Квадратность жизни. (Сборник рассказов)

Евгений Жироухов

Для многих живущих жизнь проста и понятна подобно спичечному коробку. Для некоторых живущих – чрезвычайно сложна и закручена, как лента Мёбиуса. Каждый подбирает по своему усмотрению геометрическую форму выражения собственного существования. В рассказе «Квадратность мира, или пожарная лестница» главный персонаж, дойдя до болезненно обострённого восприятия окружающей рутины, пытается извлечь из убогости своего существования некий «корень истины». Все мы, живущие, бывает порой, представляем свою жизнь подходящей для неё фигурой. Некоторые – острым треугольником, другие – уютной овальностью.

БАШНЯ

(рассказ)

Дом напоминал одновременно и азиатскую пагоду, и миниатюрную башню рыцарского замка, и старую водокачку, с которой дождями смыло штукатурку, обнажив круглые стены из красного кирпича. Дом-башня стоял рядом с железнодорожным полотном и наполовину в своей высоте скрывался за деревьями снегозадержательной полосы.

Почти сразу от колышка, обозначающего территорию личного владения, начиналось вспаханное поле, и до ближайшего жилья от этого места, по крайней мере, километров десять. Проезжающих мимо на электричке несколько удивляло, некоторых смешило, а кое-кого и злило архитектурное своеобразие этого строения и оригинальничанье его хозяина, какое-то не по духу времени вызывающее диогенство.

Разумеется, будь Поливанов Иван Сергеевич рядовым, без заслуг человеком, а не ветераном войны, доктором технических наук, кто бы ему выделил на этом месте участок и разрешил строить нетипичное, отвлекающее внимание граждан жилое помещение. И то было ему не легко. Но на то Поливанов и имел в кругу сослуживцев прозвище Настырный Ваня, что хотел делать то, что хотел.

Он получал пенсию и жил одиноко. Но продолжал работать так, как и работал до ухода на пенсию. В штатном расписании того НИИ, где трудился Поливанов, просто не было такой единицы — генератор идей, и чтобы быть им в чистом виде, Иван Сергеевич предпочел пенсию, а не зарплату, за которую надо было не только думать, но и добросовестно скрипеть стулом от звонка до звонка, в соответствии с правилами трудового распорядка. Первое, по его мнению, противоречило второму. Это — раз. Два — это то, что, или у Ивана Сергеевича с годами ухудшился характер, сделавшись раздражительным и нетерпеливым; или настолько изменились в плохую сторону его сотрудники-сослуживцы, превратившись в сквалыжных и жадных дояров науки. И поэтому Поливанов уже последние два года до пенсии числился в своем институте на полставки.

В это же время, угрохав все имеющиеся накопления, он взялся строить свой дом и построил по собственному проекту красную башню из трех комнат, расположенных в вертикальной плоскости одна над другой. Из окна маленького кабинета на третьем этаже Поливанову хорошо были видны проносившиеся мимо электрички с переполненными вагонами то из города, то в город. Этих впечатлений ему вполне хватало, чтобы не тяготиться одиночеством и не тянуться к людям. Из окна в другой округлой стене кабинета открывался пустынный пейзаж по-осеннему перепаханного поля, над которым черными точками кружились вороны и галки.

Поливанов любил осень. И когда по стеклам тарабанили капли дождя, пугающе завывал ветер, он чувствовал себя в самом оптимальном рабочем режиме, ему казалось, что именно в такие минуты на нестандартных людей снисходят нестандартные мысли.

…Сквозь шум дождя и ветра до Поливанова донесся какой-то посторонний звук, будто что-то упало и зазвенело. Он прислушался к тишине в доме, на одну секунду задумался о вероятной причине звука — но тут же сразу позабыл об этом и вернулся к прерванным размышлениям, которые, особо ни на чем не задерживаясь, скользили по общим вопросам бытия.

Иван Сергеевич полулежал в старом кресле с промятыми пружинами, на письменном столе перед ним горела колеблющимся огоньком толстая свечка. Свечки — одна из его причуд, хобби, как говорил он сам, чудаковатого старца. Даже работая в институте, оставшись вечером один в кабинете, Поливанов выключал люминесцентные жужжалки под потолком и зажигал на своем столе свечу. Нервный язычок пламени, вероятно, напоминал ему некоторые дни фронтовой юности или, может быть, создавал иллюзию сумрачной кельи средневекового мыслителя и помогал концентрировать мысли на красной точке в темном пространстве.

Пламя свечи заметалось и Поливанов почувствовал на щеке дуновение сквозняка. Он поднялся, нащупал ладонью выключатель, стараясь не шаркать ногами, стал спускаться вниз по винтовой лестнице. На втором этаже снял со стены старенькое ружьецо с обмотанным изолентой прикладом. Еще раз настороженно прислушался — потом шагом спустился в нижнюю комнату.

Окно было открыто, ветер трепал занавески, на полу валялось опрокинутое ведро с грибами. — Кто тут?! — грозно крикнул Поливанов и стволом ружья поводил по углам комнаты.

Никто не откликнулся. Иван Сергеевич выглянул через окно на улицу, посмотрел по сторонам. Вокруг непроглядная темень и мокрый ветер. Поливанов резко обернулся назад, будто услышал подкрадывающиеся шаги, чертыхнулся и принялся закрывать на шпингалеты оконную раму. Проверив запоры на двери, собрался уже уйти наверх, но тут обратил внимание на раздавленный гриб с ясным отпечатком каблука. Он поглядел на свои тапочки, что-то подумал и, вскинув на изготовку ружье, ещё более грозно закричал: — А ну, выходи!.. Сейчас, к чертовой матери, всю шкуру изрешечу!

За спиной послышался шорох. Поливанов, напружинившись всем телом, крутанулся назад, забегал по сторонам глазами. — Ну-у! — гаркнул он для собственной бодрости на встроенный в стену шкаф. — Руки вверх-х! — И его ладонь вдруг пробудившейся мышечной памятью захотела почувствовать холодную тяжесть гранаты. — Погоди, мужик, — послышался в шкафу быстрый, просительный голос, — погоди, не стреляй. Сдаемся мы…

Дверцы шкафа открылись, на пол посыпались банки с консервами, пакеты с крупой. Испуганно щурясь и загораживаясь рукой от направленного ему в лицо ружья, из шкафа выбрался плотный коротыш лет тридцати пяти, таких за квадратность фигуры обычно называют «коробками» или «кирпичами». За «Кирпичом» прятался, пригибаясь, бледный парень в вымокшей матерчатой куртке. — Сдаемся мы, чего ты… — насуплено буркнул коротыш. — Вот видишь: руки вверх, — Он в самом деле задрал высоко растопыренные пятерни. — Убери ружье, хозяин. Ну адресом мы ошиблись, понимаешь…

Он опустил одну руку, почесал щеку, заросшую дремучей щетиной, потом опустил вторую. Подтолкнул вперед своего напарника. — Выкладывай, Вовик, все из мешка обратно. Ошиблись мы. Кто ж знал, что тут люди живут. Забора, понимаешь, нет, местность пустынная, в окнах темно… А на улице сволочная погодка. Дай, думаем, погреемся в этой водокачке… — Погреемся! — рыкнул Поливанов. — Я вам погреюсь… ворюги. Ишь, отоварились, как в универсаме.

Бледный парень высыпал прямо на пол все содержимое рюкзака и стоял, сутулясь, с опущенными руками. — А вот это наше, — нагнулся Кирпич к горке продуктов и сунул своему приятелю две какие-то банки и буханку хлеба. — Нам чужого не надо, но и своего не отдадим ни грамма. — Я дам… «наше», — Поливанов грозно повел ружьем и цыкнул на парня, у которого из разжавшихся рук выпали банки и хлеб. — Я вам покажу «наше»! Я вот сейчас в милицию позвоню, чтоб приехали за вами в срочном порядке. — У тебя телефон тута? — Есть и телефон. Все, что надо есть… — Хорошо, папаша, живешь, — совсем уж без боязни рассуждал Кирпич и осматривал бегающими глазками обстановку в комнате, ведущую наверх лестницу. — Только скучно, наверное, одному, как сычу на болоте? — Дуракам скучно. А мне — не скучно. — Ну-ну, — сказал Кирпич и поскреб пальцами щетину. Потом сел на табуретку, скрестил короткие ноги в резиновых сапогах с отрезными голенищами. — Садись, Вовик. Будем ждать, когда за нами ми-ли-ция приедет… Не переться же черт знает куда по такой погоде… Иди, иди, папаша, звони. Скажи им, что задержал матерого рецидивиста. Пять, нет, шесть разов судимого, имеет за собой мокрое дело. И вообще, вооружен и очень-очень опасен. — А я как же, Бобер? — захлопав глазами, спросил Вовик. — Сиди, не рыпайся, — спокойно сказал ему коротыш. — Иди, папаша, звони. — Плевать я на вас хотел, — угрюмо ответил Поливанов. — Можете уматывать подобру-поздорову. Никто вас не держит. — Ага! — обрадовался коротыш. — Значит, нету телефона? — Нет. — Ну тогда мы все-таки заберем свои консервы. Стрелять нас из-за такой мелочи ты не будешь, так ведь? Ты вон, по роже видать, мужик умный, не жадный. Правильно?

Поливанов усмехнулся. — Правильно. Берите… свое — и проваливайте по-хорошему. — А дай нам еще тогда… — коротыш поскреб щеку, — и картошечки с полведра, если не жалко. И соли чуток…

Сидевший на корточках у печки Вовик неуверенно предложил: — Давай уж, Бобер, и ночевать попросимся. Куда мы сейчас, в такую погоду, я и так до нитки мокрый.

Поливанов, удивленный простодушной наглостью непрошенных гостей, покачал головой. Устав стоять, он присел на кухонный стол, ружье положил на колени. — Ну, чего? Мы располагаемся, а? — спросил коротыш без каких-либо просительных интонаций в голосе. — На одну ночку всего тормознемся? — Нет, — твердо ответил Иван Сергеевич. — С хамами я сам — хам. Проваливайте.

Вовик со вздохом поднялся, достал из кармана курточки одноцветный с ней беретик, пришлепал берет блином на голову. Похожий на кирпич коротыш продолжал сидеть на табуретке, невозмутимо покачивая ногой. — Эх! Думаешь, мы в самом деле бандюги какие. Боишься за свою жизнь и собственность. А мы простые, честные люди, только маленько того, выбитые из жизненной уютности по простоте своей душевной. Вот он, к примеру, — Кирпич кивнул на приятеля, — из алкогольного санатория сбег. Его туда жена с тещей зачипужили, чтоб он им глаза не мозолил. А он что, алкаш? Ты посмотри на Вовика, похож он на алкоголика? А? — Вовик скромно потупил глаза. Кирпич стукнул себя кулаком в грудь и пророкотал: — А я сам! Я сколько обид перенес, одному Богу известно. Да что там говорить, — он махнул рукой, утерся под носом рукавом и сник, как подвешенная на гвоздик кукла. — Люди, скажу тебе, папаш, что ни есть — сволочи, удавы, акулы… Так и жрут друг дружку, так и жрут. Без соли и чеснока. Прямо с сапогами…

Поливанов, насупившись из-под седых бровей, поглядывал на незваных гостей, наворачивающих ложками за обе щеки горячую картошку с грибами. Говорливый Кирпич макал ломоть хлеба в банку с килькой в томате, облизывал пальцы с траурными каемками под ногтями, подмигивал с лукавым видом Вовику. Тот, разомлевший от тепла и еды, к концу ужина уже клевал носом. — Ну чо, — отодвинув грязную тарелку, Кирпич похлопал себя по животу, — телевизор посмотрим и спать. — Нет у меня телевизора, — проворчал Иван Сергеевич. — Мойте посуду и ложитесь… Вон там тюфяк, а вон там еще какого-нибудь барахла наберете. И чтоб мне тихо было. Ясно? — Подбросив дров в печку, Поливанов поднялся на второй этаж в свою спальню.

Он лег, вытянув поверх одеяла руки, и подосадовал на себя, что не выпил снотворного. Но снова выбираться из-под одеяла не хотелось — и вдруг почувствовал, что его и без снотворного быстро разбирает сон.

Утром, когда Поливанов проснулся, снизу слышались голоса и шарканье веника. Небо было все затянуто облаками, лил сильный обложной дождь. Иван Сергеевич спустился на первый этаж. В кухне было прибрано, Вовик заканчивал уборку, сметая остатки мусора на газетку. Кирпич, уже выбритый, в трусах и рубашке склонился над электроплиткой, что-то помешивал в ковшике. Пахло крепким чаем. — А-а, хозяин, — улыбнулся он. — Как говорится, с добрым утром. — Привет, — хрипло буркнул Поливанов. — Вы еще не смотались? — Куда ж? — Кирпич кивнул на окошко. — Вон какой дождище наяривает. А у моего товарища после профилактория здоровьице слабовато, часто кашляет и соплёй исходит. Ты не боись, папаш, мы сейчас чифирку хлебанем и тебе по хозяйству подмогнем. Оправдаем, так сказать, честным трудом доверие… Свиней-то не держишь? — Чего? — не понял Иван Сергеевич. — Свиней, говорю, не держишь? Не свинаришь, нет?.. И зря — дело выгодное. Всегда своя свинина и деньги при кармане. — Воды нет, — недовольно сказал Поливанов, тронув носик умывальника. — Мы искали — не нашли, где тут у вас воду брать, — отозвался Вовик. — Я хотел полы вымыть. — Вовик у нас молодчага, — добавил Кирпич, — чистоту любит. — Вода за домом. Увидишь в стене маленькую дверку, там насос. Включишь черную кнопку, откроешь кран.

Вовик с двумя ведрами, одно из них надев на голову, выбежал на улицу. — Тебя как зовут? — спросил Иван Сергеевич, рассматривая в зеркальце свое лицо. — Меня-то? — переспросил Кирпич. — Фамилия — Попов, имя — Жора, а зовут Бобром. — Это за что же тебя так обозвали? — Не помню уж. Кажется, из-за какой-то басни, что ли… — Жора тут разулыбался, широко открывая рот. — А ружье-то твое, папаш, не заряжено было… И вообще оно у тебя не фурычит, курки ржавчиной заело. А ты кричал «шкуру изрешечу». Ну, даешь. Ну, артист… — Разве? — слегка удивился Поливанов, намазывая щеки мыльной пеной. — Вполне может быть, давно им не пользовался, смазать все руки не доходят… но бывает, что и незаряженные ружья стреляют. — Это я знаю, поговорка такая есть… А ты кем работаешь, если не секрет? — На пенсии. Но так, по специальности я инженер-конструктор. Даже изобретатель. — Ну-у, — удивился Жора. — Прям изобретатель?.. А телевизора не имеешь. Что ж ты изобрел такого, если это не военная тайна? — Передаточные устройства, в основном… и еще кое-какие штуки. Но это сугубо специальные и тебе непонятно будет. — Что ж ты меня за дурака принимаешь? — Жора сделал вид, что обиделся. — Я с детства сметливый, только в жизни невезучий.

Вовик втащил ведра с водой и услужливо наполнил умывальник. Поливанов благодарно кивнул. Умывшись, он начал что-то искать на туалетной полочке, затем спросил с недоумением, куда задевался флакон одеколона. — А-а, — отмахнулся Жора. — Он совсем пустой был. — Как — пустой? Больше чем половина… — Ну упал он и разлился. Тоже мне забота. Купим тебе одеколон… Изобретатель — а из-за пустого пузырька расстраивается. Правда, Вовик?

Оба приятеля сели на чурбачки перед открытой дверцей печки. Жора разлил из ковшика по стаканам. — На, будешь? — предложил Жора Ивану Сергеевичу. Тот понюхал и брезгливо поморщился. — Ну, как хочешь. — А завтракать вы не собираетесь? — спросил Поливанов. — Не-е, мы не хотим, — замотал головой Вовик и прикурил от уголька папироску. — Чифирь, он, как сметана, от одного стакана сытым становишься.

Иван Сергеевич — с таким лицом, какое бывало у него на собраниях, когда слышал в свой адрес от коллег-сослуживцев всякие слова типа «индивидуалистического отрыва и рваческого творчества» — молча отобрал у приятелей ковшик, вылил в ведро остатки заварки и взялся готовить кашу. Жора с Вовиком внимания на него не обращали. Дымили папиросами и думали о своем.

В таком же насупленном молчании Иван Сергеевич позавтракал. Поднялся наверх в свой кабинет. Часа через два снизу раздался по-хамски громкий голос Жоры: — О-обед готов! О-обед гото-ов! Пошли обеда-ать!..

Поливанов нервно передернулся, он шмякнул на стол массивный справочник, вслух выругался. Шлепая тапочками по ступенькам, спустился вниз. — Чего вопишь? — накинулся он на Жору. Жора стоял у плиты, повязанный фартуком и помешивал в кастрюле половником. — Какой обед? Я только что позавтракал. Черт возьми! Мне работать надо! — Во-о врать… Работать ему! Папаш, ты ж говорил, что на пенсии, — Жора искренне не видел никакой своей вины и улыбался на все тридцать два зуба. — А мы с Вовиком думаем, пора уже обедать, что-то жрать хочется… Ну, как хочешь, если сытый, семеро одного не ждут.

Поливанов вздохнул и покачал головой. — Я не для того строил себе этот дом, чтобы всякие латрыги мешали мне работать. Это вам не гостиница и не туристский кемпинг. Ясно?! — Ну чего кричать-то, — миролюбиво, со смиренным видом сказал Жора. — Конечно, ты нас можешь попрекать, можешь выгнать прямо под дождь. Ты, так сказать, при полном праве… А я вот из трех блюд обед сварганил, — показал Жора на кастрюли. — Что тебе, пообедаешь да полезешь опять к себе на чердак дальше изобретать… Вот, гадом, папаш, буду, а после такой супешки ты, верняк, что-нибудь путное изобретешь. Изобрети, например, такую штуку. Сажаешь, значит, человека в кресло, ну, как у зубного врача. Потом подсоединяешь ему куда надо всякие провода, врубаешь ток вольт под тыщу. Чтоб этого мурзика всего бр-р-р… — Жора затрясся всем телом, показывая, как он это представляет. — И выходит после такой процедуры человек, как на ничку вывернутый, весь чистый, как говорила моя бабушка, точно слеза боженьки… весь благородный, прямо Иван-царевич. И ни дури в нем никакой, ни подлости. Ни жмотничества. Короче, форменный ангел… Тьфу, гадость какая в голову лезет, — Жора сплюнул и растер плевок подошвой. Заметив, что Поливанов слишком долго взирает на мусорное ведро, полное выпотрошенных банок из-под тушенки, успокаивающе сказал: — Да ладно, не жились, папаш. Мы вот с Вовиком доберемся до Севера и вышлем тебе оттуда какой хошь консервы. Там, я знаю, ее полно. — А где же сам Вовик? — огляделся Иван Сергеевич. — Пошел дрова рубить. Дров-то нету, — развел руками Жора. — Как нету, вот где дрова, — Поливанов подошел к стене, нашел какой-то рычажок и часть стены поднялась с бумажным шуршанием. Внутри была темная кладовка, до потолка заполненная поленьями. Жора восхищенно покрутил подбородком. — А Вовик, дурень, деревья валит. — Какие деревья? — испугался Поливанов. — Где? — Да тут, рядышком, наверное… — Сдурели! — Затопал тапочками Иван Сергеевич. — Меня за вас оштрафуют, в полосе нельзя рубить. — А-а, ничего. Все можно, если осторожно. Никто не заметит.

За дверью загремело, потом в дверь с пыхтением протиснулся сам Вовик в накинутой на голову старой фуфайке, с которой капала вода. Из подмышек у него торчали концы двух нетолстых бревнышек. Он, как трактор-лесовоз, протащил бревна к печке, с грохотом уронил их на пол. — Дурья голова, — Жора весело хлопнул его по мокрому плечу. — Смотри сюда. — Он показал, как открывается кладовка. — Люкс-метро, понял. Изобретатели живут рядом с нами. — Сам же и дурень, — буркнул Вовик. — Кто меня послал?

Напевая песенку о жулике, который угодил за решетку, потому что, «не послушав совета любимой, засунул за пояс наган», Жора накрыл на стол по высшему, как он сам, наверное, посчитал, банкетному разряду. — Для моих друзей и почетных гостей! Прошу! — объявил он и по-официантски шаркнул ножкой в коротком сапоге. — Интересно, кто же здесь в качестве почетных гостей? — серьезно пробурчал Поливанов.

Первую ложку Иван Сергеевич отхлебнул с осторожностью. Борщ, густой, как каша, от всевозможных приправ, которые нашлись в доме, и жгучий, точно растирка от радикулита, показался ему подозрительным на предмет его удобоварения. Но после второй ложки он почмокал губами и похвалил. Жора улыбнулся широко открытым ртом. И глаза его, вроде бы, даже влажно заблестели от проступившей слезы. — Ты, папаш, только изобретай на благо народу, а мы с Вовиком тебя кормить будем. — Интересно, — улыбнулся Поливанов, — на какие шиши вы меня кормить будете? Тушенку всю слопали, хлеб весь кончился.

Конец ознакомительного фрагмента.