Жар предательства

Дуглас Кеннеди, 2015

Автор мировых бестселлеров, признанный мастер захватывающих романов, Дуглас Кеннеди отправляет читателя в головокружительное путешествие. Робин знала, что ее муж Пол не идеален. Но он сказал: им крупно повезло, что они нашли друг друга. И она в это поверила. Он умный, страстный, талантливый. Или она хотела так думать. Отправляясь с мужем в Марокко, Робин уверена, что она наконец-то сможет забеременеть. Но внезапно идиллическому и спокойному существованию приходит конец. Номер, в котором они остановились, разгромлен, повсюду пятна крови, а Пол исчез, оставив записку со словами «Я должен умереть». Робин попадает под подозрение полиции, и все в ее жизни меняется.

Глава 7

Сук в полдень. На синем небе ни облачка. Над головой — безжалостное солнце, заставлявшее подниматься ртутные столбики термометров до температуры в парилке. Но здесь внизу, в Эс-Сувейре, народ, толкавшийся вокруг нас, будто и не замечал немилосердной жары. Жары, столь жгучей, что земля, казалось, плавилась под ногами.

Сук в полдень. Лабиринт улочек, заставленных торговыми палатками и магазинами, и потайных переулков, которые выводили на другие, еще более тесные улочки, где всевозможные торговцы навязывали свой товар. Народу уйма — яблоку негде упасть. От обилия разноцветья в глазах рябит. Вся улица — это ряды горок рыжих, бордовых, алых, пунцовых, каштановых, бурых и даже зеленовато-желтых специй, сформованных по подобию минаретообразных муравейников. Контраст им составляли аквамариновые, ультрамариновые, бирюзовые и лазурные изразцы с затейливым орнаментом, выставленные на продажу одним торговцем, который выложил из них на земле мозаику — поразительно, что этот керамический ковер все без труда обходили стороной. Красные куски мяса, истекающие кровью подвешенные ноги и жирные бочки́, вокруг которых кружили полчища алчных мух. Рулоны ткани ярких цветов — кирпичного, морской волны, охрового, белого, неоново-розового, лососевого. Лотки с изделиями из кожи всех оттенков хаки, коричневого и дубильного цветов, украшенной великолепным тиснением. А круговерть запахов, соблазнительных и не очень, настоящее испытание для обоняния. Зловоние нечистот смешивается с ароматом пряностей; едкий дух соленого моря перебивает благоухание цветов. И всюду, где бы мы ни проходили, у обочины дымится мятный чай.

Добавьте к этому сумасшествие звукового сопровождения. Из динамиков вопит французская и марокканская поп-музыка. Орут разносчики. Торговцы зазывают нас криками: «Venez, venez!^[44]». Как минимум с двух стратегически расположенных минаретов речитативом распевали наперебой два муэдзина — так по-арабски назывались, сообщил мне Пол, владельцы этих трубных голосов. Тарахтели мотоциклы и мотороллеры; их водители маниакально сигналили, подпрыгивая на выбоинах, коими была изрыта земля, объезжая лотки с манго и апельсинами, как на картине Ван Гога, и овощные прилавки с красными помидорами. Какой-то мужчина все пытался схватить меня за руку и затащить в угол базара, где высилась геометрическая скульптура с метр высотой, сложенная из кусков мыла разных цветов — слоновой кости, медного, карамельного, эбенового.

Несмотря на близость Атлантики, воздух был до того выжженный и раскаленный, что через пятнадцать минут ходьбы по рынку моя одежда — свободная футболка, холщовые штаны — пропиталась потом. Равно как и футболка с шортами, что надел Пол, когда утром его вещи принесли из прачечной (он не поступился своим принципом «в джеллабе на улицу ни ногой»). К тому времени мы уже успели сытно позавтракать на террасе. Потом занялись обустройством «мастерской под открытым небом», как выразился Пол. По его просьбе я помогла ему вынести на балкон стол из маленькой гостиной, который мы поставили в углу, под свесом кровли, откуда ему открывался прямой обзор на крыши домов. Сказав, что сейчас придет, Пол выбежал куда-то и через десять минут вернулся с ярким полосатым зонтиком, который, по его словам, он купил в одной из местных лавок. Установив пластиковую подставку так, чтобы зонтик закрывал от солнца весь стол, Пол стал готовить свое рабочее место. Открыл папку с чистыми листами для рисования, аккуратно разложил на лакированной поверхности стола восемь карандашей. Потом надел шляпу «сафари», сел и, глядя на крыши, принялся запечатлевать на бумаге их замысловатую архитектуру. Стоя в дверях балкона, я добрых десять минут наблюдала за работой мужа. Меня восхищали точность и глубина его восприятия, поразительное умение выдерживать линию, погруженность в выполняемую работу, кроме которой, казалось, он ничего вокруг не замечает, жесткая самодисциплина, просыпавшаяся в нем, когда он рисовал. Я смотрела на него и ощущала странный прилив любви к этому очень талантливому, взбалмошному человеку.

Я ушла с балкона и организовала собственное рабочее место: ноутбук; блокнот «Молескин»^[45], купленный перед отъездом; старая авторучка «Шейфер»^[46], принадлежавшая моему отцу, — красная, с хромированной отделкой, напоминавшей гребни на винтажном «шевроле». Отец всегда заполнял ее красными чернилами, что неизменно забавляло маму. «Вся твоя жизнь сводится к тому, чтобы запасаться красными чернилами», — частенько говорила она ему. Но отец однажды объяснил мне, что этот цвет он любит за сочный оттиск, что тот оставляет на бумаге:

— Как будто написано кровью.

Только я собралась сделать в своем блокноте первую алую запись, ожил телефон на тумбочке у кровати. Я сняла трубку и услышала голос портье, сообщившего мне:

— Здесь внизу вас ждет учитель французского.

Месье Пикар оказался весьма расторопен, ведь репетитора я попросила его найти только вчера.

Я направилась из номера, а Пол крикнул мне вдогонку:

— Человек, что будет давать тебе уроки, кто бы он ни был, нуждается в работе. Больше, чем на семьдесят пять дирхамов в час, не соглашайся.

— Но это же всего девять долларов.

— Здесь это большие деньги, поверь мне.

Спустившись в вестибюль, я увидела у стойки портье застенчивую молодую женщину. Несмотря на то что пришла она в хиджабе — в головном платке, позволявшем видеть все ее лицо целиком, — на ней были синие джинсы и цветастая блузка, которая, даром что полностью скрывала ее шею и плечи, смотрелась бы вполне уместно в обществе 1960-х годов. Этакий налет хиппового шика в стиле ретро. Сразу было видно, что перед вами молодая женщина, застигнутая на границе двух несопоставимых миров.

Я протянула ей руку. Она пожала ее. Рукопожатие у женщины было некрепкое, ладонь влажная — верные признаки того, что она пребывает в крайнем волнении. Стараясь избавить ее от смущения, я жестом предложила ей пройти к двум пыльным креслам в углу вестибюля, где мы могли бы побеседовать в спокойной обстановке, и попросила портье принести нам два стакана мятного чая. Женщина страшно робела и, казалось, была готова во всем мне угождать. Звали ее Сорайя. Берберка с самого юга страны, из области, расположенной в глубине Сахары. Сорайе было двадцать девять лет, она преподавала в местной школе. Ненавязчиво расспрашивая ее о том о сем, я выяснила, что Сорайя окончила университет в Марракеше и даже год проучилась во Франции. Визу ей продлить не удалось, и она вернулась домой. Языки были ее страстью. В дополнение к местным — арабскому и французскому, — она освоила английский и теперь учила испанский.

— Но с марокканским паспортом трудно жить и работать где-то еще, — посетовала она мне.

— Значит, вы никогда не жили ни в Англии, ни в Штатах? — уточнила я, восхищаясь ее познаниями в английском языке, на который мы время от времени переходили, хотя с первых минут договорились, что в общении будем придерживаться правила «только на французском».

— Это моя мечта… побывать в Нью-Йорке или в Лондоне, — призналась она со стеснительной улыбкой. — Но если не считать Франции, больше я нигде не бывала за пределами Марокко.

— Как же вам удалось так хорошо выучить мой язык?

— Учила его в университете. Смотрела все, какие можно, американские и английские фильмы, а также телевизионные программы. Читала много романов…

— Какой ваш любимый американский роман?

— Мне очень понравилась книга «Над пропастью во ржи»^[47]… Холдена Колфилда я считала своим героем, когда мне было пятнадцать.

Я поведала ей, что французский начала учить в Канаде и этим летом, приехав сюда с мужем-художником, решила во что бы то ни стало за месяц освежить свои познания в этом языке.

— Но вы и так хорошо на нем говорите, — заметила Сорайя.

— Вы мне льстите.

— Я констатирую факт… хотя иностранный язык нужно постоянно поддерживать в рабочем состоянии, иначе он забывается.

Она поинтересовалась, как я узнала про Эс-Сувейру. Спросила, чем Пол занимался в Марокко, когда был здесь более тридцати лет назад. Полюбопытствовала, где мы живем в Штатах и понравится ли ей Буффало.

— Буффало нельзя назвать очень уж космополитским или утонченным городом.

— Но ведь вы там живете.

Теперь пришла моя очередь покраснеть.

— Не всегда удается жить там, где хотелось бы, — ответила я.

На мгновение закрыв глаза, она нагнула голову и согласно кивнула.

— Итак, если я хочу за месяц восстановить беглость своей французской речи, сколько часов в неделю мне необходимо заниматься? — спросила я.

— Это зависит от вашей занятости.

— Я не намечала никакой программы. У меня нет никаких особых планов, никаких обязательств, никаких неотложных встреч. А у вас?

— Я преподаю в младших классах, в «начальной школе», как у вас говорят. Где учатся дети шести — девяти лет. Но каждый день после пяти я свободна.

— Если я предложу заниматься по два часа в день…

— А по три сможете? — спросила Сорайя.

— Сколько стоят ваши услуги?

Она покраснела еще гуще.

— Вы не тушуйтесь, — сказала я. — Речь идет об оплате, а денежные вопросы лучше утрясти с самого начала.

Боже, говорю, как истая американка. Карты на стол. Называй свою цену, и мы ее обсудим.

— Семьдесят пять дирхамов в час для вас не очень дорого? — помедлив с минуту, спросила она.

Семьдесят пять дирхамов — это чуть меньше девяти долларов.

— Думаю, это слишком мало, — тут же сказала я.

— Но я не хочу просить больше.

— Зато я хочу предложить вам больше. Вы согласитесь учить меня за сто пять дирхамов в час?

В лице Сорайи отразилось потрясение.

— Но за неделю наберется огромная сумма.

— Если б я не могла себе ее позволить, я бы вам не предлагала, уверяю вас.

— Тогда ладно, — промолвила она, отводя глаза, но теперь на ее губах играла едва заметная улыбка. — Где будут проходить занятия?

— Я живу здесь в полулюксе на верхнем этаже. Прежде я должна согласовать это с мужем… но, думаю, все будет нормально.

— А можно узнать… чем вы занимаетесь в плане профессии?

— Ничего интересного.

Когда я сказала, что работаю бухгалтером, она, я видела, постаралась сохранить невозмутимость. Я также чувствовала, что ей хочется спросить, есть ли у меня дети и где они сейчас. Но, может быть, я просто проецировала на эту робкую, но наблюдательную молодую женщину свои собственные проблемы и сомнения.

— У вас, я уверена, очень интересная работа, — сказала Сорайя.

— Считая чужие деньги, очень много узнаешь о жизни других людей. Как бы то ни было… мы могли бы приступить уже завтра?

— Не вижу препятствий.

— Отлично… и… вы купите для меня все необходимые учебники?

Я вручила ей 300 дирхамов, сказав, что, если они обойдутся дороже, после первого занятия я возмещу ей затраты.

— Трехсот дирхамов будет достаточно, — заверила Сорайя. — Завтра принесу.

— Вы хотите, чтобы я платила вам каждый день или раз в неделю?

Она снова отвела глаза:

— Как вам удобно. Если будете платить по пятницам, банк открыт до девяти вечера, и я смогу большую часть денег класть на счет.

A-а, копит.

— Ладно, оплата по пятницам. И последнее… откуда вы знаете месье Пикара?

— Моя мама работает здесь горничной.

Пару секунд я подумала над своими словами и сказала:

— Она, я уверена, гордится вами.

Сорайя кивнула в знак согласия, но при этом отвела взгляд. Я сказала ей, что мне не терпится стать ее ученицей и что я жду ее завтра, и поднялась наверх. Пол все еще сидел на балконе под зонтиком, на столе перед ним лежали в беспорядке с полдесятка рисунков. По его лицу струился пот; рассредоточенный взгляд, как у контуженого, говорил о том, что у него тепловое истощение. Я схватила литровую бутылку воды, что стояла у кровати, и заставила его утолить жажду. Он одним махом выпил полбутылки, пошатываясь, зашел в номер и рухнул на кровать.

— С ума сошел? Солнечный удар захотел получить? — отчитала я мужа.

— Когда приходит вдохновение, не замечаешь потоотделения.

— Но ведь кто-кто, а уж ты-то знаешь, какое здесь коварное солнце.

— Принеси мои рисунки, пожалуйста, пока они не поблекли от солнца.

Я прошла на балкон, собрала со стола шесть рисунков, лежавших на солнце, и занесла их в комнату. Просматривая наброски один за другим, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. То, что предстало моему взору, сразило меня наповал. Это были с полдюжины вариаций на одну и ту же визуальную тему: верхушки зданий и сооружений, видимые с нашего балкона. Примечательны эти рисунки были тем, что в каждом из них Пол по-новому запечатлел свое видение минаретов, водонапорных башен, облезлых крыш, сохнущего белья и спутниковых тарелок, формирующих линию горизонта Эс-Сувейры. В какой-то момент я подняла голову, охватывая взглядом панораму, которая легла в основу созданной Полом серии искусных карандашных композиций. Потом снова переключила внимание на его детально прорисованные картины, восхищаясь совершенством техники исполнения. Более того, в совокупности эти его работы напоминали мне, что нет такого понятия, как правильное видение положения вещей, что каждый из нас одни и те же предметы, пейзажи, жизненные обстоятельства воспринимает по-своему. Соответственно, по природе своей все в нашей жизни — интерпретация.

— Гениально, — с восторгом произнесла я.

— Интересно, кто из нас двоих перегрелся на солнце? Это ж всего несколько набросков, которые я сделал за пару часов.

— Моцарт частенько за одно утро писал фортепианную сонату.

— Так то ж Моцарт.

— Ты невероятно талантлив.

— Жаль, что не могу полностью разделить твое мнение обо мне.

— Жаль. Но, на мой дилетантский взгляд, эти твои работы знаменуют совершенно новое направление в твоем творчестве.

— Ты необъективна.

— Нет, правда. Великолепные рисунки.

Но Пол просто отвернулся, не в силах принять такую похвалу. Я поспешила перевести разговор в другое русло, сообщив:

— С завтрашнего утра я начинаю брать уроки французского. — Я рассказала мужу про Сорайю.

— И сколько она требует за час? — спросил он.

— Она попросила семьдесят пять, но я буду платить сто пять.

— Добрая душа.

— Только если это оправданно.

— Для нее даже семьдесят пять дирхамов в час — огромная сумма.

— А для меня — небольшие деньги. И что с того?

— Да ничего. Твое великодушие достойно восхищения.

— Как и твое беспокойство по поводу наших финансов.

— Язвишь? — спросил Пол.

— Давай не будем, ладно?

— С удовольствием.

Он встал и пошел в ванную.

Мгновением позже я услышала, как зашумел душ. Через десять минут, обмотав полотенцем нижнюю часть тела, Пол вернулся в спальню и заявил:

— Я правда хочу, чтобы мы были выше подобных перепалок.

— Я тоже.

— Тогда давай попытаемся обходить все эти глупости.

— Да, давай без колкостей, — согласилась я. — Пусть лучше будет доброта.

Пол поразмыслил с минуту:

— А что, это выход. — Он подошел и обнял меня. — Значит, с чистого листа?

— Не возражаю. — Я легонько коснулась губами его губ, а сама подумала, воспроизведу ли я этот наш диалог через день-два. Может быть, мне просто следовало принять, что это и есть единственно возможный механизм нашего брака, климат, в котором мы способны взаимодействовать как супружеская пара: жесткие мгновения неприятия перемежались периодами полнейшей идиллии и, если уж на то пошло, неповторимых приключений, имя которым любовь.

Приключение. Слово, которое я пытаюсь осмыслить с недавних пор. На следующий день, на первом занятии с Сорайей, я спросила, много ли значений оно имеет во французском. Она чуть покраснела, заметив:

— Да, «une aventure» — это «приключение». Но французы также часто этим словом обозначают любовный роман. «J'ai eu une aventure avec Jacque… seulement une aventure, rien de bien sérieux»^[48].

Перевода не требовалось. «Une aventure» означало именно это — любовное приключение, которое любовью не являлось. Когда я спросила про семантические различия между «приключением» и «любовью», Сорайя объяснила:

— У французов если кто-то говорит — как это часто бывает — «C'est l'amour», то подразумевается серьезное, глубокое чувство — во всяком случае, на данный момент. В Лионе, когда я там жила, у меня было несколько подруг-француженок, и каждая, если встречалась с каким-нибудь парнем две-три недели, восклицала: «Я влюблена». Потом они расставались, на горизонте появлялся другой… и на четвертый день то же самое: «Oh, c'est l'amour». Я так часто слышала это восклицание, отчего у меня сложилось впечатление, что фраза «Я влюблена» выражает сиюминутное чувство, которому не дают окрепнуть. А также признание в том, что тебе нравится само состояние влюбленности.

— А в Марокко?

Теперь ее плечи напряглись.

— Мы отвлеклись, — сказала Сорайя, слегка похлопав ладонью по учебникам.

Я не выразила протеста, осознав, что по ошибке перешла невидимую черту, которую Сорайя старалась не переступать.

И мы снова принялись разбираться в особенностях сослагательного наклонения давнопрошедшего времени.

Занятие проходило в маленькой гостиной нашего полулюкса. Мы с Сорайей сидели на диване; учебники французского языка, что она купила, были разложены на журнальном столике. Пол работал на балконе, прячась от солнца, которое в половине шестого вечера все еще нещадно палило, под зонтиком и своей широкополой шляпой. Когда Сорайя постучала в дверь нашего номера, он вышел с ней поздороваться. Я видела, что от ее внимания не укрылись ни его долговязость, ни длинные седые волосы, ни разница в возрасте между нами. На нее также произвели впечатление (отметила я про себя) его беглый французский и рисунки, которые я расставила по комнате.

— Это все работы вашего мужа?

— Нравится?

— На них очень точно изображена Эс-Сувейра.

— По крайней мере, крыши Эс-Сувейры.

— А улицы он тоже будет рисовать?

— Это у него надо спросить.

— Быть замужем за таким талантом… Ваши дети…

— У нас нет детей.

Теперь Сорайя смутилась так, что сквозь землю готова была провалиться.

— Пока нет, — быстро добавила я.

В ее лице отразилось несказанное облегчение.

— Извините, — промолвила она. — Мое любопытство непростительно.

— Это вряд ли можно назвать любопытством.

— Мой вопрос был неуместен. Хотя я знаю, что на Западе супругам не обязательно заводить детей.

— И то верно. Мой первый муж детей не хотел.

— Поэтому вы от него ушли?

— И поэтому тоже.

— Понятно…

— Но Пол очень хочет, чтобы у нас были дети.

Сорайя, казалось, обрадовалась.

— А раньше детей у него не было? — спросила она и тут же добавила: — Или это тоже неуместный вопрос?

— Да нет, вовсе нет, — успокоила я ее.

— В Марокко люди женятся прежде всего для того, чтобы завести детей.

— И ты так считаешь?

Сорайя поразмыслила с минуту.

— Как я «считаю» и как на самом деле… это две разные вещи.

В первые десять дней занятий с Сорайей наши диалоги, не касающиеся французской грамматики, превращались в интригующие партии в словесный пинг-понг, в ходе которых ее врожденная осторожность и воспитанная культурной средой сдержанность зачастую вытеснялись крайним любопытством, причем ее интересовали не только факты моей биографии, но и как вообще женщина вроде меня живет в современной Америке. Между нами быстро установились доверительные отношения, хотя лишь только во вторую неделю занятий Сорайя стала приоткрывать завесу своей личной жизни. Очень скоро я поняла, что пребывание во Франции полностью изменило ее сознание и что она не горела желанием вернуться в Марокко.

— Значит, учась в университете, вы жили в самом кампусе? — удивилась Сорайя, когда я поведала ей, что уехала из дому получать образование в Университете штата Миннесоты.

— А разве во Франции или здесь как-то иначе? — спросила я.

— В Марокко, если едешь учиться в другой город, родители договариваются, чтобы ты жила у родственников.

— А когда ты училась в Лионе?

Сорайя плотно сжала губы.

— В Лион мне разрешили поехать только потому, что там живет мой дядя по отцовской линии, Мустафа. Они с женой уже тридцать лет там обитают. У него свое такси, он неплохо зарабатывает; она преподает в лицее. Так что они оба в какой-то степени вполне ассимилировались. Во всем, что не касается их обязанностей опекунов по отношению к своей племяннице из Эс-Сувейры. Весь год, что я у них жила, мы вели противоборство. Особенно когда они узнали, что я хожу на занятия не в хиджабе и даже переодеваюсь дома у одной из подруг. А о том, чтобы задерживаться допоздна, что, собственно, и стало происходить, когда в моей жизни появился Фабьен…

— Кто такой Фабьен? — спросила я. Но в это самое мгновение с балкона вышел Пол, направлявшийся в ванную, и наш откровенный разговор оборвался.

Чуть позже вечером, сидя вместе с Полом в небольшом ресторане, который полюбился нам с первых дней, я рассказала ему, что Сорайя упомянула некоего француза, с которым, как я подозреваю, она встречалась, когда год жила в Лионе.

— Мечта всех образованных марокканских женщин, — заметил Пол. — Встретить уроженца Запада, который увез бы их отсюда.

— Говоришь так, будто у тебя по этой части большой опыт.

— Разве я намекал на то, что у меня есть подобный опыт?

— Но у тебя же наверняка были марокканки, когда ты жил здесь.

— Что навело тебя на эту мысль?

— Потому что ты и сейчас очень привлекательный мужчина, а в молодости, должно быть, и подавно был красавцем. Наверняка тесно общался со своими коллегами-художниками, вращался в кругу богемы Касабланки, ведь так? Разве среди вас не было какой-нибудь милашки, которая занималась абстрактной живописью и…

— К чему ты клонишь?

— К тому, что я хочу тебя прямо сейчас.

Часом позже мы лежали в постели в своем номере и, обвивая друг друга руками и ногами, сливались в самой невероятной метрономической симметрии. Пол шепотом клялся мне в любви, обещая чудесное будущее, не омраченное тенями прошлого. А я что? Конечно, я тоже признавалась ему в любви. В любви самой подлинной и настоящей, какую я только знала.

После, когда мы отдыхали, лежа в тесной близости, соединив руки, я проронила:

— Может быть, сегодня получилось.

Потому что наше соитие произошло точно в середине моего цикла. И потому что сегодня вечером наш обычный уровень пылкой страсти поднялся до головокружительных высот.

Пол легонько поцеловал меня в губы:

— Уверен, что получилось. Наконец-то Господь благословил нас.

За окном снова заголосил муэдзин, воздавая молитвы своему Всевышнему:

— Allahu akbar! Allahu akbar!

И я подумала про себя:

Безупречная точность, сэр.

Примечания

44

Venez, venez! — Здесь: сюда, сюда! (фр.)

45

«Молескин» (Moleskine) — торговая марка итальянской компании «Modo & Modo», производящей канцелярские товары, преимущественно записные книжки. Классический «молескин» представляет собой черный блокнот в твердом переплете, запирающийся на эластичную ленту, с закладкой ляссе, а также кармашком для визиток на задней обложке. Отличительной особенностью блокнотов является первая страничка, куда вписывают имя владельца.

46

«Шейфер» (Sheaffer) — амер. компания по производству элитных ручек для письма. Основана в 1907 г.

47

«Над пропастью во ржи» (The Catcher in the Rye) — роман амер. писателя Дж. Сэлинджера (1919–2010). Впервые был напечатан в 1951 г. Холден Колфилд — главный герой романа.

48

J'ai eu une aventure avec Jacque… seulement une aventure, rien de bien sérieux. — У меня с Жаком роман… просто интрижка, ничего серьезного (фр.).