Тримедон, Абсестион, Терриспора – Первый

Евгений Иванович Ершов, 2016

Я падал в бездну. Осознание того, что в мир людей я уже не вернусь никогда, не вселяло даже ужаса. Я все больше проникался ощущением, что обречен сам стать пустотой, бездной. Ясность сознания не покидала меня. Разумеется выход должен быть, и быть рядом. Мне захотелось подумать об Иисусе. Я не успел додумать до конца… Я лежал на тропе обессиленный. Оранжеватый туман клубился вокруг. Почти сразу возникли две ноги в сандалиях и край хитона. Из остатков сил я попытался поцеловать край хитона. Две тонкие руки подняли меня. Я увидел Его лицо и услышал голос: – Человек, зачем тебе целовать это? Мои попытки объяснить Ему, что так положено быть, поскольку Он то-то и то-то, только развеселили Его. Смысл нашего общения, вопрос ответ, свелся к тому, что никому не заказано стать Богом, человеком, по выбору. Нужно немногое: выдавить из себя раба и всегда быть самим собой. Все это время по моим щекам медленно текли слезы восторга, меня накрывало ознобом наслаждения и покачивало на волнах любви…

Глава 1. Эйнштейновская реальность

1. Наш с бабушкой крестный ход начинался ранним росным утром. Моя бабушка вызывала всегда во мне смешанные, глубокие переживания. Я любил ее изначально уже за то, что она была единственным человеком, который каждый день мог общаться с Богом. Делала она всегда это с лицом строгим и глубокими, бездонными глазами, молясь на коленях, либо подливая масло в лампаду.

В тот день, когда мы с ней шли в храм, она надевала лучшие свои передники, повязывала голову парадным платком из самого большого сундука, заворачивала тапочки в чистую тряпицу, и мы выходили за порог.

Сказка начиналась сразу же. Мы шли по лугу, а гусаки не подкидывались с шипением в мою сторону, понимали, я с бабушкой иду. Весь мир обретал совершенно феерическое звучание еще и потому, что только что перед нами простучал копытцами братец Иванушка, а если мы подождем, то нас нагонит сестрица Аленушка. Мы переходили речку Плеушку по жиденькому мосточку и дальше шли берегом Воронежа. Лес, плесы, луга кидались нам навстречу, маня задержаться, обещая сказку. Но бабушка шла, держа меня за руку, с каким-то просветленным лицом.

В омутах Воронежа лениво шевелили хвостами огромные, величественные рыбины, что-то охраняя в темно-зеленых глубинах. К краю тропинки выбегали разноцветные цветы, пахло чем-то сладким, от чего слегка кружилась голова.

Я начинал уставать и наверно поскуливал бы, если бы не понимал, что мы идем к Богу. Об этом никогда вслух не говорилось. Может быть потому, что отец был членом партии, офицером и служил в Германии, и он не раз просил бабушку не вовлекать меня в религию.

Потом был еще один мосток, через заросшую кувшинками и камышом речку Жопа. Мы входили в деревню Зажопино и меня укладывали спать в избе на тулупах. Пока я спал, бабушка ходила к Богу, наверное, пила с ним чай. Они уважительно друг с другом беседовали, рассказывая о событиях, произошедших за время их разлуки. Что-нибудь друг другу советовали. Потом меня будили, мы сумерничали при свете заходящего солнца. Бог сидел где-то рядом. Меня клонило в сон, и я снова засыпал под шелестящее бормотание молитв моей бабушки и ее сестры.

Утром бабушка снова заворачивала свои парадные церковные тапочки в чистую тряпицу, и мы возвращались в Горитово. Опять были плесы, опять были рыбы, опять цветы и жужжание пчел. Там, в Зажопино оставалась темная изба с тулупами, вкусным запахом и неразличимым силуэтом Бога, с маковками куполов церковки вдали, в конце улицы, куда меня взяли только один раз, и такая непохожая на мою бабушку ее широколицая, громогласная сестра…

Тогда еще я не знал, что мир реальный имеет свои границы и не может смешиваться с миром воображаемым, поскольку не должен этого делать никогда.

2. В детстве все игра. У детей свои игры, у взрослых свои. На заднем дворике бюргерского дома в Галле солнце появлялось неохотно и ненадолго, поэтому в основном выживали кусты сирени, бузины и мох. Мхом была покрыта часть стены и запущенный фонтан с большущими окаменевшими лягушками. Воздух сохранял аромат феерических карнавалов, устраиваемых эльфами и гномами всякий раз, когда приходила ночь, и я засыпал. На самом интересном месте!

Проснувшись, я бежал в этот дворик, брал камешек и придавливал им пару-тройку взятых в кошельке отца или матери марок, в надежде, что найдет их хороший человек и обрадуется. За это солнце несколько раз гладило меня по голове. Я пытался смотреть в его глаза, но оно всякий раз не выдерживало, свои отводило. Щипало. Я зажмуривался, и сквозь зеленые, красные, желтые пятна первые три шага домой делал вслепую.

3. Наверное это началось, когда сестру положили в гошпиталь. Побуждаемый какой-то внутренней рефлексией я выходил за ворота военного городка, и через пару остановок трамвая оказывался на железнодорожном вокзале. Все та же рефлексия заводила меня в вагон, где я пристраивался поудобнее, и через некоторое время выходил в Берлине. Трамваем четвертого маршрута я доезжал до остановки, где помещался старинный часовой магазин. Узкая стеклянная дверь, а рядом удивительный мир маленьких человечков, которые танцуют, ловят рыбу, дерутся на дуэли, охотятся, признаются в любви. А по блестящим рельсам неутомимо бежит ослепительно сияющий поезд.

Я делал стойку у этой витрины, меня наверно, искали. Через время из будки степенно вышагивал огромный шуцман. Белая портупея, белый наплечник и белые перчатки с раструбами. Он подходил ко мне и на своем немецком спрашивал: — Ты русский ребенок? — Да — отвечал я. — Как твое имя? — спрашивал он. Я отвечал, и мы шли с ним к будке регулировщика.

В потоке машин он вылавливал одну, сажал меня в нее и в полголоса приказывал водителю сдать на вокзале человеку в форме железнодорожника. И там начиналось самое интересное!

Кондуктор заводил меня в купе и говорил в пространство: — Это русский ребенок, его надо высадить в Галле. И начинались мытарства оккупанта!

Оккупант, на языке оккупированных, разглашал семейно-государственные тайны, за что немедленно и беспощадно закармливался мармеладками, шоколадками и любимыми пятипфенниговыми леденцами. Сонного и липкого меня выгружали в Галле в руки отца. Дома отец лупил меня широким офицерским ремнем без всякого смысла и толка. Больно не было, было скучно. Из жалости, я малевал слюнями слезы, просил прощения, и отец стремглав бежал за валерьянкой дрожащими руками, сотворял себе зелье, а потом стоял у открытого окна и пытался успокоиться. Проходило время, и снова неведомая рефлексия тащила меня к заветной витрине. И очередная партия оккупированных испытывала гастрономическую продукцию своей родины на хлипком оккупанте.

Я и сейчас помню ощущение этой любви к ребенку.

4. У полковничихи Проняевой в силу военно-полевых обстоятельств детей быть не могло, поэтому любой ребенок вызывал в ней стойкое, все усиливающиеся раздражение. Она и сама ему была не рада, этому раздражению, но поделать ничего с этим не могла. Детей хотелось так, что когда никто не слышал, она тихо подвывала в подушку. Когда она встречала худенького соседского паршивца Женьку, ее кожу стягивал корсет яростной ненависти к этому вихрастому мальчишке, как если бы это он, там на войне, сделал все для того, чтобы она не знала радости материнства.

И однажды она натравила свою овчарку, и та кинулась на меня… Бог весть, чем бы это закончилось, но ворвалась в комнату женькина мать. Женькина мать потребовала у командира Городовикова Оки Лукича, чтобы Проняеву убрали в Союз. Но полковник Проняев был зампотыл и чем-то умаслил героя четырех войн.

Недели не проходит. Эта сука хватает меня, закрывает рот ладонью, затаскивает в подвал и швыряет на кучу эрзац мыла. Мгновенно вешает замок и быстренько улепетывает к себе домой. Можно верить и не верить в телепатию. Материнскому сердцу это все равно. Мама ощутила острую тревогу, и это ощущение привело ее к синей двери с большим черным замком. Там в подвале я уже не кричал. Крысы шелестели тяжеленными своими хвостами у подножия у подножия конуса эрзац мыла. Как мог я отбивался острыми треугольниками этого мыла от огромных, свирепых тварей. В какой-то момент все исчезло, а вместо подвала был участок звездного неба или что-то типа того. Оно было мягким, теплым, пульсировало и колыхалось. И пахло чем-то неуловимо знакомым, то ли молоком, то ли отавой. Вдруг все как-то стремительно сбежалось в одну точку, и эта точка выбухнула мощным, ослепляющим взрывом. Этот взрыв разметал крыс. Я получил передышку, но ненадолго.

Когда самая наглая из них вцепилась мне в пятку, мама вышибла дубовую дверь подвала вместе с петлями и замком. Проняевых вернули в Союз за двадцать четыре часа. Синичище на плече у матери сходил два года.

А у меня осталось послевкусие, ощущение, что я что-то еще пережил в мягкой субстанции, что мерцала и колыхалась в крысином подвале. Некое великое, любящее начало.

5. Солнце погружалось в верхушки лиственниц, когда в приемнике сквозь потрескивание и шипение эфира раздался голос диктора: «Камиль Сен-Санс, Интродукция и рондо-каприччиозо, играет Яков Хейфец…» И вроде все было как всегда. Но я закрыл глаза и увидел сиреневый туман. Я стоял в этом тумане на краю водоема, и увидел лодку. Она даже не покачнулась, когда я шагнул в нее. Лодка подплыла к противоположному берегу, и я поднялся по ступенькам к окутанному туманом входу в храм.

На алтаре лежала огромная книга. Книга сама листала себя. Страницы этой книги светились и на них с нестерпимой скоростью мелькали какие-то знаки. Я прочел ее за два вдоха. Рядом со мной стояла группа людей с неясными чертами лица. Они проводили меня в соседний, просторный зал, и там состоялась беседа о смыслах бытия. Содержание книги и беседы очень медленно проявляется в моем сознании. Теперь я понимаю, что это была моя первая встреча с соседями по вселенной. Мне было четырнадцать лет, и конечно они не хотели напугать меня необычностью информации. Это была закладка на будущее.

На последних тактах Интродукции я вернулся на другой берег, открыл глаза, и нашел себя на том же бугре, где наблюдал заходящее солнце.

6. Эта девочка появилась в школе в середине сентября, и у меня перехватило дыхание. Мы учились в разных классах и виделись только по дороге в школу, в коридорах и в столовой. Она жила недалеко от меня в коттедже. По прямой метров сто пятьдесят.

Однажды, ложась спать, я закрыл глаза и представил себе, что по воздуху выплываю из форточки, пролетаю сто пятьдесят метров, влетаю в ее форточку и сажусь на край кровати. Я смотрю на ее лицо и думаю, что она очень похожа на Людмилу Чурсину. Я обнажаю ее тело и любуюсь ее грудью, потом наклоняюсь, целую глаза, губы, глажу ей волосы, потом встаю, выпрыгиваю в форточку и тем же маршрутом возвращаюсь к себе в постель. Через пару недель она спросила у моей приятельницы Наташки, может ли Женька Ершов вытворять такие чудеса? Да, ответила Наташка, может.

Зимой в гарнизонной бане на краткий миг банщица приоткрыла дверь в женское отделение, и я увидел ту же родинку на груди у Людмилы, что рисовало мое воображение.

7. Ветер с бешеной силой толкнул входную дверь гостиницы, наподдав мне ласкового пендаля и придав ускорения. Я отдышался, девчонки согрели чай и вовлекли в свое переживание. Залетела одна из них. В свои семнадцать я еще не очень много знал, но уже умел делать вид, что именно знаю много.

Я попросил пострадавшую встать в дверной проем, ноги на ширине плеч. Двигало мною воображение, я проник рукою в ее матку, соскреб зародыш в пригоршню и резко рванул на выход. Объект моего воздействия вскрикнула от боли, побежала к унитазу восстанавливать гигиену.

Присутствующие признали такой способ прерывания беременности самым гуманным.

8. Мой первый сексуальный опыт состоялся через месяц после этой процедуры и заключался в том, что я пол ночи целовался со старшекурсницей и она разрешила мне потрогать ее грудь и гениталии.

Весь исполненный томления я в конце концов заснул. А еще через неделю состоялась моя премьера, сумбурная, неловкая, быстролетная.

Самое большое наслаждение, какое я испытывал в этом периоде, если не считать вожделения, являлось ощущение приятного, влажного, зудящего тепла ее влагалища и невнятно-скребущее ощущение в груди, что что-то идет не так. Такая ситуация почти без изменений повторялась около месяца.

Мрачные предчувствия оправдались. Я бежал к ней подпрыгивая внутри себя от радости, что так чудесно устроен мир, что так классно я люблю и что так классно любоваться тем, как я люблю.

Как огромный коллапс прозвучали слова Галины. Я больше не хочу кусать подушку, сказала она, оставь меня в покое. Вселенная швырнула меня в бездну открытого космоса. Я жалобно простонал, что я не так сделал? Научись быть мужчиной в постели. Она ушла не оборачиваясь.

Когда я пришел в себя, я пошел в огромную Новосибирскую библиотеку, и поднял все, что могло дать информацию по камасутре. Девяносто одна единица хранения. Мне хватило.

Каникулы были короткими, дней пять. Я выпросил ключ у Фарцебея, пришел к Галине в комнату и уломал ее зайти на пару слов в комнату Фарцебея.

Закрыв дверь, я оставил ключ в скважине. Это все, что я запомнил. Не было никаких уговоров и аргументаций. Огромная лопасть нежности подняла волну желания. Мы накинулись друг на друга как изголодавшиеся.

Наслаждение было настолько мощным, что я переходил из отождествления себя с ароматом ее тела в отождествление с текучей нежностью времени, а оттуда в отождествление с прыгающими солнечными зайчиками восторга. Любовь захлестывала нас и растворяла во вселенной. Сладко было не только во рту, сладостью были мы сами. Там где находились наши губы и гениталии ярились протуберанцами два огромных солнца кипящего наслаждения. Эти два солнца крутились друг вокруг друга с такой бешеной скоростью, что казались одним солнцем, огромным как вся вселенная. Лево, право, тяжесть, твердость — все это отсутствовало. Ничего этого не осталось. Было бесконечное, головокружительное возбуждение, протурбируемое наслаждением.

Мириады микроскопических импульсов счастья бежали внутри тороида детородного органа, который еще недавно был девушкой и юношей, постоянно выворачивая, выкручивая тела в каких-то странных пространственных композициях, усиливая, увеличивая наслаждение. Мы плескались в глубине ее глаз, не слыша звуков, не замечая смены дня и ночи. Мое наслаждение принимало то форму ее клитора, то субстанировало в полушария ее нежнейших грудей и ягодиц, то растворялось в поцелуях ее рта и языка. Соски твердели, кожа покрывалась мурашками и плавилась любовью, бисеринки пота появлялись на верхней губе, на пояснице. Я вылизывал их, как потерпевший кораблекрушение в океане слизывает капли утренней росы, мучимый жаждой. Я вылизывал ее всю, не оставляя невылизанным и миллиметрик ее тела. Наверное, она делала то же самое.

Нас мотало на узкой кровати с неимоверной силой. Странно, что мы ни разу не свалились с нее и даже, ни разу ее не сломали.

Нам не нужна была энергия, мы сами были энергией. Два часа Фарцебею пришлось стучаться в собственную, мощную дверь, чтобы вернуть нас в реальность. Странно было осознать, что прошли не сутки, а почти неделя, как мы вошли в его комнату.

9. Подряд две недели снилась девочка с карими живыми глазами. Снилось, что позвонили в дверь и когда я ее открыл, то увидел ее за спиною женщины маленького роста. Этот сон всегда сопровождался гулкими биениями в груди. Как если бы сердце предупреждало, готовься. И однажды позвонили в дверь. Сердце ухнуло в тартарары, я открыл дверь. Девочка с живыми карими глазами стояла за спиной своей матери. Время и звуки смешались и куда-то пропали. Реальность превратилась в изумленную нежность. Истома, та самая, из снов, завладела мною, лишила сил. Ноги подкосились от сладкой слабости, и чтобы не упасть, я схватился за дверь и за косяк, лицо горело, во рту пересохло.

Сердце наконец-то вернулось с гулким стуком, и я пригласил их войти.

10. Грачевочка. Жил я тогда за мостом, в дачном поселке. Народ на лечение вынужден был добираться либо пешком, либо на такси, либо на своем транспорте.

Большеглазым живодристиком эта дылдочка вошла в мою жизнь. От одного взгляда на нее нежностью защемило сердце. Защемило и повело, повело в даль светлую, в темень сиреневую. Пришлось срочно напяливать первый попавшийся умняк, и уже со второй попытки до меня дошло, что это чудо пришло по поводу сколиоза.

Прелесть моей профессии заключается в том, что я раздеваю девушек до трусиков, прикидываясь равнодушным. И с умным лицом делаю все, что положено делать массажисту, мануальщику и вертебрологу.

Я еще не знал как соблазню ее.

Как правило, она приходила с сестрой, и сестре я делал практически те же процедуры. Сестра была пониже ростом, ладненькая, с большой грудью и округлой попкой.

К концу месяца Анна приходила одна, поскольку лечение ее сестры я уже закончил, а за свою долгую практику так и не научился лечить здоровых людей.

Сожительница моя Елена все не уезжала и не уезжала в Беларусь, и вожделение мое так и оставалось вожделением, хотя всякий раз, когда я делал цигун-эманации, я на самом деле программировал Грачевочку по привычке на секс.

Я бредил ею. В сновидениях она шла босиком по весеннему саду. Лепестки с цветущих яблонь срывались и прижимались к ее телу. Пахло медом. Пахло ее подмышками. А она шла по пашне, по комьям земли, по острым камням, а я не мог, как это бывает во сне, двинуться с места. Она подходила вплотную, смотрела в глаза. Брала в руки мой член и начинала его сжимать до боли.

Я просыпался и не сразу приходил в себя, в полусне имел Елену, воображая, что это Анна.

Вскорости я вылечил ее и вынужден был попрощаться, провожал до самого моста.

Черное солнце вставало в черное небо и садилось за черный горизонт, пока наконец в телефоне я не услышал ее рассерженный голос: «Как же так? Я потеряла время и деньги, вы негодяй и дурак, мой сколиоз остался при мне!». «Анна, придите заберите ваши деньги» — сказал ей я. И она пришла.

Никаких денег конечно у меня не было. Я попросил ее показать, как именно она определила, что у нее есть сколиоз. Анна стала спиной к зеркалу и повернула голову. «Лапочка, запомни куда пошел твой сколиоз… А теперь куда?..». Аня покраснела и похорошела от смущения.

Пару месяцев спустя мы с Перепетуей провожали Аню, ее сестру и подруг Елизавету на Комсомольский м-н. Поздним часом транспорта не было, оставалось только заночевать. Полный неожиданности было громкое заявление: «Я сегодня сплю с Евгением Ивановичем!».

Дебют был неудачен. Я перегорел, мне уже не верилось, что такое возможно. Утро оказалось мудренее вечера. Темперамент у нее оказался не большой, так себе. При этом покоряла потрясающая нежность ее тела, грудной немного в нос голос. Нескладная, голенастая, несравнимо грациозная, она обладала потрясающим ароматом. И это копило и усиливало истому, удовлетворить которую было весьма непросто, тем более что она пыталась быть в постели хозяйкой. Это обескураживало. Твердой рукою она отстраняла мои губы, твердой рукою она вставляла мой член. Нежиться и ласкаться с ней не получалось, нежность она не понимала и отвергала.

Вытеснение возникло в ее детстве, когда мать была нежна с Полиной и равнодушна с Анной. Взрывная агрессивность и брутальность отца создали определенный стереотип восприятия мужчины и в этом стереотипе не оставалось места для благородства. С самого начала это разводило нас, и в конце концов развело окончательно.

Мы съехались с нею в другом месте, и в первый же вечер приехала мать ее. Мать сказала, что вполне понимает Анну как женщину, но вы, Евгений Иванович… покивала пальцем и не закончила предложение. Отец, к счастью, не приехал.

В отношениях мы никуда не продвинулись, их не было, их просто не было. Она не зеркалила ни на мою любовь, ни на мою нежность, ни на мой восторг. По-прежнему удивляла своей грациозностью, я все еще угадывал ее рефлексии. Все что она собою являла заставляло улыбаться. И я понимал, что большего я вряд ли достигну. Мы попробовали оудитинг и, пожалуй, он что-то дал. Что?

По ночам, если она разрешала, мы спали в одной постели, и, если она разрешала, занимались любовью. Я понимал, что еще пол года такой жизни и я стану импотентом.

Мою беду и мое спасение звали Андрей. Она встретила его на остановке и когда вернулась домой, взахлеб рассказывала, какой у него огромный член и какой классный секс у них был.

11. Татьяна вошла в мою жизнь в пору безоблачно-счастливых отношений с царственной Анной. Не захотеть это чудо было невозможно, было ощущение, что смеется и играет солнце.

Кабинет и медицинское одеяние подыграли мне, и четверть часа спустя я делал ей куни, первый в ее жизни, а она рыдала от наслаждения, подпрыгивая на чудесных своих ягодицах, вцепившись в мою голову. Парой оргазмов позже мы лежали в позиции шестьдесят девять: «Евгений Иванович, можно я его укушу!» — вскрикивала она.

Я мял ее тело, захлебываясь восторгом, как если бы это мне досталось дефлорировать Татьяну, а не маменькиному сынку из Простоквашино.

До встречи с нею я познал не одну сотню женщин, но с таким темпераментом встретился впервые.

Есть замечательная гипотеза о кинетической энергии любви А. Дикусара, в которой события описываются графиком теории катастроф. Солнце играло… Внешность хорошенькой, местечковой девчонки не предвещала никаких вулканических изысков. Я просто обнял ее, с веселым желанием поцеловать в губы, предвкушая, каким свежим и вкусным будет поцелуй. Да, он был вкусный!

Ее взорвало так, что уже через мгновение я целовал ее влагалище, а ее пальцы тискали мой член, а еще через мгновение я потерялся в пространстве, ощутив ее язык и зубы на головке моего члена. Мы задыхались от непереносимой сладости возбуждения, она требовала простого выхода.

Сила, кондиционирующая стасис времени в какой-либо динамической системе, есть энергия. Мощь эмоций, актуализируемых в оральном сексе, на несколько порядков грандиознее эмоций, проявляемых в ходе коитуса. Это связано с тем, что количество нервных окончаний, участвующих в процессе облизывания-покусывания-посасывания в разы превосходит количество нервных окончаний, задействованных в ходе коитуса.

Коитус превзошел мои ожидания — она подкидывала меня все полчаса, что мы занимались любовью так, будто я не весил килограмм на сорок больше. Я действительно любил ее, сердце млело нежностью к Анне и к Татьяне. Поразительно до чего они не похожи.

Конец ознакомительного фрагмента.