Волшебный хор

Евгений Кремчуков (2023)

Во время служебной командировки в Японию Дмитрий Баврин узнает, что его друг детства и однокашник, учитель истории Михаил Протасов, арестован. Обвинения кажутся Баврину смехотворными, однако чем дольше он в своем странствии пытается отстоять честь друга, тем горше для него обнаруживается, что тот противостоит не только государству — но и обществу. На этом пути Баврин узнает, взаправду ли их общее прошлое утрачено, и прикоснется к странной тайне из их с Мишей детства, изменившей всю жизнь самого близкого друга. «Волшебный хор» пытается разобраться в смыслообразованиях современной России, вскормленной молоком исторической и личной памяти, медом русской культуры и любовью к своему Отечеству.

Глава 4

Метель

«Тесна становится кровать. Пора вставать. Пора вставать!» — еще не проснувшись, едва шевеля воображаемыми губами, продекламировал внутри набитой войлоком головы Баврин. Дотянувшись, выключил будильник на телефоне. Пожалуй, медленнее обычного, так что Рита зашевелилась рядом. Декламация его была, конечно, самообманом, во всяком случае, наполовину: вставать-то действительно было пора, однако кровать не то что не становилась тесна, родная эта кровать, по которой он за неделю соскучился всем своим телом, была сегодня как никогда ласкова и нежна с ним. Но такому вот способу просыпаться друг Миша научил его на первом, кажется, курсе. И что — в общем-то, всегда работало. Возможно, это заклинание, привычные, повторяющиеся из утра в утро одни и те же слова включали в нем механизм возвращения — когда рассыпавшиеся за ночь по миру сновидений детальки и кусочки сознания магически и магнетически притягивались обратно друг к другу, собираясь вместе и сцепляясь одно с другим шпонка в паз, выступ к выемке, штырь к гнезду. Чтобы глаза ему открывать собранным уже пазлом человека, собою самим.

«Пора вставать…» — снаружи было не просто утро понедельника, а утро понедельника в превосходной степени. «Как его сказать? — в порядке вздора мелькнул вопрос. — Понедельничнейшее утро?» Неудивительно — после беспокойной ночи в Иокогаме, после того как весь вчерашний день, от раннего весеннего рассвета до глубокой зимней тьмы, он добирался домой через полмира, сменив все возможные виды современного транспорта: воздушный, автомобильный, метро, железнодорожный, опять автомобильный… Ан нет, не все! — водного-то транспорта не было, правду сказать. Но это нормально для средней их полосы в первых числах марта. Впрочем, самой воды — уже по возвращении в город — в ледяном и снежном ее состоянии оказалось вокруг с избытком.

На вокзале их встретил Максимыч на собственной газельке администрации, которую любезно прислал развезти командированных по домам Вайс. Старик, конечно, ворчал нещадно, но и с чемоданами помог, и напоил их уже в машине из полувекового китайского цветастого термоса чаем с шиповником и с кедровой настойкой — припас ведь, взял из дома специально для усталых наших странников!.. Ворчанье Максимыча охватывало и общую социально-политическую обстановку в стране и в мире, и то, куда их четверых черти носили на край света, и, это уж само собой разумеется, то, что его выдернули из дома, во-первых, прямо-таки ночью, во-вторых, в воскресенье, в-третьих, выезжать сегодня надо ну точно не на газели, а как минимум на гусеничном вездеходе, потому что, и это уже в-четвертых, сами видите, что тут у нас творится.

А творилась окрест — потусторонней силы метель.

Так-то всю неделю, пока их не было, рассказывал Максимыч, расшевеливалась оттепель. Днем чуть выше нуля, ночью чуть ниже, слякоть, сырость, пакость, туда-сюда. Но на воскресенье похолодало, а ближе к вечеру город накрыла снежная буря. Ледяной, волчий, лохматый ветер рвал воздух в миллиарды белых клочьев и хлопьев, бился в юродивых припадках о землю, о небо, о стены домов, о несчастные деревья и рекламные щиты. Вьюжная эта реконкиста в четверть часа занесла и завернула под собственную власть все, что чуть раньше, высвобождаясь понемногу, неделями подтаивало и оттаивало. Город, конечно, встал. Техника, дворники — не справлялись. В такую вот ночную стихию и выбрались наши путешественники из вагона на перрон.

Максимыч был, конечно, мастер, однако не волшебник. Он ехал медленно, как мог, выбирал более или менее приемлемый маршрут, но все равно газелька то и дело застревала в снежных наносах. Особенно тяжело приходилось на светофорах — тронуться с места сразу было сродни чуду. Раза три Баврину со Ждановым и Волчком приходилось выбираться в метель и на диком ветру, уворачиваясь от летящего из-под буксующих колес снега, раскачивая, выталкивать застрявшую машину. То и дело водитель и сам выпрыгивал с лопатой, выгребал снег из-под колес и тяжело, уже даже не оббивая обувь, залезал обратно. По маршруту Баврин был на высадку первым. Однако на площади Максимыч, обернувшись, устало сказал:

— Дмитрий Владимирович, прости покорно, но я до тебя заехать не смогу. Через твои дворы не пробраться нам. Никак.

— Я понимаю, — ответил водителю Баврин. — Ты уж там, на углу, где мой поворот, меня тогда высади, дальше я сам. Прогуляюсь перед сном.

Шагнув из машины, приняв чемодан и наспех махнув рукой коллегам, Баврин пригнулся и двинулся в переулок — через режущую, воющую, свистящую и слепящую мглу. Вьюга, кажется, поняла, что теперь остались они с человеком один на один, что нет за ним больше ни сотни лошадиных сил, ни обогрева, ни товарищеского плеча, ни тысячелетий цивилизации. Что вот — он один во чреве ее, и вольно ей делать с ним, что пожелается. От поворота до подъезда было метров полтораста, ну двести. Но их еще надо было пройти. Если что-то здесь и убирали дворники днем и вечером, то к ночи от их трудов не осталось и следов; местами наносы были по колено, да и сам мятущийся снежный воздух был таким плотным и жестким, что Баврину стойко казалось, будто он весь идет внутри сугроба. Хотелось бросить чемодан и ползти легким ужом по верху белого покрова, по кромочке, не проваливаясь в глубину. Хотелось закрыть глаза и чтобы невидимая ладонь приподняла его над всем ледяным головокружением и перенесла прямиком в квартиру, где теплый свет, где горячий душ, обжигающий губы чай. Хотелось спать. Спать… — в одну секунду, между шагом и шагом, Баврину вдруг почудилось, будто и правда он уснул — или, наоборот, проснулся, на миг обнаружив себя на прекрасном берегу озера Аси. Где-то здесь рядом была и покойная его смерть — однако Баврин обо что-то неприметное в снегу споткнулся, едва не полетел кувырком, замешкался, и на полшага в этой белой мгле они разминулись.

Но мело сквозь Баврина еще целую ночь до утра. Несколько часов в кровати пролетели под сомкнутыми веками прозрачно и неощутимо, как жизнь в кратком изложении. Он брел по маленькому двору родительской пятиэтажки, который отчего-то странно закруглялся сам в себя и каждый раз начинался заново. Все перепуталось, смешалось и смутилось, сугробы росли — а он уменьшался с каждым кругом по ловушке сновидения, шаг становился короче; на очередном повороте мальчик увидел темный холмик недалеко от скамейки у второго подъезда. На лежащем в снегу человеческом теле сидели большие черные грачи и, широко размахивая крыльями, вели свой гортанный разговор. Один, и другой, и третий собеседник то и дело между реплик, будто что-то разъясняя остальным, запускали острые клювы в глубину холмика и резко выдергивали оттуда омерзительно розовые клочки. Мальчик сделал шаг-другой поближе. Мокрый, тяжелый снег налипал на ресницы и слепил его, но ему хотелось разглядеть лицо. В тот момент, когда грачи обернулись на него и предупреждающе закричали, Баврин увидел, что это его новый сосед Алеша Манченко — только уже взрослый, очень небритый и мертвый. В раздумьях он обернул еще одно колечко по круглому двору и снова взглянул на тело — один грач сорвался куда-то в матовую снеговерть, оставшиеся двое перебрались Протасову на голову; тот лежал на спине, глаза были открыты, казалось, он разглядывает этих осанисто переступающих, топчущихся на нем действительных тайных советников владычицы зимнего царства. Баврин подошел к ним, по грудь в снегу, так что руки приходилось задирать вверх, и осторожно, чтобы не шумнуть, не спугнуть, лег с Костей Кораблевым рядом; Боцман всегда, конечно, был странным, но превратиться вот так в покойника и троицу грачей — это ну совсем уж где-то за пределами. Хотелось толкнуть его локтем в бок и попенять: что ты, дескать, совсем берега попутал, дружище. Снег хлопьями опускался на него, и наблюдатель обнаружил, что руки Баврина поверх сугроба широко раскинуты в стороны, будто он собрался обнять огромное белое небо, перепутанное с землей, и с городом вокруг, и со всем этим миром, за границами которого ничего нет. Усопший погружался туда, в слепяще яркую свою темницу, в глубину, где нет разницы между закрытыми и открытыми глазами, где мальчик смерть свою перерастает, где тревожно тормошит его будильник и он пытается внушить себе, будто тесна становится кровать.

И пора вставать.

Баврин добрел до ванной, традиционным кивком поприветствовал зеркало, умылся и принял душ, приобретая вновь человеческий облик — как будто стекающая по лицу и телу быстрая прохладная вода понедельника уносила в себе все, что облепило его за ночь, расчищая черты — до вчерашнего, прежнего, первоначального рисунка. Еще раз взглянул на себя по ту сторону стекла на стене — узнаваясь.

Потом пошел поднимать сына. Тот поначалу сопротивлялся, не подавал признаков пробуждения, затем приоткрыл-таки глаза.

— Я долго спал?

— Да, — ответил Баврин.

— Я выспался?

— Да.

Это была давняя их игра, еще со времен сада. Так они подтверждали начало нового дня и новой жизни. А долго, однако, ее не вспоминали.

Дмитрий Владимирович торжественно вручил сыну привезенного за полмира самурая, которого Егорка благоговейно покрутил-повертел, рассматривая еще не до конца раскрывшимися глазами, а потом не менее торжественно водрузил на верх своей книжной полки.

— А себе что привез?

— Сын, — усмехнулся Баврин, — у меня все есть. Дуй умываться.

Потом он наскоро приготовил тосты с ветчиной и, в то время как сын отрешенно их поглощал, поболтал с ним о делах школьных — о том, что случилось-приключилось в классе за неделю, пока его не было, о том, что там новенького с репетитором по английскому, о книгах. Он не забывал, сколь многое в воспитании зависит от способности взрослых разделить с ребенком его интересы, заботы и хлопоты, и поэтому старался всегда, как говорится, держать руку на пульсе.

Нельзя, однако, сказать, что интерес Баврина к делам учебным имел природу исключительно педагогическую — сын учился в его школе, в Первой гимназии, которую давным-давно окончил сам Баврин, поэтому и любопытство было вполне естественным. Ныне Баврин-младший был в какой-то мере его представителем в тех стенах, где совершались когда-то детство и отрочество Баврина-старшего, где он осваивался в жизни и, вцепившись крепко маленькими лапками, грыз гранит науки.

Гимназией их школа стала в девяносто втором, а до того была, как и все прочие, средней общеобразовательной. Так что гимназистом Митя Баврин успел побыть лишь один выпускной год и разницы, по чести сказать, никакой не почувствовал. Потом-то, наверное, учебные программы стали как-то различаться. Но их выпуск, первый гимназический, уже разлетелся из вековых стен школьного своего гнезда — в будущую осень и зиму, в распахнутый мир, в смятение и головокружение русской метели, в злую и прекрасную новую жизнь. Класс у них был дружный, первые годы на февральский вечер встречи собирались в школе полным почти составом. Сам Баврин изредка заглядывал и просто так — повидаться с кем-нибудь из учителей: с Ариной, с Петр Михалычем, с Сибирцевым. Затем, понятное дело, ряды стали редеть — особенно год на пятый-шестой, когда женитьбы и замужества, дела семейные и служебные отодвинули их школьное товарищество в прекрасное далеко. На десятилетие выпуска пришли всего семеро из двадцати семи одноклассников-«бэшек»: Баврин с Протасовым, Макс Новиков, Сережа Прихоцкой, Вадим Скрымник и Соня Ландсберг с Катей Ивановой, которая оказалась уже совсем не Ивановой, а — сейчас бы припомнить — то ли Соловьевой, то ли Соколовой — какой-то, в общем, Птичкиной. А после той встречи, кажется, и не собирались классом вообще. В соцсетях потом, конечно, все нашлись и задружились; но это было уже только воспоминанием об общении, об одной на всех, общей когда-то юности, а не общением самим и не юностью. По Егоркиным же учебным и классным делам, так повелось с самого начала, в школу ходила Рита. В последние годы в начале февраля Баврин уже даже и не вспоминал о вечере встречи. А ведь, стоп, в этом году — подождите, вдруг сообразил он, — в этом году двадцать пять лет же будет, четверть века!.. И что теперь — соберешь разве кого?

Впрочем, школа где-то в его глубине все равно оставалась опорным пунктом. Так однажды сказал Протасов, а Баврин запомнил: «Это наша система обороны, наша линия сопротивления времени. Детство, и бабушкин чердак — подловка, как мы его называли, и штаб в овраге, и школа, и наша курилка истфака — ее узловые точки. По ним — наша граница».

— Пап, я пошел! — Сын тем временем уже собрался и заглянул на кухню попрощаться. — Спасибо за самурая, пап, я нафоткал, парням покажу сегодня — обзавидуются!

— До вечера, Егор! — ответил Баврин и подумал, что вечером, может статься, вернется слишком поздно, чтобы поболтать с сыном. Понедельник, выборы на носу, Протасов, наконец…

Однако сейчас у него оставалось еще около получаса той прекрасной утренней тишины, в которой он находил возможность побыть наедине с собой. Поэтому и положил себе привычкой вставать раньше, чем можно было бы — день-то рабочий начинался в девять. Но это восхитительное одиночество — сын уже ушел, супруга пока не встала — стоило дороже тридцати минут сна.

Рита, несущая в себе семимесячную тягость будущей жизни, пришла к нему на кухню, как раз когда Баврин устроился за кофе с бутербродами почитать утренние новости города и мира и комментарии к ним.