Хроника одного полка. 1915 год. В седле

Евгений Анташкевич

Сюжет романа разворачивается в 1915 году. События невероятно увлекательного и исторически достоверного романа происходят не только на фронте, «в седле и окопах», но и в охваченной волной немецких погромов Москве, в тыловых Твери и Симбирске, в далеком таежном селе «на Байкал-море». Боевые эпизоды, судьбы отдельных солдат, офицеров, сестер милосердия и целых семей органично складываются в полномасштабную картину великой страны в один из самых драматичных периодов русской и мировой истории.

Апрель

В маленькой комнате адъютант Щербаков писал представления к наградам и передавал их на подпись Вяземскому. Рядом со Щербаковым сидел и попыхивал папиросой ротмистр Дрок. Командиры эскадронов, почти все, уже оставили свои рапортички и изза малости помещения вышли в ожидании обеда. Дрок постучал пальцем по лежавшей поверх других бумаге, покряхтел, взял и стал прохаживаться по комнате, в которой елееле разместился штаб полка.

— С Розеном, Аркадий Иванович, неувязка получается…

Вяземский отвлёкся и откинулся на спинку крепкого самодельного стула, позаимствованного у хозяина хутора:

— Ваша правда, Евгений Ильич, до этого нелепого случая граф, насколько мне известно, нигде не дал промашку или слабину, а тут… Прямо как черт попутал уважаемого Константина Фёдоровича… я ведь просил его тогда не расстреливать этого германца…

— Германецто, можно сказать, спас нас под Могилевицами, и чёрт бы с ним, отправили бы в тыл… Что на Розена нашло? — сказал Дрок, положил бумагу, и в комнату вошёл ротмистр фон Мекк.

— Присаживайтесь, Василий Карлович, — пригласил его Вяземский.

Мекк сел.

— Вот мы тут рассуждаем, надо ли настаивать перед дивизией о награждении Константина Фёдоровича?

Мекк ответил эмоционально:

— Настаивать, Аркадий Иванович, именно настаивать! А то, что получается, наградами боевых офицеров распоряжаются двор и штабы, а нам что, и слово нельзя высказать? Ну и что, что Розен приказал расстрелять этого немца? Конечно, он был, мягко скажем, не прав, но онто судил чисто порыцарски… Тот штабной писарь, что, вы думаете, он нас спасал? Он шкуру свою спасал, у меня нет сомнений! Я с Константином Фёдоровичем уже сколько лет… войну вместе начинали… И мы должны отдаться на волю штабных?.. И надобно так написать и настаивать, чтобы и в дивизии, и выше никто не мог усомниться… Перестраховщики, мать их… Прошу прощения, господа!

— Я согласен! — твёрдо сказал Вяземский, и Дрок кивнул. — Тогда посмотрите, чтобы я чтонибудь не упустил, я к полку всётаки позже присоединился… Я напишу представление, не надо писарям совать нос в офицерские дела. Теперь вахмистры.

— Четвертаков — серебряную с бантом! — сказал Дрок.

— Согласен! — произнёс фон Мекк.

— Непонятная история, господа, как из одного пакета ориентировка не потерялась, а наградная бумага от Шульмана, если верить его же телеграмме, потерялась. Пакет Введенский передал уже вскрытым?

Ротмистры посмотрели на адъютанта Щербакова, тот кивнул:

— Точно так! Времени разбираться, господа, не было, и по самим обстоятельствам ничто не обещало каких бы то ни было неожиданностей: приняли телефонограмму из крепости, пакет с ориентировкой! Мне кажется, тут надо бы поинтересоваться у Введенского…

— Даа! — протянул Дрок. — Та ещё фигура, Константин Фёдорович хотел от него избавиться…

— А что сам Четвертаков? — спросил Вяземский.

Офицеры переглянулись. Фон Мекк постукивал пальцами по коленке.

— Ладно, господа, — Вяземский понял, что на этот вопрос ответа нет, что с Четвертаковым никто не поговорил. — А с Введенским, я думаю, мы исправим положение. Даже в учебной команде за него всю работу, насколько мне известно, ведёт Жамин. Кстати, что будем решать с Жаминым? — Вяземский оглядел офицеров.

— А что тут решать? Новобранцев он муштрует отменно, тем более — гниловатый народец, а то, что мордобойничает, так им же потом будет легче в бою… — высказался фон Мекк.

— Тяжело в ученье… — задумчиво дополнил Дрок. — А знаете, как они поют?

Вяземский, фон Мекк и адъютант Щербаков с любопытством посмотрели на ротмистра.

— «А ученье, знать — мученье, между прочим, чижало»! Грамотеи! Надо дать ему взбучку, Жамину, а так… вахмистр он исправный! Служака! Я вот что думаю, господа…

Вяземский и фон Мекк слушали.

— Думаю, надо довести до конца то, что начали при Розене, отдельный разведывательный взвод… и набирать из нижних чинов, кто по своим умениям более всего подходит, чтобы пополнять убыль.

— Поручить?..

— Четвертакову!

— Первый взвод Рейнгардта, Евгений Ильич, под вашу команду!

Довольный Дрок кивнул:

— Хорошо, так и сделаем, а сейчас обедать, уже все заждались! Да, запамятовал, рапортички по убитым?..

— У меня, — ответил Щербаков. — Сейчас сделаю последнюю сверку, передам отцу Иллариону, чтобы писал похоронные, и можно отправлять в штаб дивизии, только надо определиться с кем.

— Вот Введенского, — подвёл итог Вяземский, — и отправим, может, зацепится!

Палатка офицерского собрания была разбита на опушке небольшой рощи, примыкавшей вплотную к хутору. Офицеры ели стоя, денщики таскали еду от эскадронного котла, этот порядок завёл Вяземский, чтобы есть с драгунами из одного котла. Среди офицеров были недовольные, но они понимали, что на войне это справедливо, и молчали. В постоянных боях первой половины апреля, догоняя непрерывно перемещающийся полк, отставали обозы, довольствоваться приходилось местными возможностями, однако полковой денежный ящик не был пуст.

Клешня сновал с бачками и раскладывал пищу по купленным новым тарелкам, разливал по кружкам чай. За хрустальный стакан Вяземский устроил ему приличный нагоняй и велел пить из него самому. Для Клешни это было обидно, и он думал, кому бы отдать, а потом придумал, что пройдёт время, и Вяземский смягчится.

Когда денщики удалились, Вяземский объявил, что в дивизию с документами поедет Введенский. Тот вздрогнул, и неожиданно заговорил отец Илларион:

— Господин подполковник, а мне позволено будет съездить по моим делам в дивизию?

Взоры офицеров обратились к нему.

— Мне надо попросить коечто, чтобы привезли из тыла.

— И охрана у вас будет вполне приличная, — вдруг съязвил поручик Рейнгардт. Это была явная дерзость, направленная против Введенского. Введенский побледнел и поставил кружку на стол.

Вяземский бросил строгий взгляд на Рейнгардта и во избежание конфликта произнёс:

Конец ознакомительного фрагмента.