ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК. Роман о первой любви

ЕКАТЕРИНА БЛЫНСКАЯ

Действие в основном происходит с весны через всё лето и до глубокой осени в одной из южнорусских деревень Антоново и её живописных окрестностях, однако произведение насыщено самыми разными колоритнымисобытиями. И они вполне искупают отсутствие закрученного на парадоксах и неожиданностях сюжета. Перед нами обнажённо-безжизненная, местами даже колющая глаза наползающая разруха и проступающая обречённостьсоседствуют – по Высоцкому – «с гибельным восторгом» не собирающейсясдаваться жизни.

Глава третья

«Ты красивая»

Лиза лежала на тахте, вытянув руки. Она натянула треники и кофту, но не могла согреться. Странно красивое для этого места лицо Глеба стояло у нее перед глазами, папироска так и пыхала в ослепительных зубах.

Зачем она это выпила, думалось ей. Мерзко. Ничем не заешь. Мать сварила ей кофе, но в глазах все равно тошнило.

— Они такие, да… местные-то. Гляди, больше не пей с ними.

— В Обуховке с нашими бабушками и с мелкими было безопаснее. И там никто не пил. Даже ладно, пили, но я же в этом не участвовала! Я представляю, как у них тут в клубе. Наверное, похищают, — простонала Лиза, поднимая хмельную голову. — Максимум, что было страшного, это когда моя кума гуляла, и ее хахаль подкатил к нам с парнями… Я сразу сделала вид, что я мелкая и мне пора домой, и мы ушли.

— Не вздумай ходить. А то как завезут на мотоциклах… изнасилуют и бросят в Сейм.

— Я хочу домой, в Москву. Они тут все такие страшные… Представь себе, два самых страшных — это брат Лельки, такой краснорожий, да и солдатик, тоже его можно на огороде ставить. Нет, тот, что мне наливал, вроде бы еще ничего, курносенький…

В ворота постучали. Лиза вскочила.

— Мам… если эти…

— Лежи, лежи… я скажу, что ты заболела.

— Мам… ну что сразу: заболела. Нет, я сама скажу.

И Лиза, поднявшись и охнув, пошла открывать.

За воротами покачивался тот самый блондинистый Глеб с висящей на нем совершенно туманной Лелькой, похожей на одетого во взрослую одежду резинового немецкого пупса в полный человеческий рост.

Глеб проговорил, чуть заплетаясь. Вид его был наглым и одновременно каким-то интригующим:

— Привет, соседка… не хочешь с нами пройтись? Покажем тебе пляж… наш…

— Иди ты! — засмеялась Лелька. — Лизк, правда, мы пойдем до Шубышкина, там надо кое-что взять. Идем? Не! Мы могли бы поехать на велосипеде!

— На медведе! С кручи — вниз! — фыркнул Глеб и по-свойски отвел с Лелькиного узкого лба прядь замусоленных волос.

Лиза пожала плечами.

— Я маме скажу… и куртку возьму.

Она медленно закрыла калитку, со всех ног бросилась домой, сорвала с вешалки куртку и вернулась, крикнув матери, что ушла гулять. Когда Нина Васильевна выглянула следом, Лиза уже шла далеко, у леса, в сторону села, блистая в закатном солнце своим золоченым шлемом наполовину спрятанных под толстовку волос, а рядом, раскачиваясь каравеллой, тащилась Лелька и какой-то стройный парень в сапогах.

— Вот… молодежь. Пять минут назад как помирала, — вздохнула Нина Васильевна.

***

Лелька и Глеб повели ее по лесной тропинке. Хрустели под ногами шишки, Глеб отшвыривал виноградных улиток и отводил ветви колючей акации. Май подходил к середине холодным, каждый день дул протяжный ветер, несущий запахи пробуждающейся земли и воды. В лесу Лиза была только один раз, с родителями, да и то не вышла из машины. Теперь лес казался другим. Они шли друг за другом, Лелька, Лиза и заключающий, Глеб. Глеб же в странном восторге рассказывал Лизе о деревне, что недаром сюда до революции собрали всех душегубов и проституток — вот такое вышло Антоново. Теперь все их потомки почем зря ведут здесь развратную и бражную жизнь, и это круто.

— Я это где только не слышала… — кивнула Лиза. — Вот, например, еще говорят, что, когда бухнет атомный взрыв, все сдохнут. Останутся только куряне и москвичи. Потому что мы все поголовно сволочи и паразиты. Правда, я не знаю, почему и куряне тоже?

Лелька смеялась, у нее был хороший, звонкий голос.

Втроем они вышли на берег. Там на них без страха пошли привязанные за прутки маленькие черно-белые козлята, и Лиза кинулась ласкаться и обниматься с ними, вдруг осознав, что самогон все еще гуляет по организму. Глеб смотрел на это умиленно, и казалось, что он сейчас неминуемо заплачет.

— Я всегда думала, вот почему козлята любят детей, а дети козлят?! И почему коз называют женскими именами, а коров нет? Почему? Коза — так сразу… Катька, Машка… Лизка… — строго сказала Лелька, сложив руки на толстой груди и убийственно глядя на Лизу и козленка.

Лиза пощекотала козленка за ушками.

— Потому что козьим молоком выкармливают лялек! Дура. Коза — это как женщина… ну не совсем, конечно… — толкнул ее в бок Глеб.

Но его забавляла эта новенькая девчонка. Вся какая-то не такая.

С высокого берега открывался вид на остров со шпильком, выбитым коровами до песка. И на самих коров, рыже-бурое стадо которых рассеялось по острову. На той стороне Сейма лежал луг, который иначе как «светлыя дали» нельзя было назвать, не вспомнив Гоголя с его описаниями роскошеств малороссийской природы. Дали были бесконечны, а справа, скобкой леса, с песочного цвета полем посередине, вырастала из долинной черты Меловая гора. Место дикое и пленительное, откуда временами можно было рукой, с дерева, потрогать облака. Слева Сейм делал петли, тек дикими меандрами, первобытно изгибался и обнимал речушками, озерками, затонами свою пойменную землю, данную древним ледником ему в полное владение. Справа ровная набережная улица глядела окошками хат на закат, а под берегом лежали рыбы лодок, иные перевернутые вверх доньями, иные стоящие на воде. Стада гусей и уток будили воду у берегов. На противоположной стороне — тростник, растущий только на притоке Сейма, на Гончарке: тростник, которым крыли хаты в один присест, хранил в себе белых цапель и лебедей, вальдшнепов, выпей и редких желтозобых пеликанов.

Ветер растрепал Лизе волосы, и они, поднявшись, превратились в пожар над ее головой, да еще закатное солнце добавило им золота. Глеб отвернулся от этого видения, от тонких губ Лизы, приоткрытых от созерцания красоты, от ее покатого лба и какого-то невероятного профиля, который он видел только в учебнике истории за шестой класс, в разделе итальянского Возрождения. По всем признакам Лиза пришла откуда-то из космоса, чтобы погубить его грешную душу и унести ее с собой.

Леля, заметив, как Глеб вылупился на Лизу, потянула его дальше.

— Идем за бухарестом-то.

— Идем, — эхом ответил Глеб. — А ты заметила, что она нашей масти? Рыже-белая…

— Дурак! — криво усмехнулась Лелька. — Совсем кукушечку стрёс, девку с коровой сравниваешь.

Глеб обнял ее за плечо, сунул руку в карман, и они пошли дальше. За ними пошла не очень трезвая Лиза.

Дойдя до Шубышкиной хаты, Глеб уже все понял для себя. Он пропал и теперь будет пробовать как-то противостоять или… гибнуть.

Лиза впервые оказалась в хате под соломой и с земляными полами. Некоторые окна были забиты досками для тепла. Майский ветер гулял по нищенской обстановке. По полу лазил самый младший головастый шубышонок, трехлетний Пашка. Отец и мать семейства пили за столом непонятное зелье из пластиковой бутылки.

— Спробуй, только выгнали, — предложил хрипатый и усатый Шубышкин. — И кто это у нас?

Леля мотнула головой.

— Это москвичи, в хате у Вертолетчика теперь живут. А это их дочка. Я за нее в ответе, пить она не пьет.

— Знаем, на хлеб мажет… — сказала Ирка, мать семейства, красивая, короткостриженая, но пропитая блондинка. — Давай, сэма-то хряпни.

Лиза покачала головой, Ирка вздохнула и потрусила в дальнюю комнатушку. Пашка что-то ел под столом, обсасывая пальцы. Лиза нагнулась и, вытащив у него изо рта чинарик, обтерла ему рот тыльной стороной ладони. Глеб толкнул ногой колченогий табурет.

— Картоху посадили? — спросил он Шубышкина.

— Хто на, садили ее они или нет… У нас вон… Павлуха только с Иркой вернулся с больницы… Филокок какой-то завелся.

— Так что с огородом-то? Прийти помочь? — спросил Глеб деловито.

— Ну приди, посади ведра три. С этими, с Дашкой и Лешкой, они пособят.

Глеб кивнул.

— Лады.

Когда они вышли, Лелька прижимала к себе хершу самогона, как ребенка.

— Это кто — Дашка и Лешка? — спросила Лиза Глеба.

— Это его старшие. Дашке — шесть, Лешке — восемь.

Лиза загрустила.

— Слухай, а пошли до Карамета сходим, твой же батя рыбу хотел! — вдруг как будто бы вспомнил Глеб и, схватив Лизу за локоть, потащил на набережную.

Они шли по песчаной тропке, а ветер начинал реветь. Со стороны Сейма накатывалась синева. Моросил дождь. Хата Карамета стояла на пригорке, и в открытые ворота залетал гусиный пух. На берегу грязной лужи устало переругивались индоутки.

У Карамета в выходные и праздники все время тусовались рыбнадзоровцы, которые сами били рыбу электроудочками и таскали ее переметами. А после продавали дачникам.

На этот раз у Карамета рыбы не оказалось. Он вышел на стук Глеба, пожал плечами и вернулся в хату.

Он вообще был странный человек. За убийство жены и грабеж отсидел двадцать пять лет. За это время его сын вырос в детском доме и вернулся назад, устроился в ментовку и теперь лепил себе на речном обрыве дачу. А отца простил за глупость. Ведь мать пила беспробудно. Ну и изменяла с кем попало.

Глеб рассказал это Лизе. Она таких историй слышала море еще в Обуховке от местных бабушек. Но что-то их было уже больно много.

Дождь прекратился, тревожное небо отошло, а Лиза устала. Она села на обочину передохнуть. Глеб сел рядом.

Он был нетрезв и разговорчив. Но говорил складно. Только в какой-то момент сказал, придвинувшись поближе:

— Ты красивая, — и, удивляясь собственной наглости, поцеловал Лизу в щеку.

Лиза смутилась и встала, посмотрев на него немного свысока, но и извиняюще.

— Ты не просто красивая, а очень и очень… — подперев рукой голову, сказал Глеб, щурясь на Лизу. — Ты как огонек. Есть такой цветок… купавка… болотный лютик. Ты такая же.

Лиза пошла вперед. Он догнал, но уже не приближался.

У Шубышкиных забрали Лельку, изрядно накидавшуюся за время их отсутствия.

Дойдя до своего дома, Глеб и Лелька, поглядывающая на Лизу уже не очень ласково, попрощались и отчалили пить дальше.

Правда, на прощанье Глеб взял Лизу за руку и снова неожиданно поцеловал ее. Лиза вырвала руку. Ей показалось, что этот Глеб Горемыкин смеется над ней, и она убежала в свою комнату в смятенных чувствах.