Три Германии

Евгений Бовкун, 2020

Мир постоянно меняется. Изменения радуют или пугают нас, но, пытаясь их осмыслить, актёры спектакля «Жизнь-игра», переживают те же превращения, что и окружающие живые декорации. Потому что приспосабливаться к метаморфозам бесполезно, а плыть по течению опасно. Но даже в неустойчивости общественных порядков при длительных, а временами длящихся при жизни нескольких поколений реформах, даже в периоды утраты идеалов, можно попытаться найти свою точку опоры. Для одних – это внутренняя эмиграция, для других – общественно полезный труд, интерес к познанию нераскрытых тайн истории или природы, поездки и путешествия, изучение архивов или повседневные наблюдения за поведением людей. Такой точкой опоры стала для меня профессия журналиста-международника, пробудившая интерес к пересечению судеб людских в Германии и России, хотя степень и качество интереса тоже менялись.

Приближение

Аборигены и чужестранцы. Бывает, услышишь в детстве рождённое обмолвкой смешное слово и будешь помнить его до старости. В пионерском детстве мое воображение поразило обращение «тавчикосы», напоминавшее о приключениях племени индейцев, но я никак не мог понять, какая может быть связь между воинственными тавчикосами и симпатичной девчонкой в исполнявшейся по радио песне Н. Рыленкова. Для меня это звучало так: «Ходит по полю девчонка. Тавчикосы, я влюблён!» На самом деле индейцы были ни при чём. Поэт из-за авторской глухоты (ею эпизодически страдали даже такие мастера слова, как Пушкин и Лермонтов), создал косноязычное словосочетание, которое невозможно было внятно спеть: «та, в чьи косы». Я не раз вспоминал несчастных тавчикосов, читая книги об отношениях туземцев и иноземцев. Суть возникавших между ними конфликтов всегда состояла в том, что они неадекватно воспринимали (видели) одну и ту же страну. У аборигенов и чужестранцев разные точки зрения.

Дальним соседям большое видится на расстоянии. Но порой и прозорливые граждане иного государства отказываются понимать, что происходит в соседнем и даже в их собственном доме. Из-за бурных общественных преобразований в Германии и России немцы и русские неоднократно теряли с таким трудом обретенное доверие к соседям, да и к самим себе. Набеги татар и предательство князей, интриги царедворцев и временщиков, ссылки и тюрьмы, гонения и доносы, войны, революции и капризы вождей побуждали Гоголя, Пушкина, Короленко и Бунина сожалеть: «Боже, как грустна наша Россия!» Гейне в отчаянии не узнавал современную ему Германию, которой никак не удавалось совместить понятия «нация, народ и государство» потому, что подданные её долго не размещались в одном отечестве; носители её культуры жили в Веймаре и Вене, Берлине и Базеле, Франкфурте и Праге. «Германия? Но где её искать? Я не могу найти страну такую!» — с горечью признавался впечатлительный романтик Шиллер. Гёте был уверен, что в немцах живёт мораль двузначности, стремление к размежеванию. На протяжении веков Германию по-разному воспринимали сами немцы и чужестранцы. Соседи решали германский вопрос в соответствии с тем, через какие очки наблюдали они за действиями немцев. Отношение к ним играло всеми оттенками чувств: от восхищения до ненависти. Жермена де Сталь находила их равнодушными к свободе. Британский историк Томас Чарли в 1870 году писал в «Таймс» о благородной, терпеливой, благочестивой и основательной Германии. Проезжавший по немецким городам и весям Салтыков-Щедрин с присущим ему неповторимым сарказмом и склонностью к парадоксальным сравнениям иронически замечал: «здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь убил или замучил». И он же по-детски удивлялся: «Природа, которая открывалась перед нами, мало чем отличалась от только что оставленной мною». Американский адвокат Луис Ницер был убеждён, что немцы в состоянии сделать из войны религию, а из массовых убийств — культ. С тех пор, как в 919 году Генрих I стал кайзером первого германского рейха, страна дала миру выдающихся мыслителей. Но та же земля стала ареной двух мировых войн. Тёмные силы, питаемые эликсирами средневекового мракобесия, пробуждались, чтобы пробудить Европу: католики резали протестантов, феодалы колесовали восставших крестьян, общество изгоняло поэтов, короли казнили мятежников, инквизиция охотилась за ведьмами. Тевтонский меч поднимался на землю Русскую. Города и княжества шли друг на друга. Жгли леса, разрушали замки, грабили ризницы. Ярче, чем сказал в своём замечательном сонете средневековый поэт Андреас Грифиус, подводя итог 30-летней войне, не скажешь: «ограблена душа, украден дух народа». Генриху III, который властвовал над Римом и папством от датской границы до юга Италии, в XI веке, удалось объединить сразу три королевства — Германию, Италию и Бургундию, но, начиная с позднего Средневековья, раскол и междоусобицы определяли ход германской истории. Столетиями искала Германия формулу единства, не будучи в состоянии осознать свою собственную идентичность. Бисмарк, став прусским посланником при бундестаге во Франкфурте, писал жене: «Каждый из нас делает вид, будто знает о другом, что тот полон мыслей и проектов и только ждёт повода, чтобы об этом рассказать. Но мы всё же не знаем, что будет с Германией». Некоторые историки объясняли крах Второго рейха как раз объединительной политикой самого Бисмарка, одержимого паническим страхом перед экспортом революции из соседней Франции и потому с реформами не торопившегося. После покушения на Вильгельма II в июне 1878 года великий реформатор принял карательные меры: распустил Рейхстаг и ввёл патрулирование на улицах. Наведение порядка твёрдой рукой создавало общественные проблемы и в России — опричнина, Гулаг, запреты на инакомыслие, дурдома для диссидентов и… неторопливые реформы.

Среди великих европейцев, сумевших высоко подняться над шаблонами мышления своего времени, одним из наиболее проницательных был «сторонний наблюдатель» — Генрих Гейне. Работая в Париже корреспондентом «Аугсбургер Альгемайне», для которой писал потом и Фёдор Тютчев, он сумел из эмигрантского далека разглядеть нехоженые подступы к объединению Европы и предвосхитил споры о преодолении европейского раскола. «Немцы работают над своей национальностью, только приступили они к этому слишком поздно. Когда они её создадут, идея национального суверенитета прекратит своё существование во всём мире, и они вынуждены будут вновь отказаться от собственной национальности», — писал поэт и журналист. Не происходит ли это уже с Германией, национальность которой в прогрессирующей степени «разжижается» мигрантами из Азии и Африки?

Властители и политики осуществляли свои представления о государственном устройстве, взору просветителей и поэтов представали иные картины. Германии признавались в высоких чувствах наши выдающиеся соотечественники. Своя Германия была у Марины Цветаевой. Книги Гауфа, Гёте, Гейне и Гёльдерлина она называла в числе самых любимых. С началом Первой мировой, в разгар ура-патриотических настроений в России она демонстративно прославляла свою Германию — страну Канта, Гёте и Лорелеи. Первым посвящением в поэме «Крысолов», написанной в Чехии, были строки — «Моей Германии». Своей Германии, той романтической стране, которую она воспевала в юности, находясь под впечатлением увиденного за несколько месяцев, проведенных в 1914 году под Фрайбургом, посвящала Цветаева и другие зрелые стихи. «Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее», — записывал другой мой любимый поэт, Владимир Маяковский. «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам его разрешить, без немцев и без труда», — говорил в «Бесах» Достоевский устами российского либерала-западника. Признательность пробуждала ответные чувства. Рильке, которого глубоко поразили творческая мощь и глубокая религиозность русских, вернувшись в Германию из России, перевёл на немецкий чеховскую «Чайку». Без ярких немецких реалий оскудели бы многие сочинения наших классиков. Глубоко волновала российских интеллектуалов и тема германского единства. Трактат, посвящённый возможностям объединения Германии, опубликовал в немецкой печати в 1844 году наш великий поэт и дипломат Фёдор Тютчев, много лет прослуживший посланником российского императора при баварском дворе. Он воспитывался на лучших образцах немецкой поэзии, переводил на русский Шиллера, Гейне, Ленау и Айхендорфа и был блестящим знатоком европейской культуры, но Германия, пожалуй, даже в большей степени интересовала его как историка и политика. Он первым обосновал для российской монархии необходимость мирного объединения немцев, полагая, что это поможет России осуществить историческую миссию единения славянских народов; славянских, а не арабских, интересы которых заботили советских интернационалистов. При этом панславизм Тютчева не имел агрессивной составляющей. Единомышленники Тютчева из числа панславистов не разделяли его увлечений западной и, в частности, немецкой культурой. Но именно консервативно настроенному поэту довелось стать зачинателем одного из важнейших направлений отечественной дипломатии. Как свидетельствовала впоследствии в мемуарах дочь поэта Анна Тютчева, император видел в российском самодержавии «единственный принцип порядка и прочности, еще не поколебленный революционными идеями Европы». Однако, сожалела она, государи и народы Европы предали Россию. Одни потому, что были унижены покровительством, другие потому, что видели в России врага прогресса. Прогремели две войны, развалилась советская империя, и рукотворное чудо на Западе свершилось — Германия объединилась бескровно. Но не разорвут ли её вновь противоречия интеграции?

Германия… Какая же она на самом деле? Зарубежные мыслители изучали её с глубочайшей древности. Чтобы лучше понять чужую страну, нужно попытаться взглянуть на неё глазами тех, для кого она — родина. Корнелий Тацит осуществил это намерение, создав капитальный труд о жизни немцев. Но это был его взгляд. Это была его Германия «с неприютной землёй и суровым небом, безрадостная для обитания и для взора, кроме тех, для кого она родина». Иначе видел Германию граф Мирабо, патриот Великой Французской революции, а затем тайный агент королевского дома, открывший в германцах дух независимости. Его соотечественница Жермена де Сталь находила немцев равнодушными к свободе. Бесконечны свидетельства, субъективны оценки… Я тоже полюбил свою Германию, приняв близко к сердцу её поэзию и культуру. Там учились и выросли мои дети. Там я провёл на корреспондентской работе почти четверть века, разделяя радость новых открытий с друзьями и близкими, и тропа их не зарастала к дому на Вулканштрассе в Бонне, даже когда он перестал быть корпунктом «Известий». Но родина сердца там, куда стремится душа и в минуты наивысшего благополучия в другой стране, где завершается твой жизненный путь, куда возвращаешься после долгих странствий к тому самому «дыму отечества», который не ест глаза, даже если власть имущие не вовремя топят печку. Для меня — это Россия.