33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Евгений Анташкевич

Эта книга написана как расширение романа «Харбин». Город в Китае стал настоящим спасением для тысяч российских беженцев. Не так давно, когда к представителям русской эмиграции относились как к «белобандитам», историю Харбина предпочитали замалчивать. Автор книги – ветеран спецслужб, китаист – попытался облечь в художественную, и потому интересную большинству читателей, форму реальную, насыщенную событиями жизнь уникального геополитического анклава.

ШТИН

В бесснежной и безлесной, ровной как стол маньчжурской долине стояли составы с войсками.

— Серёжа, уберите ноги, надо проветрить! Угорим!

— А кой чёрт проветривать? Что так подыхать, что в этой вонище и угаре задохнуться!!!

— Серёжа, снимите ноги, уже невозможно дышать!

— Черт с вами, открывайте, только мне мои ноги некуда девать.

Штабс-капитан Штин пробрался между лежащими и сидящими к двери вагона и нажал плечом, дверь отъехала на несколько сантиметров, и в щель тут же просунулся штык.

Михаил Капитонович Сорокин сидел рядом с дверью и заглянул в щель: на насыпи стоял китайский солдат и со зверским лицом тыкал штыком.

— Закрой, закрой, ламéза, — кричал солдат, он делал стойку наступающего в атаке и снова тыкал штыком в проём двери.

— Офицера зови! — заорал на него Штин. — Капитана зови!

Китайский солдат стоял на крутой покатой насыпи, пол вагона был ему выше головы, поэтому острие штыка доходило только до щиколотки Штина.

— Дышать нечем! Черт косоглазый, капитана зови, не понимаешь?

— Моя не понимай, мала-мала понимай! — кричал солдат, он перехватил винтовку в левую руку, а правой потянулся к камню на насыпи.

— Закройте, Штин! — сказал Михаил Капитонович и потянулся к двери, в этот момент китайский солдат умудрился достать до его запястья остриём штыка.

— У, дьявол! — сквозь стиснутые зубы прорычал Михаил Капитонович, слизнул рану, упёрся плечом, и тяжелая дверь теплушки отъехала. Он спрыгнул и со всей силы ударил китайского солдата в зубы, тот уронил винтовку, скатился вниз и стал визжать.

— Быстро, Миша, быстро назад! — Штин сидел на корточках и протягивал Сорокину руку. — Давайте хватайтесь, уже бегут!

Михаил Капитонович ухватился, взобрался в вагон и выглянул: солдат, которого он только что ударил, уже стоял на ногах и целился прямо в него, справа и слева по крутой насыпи криво бежали другие солдаты, и среди них неловко махал пистолетом на тонком шнуре офицер.

— Толкайте, господа, — закричал Штин, пытаясь сдвинуть заевшую дверь. Длинный, сухой как жердь бывший казанский студент-медик Серёжа Серебрянников тоже упёрся в диагональную перекладину, и дверь поехала; в это время больно ударило по ушам, это выстрелил китайский солдат. Пуля пробила дверь и плоскую дощатую крышу вагона, дверь ударилась о косяк, закрылась, и в вагоне стало темно и тихо. Держали в три пары рук.

— Михаил Капитонович, вы как? — сквозь зубы прорычал изо всех сил напрягшийся Серёжа. — Никого не зацепило?

Ему не ответили, все двадцать человек, обитатели вагона, замерли в ожидании того, что будет дальше. Снаружи собрались китайские солдаты, они кричали и долбили прикладами в дверь, но не пытались её открыть. В вагоне ждали, что будут стрелять. Но вдруг снаружи всё стихло, и в дверь раздались три негромких стука, так, как стучат гости, что они пришли и чтобы их впустили.

— Кто там? — в наступившей тишине раздельно и очень вежливо спросил Серёжа, и Штин, изо всех сил упиравшийся рядом с ним, не удержался и прыснул. Снаружи грохнул револьверный выстрел, видимо, вверх, потому что новых дыр в стенках теплушки и в крыше не появилось, и никто из обитателей не упал раненый или убитый. И сразу снова раздались такие же три стука.

— Откройте, мы стреляй не будем, — сказал снаружи китайский голос почти без акцента.

Штин переглянулся с Серёжей и Михаилом Капитоновичем. Михаил Капитонович поджал губы и развёл руками.

— Спрячьтесь, туда, к стене… — прошептал ему Штин.

— Нет смысла, нас тут всего двадцать человек, — ответил ему Сорокин. — Захотят — найдут. Открывайте!

— Извините, а стрелять не будете? — крикнул Серёжа.

— Не, стреляй не будем! — ответил снаружи тот же голос.

Три пары рук отпустили дверь.

На крутой насыпи, с трудом удерживая равновесие, в окружении солдат, опустив лицо, стоял майор и засовывал в кобуру револьвер. Он поднял лицо и протянул руку Штину. Штин помог майору взобраться в вагон, тот потопал ногами и ударил перчатками по пыльным лакированным крагам.

— Нарушай дисциплина не нада! — сказал майор. — Через два часа поедем. Вы едете на станция Пограничная, там мы вас сдадим вашему генералу. Дверь, — он оглянулся и махнул перчатками на открытый проём, — можно открывай немного на остановках: моя понимай — свежий воздух, хорошо дыши! — сказал он и стал искать глазами.

Сорокин протолкался к майору и встал перед ним.

— Вы? — спросил Сорокина майор.

— Я, господин майор! — ответил Сорокин.

— Больше так не делай, он, — майор кивнул в сторону китайских солдат, — простой солдата, вчера лаобайсин, совсем мала понимай военный дисциплина. — Майор обернулся и что-то стал кричать солдату, который всё ещё размазывал по лицу кровь. Солдат вытянулся и стоял, часто моргая глазами. — Я объяснил ему, что винтовка надо стреляй, а штык коли! Попадай надо!

Майор спрыгнул на насыпь и показал, что дверь надо закрыть, только можно оставить небольшую щёлку. В вагоне передохнули.

— Вот так, господа, нам сошел с рук бунт. — Это сказал подполковник в застёгнутом под самый подбородок потёртом френче, его левая рука была подвязана.

Серёжа обернулся:

— Алексей Валентинович, может быть, попросим у них бинт и перевяжем вас? Так и до гангрены недалеко!

— Попробуйте! — ответил подполковник и безнадёжно махнул здоровой рукой.

Серёжа высунулся в щель и закричал китайскому майору, но тот только отмахнулся.

— Черти косоглазые! Ничего у них нет! Давайте разбинтуем, я посмотрю…

— Давайте, голубчик! Да Харбина осталось несколько сот верст, жалко будет не доехать! — ответил подполковник и стал расстёгивать френч.

Серёжа обратился к коренастому прапорщику:

— Гоша, подбросьте дров и вскипятите воду!

Прапорщик пошёл в угол и вернулся с полным ковшом и несколькими поленьями. В центре вагона-теплушки стояла буржуйка, а на ней медный чайник.

— Надо, чтобы закипело, нет йода, хоть кипячёной водой промою, и бинты бы прокипятить. А дайте-ка мне ваш лоб, Алексей Валентинович.

— Серёжа, голубчик, позвольте я присяду, ноги еле держат.

— Конечно, Алексей Валентинович!

Штин и Сорокин переглянулись. Бледный, со вспотевшим лицом подполковник, кряхтя, сел на дощатый пол и опёрся спиной о стенку вагона.

— У вас жар, господин подполковник, ложитесь… Раздвиньтесь, господа, дайте место, — скороговоркой проговорил Серёжа находившимся рядом с подполковником и стал разматывать побуревший от засохшей крови бинт.

Сорокин почесал в затылке и присел. Это была его вина. Две недели назад, когда эшелоны с каппелевцами пересекли границу, китайское пограничное командование распорядилось, чтобы все сдали оружие: огнестрельное и холодное. Командующий русскими войсками генерал Вержбицкий пытался протестовать, но китайцы были непреклонны, они не хотели, чтобы двадцать тысяч белых русских были с оружием. Когда переговоры кончились, всех поэшелонно выводили на плац и разоружали. Подполковник стоял рядом с Сорокиным, и, когда Сорокин бросил свою винтовку, та, донельзя изношенная, самопроизвольно выстрелила. Пуля, непонятно как оказавшаяся в патроннике, срикошетила от вагонного колеса и попала подполковнику в локоть. Китайцы принесли бинт и немного йода и сказали, что у них больше ничего нет.

Серёжа размотал бинт, прополоскал, отжал и положил подполковнику на грудь. Рана была мокрая, сизая и раздувшаяся от локтевого сустава до самой кисти; пуля была внутри.

— Дайте штык! Вытерпите, Алексей Валентинович?

— Не вышла? — спросил подполковник, щурясь и поглядывая на Серёжу.

— Нет, надо резать, а то…

— Понимаю, — вздохнул Алексей Валентинович.

Серёжа взял штык — единственное, что взамен оружия по японскому штыку на вагон дали китайцы — чтобы можно было вскрывать консервы, — и стал раскалять в буржуйке.

— Господа, — обратился он без адреса, — чайник потом помоем, закипит, бросьте туда бинт, чтобы минут пять прокипел.

Сорокин взял бинт с груди подполковника, ещё раз прополоскал, отжал и бросил в чайник. Прапорщик Георгий Вяземский отвернулся, его мутило.

— Вдыхайте глубоко носом, Гоша, — сказал ему Михаил Капитонович и обратился к Штину: — Держите ноги…

— И возьмите ремень, — Серёжа обратился опять без адреса, — сложите вдвое или втрое и вложите ему в зубы и освободите мне дорогу.

Офицеры третьей роты второго полка воткинской дивизии, вернее, того, что от неё осталось, разошлись так, что от буржуйки до стены, где лежал подполковник Румянцев, образовался проход. Михаил Капитонович убедился, что вода в чайнике начала кипеть, и быстро прошёл к своей лежанке, из сидора он достал обшитую кожей стеклянную фляжку и винтовочный патрон.

— Серёжа, здесь немного спирта, а тут порох, может пригодиться… берёг до случая.

— Вовремя, я думал, йода хватит до Харбина, а ведь, сколько простаиваем… Господа, нет ли ножичка перочинного поострее, этим штыком можно только прижечь…

— Есть, — сказал прапорщик Вяземский и вынул из кармана маленький складной швейцарский офицерский ножичек.

— Намочите сначала в кипятке, а потом полейте… что там у вас, Михаил Капитонович! Глядишь, проскочим…

Сорокин взял у Вяземского нож, подхватил лезвием бинт и, стиснув зубы, отжал кипяток; Серёжа перехватил у Сорокина обмытый ножичек и подставил лезвие под несколько капель спирта из фляжки и быстро сделал разрез вдоль локтя. Румянцев не успел охнуть, из раны брызнула кровь и гной, и Серёжа полез туда пальцами. Через секунду пуля глухо ударилась об пол, в это время прапорщик Вяземский поднёс Серёже раскалённый штык, и тот вложил его в рану. Румянцев рыкнул в зажатый между зубами ремень и потерял сознание.

— Вот и вся анестезия, господа, — сказал Серёжа и обтёр пот. — Полевая хирургия, господа… — Он обратился к Сорокину: — У вас руки были в кипятке, сожмите рану, вот так, и подержите, пока бинт будет сохнуть…

Через пять минут растянутый над буржуйкой метр бинта высох, и Серёжа перебинтовал рану.

К Сорокину и Серёже подсел Штин.

— А крови совсем мало! — обратился он к Серёже. — Почему раньше не резали?

— Надеялся, что выйдет с гноем, но пуля легла поперёк мышцы, а потом, я же не знал, что у нас тут целая операционная с аптекой, — сказал Серёжа, осматривая подполковника. — Когда очнётся, влейте ему глоток, чего у вас там, остальное оставьте, может быть, ещё придется перевязывать. Крови немного, но вся на мундире.

— Это ничего, жена отмоет, — также осматривая Румянцева, сказал Михаил Капитонович.

— А он что, из Харбина?

— Да, из заамурцев, охранял вот эту дорогу ещё при царе…

— А были и такие?

— Да, целый Отдельный корпус пограничной стражи…

— И что, у него там жена?

— Да, как он рассказывал, и две дочери…

— Если судить по его возрасту, наверное, уже на выданье?

— Этого не знаю, будете в Харбине, познакомитесь, вы же его спаситель!

— Тьфу, тьфу, тьфу! Хорошо бы так!

Штин поправил под головой Румянцева свёрнутую шинель, и они встали над ним.

— Ну что, господа, надо бы помыть чайник, а то Георгию совсем будет плохо, брезгливый молодой человек.

— Я ничего, я уже привык, — отозвался прапорщик Вяземский. В это время эшелон тронулся, прапорщик взял чайник, поболтал, пошире приоткрыл дверь и выплеснул воду.

— А почему всё же вы сразу не резали? — снова обратился к Серёже Штин.

Серёжа ухватился за потолочный брус, потому что вагон стало качать, эшелон набирал скорость.

— Несколько причин, господа. — Он был смущён. — Во-первых, с моим ростом мне было трудно решиться, потому что делать это на коленях сложно, всё же нужен стол или хотя бы что-нибудь подобное, во-вторых… а почему вы… — он обратился к Сорокину, — не сказали, что у вас что-то есть, в смысле…

— Спирт? — Сорокин видел, что Серёже не хочется отвечать на вопрос Штина. — После одного события я не расстаюсь со спиртом, хотя бы в мизерном количестве, а потом, я видел, что у вас есть йод, и или вам дали бы ещё, или… ну, тогда бы уж пригодился мой спирт.

Штин рядом тоже ухватился за поперечный брус. Серёжа мельком глянул и увидел, что Штин ждёт: стало ясно, что он хочет услышать ответ до конца. Серёжа обречённо вздохнул.

— Я ведь, господа, недоучившийся студент, я закончил только два курса, когда всё это началось; мы резали только покойников в анатомическом театре, а к живым нас и близко не подпускали, и я…

— И вы боялись ответственности… — перебил его Сорокин, он сочувствовал Серёже.

— И не только, я… боюсь крови! Я уже давно понял, что моё врачевание — это порошки и микстуры, поэтому от самой мысли, что я буду вскрывать чьё-то живое тело, мне становится плохо… секунду, господа, я пощупаю, как у него температура.

Серёжа присел на корточки над Румянцевым, и даже в таком положении он был удивительно долговязым — для того, чтобы пощупать лоб подполковника, ему понадобилось сложиться втрое. Штин будто в первый раз увидел это, оттопырил губы и стал понимающе кивать. Сорокин сочувственно смотрел на Серебрянникова.

— Высокая, но не выше того, что была, — сказал Серёжа и мелко перекрестился под подбородком.

— Вы верующий? — спросил Штин.

Серебрянников распрямился и, как фонарщик на полицейского, уставился сверху вниз на Штина.

— Господин штабс-капитан…

— Успокойтесь, Серёжа, успокойтесь! Вы, наверное, думаете, чего это я к вам привязался? — Ответил Штин снизу вверх, как полицейский, увидевший, что на фонаре — фонарщик. Он достал кисет, стал крутить самокрутку, и ситуация разрядилась. — Нам ещё предстоит повоевать! — Стал объяснять он. — От нашей роты осталось… — Он осмотрелся: семнадцать человек стояли в теплушке. — Даже считать не хочу! Вы, — обратился он к Серёже, — прибились к нам уже перед самой границей, вот я и подумал: а кто будет вытаскивать нам осколки и пули и перевязывать раны?

Серёжа ничего не ответил, сел на пол и сразу лёг, повернулся на бок лицом к Румянцеву и оказался почти вдвое длиннее, чем подполковник.

— Не уверен, господа, что я вам пригожусь, — буркнул он.

Штин посмотрел на Сорокина. Михаил Капитонович снова развёл руками и поёжился, потому что дуло из всех щелей, в вагоне стало холодно.

Ночью состав остановился рядом с каким-то большим городом. Китайцы сняли больных и раненых. Сорокин помог сдать Румянцева, Серёжа выпрыгнул из вагона и ухватился за ручки санитарных носилок. Сорокин принял от китайцев два мешка с углем и увидел солдата, которому он днём дал по морде. Китаец крепко держал свою винтовку и смотрел на Сорокина.

«Этот зарежет, как свинью, и как звать не спросит!» — подумал Михаил Капитонович и, не дожидаясь, возвращения Серёжи, улёгся.

Утром, когда состав летел на всех парах, обнаружилось, что Серёжи в вагоне нет. Каким-то образом также выяснилось, что ночная остановка была около большого города с вполне симпатичным для русского уха названием Цицикáр, и что до Харбина осталось не больше ста километров.

— Думаю, что Харбин проедет мимо нас, — сказал Штин.

— Почему? — Рядом с Сорокиным сидел прапорщик Вяземский.

— Потому, Гоша, что незачем им, чтобы двадцать тысяч безработных — только и умеющих, что воевать, здоровых мужчин — собрались в одном месте.

Штин оказался прав, и составы с каппелевцами простояли на запасных путях в нескольких километрах от Харбина неделю. Китайцы охраняли эшелоны, в город отпускали десятками, но когда из первой, второй и третьей десятки возвратилась едва ли половина, да еще и в стельку пьяная, перестали это делать, а в начале января 1921 года все эшелоны с белыми, находившиеся в Маньчжурии, под давлением китайских властей пересекли границу и выгрузились снова в России, в Приморье на станции Гродеково.

2 февраля из штаба генерала Глебова пришёл приказ о пополнении и переформировании, и Штин был назначен вместо убывшего Румянцева командиром роты. От самого Румянцева ещё в дороге была получена записка, подписанная им, его супругой и дочерями. В ней Алексей Валентинович обращался к Штину и Серёже Серебрянникову со словами благодарности; в конце было приглашение, в том числе и «крестному Сорокину М. К.»: «Если будет возможность, прошу посетить нас в Харбине по адресу улица Садовая, 12, угол Пекинской», и приписка о том, что он сейчас лежит в госпитале, в той же палате, в которой лежал в феврале 1905 года.

— Это после Мукдена, что ли? — ухмыльнулся Штин. — А Серёжа Серебрянников, странно! Румянцев думает, что он с нами! Что бы это значило?

Все промолчали, только Михаил Капитонович почувствовал, что ему перед Румянцевым всё ещё ужасно стыдно: «Я же опытный человек, как так неосторожно я тогда не разрядил и бросил эту дурацкую винтовку? А Серёжа? Может быть, его китайцы прихватили?»

22 мая, уже из Гродекова, Штин с группой охотников вышел на поиск в тайгу ловить красных партизан, которые вели разведку и взрывали железнодорожное полотно, и вернулся через три дня. Сорокин лежал в лихорадке, и Штин уходил без него.

Люди входили в казарму, добирались до своих мест и, не раздеваясь, в шинелях и сапогах, только на ходу сбросив заплечные мешки и оружие, падали на лежаки и засыпали.

Сорокин подошёл к Штину:

— Ну как? Я вижу — все живы! Никто не ранен?

— Нет, не ранен, — ответил Штин, — высплюсь, расскажу вам интересную историю.

Выспаться, однако, ему не удалось, через два часа его вызвали в штаб, он ушёл, пошатываясь и держась за косяки, и вернулся только через неделю.

31 мая, по прошествии недели, Штин вошёл эффектно, у него были заняты руки, и он толкнул дверь плечом. На его согнутом локте висела большая плетёная корзина, а к груди он прижимал тяжёлую фанерную коробку, в которой позвякивало.

— Кто-нибудь… помогите же, черти вас раздери!!!

Два человека подхватили корзину и коробку, а третий самого Штина.

— Всё понятно, Михаил Капитонович! Господин штабс-капитан прибыли из Владивостока! — сказал прапорщик Вяземский, вынимая из коробки бутылки. — А иначе, откуда виски?

— Мы победили! — сказал Штин, дошёл до стола, рухнул на табурет, поводил глазами, положил голову на локти и заснул.

Утром проспавшийся и опохмелившийся Штин рассказал, что значили его слова.

— Я прибыл вовремя, за день до переворота, о котором, естественно, никто не догадывался. Двадцать шестого мая мы вошли в город. Сопротивления нам почти не оказали, только их ЧК долго пуляло, даже пришлось попрыгать по крышам… Один засел и отстреливался. Откуда только у него было столько патронов? Потом они зачем-то вывели на Светланскую наших пленных, человек триста и всего-то с десятком охранников, те мигом разбежались, так что во Владивостоке снова наше, снова временное правительство, Приамурское, во главе с…

— Меркуловым… — вставил Вяземский.

— Да, Спиридоном Дионисьевичем! Вот такие дела, господа! А у нас какие новости?

— Вы вовремя вернулись, господин штабс-капитан, — сказал Сорокин, он был рад Штину — Нашу роту и вторую вливают в группу генерала Молчанова, сегодня снимаемся и переезжаем в Никольск-Уссурийский.

Штин секунду помолчал и сказал:

— Ну что ж, господа, к Молчанову — это хорошо, только я уже капитан, Михаил Капитонович. Сам генерал Вержбицкий подписал… а потом был приём у английского консула, откуда, собственно, всё это… — Штин указал на коробку с виски и корзину с продуктами и оглядел себя. — Только вот переодеться было — да и есть — не во что… И как-то надо погоны соорудить, без дырочек… — И он одёрнул свой донельзя потёртый, потрёпанный френч.

Вечером 31 мая две роты погрузились в вагоны, и ближе к ночи состав двинулся в Никольск-Уссурийский.

— Господин капитан, — Сорокин вспомнил, что Штин что-то недорассказал накануне своего тайного и срочного отъезда во Владивосток, — вы недорассказали, что вы в последнем рейде встретили… в тайге что-то…

— Необычное! Да! — Штин из горлышка допил остатки виски. — Гоша, голубчик, — обратился он к прапорщику Вяземскому, — у нас осталось ещё что-нибудь от гостинцев мистера английского консула?

Вяземский достал из-под полки четыре бутылки.

— Дайте, но только одну, а то завтра будет нечем отпраздновать прибытие. А в тайге? — Он обратился к Сорокину. — В тайге мы услышали стрельбу, недалеко, короткую, выстрела два или три, и не очень торопясь туда выдвинулись. Вышли к зимовью и обнаружили две свежие могилы, одна братская: в ней был какой-то китаец, контрабандист или партизан, с ужасными следами пыток, даже вспоминать не хочу; а в братской два японских солдата и офицер. Так вот этот офицер был ещё жив, представляете? Мы его вытащили из могилы, а он — живой!

— И куда вы его, в тайге?

— Железная дорога была недалеко, и, на наше счастье, проезжала японская дрезина, мы его и отдали! Вот! И вся история!

— Да! — Сорокин кивнул. — Я думал, что-то ещё…

— Ну, конечно, наверняка вам об этом уже рассказали… Ужасно! Всё ужасно, господа, особенно этот китаец… А я слышал, у вас тут с семёновцами были неприятности?

— Да, непонятно, как на атамана не могут найти управу?

— Найдут, господа, я думаю, найдут.

Ночью Сорокин долго лежал и не мог заснуть. Состав шёл медленно, с частыми и долгими остановками. Михаил Капитонович ворочался на вылежанном задохшемся матраце на полке плацкартного вагона. Под полкой напротив, занятой храпевшим Штином, позвякивали бутылки. Сорокин сел, взял одну, открыл и нащупал в сидоре фляжку. Переливать в темноте было неудобно, и он пристроился около окна, но и там было темно, и бутылка и фляжка только угадывались. Однако он всё же изловчился, пролил всего чуть-чуть, слизнул с руки и отпил из бутылки: «Может, засну!» Но не спалось.

«Что же за черт, климат здесь такой, уже лето, а туманы и дожди…» Он вспомнил, что похоже было на германском фронте, когда они стояли в полесских болотах. Он посмотрел в окно и не поверил своим глазам — за окном вéрхом ехали казаки. Темнота и густой туман размывали их очертания, и они, находясь в пяти саженях, казалось, шли вплотную к вагону. Туман накрыл все звуки, и казаки, похожие в своих папахах на кентавров, ехали не издавая ни звука. Неожиданно их начало закрывать что-то тёмное. Сорокин придвинулся вплотную к стеклу и увидел платформу. На платформе, бесшумно ехавшей по параллельному пути, стояли пушки, две, рядом шевелились люди. Платформа проехала, и за ней окно закрыло что-то большое, чёрное, издававшее звуки, оно пыхтело — это был паровоз. Паровоз тоже прошёл, за ним показался первый вагон, низкий, с башенными орудиями. Из вагона начал стрелять пулемет — дал длинную очередь.

«По кентаврам или куда?.. — с раздражением подумал Михаил Капитонович. — Чёрт знает что происходит! На что патроны тратят? Надо по казакам! Семёновцы завели с нами свару, народ не хочет идти к нам воевать за себя же!..» Эти мысли о том, что у белой армии есть враг, кроме Красной армии, приходили ему в голову и раньше — с того момента, когда он прибыл в Читу и где впервые столкнулся с семёновцами.

«Чита!»

Михаил Капитонович отвёл взгляд и стал смотреть в стенку напротив, поверх спящего Штина. Он положил фляжку на колени. Он подумал, что эта фляжка, как всегда, когда в голову приходили трудные вопросы, поможет ему успокоиться, и стал думать о леди Энн. Он искал её в обозе тогда, как только вернулся из штаба. На Гнедом он проскакал его чуть ли не весь и всматривался в лица. Он искал Элеонору среди умерших, на обочинах тракта, куда их складывали, потому что мёртвые были тяжелее живых, и их было трудно тащить измождённым, голодным лошадям. Он несколько дней простоял на льду Байкала и пропустил мимо себя сотни и тысячи людей. Потом он нагнал штаб полка, и в Мысовой, на том берегу, осматривал санитарные поезда, увозившие больных и раненых в Читу. Он искал хозяина саней, на которых её оставил, но он даже не знал его имени, не спросил, — кто же мог предположить, что это понадобится. Конечно, она могла умереть, умирали сотни людей, кто замёрз, кто оголодал, кого подкосил тиф, или додавил осколок, засевший где-то близко к сердцу. Он не боялся, что она умрёт, — он боялся, что она могла умереть на снегу в тайге, если её ссадили с саней. Наступил момент, когда он уже не мечтал её увидеть, он хотел знать только одно: что она не осталась там, по ту сторону озера живая, больная и обречённая на смерть. За полгода, пока он был в Чите, он обошёл всё, что мог: и избы, и гарнизоны, и госпитали, даже видел на перроне корреспондента Ивáнова, который уезжал в Харбин, но не смог к нему протолкаться, чтобы что-то спросить или сказать.

Бронепоезд за окном встал. Стоял и их эшелон. Сорокин сидел в темноте. Вдруг бронепоезд лязгнул железами. Михаила Капитоновича это отвлекло, и он стал смотреть в тёмное окно, как тот медленно двигается, и почему-то подумал, что хорошо бы сейчас оказаться не в этом вагоне, который пуля из трёхлинейки прошьёт насквозь, не в окопе и даже не верхом на коне, а в «брóне» «поезде», он так и придумал это слово раздельно: «брóне» «поезде». Слово «брóне» показалось ему очень хорошим, надёжным, он так чувствовал, и это ему понравилось, что он в «брóне». Он думал об этом раньше — это уже сколько — это уже без малого шесть лет он на войне; и тут он осознал, почему слово «брóне», которое он отделил от слова «поезд», ему так понравилось — он хотел жить. Сорокин открыл фляжку и выпил много.

Утром он проснулся, как ему показалось, от старческого бормотания. Он уже ворочался, понимал, что почти проснулся, но не хотел открывать глаза и продолжал разговаривать с каким-то стариком, которого он не знал: он знал, что он его не знает, но каким-то образом его знал этот старик и говорил. Потом он услышал бормотание старика снаружи, не во сне и проснулся окончательно. Штин вполголоса распекал Вяземского. Вяземский сидел рядом со Штином, с опущенной головой и зажатыми между колен ладонями. Он молчал, но в воздухе так и витало, мол: «Виноват, господин капитан!» С верхней полки на них свесился новичок в их роте — инженер капитан Гвоздецкий, который оказался весельчаком.

— Как же это можно, уважаемый Гоша, так неосмотрительно оставить бутылки, и без присмотра? Непозволительно так… — отчитывал Штин. — Где нас ещё будут ждать господа консула, с подарками, а иногда хочется выпить, а иногда это…

— Полезно! — подхватил сверху Гвоздецкий.

Штин замолчал и снизу вверх уставился на Гвоздецкого.

— Виноват, господин капитан. — Гвоздецкий увидел, что он вставился не вовремя.

— Вот, посмотрите, одна бутылка уже почти пуста… — После секундной паузы Штин снова взялся за Вяземского.

— Это я! — утренним голосом прохрипел Михаил Капитонович, он понял, что стариком в его сне было бормотание Штина.

— Что — я? Доброе утро, Михаил Капитонович! Это вы? Что вы?

— Это я ночью брал виски, я перелил во фляжку, вот. — Сорокин пошарил рукою за спиной и показал полную фляжку. Штин и Вяземский с облегчением вздохнули. Вяземский выпрямился и с благодарностью улыбнулся Сорокину.

— Доброе утро, Михаил Капитонович!

— Доброе, господа, доброе…

— Хотя доказано, что утро добрым не бывает! — снова сверху вставился Гвоздецкий.

Вяземский прыснул в кулак и улизнул. Сорокин смотрел на Штина. Штин с открытым ртом снизу вверх смотрел на Гвоздецкого, потом повернулся к окну, с выражением досады и безнадёжности ударил себя по коленям и шумно со свистом, как паровоз, выдохнул.

— В конце вагона… там, принесли бак воды, можно умыться, — сказал Гвоздецкий Сорокину и пружинисто спрыгнул с полки.

Когда Сорокин с умытым и свежим лицом вернулся, Штин молча слушал Гвоздецкого.

–…всё расхищено, растрачено и уничтожено. Государственная касса окончательно пуста. От средств и припасов на казённых и таможенных складах ничего не осталось. Железная дорога влачит жалкое существование, — Гвоздецкий показал на окно, — сами видите… Морское судоходство, от которого Владивосток имел основной доход, сократилось на семьдесят процентов, и печальные остатки его требуют фундаментального ремонта при отсутствии на то каких-либо средств, — я инженер и знаю это не по слухам. Казённые предприятия дают огромные, ничем не оправданные убытки; государственные учреждения дезорганизованы, значительная часть населения развращена демагогией власти… безработица растёт не по дням, а по часам. Возрастающая бедность для массы населения неизбежна и неотвратима…

— Это вы о чём, господа? — спросил Сорокин, он уже сидел напротив.

— Одинцов! — громко позвал Штин, и из-за перегородки выскочил маленький худенький мальчишка в солдатской форме, не по размеру большой на его тощей фигуре. — Господину поручику принеси, что там — хлеб, каша, колбаса, чем нас сегодня кормят господа интенданты?

Одинцов щёлкнул, а точнее, бякнул каблуками сапог, видимо, и они были ему велики, и убежал.

— Освежитесь, Михаил Капитонович? — спросил Штин и достал бутылку виски.

Сорокин вопросительно кивнул в сторону убежавшего солдата.

— Вы, Миша, видимо, допоздна не спали, а утром всё проспали. У нас пополнение, а у меня даже денщик, вот так!

Сорокин понимающе кивнул.

— Так что? — снова спросил Штин.

— Я бы сначала чего-нибудь съел…

— Ха, господин поручик, — хохотнул Гвоздецкий, — съесть, а потом выпить — это не освежиться, а просто выпить и закусить!

Сорокин улыбнулся и кивнул — Гвоздецкий с его задорным характером был ему симпатичен. Он был представлен вчера, перед самой посадкой в поезд, и, когда расселись и поезд тронулся, оказалось, что киевлянин Николай Николаевич Гвоздецкий — весельчак и большой знаток анекдотов, в особенности еврейских.

Сорокин ел и тоже слушал Гвоздецкого, тот рассказывал о том, что происходило в течение последних шести месяцев во Владивостоке. Он говорил быстро: то серьёзно, то пересыпая свой рассказ шутками и анекдотами: из местной жизни, а иногда из своей прежней — киевской. Штин спросил его, каким образом он из Киева оказался здесь на Дальнем Востоке. Гвоздецкий рассказал, что из Крыма он не поплыл с остатками войск Врангеля в Турцию, а окольными путями вернулся на родину, в Киев.

— А там творилось что-то невообразимое… — с грустной улыбкой произнёс он, и в этот момент поезд остановился.

Все посмотрели в окно. Туман не только не рассеялся, а, казалось, стал гуще. За окном на траве стояла фигура в пехотной шинели с винтовкой у ноги и какой-то тряпкой на штыке.

— По-моему, мы приехали, — сказал Штин и ушёл.

Через несколько минут он вернулся, Гвоздецкий в это время рассказывал о том, как в Киеве и в Одессе ЧК расстреливала, как он сказал, русских, начиная с тех, кто ещё не кончил гимназию и, включая тех, кто носил шляпу, ходил с портфелем или был похож на офицера.

— Тогда, господа, я не выдержал, добрался до Одессы, потом в Бессарабию, оттуда через Дунай и из румынской Констанцы…

— Извините, Николай Николаевич, — перебил его Штин, — вы сейчас доскажете, меня вызывают в штаб к Молчанову, оказывается, господа, мы остановились в пригороде Никольска-Уссурийского. Думаю, через час-полтора я буду.

Через полтора часа Штин действительно возвратился и сказал, что их полк передислоцируется в Спасск.

— Завтра мы должны быть на месте!

Штурмовые ночи Спасска…

— Мишель! Вы ли это? — спросил вошедший Штин, заслонив собою проход.

Сорокин обернулся и встал.

— Какими судьбами? — Штин раскинул руки для объятий и шагнул к Сорокину.

— Узнал, что вы заняли этот форт, и пришёл проведать… Как вы?

Они обнялись.

— Одинцов! — крикнул Штин себе за спину. — У нас есть чем угостить гостя?

Прошмыгнувший у него под рукой щуплый Одинцов вытянулся и доложил:

— Я уже предлагал их благородию, но они отказались!

Штин отодвинулся от Сорокина и посмотрел.

— Михаил Капитонович, а вы хоть знаете, от чего вы отказались? Одинцов, ты сказал их благородию, от чего они отказались?

— Не беспокойтесь, господин капитан, я не отказался, я попросил подождать вас, и вот, я тоже с гостинцем, — сказал Сорокин и показал рукою на бутылку ямайского рома, которая, одинокая и неоткупоренная, стояла на столе.

— Откуда, если не секрет? — Штин взял бутылку и стал разглядывать этикетку.

— Не секрет! Гвоздецкий на несколько дней ездил во Владивосток и привёз, и, по-моему, много.

Штин насупился и поставил бутылку на стол.

— Нет уж! Обойдёмся без его подарков. Понятно, конечно, дарёному коню в зубы не смотрят, но иногда надо смотреть в глаза тому, кто дарит. Одинцов! — снова крикнул он.

— Тута я, ваше благородие!

— Тута! Сколько раз я говорил тебе, что тута может быть только Марфута! Или уже другую нашёл? А?

Одинцов потупился.

— Представляете, Миша, мы замерзаем на Волочаевской сопке, а он нашёл-таки себе… А, Одинцов?

«Одинцов — Огурцов!» — вдруг пришло в голову Сорокину, и тут он заметил, что Штин хромает.

— Что с ногой, ранение? — спросил он Штина.

— «Малыш уж отморозил пальчик!» — в ответ продекламировал Штин.

— А мат ему грозит в окно! — сказал сидевший рядом с Вяземским поручик Суламанидзе. Когда Сорокин вошёл в каземат форта №5, он застал там скучающих поручика Вяземского и поручика Суламанидзе, с которым до этого не был знаком.

— Не мат, а мать, князь! — сказал в его сторону Штин.

— Я знаю, что не мат, а мат, но нэ получается, и какой я княз, если как рядовой в атаку бэгаю?

— Да, вы правы, перед пулей что жид, что эллин, — ей, госпоже, всё едино. Одинцов? — опять крикнул Штин. — Готово? Как учил?

— Так точно, ваше благородие, как учили — в этой — в грязи, то бишь в глине…

— Я тебе дам «в грязи»… — Штин замахнулся на денщика, но тот увильнул. — В глине, глиняная твоя душа, в глине! Неси, чтобы одна нога тут, а другая…

— Тама!.. — огрызнулся Одинцов и выскочил из каземата.

— Шельма, ведь говорил-говорил, а он всё кривится, всё, говорит, одно: что грязь, что глина. Неуч царя небесного!

— Олух, гаспадин капитан! Русские говорят — «олух царя небесного»!

Штин махнул рукой и пошёл в дальний, тёмный угол каземата и вернулся с четвертью.

— Вот, Мишель! Медовуха чистейшая!..

— А кстати, тоже Одинцов нашёл, как и Марфуту…

Штин покосился на ухмыляющегося Вяземского.

— Что и говорить, пронырлив, стервец, там — Марфута, тут — самогон-медовуха. Между прочим, лучше любой водки и коньяка…

— А может, не пронырлив, а просто среди своих? Мы для них «ваше благородие» «барин», а он свой? — Сказавший это Вяземский, который, как показалось Сорокину, нисколько не изменился за прошедшие с их последней встречи полтора года — только похудел, посмотрел на своего соседа, поручика Суламанидзе.

— Ладно, господа, философствовать. Да где же он? — Штин развернулся к настежь открытому входу в каземат.

В этот момент, перегораживая свет, в проходе показался Одинцов, он нёс большой железный лист, на котором на двух толстых обгорелых прутьях орешника были нанизаны по три больших шара пепельного цвета.

— Ну, наконец-то, только не ставь на стол, а обей прямо здесь на листе. На полу! — сказал ему Штин. — Смотрите, господа!

— А вас кто научил? — с нарочито серьёзной миной спросил Вяземский.

Суламанидзе хохотнул.

Штин снова покосился на Вяземского и Суламанидзе.

— Вот что пользы от Гвоздецкого! Это он меня научил: птица, запечённая в глине… — Штин стал вертеть головой, что-то выискивая. — Пока я ходил, хоть бы посудой какой-никакой обзавелись!

Вяземский встал и пошёл в тот же дальний, тёмный угол каземата и вернулся с большим деревянным подносом и кружками.

–…Он… — говорил Штин, глядя на Одинцова. — Ты только аккуратно, мясо глиной не испачкай… Он добрался до Суэца и, пока ждал парохода до Бомбея, научился у арабов печь в глине голубей… а это фазаны.

— Специев боле не осталось, ваше благородие, — пожаловался Одинцов. Он ударил по первому шару штыком, глина раскололась, и на пруте осталась чистая тушка уже без перьев и кожи; она парила, лоснилась и пахла так, что Сорокин стал сглатывать пресную голодную слюну. Вяземский и Суламанидзе, с подносом, подсели на корточки к Одинцову и перекладывали очищенных фазанов.

— Абъедение, господа! Я такого ещё не кушял, клянусь! Вчэра бил первый раз! До сих пор слюнки текут.

Они очистили фазанов со второго прута, и на подносе как раз уместились шесть тушек.

— А! Господа! Даже этот ядовитый запах японского бетона перебивает! — воскликнул Штин.

Это была правда: когда Сорокин зашёл в каземат, то сразу почувствовал сырой запах бетона.

— И главное, господа, когда готовишь, ни одна сволочь об этом не знает, не унюхает, потому что не пахнет, оно в глине как в герметическом сосуде!

— Это правда! — Суламанидзе уже хозяйничал за столом. — Когда мой дед, Давид Суламанидзе, жарил шашлык, то по всэй долине такой запах бил, слюни рэкой текли, три соседние дэрэвни захлэбнулись! Люди даже в горы переселились, а сосэд съездил в Тифлис и купил бинокль!

— Жаль только, что бульон остаётся в глине. Даже не знаю, как его перелить. — Штин впился взглядом в мясо и в предвкушении потирал руки. — Одинцов, возьми хотя бы вот ножку и давай кружку, заслужил!

Одинцов вытащил из кармана мутный гранёный стакан и поставил на стол.

— А мясо? — спросил Штин и стал отрезать. — Георгий, налейте…

Вяземский открыл четверть и налил Одинцову полный стакан.

— Пока мяса не съешь, пить даже не думай! — Штин держал на лезвии ножа парящий кусок и смотрел на Одинцова, но тот стоял с такой миной, как будто бы только что наступил ногой во что-то…

— Ваше благородие, — бурчал он, — не могу я в этой…

— Господин капитан, — вступился за него Вяземский, — не мучайте его, ведь не впрок пойдёт, жалко, особенно самогон… у него наверняка банка тушёнки имеется, да и перловка ему привычнее.

— И нам болшэ дастанется! — Суламанидзе осмотрел стол и хлопнул в ладоши. — Ицоцхлэ, Одинцов, ицоцхлэ! — И он махнул ему рукой.

— Ладно уж, иди, — смилостивился Штин.

Одинцов с благодарностью глянул на Вяземского, потом на Суламанидзе: двумя пальцами, чтобы не расплескать, и подставляя под дно ладонь, взял налитый до краёв стакан и, балансируя телом, вышел из каземата.

Вяземский разлил по кружкам. Сорокин увидел, что Суламанидзе подбоченился и с кружкой в руке начал подниматься, но тут на него посмотрел Штин, Суламанидзе смутился, пожал плечами и сел.

— Ну что, господа, с богом? Вы, князь, ещё успеете сказать, ваш тост никуда не уйдёт, а то, пока вы будете говорить, всё простынет, и враг успеет начать наступление! За встречу!

Печённые в глине фазаны было вкусными и ароматными. Самогон тоже удивил Сорокина, — крепчайшая жидкость, чистая, как слеза и со вкусом мёда. Тихо вошёл Одинцов и на белом лоскутке положил на стол мелко нарезанные дикий лук и чеснок и несколько неочищенных чесночных головок.

— Он у вас прямо… — Сорокин хотел что-то сказать в похвалу денщику, но Штин поднял указательный палец и резко ударил кулаком по чесночной головке.

— Берите, господа, чистите, теперь чеснок не застрянет под ногтями.

Было вкусно. Сорокин уже давно не ел так вкусно.

— Господин капитан спас Одинцова от Гвоздецкого, — неожиданно произнёс Вяземский. — Теперь наш Одинцов не может надышаться на их благородие.

— А как он оказался у Гвоздецкого?

Штин, Вяземский и Суламанидзе переглянулись, но продолжали есть. Сорокин увидел это и замялся, он не понял, может быть, об этом нельзя было спрашивать.

— Мишель, вы тогда от нас уже перешли на бронепоезд и этого, естественно, не знаете: после боя у Казакевичева Гвоздецкий сам переколол штыком всех раненых коммунистов, которые остались на поле боя. Потом, когда мы заняли Хабаровск, он попросился в контрразведку.

Сорокин ел, слушал Штина и видел, как Вяземский и Суламанидзе кивали.

— Мы уже отступали, сейчас не вспомню, по-моему, это было под Бикинóм. Мы успели отойти, а Одинцов попался. В плену у красных он был сутки, потому что нам стало обидно, он, почитай, на нас троих один денщик, и через сутки мы его отбили. А он оказался уже в красноармейской форме, новенькой, при тёплом белье, и тут, как назло, к нам пожаловал господин Гвоздецкий и попросил Одинцова поговорить: мол, он там был, может, чего видел. Я не стал возражать. Мы отходим… на следующий день Одинцова нет… ещё день — нет. Мы наваляли красным, и на сутки было затишье, я пошёл искать Гвоздецкого, то есть Одинцова. Нашёл, а тот его пытает! Представляете? Привязал спиной к лавке, надел на голову холщовый мешок и из кружки льёт воду в рот и в нос. А рядом ещё полная кружка и бак с водой. Тот лежит, захлёбывается, не видит же, когда вздохнуть, а когда выдохнуть… А этот льёт почти не переставая. Я не выдержал…

— А за что он его? — Сорокин слушал, он был потрясён.

— А спросите сами! — Штин потянулся к четверти.

— Мстит за Крым, — вместо Штина ответил Вяземский.

— За Крым, Одинцову?

— Всем красным! Не может им простить киевскую чека и кровавую баню, которую нашим пленным устроили в Крыму Землячка и Бела Кун.

— При чём же здесь Одинцов, я не понимаю? — От удивления Сорокин перестал есть.

— Это он так ненавидит красных, Михаил Капитонович! — ответил Штин и обратился к Суламанидзе: — Вот теперь, князь, давайте ваш тост!

Суламанидзе встал, поправил ремень, поднял кружку и произнёс:

— За чэсть, господа, за нашу афицерскую чэсть!

Он выпил и сел. Штин и Вяземский удивлённо посмотрели друг на друга, а потом на Суламанидзе:

— И это всё? Эк, вы коротко, прям как не кавказец!

— А что тут гаварить, тут и так всё ясно!

— И что вы сказали Гвоздецкому? — Услышанное не укладывалось у Сорокина в голове. Прошёл всего час, как он был в контрразведке у Гвоздецкого, которого, как и Штина, тоже не видел почти полтора года. Тот обрадовался, одарил ромом, был весел, шутил, хотя новости, которые он поведал, были грустные: красные подтянули много сил и готовят наступление.

— Я только сказал ему потом, что Одинцова допрашивали в красной контрразведке, только накормили, одели и налили чаю. Да и что он мог знать? — И Штин грохнул по столу кулаками. — Что он мог увидеть или услышать, чего мы не знали? Что у них осталось целыми три пулемёта и две пушки? Мы и так это знали! Нельзя так, господа, — не доверяешь, выведи и расстреляй, благо у них для этого есть целый комендантский взвод…

В это время все услышали отдалённый звук пушечного выстрела. Через минуту раздался ещё один. Тут же вздрогнул под ногами пол, и чуть не опрокинулась на столе бутылка с ромом — первый снаряд взорвался перед фортом, и через минуту за фортом взорвался второй.

— Взяли в вилку! Сейчас будет третий! Давайте-ка на воздух, господа! Георгий, — Штин обратился к Вяземскому, — заткните самогон и поставьте в уголок, авось он нас дождётся!

Все вышли.

— А который час?

Из сумерек севернее и северо-восточнее Спасска доносилась ружейная стрельба.

— Пять тридцать пополудни, господин капитан… — ответил Вяземский.

— А темно-то уже как, почти ночь… — Штин спускался по земляным ступенькам в ближний окоп. — Георгий и вы, князь, оставайтесь здесь, засекайте артиллерию и присматривайте за фортом три!

Сорокин шёл вместе со Штином, тот затягивал ремень и поправлял портупеи.

— А что же он, выстрелил два раза и замолк, а где третий?

— Думаю, пристреливают ориентиры, — откликнулся Сорокин.

— Ну, пусть пристреливают! У вас какие планы, Михаил Капитонович?

— Пойду к себе!

— Я так мыслю, что они пойдут на форт номер один и форт номер два. Вы где стоите?

— В версте от форта семь на юг, на траверзе у Воскресенки…

— Я бы отвёл ваш бронепоезд ещё на версту, так чтобы только достреливать до фортов один, два и три. Снарядов много?

— Есть запас, на два-три дня хватит…

— Видите форт номер два?

Сорокин посмотрел в северном направлении, но уже только угадывались постройки самого Спасска и рядом через железную дорогу — станции Евгеньевка.

— Сейчас его почти не видно, он прямо от нас — туда. — Штин показал рукой. — На направлении форта два есть церковь, помните? Хороший ориентир. От вас форты один, два, и три примерно на одной дистанции, практически по дуге, по часовой стрелке, вот вам схема, и с богом. Стойте, ваша фляга при вас?

— Нет! — ответил Сорокин.

— Ну, тогда прихватите этот ваш ром, который вы принесли! Всё, идите, долгие проводы — горькие слёзы, — стал торопить Штин. — Нет, стойте! Если нам понадобится огонь, мы что-нибудь подожжём, и бейте прямо туда, где горит!

Через полчаса Сорокин докладывал начальнику бронепоезда.

— Всё соответствует вот этой схеме, господин полковник, — в завершение сказал он и рядом с картой полковника положил схему Штина.

— Только я не стал бы глубоко оттягиваться в тыл, а в остальном я согласен с вашим капитаном, — подвёл итог полковник. — Пойдёте наверх, на броню, Михаил Капитонович?

— Да, господин полковник, сейчас уже ничего не видно, но по вспышкам, может быть, удастся что-то засечь.

— Тогда возьмите схему вашего капитана! Хорошая схема.

После доклада Сорокин около часа просидел на броневой башне, замёрз и перешёл на платформу. Короткие вспышки были видны на севере там, где находились 1-й и 2-й форты. Ещё стреляли за 3-м фортом, на востоке, от Славянки и Дубовскóй. Однако для такого количества войск, которое с обеих сторон было подтянуто к Спасску, ночь была спокойная.

«Разведка», — подумал Сорокин. Он вспомнил, что когда-то мечтал оказаться за бронёй, внутри брони, внутри бронированного чего-то. Но в конце июня 1921 года, переведясь из роты Штина на бронепоезд «Волжанин», быстро понял, как это неудобно и некомфортно: летом — невмоготу жарко, а зимой холодно. Несмотря на то что в броневагонах были печки, тепло было только рядом и можно было угореть. На платформе было вольготней, и, когда позволяла боевая обстановка, то можно развести костёр, если на деревянный пол платформы подложить железный лист. «Только не сейчас!» — подумал Сорокин, и, как бы в подтверждение этому, севернее Спасска раздался мощный артиллерийский залп. Сорокин посмотрел на часы — было 5 часов 30 минут утра. «И шумно!» — додумал он, вспомнив о грохоте, когда бронепоезд осыпали снаружи пули и осколки снарядов.

Залп был сильный. Сорокин не видел вспышек, но через мгновение увидел, хотя ещё не рассвело, как воздух в темноте над Спасском замутился, и услышал звуки разрывов.

«Пошло, — подумал он. — Начали артподготовку».

В течение дня 8 ноября бронепоезд, в котором находился Сорокин, маневрировал. То подходил к Спасску, почти вплотную, то отходил на юг и вёл стрельбу из всех орудий по красным, наступавшим на форты №1, 2 и 3. Сорокин стрелял со своей платформы и не забывал поглядывать в сторону форта №5, однако там было тихо. В середине дня стало тихо на всех направлениях, но это длилось недолго, и северная окраина Славянки на юго-востоке от Спасска взорвалась канонадой: в трёх местах восточнее фортов 2 и 3 красные подвезли полевую артиллерию и гаубицы, и пять часов до самого вечера стреляли по форту №3. Для корректировки ответной стрельбы по красным батареям полковник отправил на 3-й форт одного из двух бывших на бронепоезде сигнальщиков. В 22.56 бронепоезд подошёл к военному городку на южной окраине Спасска, на минимальную дистанцию стрельбы по батареям красных. В 23.00 канонада смолкла, и через несколько минут со стороны форта №3 послышалась ружейная и пулеметная стрельба.

— Красные закончили артобстрел и пошли в наступление, сигнальщик там больше не нужен, — сказал полковник.

Сорокин приказал стоявшему рядом с ним с фонарём второму сигнальщику, матросу Сибирской флотилии, просемафорить на 3-й форт, чтобы направленный туда сигнальщик возвращался обратно.

В командирской рубке полковник развернул карту.

— Судя по всему, красные решили устроить ночной штурм и, видимо, попытаются взять первый, второй и третий форты, — сказал он. — Мы им сейчас ничем помочь не сможем. Какие мысли? — Он оглядел приглашенных на совещание офицеров. — Михаил Капитонович, вы тут всё исходили пешком, что вы думаете, если вдруг они сломят сопротивление фортов?

Сорокин смотрел на карту.

— Для этого, я думаю, они ночью могут двинуть конницу вот здесь, чтобы с юга обойти третий, пятый и седьмой форты и выйти на железную дорогу, чтобы отрезать нам отход на юг. — Он показал предполагаемую линию наступления красной конницы и посмотрел на полковника. — Нам надо не дать себя окружить и, если конница пойдёт, остановить её. Надо встать южнее — на станции Прохоры, кроме того, вот здесь, восточнее железной дороги в пятидесяти саженях от полотна, есть протяжённая балка, по профилю почти как траншея, и, если на ночь высадить туда десант и выставить передовое охранение, мы их остановим…

Присутствующие смотрели на карту.

— А я бы, господин полковник, — продолжал Сорокин, — с сигнальщиком вышел на пятый форт, красные если пойдут, то как раз мимо, мы бы их засекли и подали сигнал на открытие огня…

— Да, — полковник посмотрел на часы, — тот сигнальщик должен скоро вернуться… Согласен! Есть другие предложения, господа офицеры? — Он оглядел присутствующих. — Нет? Тогда совещание окончено.

Сорокин оделся, натолкал в карманы револьверных патронов и вышел на платформу, там рядом с орудийной прислугой сидел второй сигнальщик.

— Как зовут? — обратился он.

— Матрёнин! Старшина первой статьи монитора «Маньчжур» Сибирской речной флотилии Матрёнин, господин поручик!

— А по имени?

— Матвей! — ответил сигнальщик.

— Пойдёшь со мной, возьми фонарь, и… стрелять умеешь?

— Как не уметь, ваше благородие? Когда уж на берег сошли!.. — ответил Матрёнин и поднял с пола фонарь. — Пойдём далече?

— Далече! — ответил Сорокин.

— А можно покурить на дорожку, ваше благородие?

— Покури, — ответил Михаил Капитонович, снял с плеч сидор, присел, вытащил фляжку и подаренную Гвоздецким бутылку и перелил ром. — Кружка имеется? — спросил он Матрёнина.

— На что? — спросил Матрёнин.

— Налить… для бодрости.

— Дак это мы и ложкой схлебнём, — весело ответил моряк, и Сорокин, несмотря на темноту, увидел, что тот вытащил из-за голенища большую деревянную ложку. — Сюда, что ли, плесните, ваше благородие!

В темноте дорога до 5-го форта заняла намного больше времени. Когда Сорокин в сумерках возвращался на бронепоезд, он почти не обратил внимания на ручей и мокрую низину, пролегавшую между фортом и железной дорогой. Сейчас низина показалась ему широкой и в некоторых местах глубокой, так что несколько раз вода заливалась в сапоги. «Вот сюда бы их конница пошла, здесь бы её и накрыть. Но, скорее всего, пойдут южнее, не может быть, чтобы у них не было проводников из местных, из партизан!» — подумал Сорокин.

Полтора года назад, 31 мая 1921 года, рота капитана Штина была посажена в эшелон и из Гродекова переведена сначала в Уссурийск-Никольский, а через неделю на разъезд Дроздов в трёх верстах севернее Спасска. Пока готовились к наступлению, Сорокин и Штин исходили эти места. Они охотились на коз и фазанов, особенно восточнее Спасска, ближе к тайге, и наблюдали, как японцы вокруг города Спасска и железнодорожной станции Евгеньевка построили семь фортов: когда красные выдавили японские войска из Забайкалья, те решили укрепиться в Приморье. В районе станции Свиягино, севернее Спасска, проходила договорная граница с красными, и Спасск с сопками вокруг него, зажатый между озером Ханка на западе и уссурийской тайгой на востоке, был очень удобным местом для создания укрепрайона. Здесь белые, поддержанные японскими войсками, решили создать ударный кулак для наступления на север. Михаил Капитонович, преследуемый мечтой оказаться в «брóне», напомнил командованию о том, что он артиллерист, и перевёлся на бронепоезд.

30 ноября 1921 года войска генерала Молчанова перешли в наступление. Генерал сосредоточил в районе станций Шмаковка и Уссури авангард в 2500 штыков и сабель, поддержанные бронепоездом «Волжанин» его войска ударили на станцию Иман. К 11 декабря они основательно продвинулись и вплотную подошли к бикинским позициям красных. С бронепоезда Сорокин много раз видел обглоданные и полурастащенные зверьём человеческие останки: трупы лежали вплотную к железнодорожному полотну. Потом выяснилось, что это была работа «жёлтого вагона» атамана Колмыкова — схваченные его контрразведкой красные: партизаны, лазутчики и те, кого подозревали в сношениях с ними. Вагон контрразведки называли «жёлтым», потому что он был выкрашен в цвет лампас уссурийского казачьего войска. На это было страшно смотреть.

12 декабря Молчанов взял Бикин.

15 декабря белые выбили красных из Дормидонтовки.

17-го белая конница с юга обошла хребет Хехцир. Воткинский и Ижевский пехотные полки, поддержанные Уральским казачьим при двух орудиях, в районе станицы Казакевичева смяли заслон из 150 хабаровских коммунистов и заняли Невельскýю.

19 декабря из Казакевичева белые повернули на северо-запад и от Уссури пошли на Амур в сторону станции Волочаевка.

21 декабря началось наступление на Хабаровск, и 22-го город был взят.

27 декабря Поволжская бригада генерала Сахарова, в состав которой входила рота капитана Штина, заняла станцию Волочаевка и 28-го начала наступление на запад, на станцию Ин, однако во встречном бою красные их остановили.

Фронт замер, и весь январь наступившего 1922 года и красные и белые готовились наступать.

31 января на станцию Ин прибыла красная Читинская стрелковая бригада. С её прибытием конная группа, действовавшая на амурском направлении, была расформирована: 4-й кавалерийский полк был передан Сводной бригаде, а из Читинской бригады и красного Троицкосавского кавалерийского полка была создана Забайкальская группа. В войсках Восточного фронта красной Народно-революционной армии перед контрнаступлением была собрана сила в 6300 штыков, 1300 сабель, 300 пулемётов, 30 орудий, 3 бронепоезда и 2 танка; и она превосходила белых почти в 2 раза: в саблях превосходство было незначительным, в орудиях — в 2,5 раза, а в пулемётах — почти пятикратное.

Генерал Молчанов, получив от разведки сведения о серьёзном укреплении красных, решил не упускать стратегической инициативы, потому что диспозиция белых была выгоднее. Станцию Волочаевка оплели четырьмя рядами колючей проволоки, крутобокую господствующую сопку Июнь-Корань, которая с севера нависала над станцией, на 30-градусном морозе облили водой и превратили в ледяную гору — неприступную крепость с траншеями, пулемётными гнёздами и артиллерией. Поддержанная бронепоездами, эта позиция была способна перемолоть красное наступление и истощить его; помощь японской армии гарантировала успех до самой Читы и Байкала.

А там!!!

О волочаевских укреплениях писали даже американские газеты: «Большевики на восток не пройдут. На подступах к Амуру создан дальневосточный Верден».

1 января 1922 года у белых было около 4550 штыков и сабель, 63 пулемёта, 12 орудий и 3 бронепоезда, а в ближайшем и глубоком тылах — около 3460 штыков и сабель, 22 пулемёта и 3 орудия.

5 февраля, утром, полк красной Читинской бригады начал наступление и выбил белых со станции Ольгóхта. На рассвете 7 февраля белые: 700 штыков, 85 сабель при 8 пулемётах и 4 орудиях перешли в контратаку. Добровольческий полк и бронепоезд «Волжанин» продвинулись вдоль железной дороги вперёд, одновременно Молчанов выдвинул Камский и Егерский полки.

10 февраля в 11 часов 30 минут стали наступать части красной Сводной бригады. Танк красного Амурского полка прорвал два ряда проволочных заграждений, но был подбит огнём бронепоезда.

12 февраля в 8 часов утра в наступление пошла вся красная Сводная бригада. Красноармейцы проволочные заграждения рвали прикладами винтовок, сапёрными лопатками, ручными гранатами, подминали под себя; роты приблизились к окопам капитана Штина и после непродолжительного боя ворвались. Однако их движение было задержано фланговым огнём белых бронепоездов, вставших на дороге вровень с боевыми порядками пехоты. Попав под огонь, красные принуждены были оставить захваченные окопы. Наступление других красных частей также было остановлено. Главной помехой для них были бронепоезда белых. Они стреляли и не давали пехоте подняться для броска вперёд.

Тогда красные выдвинули орудия и в упор обстреляли передовой бронепоезд, который курсировал под сопкой Июнь-Корань. На нём был Сорокин. Огонь артиллерии отвлёк внимание, в это время сапёры красных быстро восстановили путь для своего бронепоезда №8, и тот на всех парах двинулся вперёд. Под ураганным встречным огнём он вынудил к отступлению головной бронепоезд белых и, ворвавшись в расположение, открыл фланговый огонь по окопам на склонах сопки Июнь-Корань. Пехота красной Сводной бригады поднялась и пошла на штурм. Обходная колонна красного 6-го стрелкового полка и Троицкосавский кавалерийский полк тут же перешли в наступление. Выйдя восточнее Волочаевки на железную дорогу, красные подожгли мост в шести километрах восточнее станции, и это вынудило бронепоезда белых оставить позиции и пятиться на восток. Пехота красной Сводной бригады усилила натиск и ворвалась в волочаевские укрепления.

Молчанов стал отходить: 14 февраля он сдал Хабаровск; 28 февраля — Бикин. 18 марта белые ушли со станции Муравьёво-Амурская, остановились, и наступило хрупкое затишье. Граница между белыми и красными вернулась туда же, где она была полтора года назад. Обе стороны снова начали накапливать силы, а 7 октября 1922 года красные решились.

Земля под ногами стала суше, приближался шум боя на 3-м форте, и Сорокин уже знал, что до форта №5 осталось немного. Они с Матрёниным вышли на пригорок и присели.

— Посигналь на коробку! — попросил Сорокин Матрёнина.

Тот повернулся и коротко постучал механизмом внутри фонаря.

— Горит свеча-то? — спросил Михаил Капитонович.

— Горит, куда ей деваться!

Несколько минут они сидели в темноте.

— Ну что?

— Пока тихо, видать, ещё не дошёл…

— Ладно, давай вперёд!

— А скока ишо, ваше благородие?

— Саженей двести.

— Тада пойдём, придём, я ещё постучу!

Через пятнадцать минут они подошли к тыловой траншее, Сорокин обменялся паролем с часовыми и спросил, где командир роты капитан Штин.

— Штык-та? — переспросил часовой и махнул рукой в сторону каземата.

Штина он нашёл в передовой траншее у северного склона земляной насыпи каземата.

— Да, — сказал Штин, когда Сорокин спрыгнул на дно окопа рядом с ним. — Пока у нас тихо, а вот на третьем… Слышите? Я послал туда князя со взводом… Если что, он пришлёт вестового.

— А Вяземский?

— На юго-востоке с охранением, напротив Дубовскóй.

— На случай, если конница?..

— Да!

В этот момент в траншею соскочили сразу двое: сигнальщик Матрёнин и вестовой от князя.

— Ваше благородие! — Матрёнин оказался проворнее. — С коробки просигналили, что всё, как вы…

— Как мы планировали, — договорил за него Сорокин. — Хорошо, наблюдай дальше.

Вестовой от Суламанидзе доложил, что красные заняли 3-й форт, но «наши, когда я уходил к вам, готовили контратаку».

— Помощи не просили?

— Никак нет, господин капитан, только сказали, что, если будут отходить, чтобы вы помогли с фланга!

— Хорошо, возвращайтесь.

Сорокин и Штин присели на дно окопа и закурили.

— А вестовой, обратили внимание? Мальчишка совсем, из гимназистов, что ли? По фамилии, не угадаете… Романов! Тихо! — оборвал себя Штин. — Слышите? Пошли!

3-й форт находился от 5-го в полутора верстах, и было хорошо слышно, как там снова началась сильная пальба.

— Вот и сиди здесь! Чувствую себя как князь Игорь за ноги на двух берёзах… Сейчас бы навалиться туда, и третий снова был бы наш, а тут стереги правый фланг, как бы их кавалерию не пропустить! А что ваш бронепоезд?

Сорокин объяснил Штину план, и в этот момент на них свалился Вяземский. Он только кивнул Сорокину и доложил, что передовые посты сообщили о движении в районе Дубовскóй.

— Возьмите взвод, пулемёт, соберите все гранаты, как только мы услышим от вас стрельбу, выдвинемся к вам. С Богом, Гоша! Михаил Капитонович, — Штин обратился к Сорокину, — не осталось ли у вас что-нибудь в вашей волшебной фляжечке?

Сорокин покопался в сидоре и вытащил фляжку.

— Ничего, если из горлышка? В окопах не до манер!

Сорокин кивнул.

Штин выпил несколько глотков, сморщился и сиплым голосом произнёс:

— Забыл… ведь это же Гвоздецкого напиток?

Сорокин тихо рассмеялся и опять кивнул.

— Ладно, Бог простит, в конце концов, не он же этот ром делал.

В этот момент они одновременно услышали сдержанный гул и с той стороны, куда уполз Вяземский, дал очередь пулемёт.

— Пойду, — сказал Штин. — Теперь третьему форту мы вряд ли чем поможем. А вы бегите к вашему сигнальщику.

Сорокин и Штин выскочили из окопа. Михаил Капитонович взобрался на каземат, дал команду сигнальщику и, насколько позволяла темнота, быстро побежал к окопам Вяземского, откуда гремели винтовочные выстрелы и пулемётная стрельба. Он не заметил под ногами индивидуального окопа и упал. Окоп был мелкий пустой, а стрельба велась спереди. Он встал и побежал к тому месту, откуда стрелял пулемет. Когда подбежал, Вяземский перестал стрелять.

— Они спешились и, наверное, уже ползут сюда, — тихо, не глядя на Сорокина, произнёс Вяземский. — У вас гранаты есть?

— Нет, — ответил Сорокин.

— Вот, — Вяземский положил на бруствер четыре гранаты, — японской системы… умеете?

Сорокин кивнул.

— А где капитан?

— Вот он я! — И внезапно появившийся из темноты Штин тронул Сорокина за плечо. — Гоша, снимайтесь отсюда, они вас точно засекли и сейчас закидают гранатами. Впереди левее в пятидесяти саженях есть старый окоп, давайте с поручиком туда, и, как только услышите взрывы здесь, бейте с упреждением назад от длины броска…

— А вы?

— А я домотаю колючку поперёк низины и с расчётом встану у них на фланге.

Сорокин вылез из окопа и за Вяземским и его заряжающим пополз в темноту. Они не успели отползти далеко и ещё не достигли старого окопа, о котором говорил Штин, как вдруг у себя за спиной услышали грохот взрывов, а спереди, совсем близко, во весь рост встали несколько фигур и, стреляя на ходу в сторону взрывов, побежали туда.

— Вовремя! — процедил Вяземский и окатил их длинной очередью.

Сорокин, Вяземский и заряжающий оказались на ровном месте, спрятаться было негде. Пулемётная очередь их выдала, и в то место, где они залегли, сразу были брошены несколько гранат. Когда прогремели взрывы, Сорокин поднял голову и понял, что заряжающий убит. Вяземский заправлял ленту, и тут на них стали набегать фигуры. Сорокин и Вяземский бросили по гранате и поднялись. Ближайшего Сорокин застрелил из винтовки, следующего сбил ударом приклада, как веслом, и почувствовал, что справа от него что-то происходит. Он прыгнул туда и увидел, что на земле борется Вяземский. Сорокин подбежал и выстрелил тому, кто боролся с Вяземским, в упор между лопатками. В это время застучал пулемёт справа, оттуда, где должен был находиться Штин, и несколько очередей прозвучали от каземата. Вяземский поднялся, они больше никого не увидели и вернулись к пулемёту. Рядом сидел заряжающий и обеими руками держался за голову.

— Жив? — спросил его Вяземский.

Они ухватились за раму пулемёта и покатили к окопу, о котором говорил Штин. В это время вовсю загрохотал пулемёт капитана.

— Михаил Капитонович, что мы тут делаем, один хрен ни зги не видно, пока мы не начали стрелять. Можете вернуться в передовой окоп и направить сюда всех, кто есть?

— Конечно! — ответил Сорокин и побежал к окопам форта.

Он направил к Вяземскому взвод и снова услышал стрельбу Штина. «Только бы найти его, только бы не сбиться!» Но сбиться оказалось невозможно: Штин стрелял длинными очередями, и были видны вспышки его пулемёта. Сорокин побежал. Через несколько минут он спрыгнул в хорошо оборудованный окоп полного профиля. «Молодцы, косоглазые!» — подумал он о построивших Спасский укрепрайон японцах.

Когда он добрался до Штина, тот перестал стрелять. Секундой позже перестали стрелять Вяземский и пулемёты каземата.

— Тихо, — констатировал Штин и тут же, призывающе, поднял палец вверх. — Тихо!

Сорокин прислушался. От Дубовскóй доносился шум.

— Взяли коней в поводá и решили пройти мимо нас на максимальной дистанции. Всё, больше мы тут не нужны, — сказал Штин. — Вы, Миша, пока мы будем собираться, бегите на форт и просигнальте своим.

Через несколько минут Сорокин уже был на земляном настиле каземата.

— Так я всё слышал, — увидев его, доложил Матрёнин, — и уже просигналил.

Как только он это сказал, от железной дороги, оттуда, где должен был стоять бронепоезд, раздались несколько пушечных выстрелов, среди них Сорокин услышал свою пушку. «Мы тоже молодцы!» — невольно подумал он про себя и про своих.

Через несколько минут на каземат поднялись Штин и Вяземский.

— Ну что, господа, с задачей справа мы справились, теперь надо ждать, что слева! Какие потери, Гоша?

— Один контуженный, мой заряжающий, больше вроде нет!

— Хорошо, господа, давайте спустимся в каземат, надо чего-нибудь перекусить, если только Одинцов там не умер от скуки. Я ведь, — Штин обратился к Сорокину, — в бой его больше не беру, пусть нам служит, а мы повоюем! Так? А, Георгий!

В каземате на столе светили четыре маленькие свечные огарка и на деревянном подносе была разложена еда. Одинцов спал в углу на расстеленной шинели.

— А? Шельмец! Одинцов! — закричал Штин.

Одинцов как пружина в один момент оказался на ногах.

— Победили? — С горящими глазами он бросился к капитану.

— Давай, что у тебя там! — гаркнул на него Штин, и Одинцов из темноты угла вынес четверть.

Сорокин снова увидел, что Штин хромает заметнее, чем вчера. Штин перехватил его взгляд.

— Ну что, господа, победа не победа, а — живы! Вот только дождаться князя!

Когда все выпили и закусили: «А это напрасно, господа, впереди ещё бой, — прокомментировал Штин. — Но больно жрать хочется!» — он обратился к Сорокину:

— Видите ли, Михаил Капитонович, на Волочаевской сопке, или как её там — Июнь-Корань — почему не Август? Мы поливали её водой на тридцатиградусном морозе. Я не заметил, что у меня намок валенок, и пошёл отогреваться у печки, а он, нагретый, насквозь пропитался, а я проморгал. А тут — стрельба, ну я и выскочил! И понятное дело, отморозил, правда, только мизинец. Вон, — Штин кивнул на Одинцова, — на все руки мастер! Он мне его и отчекрыжил, так потом даже доктора удивлялись. Потому и хромаю!

Не успел он договорить, как в бункер ввалился тот самый вестовой с 3-го форта Романов, поддерживаемый двумя солдатами.

— Ваше благородие, господин капитан! Вот, насилу доволокли!

Все оглянулись к вошедшим, и у всех по коже пробежал мороз: у вестового была оторвана левая ступня, но на ноге ещё сидело голенище, прибинтованное снизу и прихваченное поперёк икры брючным ремнем.

— Господи, как вас угораздило? — Штин вскочил с табурета и подхватил вестового.

— Слушайте… — сухими губами прошептал вестовой. — Наши отходят на военный городок, просили поддержать. — И вестовой обмяк и уронил голову.

— Одинцов, быстро его в угол на шинель, посмотри, что у него! Есть бинты?

Все подскочили и подхватили обвисшее тело вестового.

— Так, — Штин стоял с зажатой под мышкой папахой и чесал в затылке. — Здесь мы, кажется, отвоевались. На сборы три минуты. Замки забить, панорамы снять. Гоша, стройте людей, и выдвигаемся. Михаил Капитонович, вы как?

— Я с вами, — ответил Сорокин, места для сомнений не было.

Штин посмотрел на него с благодарностью.

— Ответственность за оставление форта беру на себя. Вяземский, командуйте отходом!

Через несколько минут вся рота с приданными ей артиллерийской и пулемётной командами собралась на западном склоне насыпи каземата.

— Михаил Капитонович, пусть ваш сигнальщик просемафорит на бронепоезд о нашем продвижении, а то ещё шарахнут!

Он пошёл впереди, Сорокин — рядом, Вяземский с двумя пулемётами прикрывал правый фланг. Они двигались точно на север, в надежде перехватить отходящий гарнизон 3-го форта и встать в арьергарде. Остановить продвижение красных они даже не думали, потому что на ровном заболоченном месте в квадрате Спасск — форт №3 — форт №5 — Спасск (военный городок) зацепиться было не за что.

Штин споткнулся и выругался.

— Вы что-нибудь видите? — спросил он.

— Только ногами и по памяти, — ответил Сорокин.

Было темно, и сильно дул низовой северный ветер. Плотные облака с разрывами несло на восток, и между ними коротко, но ослепляюще ярко высвечивала луна: глаза слепли, когда луна появлялась, и снова слепли, когда исчезала.

— Можно ориентироваться только по звуку, — Сорокин тоже оступился, попал ногой в яму и ухватился за рукав Штина.

— Осторожно, Михаил Капитонович, не хватает нам ещё ноги покалечить! Мы же слышим, что бой идёт на севере и справа, на востоке?..

— Да, в принципе этого достаточно!

Вдруг впереди, близко, они увидели две короткие вспышки.

— Охранение! — сказал Штин. — Днём выставил. Чёрт, просил же спички беречь! Видимо, они встретились с их первыми… идёмте туда!

«А как же беречь? — подумалось Сорокину. — Заказал две вспышки, значит — две спички!» Он хмыкнул.

Действительно, они прошли шагов двадцать, и им навстречу встал человек.

— Оржельский? — спросил Штин.

— Я, господин капитан!

— Можно не опасаться, — шёпотом сказал Штин, — я его по голосу хорошо знаю, вместо пароля.

В эту минуту с правого фланга дал длинную очередь пулемёт.

— Вяземский! — указал Штин. — Что, Оржельский, докладывайте?

Прапорщик Оржельский доложил, что его охранение встретило передовой отряд с 3-го форта, что их около 30 человек: все раненые и контуженные.

— Сколько до военного городка? — спросил Штин.

— Около версты, мы ходили туда ещё в сумерках, — ответил прапорщик.

— Давай с ними туда, только в казармы не входите, расположитесь ближе к железной дороге, понятно?

— Так точно, господин капитан!

— Ну вот что, Миша! — Штин сел спиною на восток, поднял воротник шинели и закурил в кулак. — Давайте вашу фляжку и слушайте меня!

— Господин капитан! — неожиданно из темноты послышался особенный голос Оржельского.

— А?! Голос каков?! — не торопясь откликнуться Оржельскому, сказал Штин. — Мариинка! В полном составе! Ла Скала! Что вам, Оржельский?

— Тута вас разыскивает поручик Су…

— Гаспадин, капитан! — Это был голос Суламанидзе.

Штин и Сорокин радостно переглянулись.

— Помогите ему! — Штин улыбался, в темноте Сорокин этого не видел, но он знал, что Штин сейчас широко улыбается.

Сорокин пошёл на голос.

— Забирайте меня! И Вязэмского, он бэз сознания.

Четыре человека из команды Оржельского растянули шинель, перекатили на неё Вяземского и скорым шагом, болтая его свисшими ногами, пошли в сторону железной дороги.

— Что с ним? — спросил Штин.

— Нэ знаю, — ответил Суламанидзе. — Я когда подполз, он увидэл меня и… всё! А сердце бьётся и дышит! А сам… чёрт его знает!

— Ладно, господа, Бог не выдаст — свинья не съест! Князь, вы куда?

— Буду прикрывать, у меня четыре пулэмёта…

— То есть вы?.. — Штин махнул рукой на восток в сторону 3-го форта.

— Да, туда!

— Хорошо! Тогда так, князь: засекайте время, через час мы будем на южной окраине военного городка, я с северной стороны дам несколько длинных очередей, они засекут и начнут стрелять туда же. Миша, а вы дадите сигнал на бронепоезд, чтобы подходил! Вы же, князь, как только я дам длинную очередь, снимайтесь и выходите на железную дорогу южнее городка! Ге и ге?

Суламанидзе услышал это, зажал левой рукой рот, и Сорокин увидел, как у него поднялась правая рука так, как это делают, когда хотят по-дружески хлопнуть собеседника по плечу, но он только, давясь смехом, хрюкнул, комично козырнул, произнёс что-то вроде «Карги, батоно!..» и исчез в темноте.

— Что вы ему сказали?

— Я его спросил: он понял? Больше ничего!

Они оба помолчали и, уже ни о чём не говоря, пошли к военному городку на южной окраине Спасска.

***

Бронепоезд с защитниками 3-го, 5-го и 7-го фортов и другими прибившимися удалялся от Спасска, стреляя из всех орудий на север, северо-восток и юг. Он набирал скорость, чтобы красные, которые за несколько минут до этого сломили сопротивление высаженного в балке десанта, не разобрали рельс и не поймали его в ловушку.

Штин, как только влез в броневагон, выпил из фляжки Сорокина, лёг на пол и заснул. Вяземскому врач из экипажа дал понюхать нашатырю, тот вздрогнул и открыл глаза. Суламанидзе вместе с денщиком Одинцовым, перемалывая железными, обросшими чёрной щетиной челюстями, догрызал печёных фазанов и пил из четверти.

Сорокин оглядел всех, пошёл в угол, открыл свой заплечный мешок и стал приводить в порядок вещи. Ему попалась пожелтевшая листовка, напечатанная на дешёвой, рыхлой бумаге: это была присяга Верховного правителя Приамурья генерала Дитерихса от 21 июля 1922 года. Сорокин вздохнул, расправил на колене и стал читать: «Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом Господним в том, что принимаемое мною по воле и избранию Приамурского Земского Собора возглавление на правах Верховной власти Приамурского Государственного Образования со званием Правителя — приемлю и сим возлагаю на себя на время смуты и нестроения народного с единою мыслию о благе и пользе всего населения Приамурского Края и сохранения его как достояния Российской Державы. Отнюдь не преследуя никаких личных выгод, я обязуюсь свято выполнять пожелание Земского Собора, им высказанное, и приложить по совести всю силу разумения моего и самую жизнь мою на высокое и ответственное служение Родине нашей — России, блюдя законы ея и следуя историческим исконным заветам, возвещённым Земским Собором, памятуя, что я во всем том, что учиню по долгу Правителя, должен буду дать ответ перед Русским Царём и Русскою Землёю. Во удостоверение сей моей клятвы я перед алтарем Божиим и в присутствии Земского Собора целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Михаил Капитонович дочитал, на душе у него было тускло: несколько месяцев назад, когда эта листовка попала в руки, он впервые за много лет, несмотря на неудачи последнего времени, почувствовал радость, но не оттого, что жив и сыт, а оттого, что появилась надежда, что всё-таки когда-нибудь он дойдёт до родного Омска, что вот-вот начнёт двигаться в том направлении. Когда Молчанов взял Хабаровск и собрал штаб, было решено, что дальше движение будет только на Москву. Михаилу Капитоновичу не очень хотелось в Москву, он уже в ней был два раза, в первый раз, когда в семнадцатом году ехал на Западный фронт воевать с германцем, и второй, в декабре того же семнадцатого, когда еле проскочил через неё обратно в Омск. Теперь стало ясно, что Омска не будет. Он покрутил листовку, думая, что с ней делать: бросить или сложить, и в этот момент его внимание привлекло движение. Он поднял глаза и увидел, что в вагоне что-то ищет человек: он наклоняется к спящим, поворачивает их за плечи и заглядывает в лица. Кроме Сорокина в вагоне спали все, несмотря на грохот снарядов, осколков и пуль, попадавших с внешней стороны в борта вагона и стрельбу собственных пушек и пулемётов. Он спросил:

— Кого вы ищете?

— Капитана Штина, — разгибаясь, ответил человек.

— Что у вас к нему?

— Вот, — сказал человек и показал конверт.

— Давайте, я его заместитель, — соврал Сорокин и протянул руку.

— Надо расписаться, — неожиданно сказал человек. Он говорил тихим голосом, но Сорокин на удивление слышал его хорошо.

— А вы откуда?

— Я из контрразведки, от капитана Гвоздецкого!

— Откуда? — Сорокин не поверил своим ушам.

Человек повторил.

— Давайте я распишусь. Где?

— Вот здесь, — ответил человек и протянул раскрытую большую амбарную книгу и послюнявил химический карандаш.

Сорокин расписался.

— Только приказ — господину капитану Штину отдать в собственные руки, — сказал человек.

— Будет исполнено, господин…

— Иванов моя фамилия — делопроизводитель отдела контрразведки Поволжской группы Иванов.

Через три недели грязные, голодные и оборванные Сорокин, Штин, Суламанидзе и висевший у него и Одинцова на плечах прапорщик Вяземский стояли у калитки собственного дома подполковника Румянцева на улице Садовая, 12, угол Пекинской.