выбирают, вальяжно расхаживая между рядами заискивающе улыбающихся «репетиторов», учителей частных школ и так далее.

Так вот мой сознательный выбор и вывод: я утверждаю, что в моей невстрече с английским языком виноват я сам. Зачем я стал ему учиться, раз не хотел?

Другая позиция — сказать, что виноваты учителя, программы, методики и вообще вся система школьного образования. Но я утверждаю, что вся эта система, какая она есть — результат моего и вашего отказа от свободного выбора в нашем собственном образовании. Стоит ли пенять на школу? Ведь мы добровольно отдаём туда детей, добровольно ходим на собрания и молчим там, добровольно подписываем то, что дают подписать… Школа, развращённая нашим попустительством, покорностью, равнодушием, не может учить качественно. В том числе и потому, что невозможно качественно учить тех, кто не хочет учиться. А попав в эту школу, расхочешь учиться. Замкнутый — на школе — круг.

Поэтому мой вывод: в школе, как правило, языку не выучишься. В последнее время это правило стало распространяться и на так называемые вузы. Ко мне обратилась однажды выпускница факультета иностранных языков с просьбой научить её говорить по-французски.

По-настоящему хорошо мы учимся только тому, чему очень хотим учиться. На плохие результаты во всём остальном пенять не на кого.

Итак: я встречусь с тобою, только когда мы оба будем готовы к встрече. Когда очень захочу. И сам, по своей воле, приложу усилия к тому, чтобы найти тебя. А пока нам есть, чем заняться. И кем.

И пусть читатель сам решает, есть в этой главе любовная история или нет.

Постскриптум.

Пять лет спустя.

Вы будете смеяться, но я хожу на курсы английского. Поэтому некогда мне тут с вами, надо домашнее задание делать.