Андерманир штук

Евгений Клюев, 2010

Новый роман Евгения Клюева, подобно его прежним романам, превращает фантасмагорию в реальность и поднимает реальность до фантасмагории. Это роман, постоянно балансирующий на границе между чудом и трюком, текстом и жизнью, видимым и невидимым, прошлым и будущим. Роман, чьи сюжетные линии суть теряющиеся друг в друге миры: мир цирка, мир высокой науки, мир паранормальных явлений, мир мифов, слухов и сплетен. Роман, похожий на город, о котором он написан, – загадочный город Москва: город-палимпсест, город-мираж, город-греза. Роман, порожденный словом и в слово уходящий.

4. БОЛЬШЕ НИЧЕГО

Тут все дело в чем?

Тут все дело в том, что выступавший на манеже был не вполне дед Антонио — еще и потому (а честно говоря, прежде всего потому!) Лев не бросался на арену со своего приставного места в четвертом ряду. Нет, с одной стороны, это был, конечно, дед Антонио — какие же тут сомнения! Но с другой стороны… С другой стороны, этот дед Антонио никогда не смотрел на Льва, а если смотрел, то как будто не видел. Леночка — с ней все понятно: она посылала Льву воздушные поцелуи, подмигивала и даже несколько раз бросала цветок… свой человек! Но Антонио Феери… время от времени Льву казалось, что он только похож на деда Антонио и что похож он на него нарочно. Чтобы, например, Лев как-нибудь забылся и выскочил на манеж… тут-то Антонио Феери примет свой обычный образ — страшный! — и затолкает Льва в цилиндр. А потом из цилиндра вынет кролика… куда тогда денется Лев?

— Дед Антонио, — однажды все-таки набрался духу спросить он, — почему тебя в жизни зовут Антон Петрович, а на арене — Антонио Феери? Я этого… этого Антонио Феери иногда боюсь.

И тут дед Антонио сказал совершенно непонятную вещь.

— Я тоже, львенок. — Причем голос прозвучал очень серьезно.

По Льву даже мурашки побежали.

— Он… он злой?

— Он не-пред-ска-зу-е-мый.

— Что это такое?

— Никогда не знаешь, чего от него ждать. Но, если я с тобой, — совсем тихо продолжал дед Антонио, — то я его совсем не боюсь.

— Если — со мной? — ничего не понял Лев. — Почему?

— Потому что ты один знаешь дорогу от Антонио Феери до Антона Петровича! Тебе одному известны волшебные слова, которые могут превратить Антонио Феери обратно в Антона Петровича.

— А какие слова? — почти шепотом спросил Лев.

И услышал в ответ — тоже почти шепотом:

— Эти слова — «дед Антонио». И права на эти слова никто, кроме тебя, не имеет. Значит, никогда — никогда! — не бойся Антонио Феери. Если тебе вдруг покажется, что он подходит слишком близко — быстро скажи: «Дед Антонио!» — и Антонио Феери сразу же превратится в Антона Петровича Фертова.

— Сразу-сразу?

— Ты и глазом моргнуть не успеешь!

— Давай прямо сейчас попробуем?… — осторожно предложил Лев.

— Прямо сейчас не получится, — развел руками дед Антонио. — Антон Петрович превращается в Антонио Феери только тогда, когда ступает в манеж.

Лев почти успокоился: особенно успокоило его то, что теперь он точно знал, до каких пор дед Антонио — Антон Петрович и с каких пор — Антонио Феери. Потому что именно в этом Лев страшно сомневался. В гримерной он видел не раз, как дед Антонио готовится к выступлению: кладет на лицо немного грима, облачается в черный костюм, завязывает на шее шнурочки бархатной длинной накидки, надевает цилиндр и белые перчатки… — при всем при том оставаясь дедом Антонио! Этот же дед Антонио, погладив Льва по волосам, говорит ему: «Беги, мое сокровище», — и Лев бежит за кулисы, или в оркестр, или на свое приставное место в четвертом ряду…

… а в манеже — уже Антонио Феери! Антонио Феери, которого Лев боится и — боготворит. Он даже не понимает, как отваживается Леночка быть так близко от Антонио Феери… особенно сейчас, после дедовых объяснений, не понимает. Сейчас-то уж яснее ясного, что Леночка не имеет права на волшебные слова — те волшебные слова, на которые имеет право только Лев!

Антонио Феери, ужас и восторг маленького Льва… Впрочем, хорошо все-таки знать, что бояться не надо: брось Антонио Феери на него взгляд и начни вдруг направляться к приставному месту в четвертом ряду — сразу прозвучит: «Дед Антонио!» И тут Антонио Феери не станет… Хотя, конечно, если он подойдет не очень близко — не совсем, то есть, вплотную — можно и не говорить: «Дед Антонио!» Пусть бы все-таки он подошел когда-нибудь, страшный и прекрасный Антонио Феери, — только не вплотную… Я бы не сказал волшебные слова.

Антонио Феери всегда делает одно и то же, только в разном порядке. Вынимает из цилиндра кролика, которого там не было. Опрокидывает полный бокал — и вода из бокала не льется. Открывает зонтик, потом закрывает его — и вынимает из закрытого зонтика белые хризантемы и белых голубей — голубей, которые, покружив над залом, прилетают назад и исчезают в зонтике — вместе с хризантемами. Распиливает Леночку, а потом соединяет ее. Кое-что из этого умеет и дед Антонио: он уже сто раз опрокидывал стакан с соком — и сок не выливался. Тот самый сок, который после выпивал Лев — и сок прекрасно выливался ему в живот!

— Научи и меня так!

— А ты сам попробуй.

Лев попробовал раза три… Потом они с дедом вытирали стол и пол, стирали скатерть.

— У меня не получается, видишь? Научи меня!

— Просто ты еще маленький. Это начинает получаться позднее.

— И у меня получится?

— Получится. Я передам тебе это по наследству.

— Как — «по наследству», дед Антонио?

— А вот так!.. — Дед Антонио тихонько дует ему в макушку, и с макушки Льва сыпятся серебряные блестки.

— Хватит, дед Антонио, хватит! — хохочет Лев, а серебряные блестки все продолжают и продолжают падать.

Но вот распиливать Леночку и пускать голубей летать кругами дед Антонио, кажется, не умеет… или умеет?

— Дед Антонио, ты мог бы распилить Леночку?

— Да Господь с тобой, львенок… что тебе только в голову приходит? — спрашивает дед Антонио с ужасом, и от этого ужаса вилка, которой он ест яичницу, ломается в его руках пополам. — Как же я потом соединю Леночку опять? — Он складывает две половинки вилки, задумчиво смотрит на них, качает головой — и вдруг принимается есть яичницу той же самой вилкой, только теперь снова целой!

Может быть, в деде Антонио все-таки и правда сидит Антонио Феери? Или это в Антонио Феери сидит дед Антонио?

Маленький Лев не знал, какой из этих двух возможностей желать сильнее. Сколько раз он уже прятался где-нибудь возле форганга — и, затаив дыхание, ждал, ждал, ждал. Дед Антонио и Леночка всегда появлялись вместе. «Антон Петрович… Леночка, — с Богом!», — говорил ш-п-р-е-х-ш-т-а-л-м-е-й-с-т-е-р Бруно, и Антон Петрович, подтолкнув на арену Леночку, вздыхал и делал шаг в кулисы. Лев тут же припадал к круглой дырке в доске — и через мгновение видел шаг из кулис: во всем своем великолепии Антонио Феери приветствовал публику сдержанным кивком. И ни разу, ни единого разу Льву не удалось поймать тот миг, когда Антон Петрович превращался в Антонио Феери.

А кулисы были грязными и пахли лошадью…

Антон Петрович бросал быстрый взгляд на приставное место в четвертом ряду: маленький Лев осторожно крался к креслу — интересно-где-его-до-этого-носило-диких-же-зверей-полно-кругом-господи-господи-как-я-люблю-этого-ребенка-как-я-его-люблю!

— Не хохочи, Леночка, я тебя скоро пилить начну!

Иногда Антону Петровичу Фертову теперь казалось, что в жизнь он пришел в тот же самый день, в который и Лев. И что до этого никакой жизни у него, Антона Петровича Фертова, не было. Ему было стыдно за такие мысли — стыдно перед всеми вокруг, перед мертвыми и живыми, перед Джулией Давнини, перед Леночкой, перед Господом Богом. Ибо никто и ничто не имело для него значения с того самого момента, когда он впервые взял на руки этого львенка и заглянул ему в глаза. Оба они, львенок и он, поняли тогда, что главная встреча в жизни каждого из них произошла. Теперь Антон Петрович Фертов знал, куда ему…

— Вам куда, Антон Петрович, я подвезу!

— Мне-к-дочери-спасибо-если-можно.

Хоть и ни при чем тут дочь! Дочь пятнадцать лет росла под неусыпным присмотром женщины-змеи, неверной жены и преданной матери, в один ужасный день исчезнувшей между камнями. Росла, росла и — выросла, заметив присутствие Антона Петровича уже будучи в возрасте невесты, по достижении которого тотчас же прыгнула в объятия Резы Абдурахманова на лихом коне: так поступают все дочери, дело известное, дело обычное.

Но там — там! — есть младенец: он улыбается Антону Петровичу такой улыбкой, какой никто и никогда не улыбался ему.

— Па-ап, он в тебя влюблен просто!

Леночка пока ревнует: ребенок слишком нов. Но новым он будет недолго. Его немножко поподбрасывают в воздух, поподкидывают случайным людям, повозят по гастролям, потаскают за собой на свидания, поучат складывать и отнимать… скоро, уже очень скоро он перестанет быть новым.

И, не нового, его наконец вручат Антону Петровичу. А там уж Антон Петрович жизнь за него отдаст.

К одному только не был готов Антон этот Петрович — к тому, что сам он перестанет быть старым шарлатаном, морочащим публике головы.

Он превратится в волшебника.

В божество.

В демиурга.

И на старости лет Антон Петрович Фертов понял, что такое фокус.

Об этом на защите дипломов он говорил выпускникам циркового училища. В ГЭК его обычно приглашали в качестве свадебного генерала: во-первых, заслуженных артистов республики в цирке тогда было не сказать чтоб каждый, во-вторых, он как никто другой мог оценить чистоту «ручной работы» выпускника. Антон Петрович любил мастерство и не любил болтовни о мастерстве. И вдруг — пожалуйста — разразился речью — уже когда комиссия складывала бумажки, а измученный малолетний внук свадебного генерала, которого тот зачем-то привел с собой, почти сорвался с места…

— Фокус, — начал Антон Петрович Фертов, обращаясь к единственному иллюзионисту на потоке, — не только самое древнее, но и самое необходимое человечеству искусство. Христос начинал как фокусник. Вы начинаете — как Христос. Помните, куда он шел, потому что Вам — туда же. Фокус — это то, чего не бывает. Из пустого цилиндра вынимают кролика. Простой фокус… ему две тысячи лет. Но две тысячи лет фокус этот — живет. И две тысячи лет публика знает, что он — обман. Знать-то знает, ан — сомневается: вдруг не обман? Две тысячи лет сомневается публика, две тысячи лет опирается на шаткую подставочку «вдруг» — этого «вдруг», в котором-то все и дело. Вдруг кролик действительно возник — из ничего, из воздуха, из мольбы иллюзиониста: возникни!

Публика хочет верить. Она говорит: «Не верю!» — но хочет верить. Она говорит: «Фокус — это искусство, а искусству верить нельзя», — но хочет верить. Ей страшно, что искусству верить нельзя. Если нельзя верить искусству — ничему нельзя верить. Ибо чудо ниоткуда больше не придет: оно нигде больше не водится. Чудо водится только в искусстве — потому что прежде искусство было мифологией, полной чудес. Потом искусство было религией, полной чудес. Но в нашей повседневности, здесь и теперь, мифология и религия отзываются только далеким гулом.

— Аминь, — сказал председатель комиссии и посмотрел на часы.

— А вере в чудо требуется подпитка, — продолжал Антон Петрович Фертов, не услышав «аминя». — Людям недостаточно передавать истории о чудесах из уст в уста. Им недостаточно читать о чудесах в книгах. Время от времени каждому из нас надо видеть чудо своими глазами. Тут-то из пустого цилиндра и извлекается кролик — усилием совокупной воли человечества, и воля извлечь кролика из цилиндра оказывается сильнее того факта, что кролика там нет. Фокусы — единственное, что не дает иссякнуть вере. Мир стоит на фокусе… и, может статься, самый мир — только чей-то фокус: кролик из пустого цилиндра… м-да.

Антон Петрович Фертов вздохнул и — опомнился. И с удивлением посмотрел на присутствующих. Члены комиссии принужденно улыбались. Из группы выпускников раздалось два-три хлопка — смолкло.

— Эко меня… — усмехнулся Антон Петрович, — …повело. — Он опять оглядел все более и более натянуто улыбающихся членов ГЭК и теперь уже сухим, цирковым, голосом сказал: — Вы похожи на трех кроликов, которых всех вместе вынули из одного цилиндра.

Кто-то из выпускников прыснул.

— Успехов! — коротко и общо попрощался свадебный генерал и покинул свадьбу в обществе внука, пару раз с интересом оглянувшегося на трех улыбчивых кроликов.

Ничего страшного, пусть послушают! Он уже лет сорок разговаривал с миром руками. Словно глухонемой. Вот они, наверное, и решили, что Антонио Феери глухонемой… но Антонио Феери не глухонемой — он как тот мальчик, который после пяти лет молчания вдруг произносит за завтраком: «А гренки-то подгорели!» Так и Антонио Феери: заговорил — только когда уже подгорели гренки. Не раньше. В последний момент — на пороге самого выпуска. Выпускникам нужно было услышать какую-нибудь напутственную речь, благословение какое-нибудь принять… потому что все вокруг с ума посходили: дают в руки молодому человеку хоть вот и такую страшную силу — фокусы — и просто выпихивают в мир, чуть ли не пинком: иди живи! «Фокусничай»! Они там нафокусничают…

— Дед Антонио! — сонный львенок изо всех сил пытается не заснуть.

— Спи, львенок!

— Нет, ты скажи мне сначала: весь мир — это чей фокус?

— Мой, — смеется дед Антонио. — Весь мир — это мой фокус. Вот посмотри вокруг: есть мир?

Сонный львенок с трудом обводит глазами спальню:

— Есть…

— А теперь? — спрашивает дед Антонио в полной темноте, повернув выключатель. — Есть теперь мир?

— Нету… — с ужасом отвечает Лев из темноты. И через секунду просит: — Дед Антонио, сделай мир обратно!

И дед Антонио делает мир обратно. Он знает, что Лев никогда не спит в полной темноте: у Льва кружится голова, когда он встает с постели. А врачи только разводят руками, ничего не добавляя к прежнему диагнозу: есть признаки кислородного голодания мозга. Почему, почему львенку должно не хватать кислорода, когда всем вокруг — хватает? Почему львенок постоянно такой бледный? Почему иногда он вынужден присесть от того, что перед глазами у него, говорит, какие-то точки?

— Это пройдет, — сказал деду Антонио Сергей Иванович, нейрохирург, обследовавший Льва. — Так часто бывает у детей и подростков. У подростков чаще, чем у детей, но и у детей бывает — особенно у гиперактивных.

Лев не гиперактивный. Лев — самый спокойный ребенок, которого в своей жизни встретил Антон Петрович.

— Это он внешне спокойный, а внутри вполне может быть гиперактивный. Мы же не знаем, что у него внутри!

Антон Петрович треплет Льва по волосам.

— Что у тебя внутри, львенок?

Лев поднимает на деда удивленные глаза:

— Душа.

— А еще что?

— Больше ничего.