Счастливый Цезарь

Евгений Петрович Цветков (2024)

Человек тем от нежити и прочих в его обличье отличается, что человек — единственно кто способен быть счастливым. Бесы радуются, печалятся. Нежить горюет, веселится, но счастья человеческого они не знают. В наш век, когда сказки становятся былью, прозой жизни, а знание, еще вчера таинственное, сегодня уже доступно всем, велика надежда, что каждого из нас успеет посетить счастье. Испытав которое, мы точно будем знать, что мы — люди. Темные силы, боясь разоблачения, конечно, сильно нам в том препятствуют: что по-человечески очень даже понятно.

Глава II. Речка Рубикон

То, что совершается без участия, — это от неба!

То, что не вызвано самим человеком и все же

совершается, — это от судьбы!

(МЭН-ЦЗЫ, четвертый век до Р. Х.)

Смутные времена настали в Риме. Забыли граждане закон, порядок. Не стеснялись больше претенденты на должности. Выставляли на улице столы и раздавали черни деньги, привлекая на свою сторону. Вооружившись мечами и дубинками, купленные избиратели отправлялись на Форум и требовали должности своему покровителю и благодетелю. Дубинка теперь выбирала консулов и трибунов. С утра до вечера толпились люди на Форуме. Забитый рядами лавчонок, кабачками, статуями, портиками, Форум похож был на встревоженный, громко гудящий улей. Слухи молниями пронизывали толпу. Узкие улицы, напоминавшие колодцы, сжатые рядами восьми-девятиэтажных домов, с раннего утра были забиты народом. Город-муравейник тысячами выбрасывал из своих ячеек фигурки в белых тогах. Как белые встревоженные термиты, сползались они ручейками к священному центру Рима.

Благоговейное отношение к его величеству Государству связывало их, римских граждан, воедино, в один огромный организм. От него, от этого живого гиганта, они, миллионы свободнорожденных, черпали уверенность в завтрашнем дне, находили силы в самое трудное время, и если так было надо, шли, не дрогнув, на смерть, как это делают в нашем теле миллионы клеток, затягивая рану. Они поклонялись этой глыбе, составленной из них, ощущали ее пульсирующую силу.

Здесь не было тех, кто противостоял Риму. Здесь все были “за”. Поэтому распри особенно были беспощадными, и жестокость римлян не знала предела, как беспредельна была их сила единения.

И вот сейчас могучий дух Рима двоился. Борьба, внутренняя борьба охватывала государство-великана. Помпей или Цезарь?! И выбрать Рим не мог, хотя явственно кричали все его клетки: Покоя! Мира! Единой власти! Сильной власти!

Гулял влажный холодный ветерок по гладкому мрамору колонн. Чуть шелестят тяжелые листья священного фикуса. Когда-то, семь столетий назад, волчица выкормила под ним Рема и Ромула. Потом Ромул Рема убил… Гуляет ветерок, скользит за храм Согласия, чтобы снова вернуться с другой стороны и пронизать холодком тех, кто стоит крайними в плотной толпе, облепившей форум.

Напряженность передавалась каждой фигурке. Тревожно, мучительно напряглись души. Вязкие ползли слухи. Они появлялись неожиданно из ниоткуда и пропадали в никуда. Темное настроение великана гуляло роем болезненных предчувствий и видений по стране. Предчувствия томили. Во все стороны ползла беда.

Чуть слышен говор. Люди осторожны. Кто знает, за кем победа? И лучше промолчать пока. Не всем же быть Катонами и резать правду-матку. Не всем.

Летают, шелестят вместе с ветром негромкие слова. Потому что, хотя и хочется промолчать, но еще больше хочется поговорить. Потому что дальше так жить нельзя и пусть будет, что будет, но нужен нам диктатор, нужна власть, покой и определенность…

— С торгов пускают отечество. Забыты честь и совесть… — хмурится старый воин, рука ищет по привычке рукоять меча и, не встретив ее, пальцы растерянно мнутся, будто только сейчас вспоминая, что нет давно там того, что ищут они.

— Цезарь перешел Альпы, движется на Рим…

— Не тягаться Помпею с Цезарем…

— Помпей хитер. Читал последнее постановление? Теперь кто не в Риме — должности не получит. Надо лично присутствовать.

— Засудят Цезаря, явись он тут без легионов. Катон публично клялся привлечь его к суду…

— Тише! Тише! От Цезаря письмо зачитывают.

Заволновалась толпа и стихла.

«Отцы сенаторы! Пусть буду частным я лицом, сложив с себя все должности и званья. Предстану перед согражданами и буду добиваться чести. Но пусть также поступит и Помпей… — толпа рукоплескала Куриону.

Что тут началось! «С разбойником надо говорить мечом!» — бешено закричал Лентулл, отталкивая Куриона.

— Сограждане! — увещевал Цицерон. — Оставьте Цезарю провинцию и легионы!

— Согласен! — крикнул Помпей и руку поднял в знак одобрения.

— Проклятье соглашателям! — вновь закричали Лентулл и Марцелл. — Забыли, сколько растратил Цезарь!? Как осквернял святыни, пренебрегал знамениями неба и вашими законами! У Цезаря один закон — тирания!

— Помпей! — возвысился над толпой голос Катона. — Неужто ты вновь собираешься повесить себе на шею Цезаря? Тебя избирает народ, не Цезаря!

И перекачнулось настроение черни. «Помпей! Помпей!» — ревели глотки.

Курион и Антоний отбивались от наседавших приверженцев Помпея.

— Нас, народных трибунов, изгоняют силой! Куда вы смотрите, люди! — тщетно кричали они толпе, теснимые со всех сторон. — Позор вам, граждане Рима! — орал Антоний. — Чем вас купил Помпей? Меня бесчестят, народного трибуна, — куда вы смотрите?! — разрывая на себе одежды, Антоний попер на толпу с хрипом, давясь проклятиями. Толпа расступилась, люди избегали его бешено вращающихся глаз. Так покинули Антоний и Курион Форум, провожаемые испугом толпы и улюлюканьем помпеянцев.

* * *

Это утро поэт Марцелл, известный в Риме острослов и злобник — сладко проспал. Он проспал визит к патрону, с которым должен был именно сегодня толкаться по всяким делам. Проспал кредиторов, которым обещал расплатиться утром… «Зато как чудесно я выспался!» — думал поэт, разглядывая мир с непривычным добросердечием. Не рассчитывая на прощение патрона и на его обед, он направил свои стопы к Форуму в надежде встретить своих друзей и, кто знает, быть может, одолжить у них денег. И тогда, тогда плевал он на этот обед, на котором патрону попадут нежную телятину, а ему суждено давиться жесткой, как подошва, старой коровой, да еще в придачу выслушивать литературные испражнения теперешних хозяев жизни, которые в стихах смыслят, как наши свинья в лукринских устрицах, и также к ним относятся… Эх! — возмечтал поэт. — Если деньжонок достану, и Зенофила ко мне расщедрится лаской… О Зенофила! — возмечтал он напевая:

Милая, щедро умею платить за любовь я любовью,

Но и язвящих меня также умею язвить.

Не издевайся же так над влюбленным и будь осторожней,

Чтоб не навлечь на себя гнева тяжелого Муз.

Такие стихи нараспев прочитал и ступил на Форум. Увы, сегодня там вместо прогуливающихся чинно матрон, кокетливых красоток в ярких покрывалах и щеголей — толпа черни запрудила свободное пространство. Пораженный остановился поэт и купил колбаску у толстого галла.

— Чего шумит народ? — поинтересовался.

— Антония с Курионом изгоняют, — сказал колбасник и добавил, вздохнув, — не к добру, все же народные трибуны, а с ними так обращаются…

Откусил поэт кусок колбаски, едва пожевал и выплюнул.

— Ну и дрянь у тебя колбаски! — сердито воскликнул. — Ты чем их набиваешь? Небось, бешеными римскими собаками и самыми учеными ослами: узнаю их ядовитые языки, размолотые в слизь употребленьем…

— Ты хоть поэт, а груб, — сказал хмуро колбасник. — На! забери назад свои гроши, мои колбаски не для таких гордецов в тогах, как ты…

— Теперь я понимаю, чего эта чернь исходит воплями. Твой наступает час, колбасник. Посторонись народ в тогах, умри поэт — миром теперь правит колбасник!

Тут встал поэт в торжественную позу и продекламировал язвительно такой стих.

Над всеми ими будешь ты владыкой, над площадью и гаванью и Пниксом.

Совет попрешь ногами, а стратегов во всем урежешь.

Людей засадишь в тюрьмы ты, и сам их там стеречь ты будешь,

А в Пританее с девками кутить.

Признайся, колбасник, не знаешь ты откуда строки? Хоть писано про тебя. Вчерашним рабам побольше плохих колбас, сладчайшие стихи им ни к чему!

Колбасник обиделся

— Я знаю Аристофана строки: я — грек, — сказал он самым достойным голосом.

— Тем хуже! — воскликнул поэт. — Зачем ты, грек, торгуешь галльскими колбасками? Вот и получается, Коринфянину верь, но другом не считай! — Марцелл запахнул тогу и гордо удалился, однако забрав предварительно деньги.

Соседи колбасника понимающе переглянулись, и заговорщицки подмигнули друг другу вчерашние рабы.

* * *

Горюет человеческая душа, бессильная перед напором звериных чувств народа. Горюет от невозможности учредить разумное и доброе на земле в короткой жизненной юдоли. Зверь торжествует, играя в судьбинские шахматы со Спасителем.

Теперь за Цезарем ход. «Чего он тянет?» — хмурится темная сила. — «Цезарь! Твой ход!» — шепчет настойчивый, неумолимый Рок. — Напрасно испытываешь, Цезарь, судьбу — перед Судьбой и Боги бессильны. Заставит Рок своего любимца вновь отдаться страшным ласкам небесной длани.

* * *

На заре Курион и Антоний прискакали прямо в лагерь десятого легиона. В разорванных одеждах, в пыли предстали они перед солдатами, высыпавшими из палаток.

— Где Цезарь! — кричал Антоний. — Доколе терпеть нам униженья? Чего он ждет? Нас, народных трибунов, стащили с Форума, силой! Позорно гнали, как рабов, палками! Мы чудом избегли смерти!

Зароптали легионеры.

— Какое униженье! Проклятые помпеянцы! Давно пора рассчитаться с ними! Заплатит Рим за оскорбление, пусть Цезарь ведет нас! На Рим! — раздался рев солдатских глоток…

На Рим!

Разбушевались страсти нехорошие, так и выметнули едким бурьяном в душах. И обрадовались, возликовали бесы, предвкушая богатую трапезу. Ангелы загрустили. Потому что ангелы питаются любовью и нежными чувствами, зелеными сладкими росточками сердечного участия. Это бесы едят чувства резкие, мясистые. Покинула доброжелательность, осиротила, и сорные травы вмиг заглушили нежные всходы любви в наших душах. Нечем закусить светлой силе. Стали голодные ангелы переметываться на темную сторону, вызывая осуждение верховных сил и намечая перелом времен.

Вот и задашься невольной мыслью, какая выгода нам, смертным, оттого что топчутся светлые и темные стада на пастбище души нашей? Общипывают до последней травинки все, что в наших душах произрастает, ничем не гнушаясь. Иль вся разгадка в том, что поле отвергнутое начинает жухнуть и гнилью, ржой идет налитое зерно. И жизнь становится не мила, когда в душе не сжаты хлеба и бурьян осенний не выполот. В такие мгновенья на все готов пойти человек, только бы вновь его посетили небесные созданья и сняли урожай души нашей, освободили от набухших зарослей чувств. Великая тайна причастия, когда во всякий раз мы воскресаем в Жертве, вновь ощущая острым чувством новорожденного, что живы, живем! Как страшно жить, когда нашу душу уже никто не посещает! Вот оно — одиночество, ни с каким другим не сравнимое!

В таком ужасном одиночестве Цезарь и пребывал всю ночь. Настойчиво он шел и шел по пустынной дороге сонного царства души и не понимал, куда все подевались, почему вокруг ни одной живой твари? Даже теней не было. И только под самое утро появились знакомые места, а перед глазами стали виснуть неживые картины минувшего. Сонная хмара стала проясняться, и даже песня заиграла.

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:

Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,

Никомед не торжествует, покоривший Цезаря…

Дурацкая песенка, не переставая крутилась в голове, и все спрашивал он и спрашивал невесть кого: мол, причем тут Никомед? Ну причем тут Никомед? Потом ему мерещились пираты, палуба и солнце, и он, молодой и гневный просил снова и снова отпустить его по-хорошему, и обещал не предавать их смерти… И рожи вокруг, широко разевая рты, ржали от хохота. «Я распну вас на крестах», — кричал в бешенстве Цезарь, а злодеи хохотали, катались от смеха по жаркой дощатой палубе корабля, и никак не кончался мерзкий сон, пока у главного пирата лицо не стало вначале красным, а потом багровым, и страшно глянули прямо в упор на Цезаря светлые глаза Суллы. «Ваша победа! — крикнул Сулла. — Получайте его!.. и тут же тело Суллы начало гнить, а в сползающих лоскутьях так и кишели мелкие, едва заметные глазу насекомые… И снова грянула та же песня: Никомед не торжествует, покоривший Цезаря! Никомед… здесь и пришел конец противным видениям. Цезарь покинул владения души и очутился вмиг в дневной яви, где он тоже был Цезарем, да только не таким, каким ему хотелось. Очнулся Цезарь человеком внутри сложившейся про него Легенды. Отточенной и завершенной для будущего исторического существования легенды о непобедимом Цезаре, великом счастливце, который всю жизнь испытывал и проверял свою бесконечную удачу. В одно краткое мгновение он ощутил это страшное различие меж собой настоящим, которого помнил острым чувством: Я — есмь! — и тем Цезарем, каким выставляла его чужая воля судьбы и человека. «Вот почему так легко было Загробному Магистрату меня сюда отправить. В настоящую жизнь за нас некому шагнуть, самим надо пробиваться. И не живут два раза живой жизнью. Лишь в легенде собственной мы обретаем бессмертие…»

* * *

Такая чистенькая и завершенная была Легенда, с единой волей Рока, легко прослеживаемой от рожденья, когда оракулы возвестили, по Всей Земле рождение непобедимого полководца. Судьба, перед которой бессильны Боги, таким наделила его запасом счастливого везенья, что даже удача Суллы пред ним отступила. Великого удачника Суллы, который из Ничего сотворил свою судьбу, стал властелином Рима, и долго был творением счастлив.

Тонким нюхом задолго до всех он учуял опасность в этом, тогда еще подростке. И Цезарю пришлось скрываться, потому что его причислили к врагам диктатора. Его лишили наследства и жреческого сана, в который еще мальчиком он был посвящен, требовали отказаться от жены. Больной, страдая от лихорадки, которая бросала его то в жар, то в холод, каждую ночь он менял место ночлега, откупался от сыщиков. За него просили, но Сулла отказывал. Спасли его девственные весталки, у которых было право заступничества за приговоренных к смерти, и два самых близких соратника Суллы. Глядя страшными светлыми глазами на багровом лице, Сулла сдался, воскликнул напоследок: «Ваша победа, получайте его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью дела, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»

И вот могучий Рок Счастливого Цезаря его ласкает, ведет сквозь жизнь. Не оставляет сомнения у врагов или друзей.

«Все будет хорошо, коли я того пожелаю!» — порой говорил он друзьям, и друзья превращались во врагов. «Гляди, как он себя превозносит!» — шипела раскаляясь зависть. Да и кто мог буквально принять заявление, что с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожней, и слова его считать законом! Хоть бы один человек спросил, почему ты так говоришь, Цезарь? В голову не пришло даже самым близким к нему на миг заподозрить простую и страшную причину. Цезарь не возносил себя — он знал Судьбу и по великодушию предупреждал — ибо перед судьбой мы бессильны. Все!

Так, он просил пиратов отпустить его по-хорошему и обещал не предавать их смерти. До слез смеялись они его угрозам, распять их на крестах, если не отпустят. Зря смеялись, зря не послушали его. Заплатив выкуп, он тут же снарядил суда, догнал их и в точности исполнил то, о чем предупреждал. Правда, и тут великодушие победило: на крестах распял, но уже мертвых, вначале заколов, ибо на кресте — нет мучительней и дольше смерти!

В личной жизни был Цезарь несчастлив. Совсем юной умерла любимая им жена Корнелия, и горе Цезаря не знало пределов. В то же время ушла в иной мир тетка Юлия, заменявшая ему мать. На похоронах он произнес, следуя обычаю, похвальные речи, в одной из которых превознес свой род в таких словах: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же — к бессмертным богам: ибо от Анка Марция происходят Марции — цари, имя которых носила ее мать, а от богини Венеры — род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей; и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари!»

Сильно не понравилась речь его недоброжелателям: усмотрели в ней гордыню и притязания непомерные. А, ведь, в речи, на самом деле содержался очень прозрачный намек врагам — отступить, примириться с ним! Если бы вовремя поняли! Многих бед избежал бы Рим…

Ведь, дружбу и преданность он ставил выше всего. Часто его великодушие не знало пределов даже к врагам. Увы! Я обречен на одиночество и зависть! — порой горько восклицал Цезарь. — Меня ненавидят даже те, кто ценит меня. Те, что исполняют божественную волю — обречены!

Обречены на исполнение! Вот почему дух его противился железной узде, снова и снова рвал поводья предназначенья, закусывая до кровавой пены удила Судьбы. Так проверял он страшное и точное чувство, которое им заведовало.

Неужто мы, сами по себе, так ничтожны! Жалкие куклы рока! — восклицал он перед статуей Александра Великого. — Неужто и ты — беспомощная живая кукла, которой играючи вертели божественные пальцы!? Ты завоевавший и покоривший в моем возрасте весь мир! Что я тогда? Совсем ничто? Завоевал несколько провинций с варварами… — печалился он перед статуей. — Зато сколько нажил врагов!

После Корнелии взял в жены Помпею, из рода Помпеев. И в этом браке он был неудачлив. Помпея заводила любовников. Один из них Клодий проник к ней в женском платье на праздник Луперкалиев или Доброй Богини, запретный для мужчин, и был пойман. Сенат назначил следствие по делу об оскорблении святынь. Цезарь был вызван в качестве свидетеля, но заявил, что ему ничего неизвестно про это дело. «Почему же ты дал развод жене?!»

«Я дал жене развод, — сказал Цезарь спокойно, — потому что мои близкие, как я полагаю, должны быть чисты не только от вины, но и от подозрений».

И Клодий вскоре погиб — подозревали Цезаря, хотя он был невиновен вовсе.

Любили его простые люди, солдаты обожали его. Он им был близок и доступен настолько, что в походе распевали похабные про него песенки:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

У него было много любовниц. Позором на его целомудрии были отношения с царем Никомедом. Тут враги изгалялись, как могли, хотя, на самом деле, никаких отношений с Никомедом у него и не было. Старик любил его — это правда, и даже позволял ему Цезарь иногда ласкать себя, целовать. У Никомеда была страсть к мальчикам, но эта страсть Цезаря не коснулась, он не испытывал удовольствия от старческих прикосновений. Цезарь любил женщин. Любил он и дочь Никомеда Нису, которую старик ему, в сущности, подсунул, только бы он разрешил иногда прикасаться к нему…

Никогда он не был, как называли его враги: «царевой подстилкой» или «злачным местом Никомеда». Раньше Цезарь хотел царя, а теперь царства, — злоречил Бибул в своих эдиктах. И Цицерону ума не достало, яд красного словца победил, когда Цезарь, защищая Нису перед сенатом, перечислял все услуги, оказанные ему Никомедом. Цицерон встал и перебил его, громко заявив: «Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ты ему!» Цицерон никогда не любил Цезаря. Цезарь высоко ставил его за удивительный дар красноречия и прощал, прощал даже тогда, когда сводил Цицерон грязную сплетню про то, что любимая им Сервилия, мать Брута, свела с ним и свою дочь, Юнию Третью.

Хотя тот же Цицерон честно признавал его великим оратором. «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» — писал он о Цезаре. Боги и высшие силы ничем Цезаря не обошли: все возможные таланты и способности были даны. Про его «Записки» в галльскую войну Гирций заявил, что они встретили такое единодушное одобрение, что, кажется, не столько дают, сколько отнимают материал у историков… Оружием и конем он владел замечательно. Знал математику и астрономию настолько, что сумел произвесть сложные расчеты, ввел новый календарь, исправленный от ошибок. И даже это вызвало злобу и раздражение: когда кто-то сослался в сенате на восход завтрашнего солнца, один из врагов Цезаря злобно крикнул: «Да! по указу!», — намекая на введенный Цезарем календарь.

И такая злоба, такое противление ему было во всем. Когда он стал консулом вместе с Бибулом, и тогда его обошли сторонники Суллы, вражески к нему настроенные. Тут же провели постановление, позволявшее новым консулам брать в управление лишь самые ничтожные провинции. Злой дурак Бибул вставлял палки в колеса по любому поводу и без повода, пока однажды совсем вывел из себя Цезаря и тот силой прогнал его с Форума. Дело было совсем ничтожное. Цезарь внес законопроект, а Бибул стал останавливать его, ссылаясь на дурные знамения. Цезарь вначале отшучивался, а после так разъярился, что схватился за меч и прогнал Бибула. На следующий день Бибул подал жалобу о насилии, но не нашлось никого, кто бы выступил с зачтением этой жалобы. Бибул в такое пришел отчаяние и так напугался, что до конца консульства не выходил из дому, и лишь в злобных эдиктах выражал свой протест. После того и распространился такой стишок:

В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:

В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.

Цезарь ни в какие дурные предзнаменования и приметы не верил.

Вот когда Цезарь помирил Помпея и Красса, и втроем они договорились не допускать несправедливости к себе.

Пусть Галлию он получил в управление благодаря помощи тестя, Луция Пизона, своего преемника по консульству, на дочери которого, Кальпурнии, Цезарь женился. Свою дочь Юлию выдал за Помпея, товарища по триумвирату. Они и помогли вдвоем. Только какой была Галлия, когда он ее получил, и какой стала после, когда за девять лет он завоевал больше пяти тысяч километров в охвате, всю землю от Пиреней и Альп до Рейна. Первым из римлян напал он на зарейнских германцев и разгромил их. Он покорил Британию…

И вновь настиг безжалостный Рок Цезаря. Он потерял вначале мать, потом дочь и чуть погодя, внука. Помпей перестал быть родственником. Срок Цезарева Консульства истек, и Помпей провел новый закон, по которому те, кто отсутствовал в Риме, не могли домогаться должностей. А в Рим приехать можно было лишь частным лицом, распустив легионы. Провел такой закон Помпей и, якобы по забывчивости, не сделал для Цезаря обещанного исключения. Когда спохватился, было поздно: закон, вырезанный на бронзовых досках, уже отнесен был в хранилище. Приехать в Рим частным лицом Цезарь не мог. Он остался в Галлии. Помпей был назначен единым правителем. Помпей правильно все рассчитал. Единственно чего не учел он — страшной колесницы цезаревой судьбы, под колеса которой он теперь сам себя увлекал.

Такова была Легенда. Теперь в ней оставался последний шаг, последняя часть для завершения.

— А где настоящая жизнь? — возопил мысленно Цезарь, полностью придя в Себя. — Где Жизнь?

— Как это ужасно! — воскликнул Цезарь вслух. — Став живой сказкой, лишиться над вымыслом власти! Жестокая Судьба, как скверно ты меня изобразила! Кто сочинил эту роковую пьесу? Неужто я сам себя такого выдумал? Так это выдумка! Зачем за правду принимать, дурацкий вымысел? Ведь настоящего, Меня, во всем этом нет! Чужого много больше! Только в начале я руку приложил, чтобы увековечить Себя… и вмиг Меня не стало. Где же тут Я? Ко мне относится как-то, того не отрицаю, со мною связано; частично правда… да только Самого Меня во всей этой Легенде — нет! Разве я так хотел бы жизнь прожить?! Разве о том мечтал, что всучивает мне Легендарный мой Образ?

Как подло вершится Рок, — ведь став Живой Легендой, уже ничего нельзя, не можешь ничего поделать: из песни слова не выкинешь, Ивану-Царевичу не выпрыгнуть из сказки!

Вот отчего такая пустынь в моей душе. Я — Цезарь легенды. Все остальное — мертво. Откуда взяться живительным росточкам чувств, когда обкатано колесо судьбинской пьесы и роль вершится, минуя страсти.

Быть может, исполнив, я вновь стану самим собой? — мелькнула надежда и пропала. Не в этой жизни… — горько подумал Цезарь. — Не в этой жизни… Исполнение судьбы дает силу — не счастье! И самая великая легенда всегда завершается вместе с жизнью, исчерпываясь последней победой. Достигший вершины от Земного обязан уйти. О Боги! Как избежать мне этой драмы бессилия жизни перед небом?! Этой ненужной трагедии конца?! Жестокие Боги, неужто мне не удастся, хоть напоследок, пожить По-Настоящему?!

Так громко выкрикнул Цезарь последние слова, что раб, возникший с тазиком для умывания и кувшином, испугался и попятился, едва осмелился заглянуть в незрячие, повернутые внутрь себя глаза Цезаря.

— Боги используют нас, а после смеются над нами, не так ли? — обратил он страшный свой взор, все еще повернутый внутрь, к рабу? Тот почтительно испуганно промолчал.

— Чего молчишь? Говори!

— Так и люди поступают, во всем подражают богам, — пробормотал раб.

— Ты — философ, — сказал Цезарь, спустил ноги на пол и сунул их в сандалии.

Умылся, сполоснул рот и вытерся льняной чистой салфеткой. Раб вышел и вошел второй раб — брадобрей. Начался день римского декорума. Раб массировал ему щеку, потом делал горячий компресс и, направив бритву, начинал скрести отросшую за ночь щетину. Брил ловко так, что почти не оставалось следов раздражения. Этот цирюльник был удачей. «Обязательно отпущу его на свободу, — думал Цезарь, пока цирюльник массировал ему лицо. — Такой мастер не должен быть рабом. И ведь недорого купил», — вспоминал он, как лично приобрел этого раба буквально за гроши, потому что наружность раб имел тщедушную и болезненную, и возраст юности миновал давно. Землевладельцы таких не покупали, матроны и щеголи городские не соблазнялись.

Невольничьи рынки были слабостью Цезаря. Однажды он купил молоденького раба за такие деньги, что постеснялся вписать сумму в расходы, чтоб не подсмотрел кто. «А этого обязательно отпущу». И раб, будто чувствуя его мысли, особенно нежно порхал пальцами возле лица Цезаря, едва касаясь, скреб щетинку, начавшую седеть.

После началось утреннее облачение в тогу. Третий раб, еще накануне сложивший белоснежную ткань, проложил все складки дощечками, и теперь вынимал их одну за другой по мере обматывания и приспускания сложной материи вокруг фигуры повелителя. Цезарь обыкновенно не завтракал.

* * *

В белоснежной тоге с небрежно волочившейся по земле задней полой Цезарь вышел на утреннем приеме. Клиенты почтительно толпились поодаль. Магистрат стоял впереди всех и любезно улыбался, все время поправляя складки непривычной для него римской одежды, в которую он вырядился по случаю приезда высокого гостя. Сам магистрат был галлом.

Дружно грянуло приветственное «Аве». Цезарь взглянул на небо, прищурился, встретившись взором с ослепительным утренним солнцем: «Так все похоже на Настоящее! — подумал он. — Хотя и во сне солнце сверкает ничуть не слабее…» Следуя старинному декоруму, Цезарь стал обходить всех, по очереди здороваясь с каждым. Магистрата он поцеловал. Задержался возле двух жрецов-друидов…

— Скажи, жрец, — обратился он к одному из них, — как отличить сон от яви?

— Во сне свидетельство затруднено, — ответил жрец. — Одно и то же всякий смотрит по-своему, и Настоящие Люди встречаются редко.

— Наяву Настоящих Людей тоже мало. Диоген днем с фонарем искал, — не нашел.

— Во сне на многие вещи глаза не закроешь, — сказал другой жрец. — Морганье рушит царство Гипноса.

Цезарь улыбнулся и стал моргать.

— Ничто не порушилось, — сказал он, — похоже на Явь! И Свидетелей сколько хочешь. О чем вы просите: о перемене или о сохранении?

«Какие странные у них лица! Совсем непроницаемы», — подумал Цезарь, пробуя тщетно проникнуть взором за каменную твердь жрецов. Увы! взгляд мячиком отскакивал или скользил бессильно по равнодушной, бесстрастной поверхности.

— О сохранении прежнего, Цезарь. Дозволь нам молиться по обычаю наших отцов!

— Пусть так и будет, — произнес Цезарь дозволяющие слова, и обрадованные жрецы хотели удалиться, выражая всяческую благодарность, когда Цезарь их задержал вопросом:

— А правда, — спросил он, — что у вас человек, когда помирает, потом может родиться камнем или деревом?

Жрец улыбнулся.

— Родиться деревом человек не может, но дух его может витать в камне или древе, как мы бродим у себя в дому. Земная и небесная география соединены.

— Не хочешь ли ты сказать, жрец, что ваши священные дубы, камни и родники соединяют землю и небо.

— Да, Цезарь, это путь на небеса.

— Для всех? — поинтересовался Цезарь.

— Для всех, кому отворится дверь, — торжественно сообщил жрец. — Все Святые Места таковы, но есть и другие. Там, где Боги спускаются на Землю — для людей таится Удача, там спрятаны груды Счастья.

— И можно пообщаться, поговорить с Богами?

— Не пообщаться — соприкоснуться. Божества воплощаются в Духе, как в чувствах мы воплощаемся в телесном.

— Что ж, я знаю теперь, где прячется Счастье, — сказал Цезарь и жестом отпустил Жрецов.

Так поздоровавшись со всеми уселся Цезарь на возвышении в креслице, и первым к нему тут же приблизился его личный секретарь — раб. Стал вполголоса докладывать: «Антоний и Курион прибыли. Из Рима их, по слухам, изгнали. Возбуждали солдат, и сейчас должны быть тут…»

— Послушай! — перебил его Цезарь негромко, так чтобы стоявшие в отдалении не могли его услышать. — Правда, меня считают развратником и прячут жен и дочерей?

Секретарь опустил глаза долу, не зная как ответить.

— Иль, скажем, что я ставлю себя выше всех смертных… Отвечай! — приказал Цезарь.

— Такова легенда, Цезарь! Так люди говорят, — нехотя ответил секретарь.

— Что еще говорят люди?

Секретарь не знал, как ему быть.

— Разное, — промямлил он. — Я не прислушивался к тому, что люди сочиняют…

— А разве есть что-нибудь помимо того? — спросил Цезарь, соображая про себя удивительную убогость лица секретаря. «Боги! Да ведь и лица-то вовсе нет! Отдельные подробности ненужные никому. Фигуры, лишенные жизни. Как пусто и казенно внутри истории про нас самих! Что надо сделать, чтобы Легенда обрела страсть и теплой кровью наполнились и ожили легендарные люди?! Где воображенья полет, кто написал так постно и скучно нашу великую драму жизни?! В Легенде ведь все возможно! Где ласковая фея? Где звездная нимфа и полет счастливого чувства?!

Тут Цезарь остановил свой взгляд на кончике носа раба-секретаря, и мысль прервалась. Кончик носа был весь в мелких бисеринках пота, покраснел и шевелился совсем отдельно от остального лица. Самого же лица теперь совсем не было: смазливая наружность так и расползалась под цезаревым взглядом. «Какой немыслимый урод!» — воскликнул беззвучно Цезарь и увидел, как поехала верхняя губа у секретаря в сторону, обнажая зубы с одной стороны, при этом нижняя губа стала растягиваться одновременно в ту и другую половины наружности. И вот мерзкая жалкая улыбка лакея обнажила ровные мелкие белые зубы. В глазах при этом, как рыба в омуте, притаился и прятался под корягой на дне откровенный ужас.

— Я хочу, — сказал Цезарь совсем тихо, — чтобы пока я тут, живу внутри Легенды, явилась мне нимфа небесная, ласковая Муза, восторг и чудо неземное, что-нибудь! Потом ведь все равно сухой переписчик выбросит лучшие строки. История не сохранит того, что было главным при жизни. Не бойся, раб! Раз я попал в Живую Легенду — пусть будет чудо! Иди! — отпустил он секретаря. — И думай!

Судорожно проглотив горловой ком, отступил секретарь.

Очередной проситель приблизился вместе с Магистратом.

— Чего ты хочешь? — Цезарь оглядел вмиг неловкую фигуру. «Тоже галл, не умеет носить тогу, чужая одежда, а старается…»

— Вот, — протянул неловкий человек свиток, — обращаюсь к тебе, Цезарь, как к богу — не откажи.

Магистрат наклонился к Цезарю и тихо произнес:

— Вернейший человек, — и тут же почтительно отпрянул.

— Ты просишь о гражданстве? — Цезарь пробежал глазами свиток-прошение. — Зачем ты хочешь стать римским гражданином?

— Хочу, Цезарь, чтобы сын мог называть имя отца, — тихо ответил проситель.

— Вот оно что… для сына стараешься. Что делает твой сын?

— Он строит дома, храмы. Он — зодчий, Цезарь, — не без гордости ответил проситель.

— Да будет так! — сказал Цезарь, и просияло лицо просившего. — Однако, — добавил Цезарь, и сияние настороженно застыло на лице, даю тебе гражданство с тем условием, чтобы выстроил ты здесь, в Равенне, общественные бани. Согласен? Как ты считаешь, Магистрат?

Одно мгновение колебался проситель. Магистрат толкнул его в бок.

— Согласен, Цезарь, — грустно сказал проситель, уже сейчас соображая, откуда он наберет денег на постройку. «Соглашайся! Не думай!» — шипел ему на ухо Магистрат.

— Согласен! — снова выкрикнул проситель.

— Тебя и сына твоего будет народ благодарить и помнить века. Ты сможешь имя свое на входе выбить!

— Благодарю тебя, Цезарь! Воистину ты щедр, — благодарил и кланялся новый гражданин Рима.

Потом один за другим подходили те, кто ничего не осмелился просить и лишь свидетельствовали свое почтение, и взором надеялись на приглашение к обеду. Одних Цезарь позвал на обед, другим — сказал ласковые слова, третьих одарил улыбкой — никого не оставил без внимания.

Уже заканчивался утренний прием, и последние клиенты, граждане Равенны, готовились подойти к Цезарю, чтобы после у себя в доме рассказать, как они сегодня говорили с великим Цезарем и что он им сказал в ответ. Счастливцы, получившие приглашение на обед, чувствовали себя на седьмом небе и заранее соображали, как это поднимет их и в чьих глазах, предвкушали торжество над врагами и недоброжелателями и кураж перед завидующими друзьями…

В этот самый миг и появились Курион с Антонием в сопровождении двух центурионов. Их вид говорил за себя. В пыли, разорваны одежды, лица небриты с воспаленными глазами от бессонной ночи и бешеной скачки.

Все почтительно отступили в одну часть атрия. Цезарь подошел к ним тот же час и обнял каждого, облобызал троекратно.

— С какой вы вестью? — спросил, жестом как бы приглашая всех в свидетели того, что скажут прибывшие.

— Цезарь! — воскликнул Антоний. — Рим назначил Помпея единой властью. Нас гнали с позором, палками, как рабов! Твоих посланцев!

— Друзья-сограждане! — воскликнул Цезарь. — Все знают, что дружбу и преданность я ставлю выше всего. Я всегда был великодушен даже к врагам. Увы! Я обречен на одиночество и зависть! Меня ненавидят даже те, кто ценит и еще недавно был мне другом. Кто исполняет вышнюю волю, — Цезарь пальцем ткнул ввысь, — отвержены! Обречены! Но горе тем, кто помешает исполненью…

Тут все придвинулись к Цезарю и стали заверять:

— Цезарь! неужели мы тебя предали? Цезарь! В чем упрекаешь ты нашу верность тебе?! — орал Антоний. — Разве не сам ты медлишь с приказаньем? Веди нас!

— Я сделаю все, чтобы охранить Рим. Все будет хорошо, коли я того пожелаю! — так рек Цезарь.

— Пожелай! — выкрикнул Антоний.

— Эти слова повторяют твои враги, — сказал Курион.

— Знали бы они, Курион, причину, почему со мной надо говорить осторожно, а слова считать законом… — спокойно и загадочно заявил Цезарь, однако причину не огласил. — Магистрат, готова ли баня?

Магистрат почтительно кивнул.

— Баня приготовлена раньше обычного, Цезарь, как ты приказал.

— Не приказал, но просил, — поправил его Цезарь.

Тут появился секретарь Цезаря, лицо у него так и перекашивало от возбуждения. Цезарь сделал дозволяющий подойти жест. Раб приблизился и зашептал Цезарю на ухо:

— Я обнаружил! Цезарь! Как ты приказал… нимфа… Продают на базаре. Невольница.

— Ты, раб, свихнулся! — посуровел Цезарь. — Безумную рабыню мне предлагаешь?! Не боишься? Ведь головой ответишь!

— Люди говорят, невероятной, мол, красоты. Прости меня, Цезарь, если чего не так! Однако взгляни! Если безумица — чем ты рискуешь, кроме как выпороть меня… Я для тебя стараюсь… Сам говорил — история не сохранит…

— Магистрат, — обратился Цезарь к почтительной фигуре, стоявшей деликатно поодаль. — Я передумал. Вначале хочу взглянуть на твой город и рынок, поглядеть на тех, кого судьба растоптала, минуя их волю. Говорят, живой товар в Равенне особенного качества! Нет чувства страшней — бессилия. Когда ничего не можешь поделать и даже убить себя нет власти… Веди, Магистрат, туда, где продают живых людей, — воскликнул Цезарь, и Магистрат не мешкая отдал приказ. Два центуриона двинулись впереди, за ними Магистрат и Цезарь и после все те, кто толпился в атрии. Клиенты сопровождали патрона.

Пышная процессия двинулась по улице Равенны, вызывая неподдельное любопытство граждан и рабов. С опаской поглядывали люди на повелителя. У кого ненависть была во взгляде, тут же глаза в землю упирал: не дай бог — заметит Повелитель!

Самые причудливые и странные лица высовывались из окошек, стиснутых камнями. Так и выставлялась какая-нибудь немыслимая рожа в узкой каменной прорези, невольно приковывая взор безобразной своей наружностью. В одном месте Цезарь даже остановился, не поверив глазам своим. Рожа в то же самое мгновение пропала.

— Кто тут живет, в этом здании? — строго спросил он Магистрата.

Магистрат поглядел на Цезаря странным взором.

— Тут никто не живет, Цезарь. Этот дом на продажу… Может, бродяга какой забрался, — предположил он, и Цезарь лишь досадливо махнул рукой.

Но вот впереди показался рынок, и отвлекся повелитель. Шум, толчея так и вцепились со всех сторон, обращая на себя внимание, липкими настойчивыми пальцами заворачивали в свою сторону.

— Веди, Магистрат, показывай, где у вас тут музами торгуют?

Невольники и невольницы стояли на дощатом круглом помосте, который поворачивался по мере того, как аукционер-зазывала начинал выкликать с прибаутками достоинства очередного раба.

— Малоазийские прелести! Способные и шустрые ребята! Верят только в своего бога, поэтому другие боги их не любят… 3000 сестерциев! 3500 тысячи… раз! 3500 тысячи два! кто больше?

Больше никто не предложил, и пожилой земельный владелец купил раба из Малой Азии за 3500 сестерциев. «Все эти сирияне, иудеи и прочие оттуда — замечательные приказчики, — объяснял он кучке своих клиентов, сопровождавших богатея на рынок. — Кровь выпьют, и самый ленивый у них станет работать. Конечно, глаз за ними нужен: мудреный народ…»

— Черноморский скиф! Лучшие гладиаторы! В сельской работе перетянет троих… — меж тем преподносил Ведущий Продажу очередного, высокого и по виду сильного, раба. — 5000 сестерциев начальная цена…

Покупатель знаком показал, что желает осмотреть раба. Тот соскочил с помоста, разделся. Покупатель стал щупать мускулы, заглянул в рот.

— Вот это жеребчик! — захихикали в толпе, увидав срам раба, который был необыкновенной величины. Две матроны глаз не могли отвести от такого чуда, однако торговать раба не стали.

Рынок был небогат сегодня. Похоже, все эти рабы были перекупные и несколько раз сменили они жадные руки торговцев. Торговец, человек невысокого роста, кланяясь приблизился к Цезарю.

«Какой у него неприятный взгляд, как у змеи, — подумал Цезарь. — Занятие, конечно, не из возвышенных…»

— Чем могу служить тебе, Цезарь! За счастье почту, — сказал торговец, заискивая с самой любезной улыбкой, однако глаза так и остались холодными.

— Говорят, у тебя здесь муза продается? — сказал Цезарь. — Не боишься торговать божественным?

— Разве посмел бы я! Шутишь, Цезарь! — воскликнул торговец. — Она — безумная колдунья, Цезарь! Я уже на ней пострадал и крепко. Купил за 5000 тысяч в расчете заработать. Теперь не могу продать за тысячу. Никто ее не берет. Кто пробовал сойтись с ней — лишились силы. Из трех притонов вернули: разоряет, клиенты бегут от нее.

— Что она красива? Небось польстился на внешность, раз так много заплатил?

— Польстился, — послушно согласился Торговец.

— Показывай, я не боюсь колдовских чар! — приказал Цезарь.

— Не говори потом, Цезарь, что я тебя не упредил, — мялся Торговец.

— Веди, где ты прячешь божественное? На чем надумал нажиться! На посланном с неба, если правда она — нимфа! А если больше того — Муза? Тогда совсем тебе не поздоровится: Музы не любят тех, кто ими торгует… — засмеялся Цезарь.

— Я честный торговец, — сказал в ответ Торговец Рабами, и в голосе у него звучала обида. — Мой товар всегда пощупать можно, и в том я честнее. Разве прочие вокруг не продают себя и других да так, что неизвестно чего тебе всучивают, в результате. Продавая другого человека, я не обманываю. Открыто продаю, без всякой хитрости…

— Ты дерзок! — сказал Цезарь. — Хоть прав отчасти, когда про других говоришь. Жаль, ты себя не видишь!

Вспыхнули глаза у торговца.

— Прости, Цезарь, — сказал он. — Ты — владыка, а я презренный торговец рабами. Я — свободными людьми, ведь, не торгую. За что меня упрекаешь? Вот! — показал он рукой на клетку, в которой сидела женщина, и отошел в сторонку.

— Выведи ее наружу! — приказал Цезарь, — я не вижу толком, даже как она выглядит.

Торговец крикнул повелительно, однако женщина не отозвалась.

— Ты видишь, Цезарь, я тебе говорил, — сказал торговец. — Убил бы давно — денег жалко потраченных на нее.

— Выведите ее! — приказал Цезарь телохранителям, и те полезли в клетку.

В ту же секунду она легко поднялась и подошла к Цезарю, так что теперь их отделяла лишь загородка.

— Не боишься, Цезарь, совершать насилие над божественным созданием? — спросила усмехаясь.

Цезарь глядел на нее внимательно и поразился: так хороша и удивительно грациозна была рабыня, что невольно страх даже в сердце к нему проник: «А ведь и правда — богиня! — подумал он. — Не может смертное созданье быть столь прекрасным!»

— Ты очень красива, — сказал он вслух.

— Забери меня, Цезарь, к себе, — сказала она. — Ты — земной владыка. Я — пришла со звезд. Смотри, какая пропадает красота! — и поворотилась легчайшим одним движением. Все так и охнули от восхищения.

— Ты — нимфа, богиня или Муза? Как тебя зовут?

— Меня не зовут, я сама прихожу, — улыбнулась красотка.

— Торговец, я забираю у тебя божественное создание! Не тебе владеть небесным — торгуй земным! Божественное не переносит рабства…

Тут он наклонился к Магистрату и шепнул ему:

«В баню мне ее пришли!»

Магистрат кивнул. «Торговцу заплатить его 5000!» — приказал Цезарь. Торговец кланялся и благодарил, все хотел дотронуться от переполнивших его чувств до Цезаревой тоги, но его вмиг оттеснили.

Рабыню посадили в носилки и понесли. И Цезарь не задержался там, где пахло рабами, круто повернувшись, зашагал прочь от невольничьей толкучки.

* * *

В банях Цезарь не стал задерживаться в гимнасии и от игры в мяч отказался. Его познабливало, и он прямо отправился в душный жаркий кальдарий. Сегодня парился он в одиночестве. От горячей обволакивающей влажной нежности размягчился Цезарь. «Все сон! — устало думал он. — Малая часть моя. Остальное — чужие сны, в которых я занимаю так много места, что не проснуться, не выскочить… Такое сновиденье от яви не отличишь ничем…»

Неслышно вошла рабыня. Остановилась, не доходя шага, в ожидании…

— Ты — из моего сна! — сказал ей Цезарь. — Крупица личного, того что только мне принадлежит…

Рабыня улыбнулась.

— Я из твоей легенды, — сказала она.

— Кто ты? — Цезарь приподнялся на локте. — Не может такая краса, язык, движение быть у рабыни.

— Я — Муза истории, Цезарь.

— Которую я на базаре купил! — воскликнул Цезарь.

— Так было легче мне посетить тебя, попасть в одну с тобой жизнь.

— Почему ты не сохранилась в ней?

— В рассказах о Победителях, таких как ты, — для Музы нет места. Да и кто из смертных, что сочиняют прошлое, способен поверить в меня, по-настоящему? Без аллегорий. Разве ты веришь, Цезарь, что я — Муза?

— В это трудно поверить, — пробормотал Цезарь. — Ты — сон, в котором себя не помнит человек.

— Раз так — не спрашивай, не домогайся причин у Музы. Я следую вдохновению — не рассудку. Рассудком мной не завладеешь.

— Сама пришла, за что такая честь?

— Ты — Цезарь — любимец Муз. Я лишь одна из них…

— Как лестно все то, что говоришь ты. Какой изысканный язык: у рабыни такого не бывает… О Боги! Как мне поверить в Тебя?! Меня охватывает безумие, дрожу священным трепетом… Мне кажется, я знаю тебя, только не припомню, как, где? Как по-иному ощутить тебя, Божественная Муза?

— Отдайся мне, полководец! Забудь про брань и славу — отдайся Музе! Вот и проверишь, когда соединишься со мной, любовный мы заключим союз: иного не терпят Музы и мстят насильникам…

— Кто устоит пред искушеньем! — воскликнул Цезарь. — За сладкий Союз с Божественным в земной красе — готов я всем пожертвовать!

— Ты лжешь, удачливый полководец, — сказала женщина, лаская ему плоть. — Лжешь!

— Нет, я не лгу. Я твой! — шептали его губы.

О! как были ласковы и как легки прикосновенья маленьких божественных рук! Какая гладкость кожи, какой у смертных не бывает… «Я буду вечно твоим! — шептал Цезарь, вступая с Музой в окончательную любовную близость, испытывая от этой любовной близости такую сладость, такое счастье, какого не знал еще в жизни своей.

— Воистину! Ты — сладчайшая Муза! — воскликнул он в последней истоме жизненного чувства, после которого существование прерывается, не в силах дольше обременять.

— Вот видишь! Нет проще средства, чем отдать себя божественному, чтобы поверить, — ласково сказала ему Муза, хотя Цезарь уже не слышал ее слов, позабывшись в счастливом чувстве, — поверить, но ненадолго. Ты не узнал меня, а Музе надо отдаться навсегда, навечно, — печально сказала Муза и, легкой став тенью, покинула Цезаря.

Очнулся Цезарь.

— Как было мне хорошо с ней, какая удивительная рабыня, — думал он не в силах сразу придти в себя. — Я сделаю ее свободной… Конечно, она безумна по-своему, что верит будто она и есть великая Муза…

Открыл он глаза и понял, что рабыня его покинула. Оставила надпись: «Ты не узнал меня?!» Не может быть!?! — воскликнул. Вмиг поднялся с каменного влажного и жаркого ложа и выбежал в раздевалку. Кликнул стражу. Перепуганные вмиг прибежали два Центуриона, а с ними сам Магистрат…

— Где рабыня?! Сыскать немедля! — рявкнул Цезарь. — Сбежала! Вернуть! — кричал Цезарь, еще не в силах забыть пережитое только что счастье, уже предчувствуя навек потерю.

Угрюмый, отправился он отдохнуть часок перед обедом, приказав сразу будить, если сыщется рабыня

.

* * *

Разбудили его к обеду и первое, о чем спросил Цезарь, сыскалась ли рабыня?

— Еще не сыскали, Цезарь, — последовал смущенный ответ Магистрата. — Я все дороги перекрыл, далеко не могла уйти…

— Похоже на то, что правду она говорила, — мрачно изрек Цезарь. — Тогда ее не вернуть мне, моей музы. Поздно. Готов ли обед?

* * *

Обед начался в полном молчании. Цезарь хмурился и никто не решался начать разговор. Антоний ел жадно. Курион был задумчив и кокетливо поигрывал палочкой с заостренным концом. Гости почтительно поглядывали на повелителя, ели торопливо все, что подавали на стол. Подавали надо сказать отменно: старался Магистрат.

Вначале шли всякие закуски. Маслины так и лоснились маслянисто темными боками. Острый гарум был отменного качества. Хлеб подавали еще горячим. Отдельно — горячие бобы. Потом какие-то невероятно нежные колбаски местной выделки. Потом шли рыбные перемены. Когда же принесли устриц, таких белых, таких свежих и нежных, что могли соперничать с перламутровой нежной белизной самой раковины, — вдруг повеселел Цезарь. Улыбнулся и разом за столом будто солнышко засветилось…

— Вот, — сказал Курион, — эта палочка называется — стимул. Ею греки колют в незаживающую ранку на шее у осла, когда он упрямится. А мой знакомый все время заявляет, что у него в жизни нет стимула, не хватает стимула…

Смеялись.

— Цезарь! — воскликнул Антоний. — Неужели тебе недостает такой вот палочки, чтобы действовать? Скажи причину, которая оттягивает решенье?

— Это мой последний шаг к вершине, — ответил Цезарь. — На вершине достигать нечего. Тяжкий замысел судьбы, Антоний, себя исчерпывает, круг замыкается и актер, исполнивший роль, будет лишь с трепетом ждать рукоплесканий невидимой толпы божественных зрителей. Вот я и думаю: похвалят ли? Зарукоплещут?!

Или в молчании старости лишь смерть нас ждет впереди? С другим не сравнимое отчаяние достигших вершин в земном от полного бессилия пред Небом! Не верю! Не может так быть, чтобы без всякого смысла вершилась Судьба! Когда в земном достигнута вершина — должно распахнуться небо! Как может, чтобы блестяще исполненная роль не награждалась аплодисментами? Не рукоплещут бездарю.

— Ты неземного ждешь рукоплесканья, а Боги рукоплещут, когда в неземные ступишь пределы, Цезарь. На небесах, говорят мыслители, нас ждет признанье. Здесь на Земле божественное проявляется осторожно и небеса стерегутся, в особенности, если ты — любимец богов. Человек — созданье хрупкое, вспомни Семелу, сгоревшую под взглядом Зевса: взгляд бога живого для нас губителен, — так возразил ему сотрапезник. — Не ловушка ли это, Цезарь, нашего устройства? когда ты говоришь про смысл! Разве бессмысленное существование мучительно? Вон, погляди, сколько народу живет безвестно и робко, без всякого свершения и замысла. А так просто, потому что родили, живет, не ведая себя и не нуждаясь в смысле…

На это Цезарь так ответил:

— Когда Мастер завершает скульптуру иль роспись — сотворенное начинает жить. Мы видим чудо воплощенное: из Ничего родилось Прекрасное, в котором есть все. Судьбинский круг, когда замкнут, и замысел исчерпан, подобен творению искусства. Из вязкого материала жизни пальцы Судьбы лепят Завершение. Загадка в том, кто я — глина или пальцы?

— Глина и пальцы равно отдыхают, когда завершена скульптура…

— Кто же живет, иль Что? Иной жизнью? — воскликнул Цезарь. — В чьих глазах.

— Цезарь! — воскликнул философ. — Человек умирает и вновь рождается много раз. Как Феникс становимся мы хладным пеплом, удовлетворив собой огонь желаний. И в новом огне, новой страсти, вновь воскресаем, рождаемся из пепла. Чтобы чувствовать жизнь все время — надо все время претерпевать смерть. Таков сюжет существования. Тут и богам завидно, ибо не раз в 500 лет, как птица Феникс, а всякий день способны мы жечь себя и воскресать: вообрази силу жизненного чувства! Иное дело, что воскресаем мы — другими людьми. Тот человек, который прежде был нами — гибнет. Мы так меняемся, что прежнего Себя — совсем не помним. Как он переменился! — кричат вокруг. — Я знал его двадцать лет и вдруг — человек стал неузнаваем! А это просто другой человек. Тот же, кого ты знал лет двадцать, — умер! Так мы не помним и прошлых наших рождений и жизней… Чудо не в том, чтобы восстать из тлена и жить, а в том, чтобы воскреснуть Себя не утратив!

— Женщинам много легче. Они себя не утрачивают, — заявил Курион. — Только кричат в сладкую минуту: Ой! Умираю! И тут же воскресают снова теми же, что были и с прежним желаньем: тут ненасытны они и смерти не страшатся. Пугает женщин старость…

— Вот я и откладываю решенье, не в силах поверить в тщету Судьбы, — задумчиво произнес Цезарь. — И в ожиданье чуда, которое единственно по исполненью: хочу быть счастливым! Исполнив земное — хочу все время быть счастливым!

— Ты, Цезарь, желаешь богом стать, — заметил на такие речи пьяница Антоний. — Лишь Боги всегда счастливые, и то, пока в земное дерьмо не вляпаются… — и хохотал, хохотал и багровел опухшей рожей…

— Ты прав! — воскликнул вновь Цезарь. — Для настоящего счастья надо соединяться с божественным! Сегодня я про то узнал. Увы! Муза истории не любит гласности, и та легенда, в которой мы все живем, — счастливых мгновений не хранит.

Тут все на время смолкли, задумавшись. Проворные рабы убрали остатки еды, посуды. Красивый виночерпий стал разливать вино. Музыка заиграла, и плавно играя формами пышными, бесстыдная гадитянка начала свой волнительный танец…

— Я расскажу вам, друзья, свое ночное виденье, — сказал Цезарь. — Свой странный сон, в котором все обнаружило себя, что будет с нами. Решенья, Антоний, не мы принимаем, — мы лишь угадываем содержанье…

Видение Цезаря

Я побывал в Аиде! — так начал Цезарь свой рассказ. — Аид называется Третьим Римом. И всякий, кто находится там, рождается в этом Загробье, как в самой обычной жизни. Только себя не помнишь, до поры до времени. И даже не ведаешь, что происходит вокруг на самом деле. И я — Цезарь, там родился, как все. Таково рождение в Аиде. Ты думаешь, что вокруг идет жизнь, что другой жизни нет, и даже радуешься жизненному чувству, любви, пока в какой-то миг, вдруг, не открываются глаза, и ты понимаешь, Кто ты такой и куда ты попал. Вот когда начинаются Аидовы мученья. Что может быть ужасней родиться Цезарю среди рабов. Несчастных существ, совсем перед тобой невиноватых.

О Боги! Что это была за жизнь! Эти проклятые комнатенки, в которых ютилось по несколько человек! Эти бесконечные очереди за всем, чего бы ты ни захотел. Сутолока и сумрак. Все серое, убогое, некрасивое… и звуки, это постоянное бормотанье, шарканье ног, гул странных повозок… С самого утра миллионы рабов бежали на свои рабские службы и копошились так до вечера. Вечером забивались в свои жалкие конуры, отдыхали, как могли, и утром снова бежали соответствовать великому рабству жизни. Потому что главное была не работа — а соответствие этому рабству. Были там и очень умные люди. Свое существование они очень ловко объясняли. Пусть, говорили, во внешнем мы — несвободны; зато внутри, в душе нашей и мыслях — парим!

Вот и спрашивается: если в мыслях ты — князь, а живешь рабом, — кто ты такой? Безумцы! Философы рабской жизни! Поэты, воспевающие кнут. Нет! Не передать словами этой тягостной, из мелких чешуек, дремы, которая затягивала, как грязная занавеска, души Людей! Заволакивала сознание и люди, даже хорошие, умные, в сумерках той жизни переставали различать цвета, краски пропадали, и даже черное и белое в равной мере становилось — серым.

Но самое смешное, что они, эти существа в том страшном мороке-сне, называли происходящее с ними Жизнью! Про свою загробность они и не ведали: боялись смерти, находясь в ее чертогах. Вместо того, чтобы бежать оттуда, не оглядываясь, лишь случай подвернись — скорбели о том, что придется расстаться с тюрьмой. Находясь в Аиде, боялись Аида и помещали его там, где начиналась жизнь. Все перевернули в том жутком царстве… Они спасали уродов и слабых, а сильных и талантливых уничтожали!

Больше всех мне досаждали рабы при искусстве, танцоры, поэты, ученые… Ненавидели с первого взгляда, как ненавидит разбогатевший раб разоренного хозяина. «Подумаешь! корчит из себя принца, Цезаря! — злобно так восклицали. — А мы тут хоть удавись, пляши вприсядку!»

Как они надо мной издевались, ощущая мою особенную природу! Стоило мне их приблизить или самому потянуться к ним искренне — тут же наглели и едва ли ногами не начинали попирать. Отдалюсь, бывало, — ненавидят. Мол, смотри, какой гордец, заносится! Нас за людей не считает!

И еще — чиновники, Магистраты — те сразу служивым нюхом прозревали во мне опасность, не любили сильно, однако — уважали. Даже советы давали, поучали, мол, нельзя себя так вести, как ты ведешь себя: сам в дерьме, а жесты царские, замашки! Ты очень, говорили мне, странное на других людей производишь впечатление.

Не может быть, — решил я в какой-то миг, — чтобы такая жизнь происходила Наяву. Все это мне снится, либо я в преисподней, тягостном загробном царстве, где мучения составляют главное в существовании. И все эти люди вокруг — одни лишь тени, подставленные для виду, которые истаивают от печали и смертных чувств. И все, что вижу я, — морок один, через который осуществляется мое наказание, непонятное и несправедливое.

Стал я искать путей спасенья, высматривать правильное Учреждение, где сидит Радамант или его подручный Магистрат Загробья. Чтобы потребовать, просить — отпустить меня с миром! Избавить от смертной и хладной, жуткой грезы. И чувствую — не вырваться мне, не проснуться. Самоубийство не помогло! Увы! Тут же меня возвратили к той же самой тусклой и страшной жизни этого загробного полумрака. Я понимал, конечно, что мертвым не дано себя убить. Но согласиться с тем, что я уже мертв — нет! К этому я не был готов, душа моя была жива… Понял я тогда, что в одиночку, не очнуться мне из этого сна и не избежать мучений…

— Скажи, Цезарь, а женщины в том царстве смерти были? Любил ли ты их, как любишь здесь? Любили они тебя? — стали спрашивать гости.

— Женщины там были, однако одиночества моего они не могли прогнать: ведь женщина подобна жизни, зерцало существования. А в той загробной грезе основой жизни, главной ее пружиной была нужда Жить, Быть как Все. То есть Никем и Никаким. Вот женщины и отражали в своих чувствах эту серую одинаковость. Потянется вроде, ощущая необычность мою… А после видит — нет подтвержденья высоты моей природы и отшатнется тут же. Ведь Цезарем я был лишь в личном чувстве, — я знал, Кто я. Но Знал в одиночестве.

— Скажи, Цезарь, кому там поклоняются в Аиде? Каким богам?

— В особых храмах там поклоняются невидимому Богу, единому в трех лицах.

— Как у этрусков, подобен их бог четырехликому Янусу.

— Невидимый, как у Иудеев…

— Да, боги у них иудейские, — подтвердил Цезарь. — Но наши иудеи кладут запрет на изображенье, а там, в загробье — рисуют божество и поклоняются ему через намазанный лик.

— С чем схоже изображенье их бога? Подобное Зевесу или Египетской природы?

— Их бог подобен просто человеку, в изображенье, — сказал Цезарь. — Тут какая-то тайна, ибо цель и смысл поклонения — Спасение, и жизнь иная и вечная… Все это меня и натолкнуло на отдельное подтверждение моей догадки о том, что мир и жизнь вокруг — ненастоящие. Но как их Бог спасает от смерти себя ей предавая — не понял я. Они распинают Его, чтобы потом с Ним вместе воскреснуть. Подобно Озирису или Орфею…

— Как же ты спасся, Цезарь? Неужто через иудейского божка? — захохотал Антоний.

— Ко мне явилась Муза, — ответствовал Цезарь. — Спасительная фея из тех, что прилетали к царю Нуме, в древности нашей. Она-то мне и шепнула: «Возвращайся, Цезарь! В Истории все это числиться не будет все равно! К чему страдать напрасно… Я вновь приду к тебе в достойном тебя существовании. Здесь жизни нет». — Но как мне отсюда вырваться, — воскликнул я. — Я пробовал даже убить Себя, чтобы исчезла пелена вокруг — не вышло… Как ускользнуть из подземелья?

— Убить и уничтожить можно лишь живое — а здесь ты, как мертвый, — ответила мне Муза. — Другое надо, чтобы уцелеть и выскользнуть в спасительную дверь — Признание. Хоть кто-нибудь из этой жизни должен увидеть в тебе Цезаря — тогда ты спасен.

— А ты? — спросил я. — Ты, разве, меня не узнаешь?

— Я этой жизни не принадлежу.

Сказала и растаяла. Вокруг совсем сгустились сумерки и стало глухо: ни человека рядом, ни богов… Где, средь кого мне взыск чинить признания Себя такого как я есть? И чувствую в себе нежданное вдохновение, как будто отвечает мне Музой вдохновленная душа моя и говорит — куда идти.

Стал вновь обходить загробные магистратуры, думаю, вдруг наткнусь на прозорливого. Долго бродил, пока однажды попал, видать, туда, где жребий мой поджидал меня. И магистрата увидел за странным таким столом, прямо на перекрестке жизненных дорог. К нему много путей судьбы сходилось, и люди, иль тени — не ведаю того, так и тянулись, брели каждый своим.

Пришел я к нему и прошу: Спаси, — говорю, — меня от этой жизни!

Он смотрит на меня, и вот что удивительно, вроде место он занимает и фигура есть, в особенности издалека, а в то же время, как будто место пустое, только взгляд один и чувствую на себе. «Ты — Цезарь!» — говорит он мне: вмиг признал. Я диву дался и чувствую — конец приходит моим страданиям. Тут он мне предлагает отправиться в другую географию. «Спаси меня, — прошу я. — Убери меня совсем из этой жизни… Отправь меня туда, откуда я пришел», — прошу я его.

Он и отправил. Нарисовал рукой, очертил так легко в воздухе дверцу, и дорога открылась. Я по этой дорожке и пошел. Долго шел, пока уже совсем под утро появились знакомые места и очнулся я наконец от тягостного сновидения.

Вновь с вами, друзья. И эта беседа в историю не попадет. Не попадет в историю и сегодняшняя встреча моя. Она опять явилась мне, чудесная Муза, Богиня, а Я… — не узнал ее. Да и не смог бы отдаться, как там, в Загробье. Здесь иные нас ждут заботы: когда звенят мечи — муза уходит. Наверно, Власть и Вдохновенье редко соприкасаются.

— Гениально! — закричали гости за столом, выражая всячески восторг. — Воистину ты, Цезарь, дружен с Музами…

— Увы! Если бы так, — сказал Цезарь. — К несчастью — все это голая правда.

Но вот какая странная мысль мне не дает покоя: не обманул ли меня тот Магистрат в Аиде-Сне. Взял и отправил меня, но в жизнь ненастоящую, а в нашу с вами сочиненную легенду. Ведь там, в загробном сне, откуда я вырвался при помощи вдохновенья Музы, я про себя все знал. А здесь? Кто сможет доказать, что все мы сейчас в живой и настоящей жизни? Что мы не выдумали, не сочинили сами происходящее с нами? Составили живое описание себя, событий, страстей и стали тем, Чем Кажешься! И жизнью живем сейчас мы вовсе не настоящей, а легендарной.

Внутри легенды я нахожусь про самого себя и нас всех, легенды сложившейся при нашей жизни. Вот отчего так легко было загробному Магистрату меня оттуда отправить, потому что оправил он меня не в прошлое живое, а в историю, которая, как известно, живет вечно, которую мы своим присутствием лишь оживляем в памяти человеческой.

— Цезарь! Разве не лестно человеку при жизни стать легендой! Не это ли высшее достиженье в жизни! — воскликнул Курион.

— Это ловушка, Курион, из которой не выбраться. Быть героем легенды, — тягостней нет существованья: игрушка и прихоть тех, кто сочинил тебя! Марионетка, осознающая свои дерганья и бессильная во всем, кроме страданий. Потому что страдания у тех, кто стал легендой, — сохраняются самые неподдельные, настоящие человеческие. Только никто про то не ведает! Потому что в легенде про наши страдания ничего не Написано! И вся мука — невыразима, сохраняется при тебе и переживается втихомолку, лишенная спасительного выражения, спасительных излияний человеческого горя… Легенда суха и равнодушна к своим героям. И стоит мне исполнить предначертанное — опять я попаду в тот страшный загробный Третий Рим. Потому что видение мое — не сон. И вновь буду мучиться, пока не доберусь до Страшного Магистрата, который вновь с легкостью переправит меня сюда, в то же место нашей с вами легенды… И так кружиться я буду вечно, не в силах порвать порочный круг и не ведая про ошибку, которую совершаю вновь и вновь в неведомом месте. Вот отчего, друзья мои и соратники, я оттягиваю решенье, сколь могу, ибо все равно все предначертано и будет так, как записала нежная ручка Клио.

— Цезарь, неужто вправду ты, сочинив эту прекрасную историю, хочешь заставить нас в нее поверить? — зашумели сотрапезники. — Разве в такое можно поверить?!

— Поверить трудно, — согласился Цезарь. — Меня сегодня в бане ласкала Муза, а я и не понял, тоже не поверил…

— Ха, ха, ха, — давясь от хохота, Антоний никак не мог выговорить слово: — Мууузза! — наконец прохрипел он. — Гениально!

— Муза нас может посетить в любое время и в любом месте. Меня она посетила в бане, прикинувшись рабыней, смиренно ласкала меня, а я не поверил, не понял, что это спасение мое пришло. Что стоило мне ради нее пожертвовать Легендой — и спасусь. Я ей отдался, спасительной Музе, но только на мгновенье, и тут же очнулся. Пришел в себя — Муза тотчас же меня и покинула. Магистрат, сыскали рабыню?

— Нет, Цезарь, как в воду канула…

— Прекратить поиски, здесь ее с нами давно нет.

— Мне нравится, Клянусь Богами! Наша легендарная жизнь! Скажи, чего тебе не хватает, Цезарь? По мне — тут все есть: женщины, вино, богатство, звезды, даже магистрат и тот есть… еще одна победа — и будет совсем полная Легенда!

— Ты прав, все имеется в нашей сказочной жизни, — ответил Цезарь. — Кроме одного: Надежды!

— Какой еще надежды? Разве что на победу! Я в это сильно верю!

— Надежды — на Иное! Внутри Легенды все уготовано, и быть Иного не может!

— Написанное можно дополнить! — воскликнул Курион.

— Дополнить, не переписать! Не сочинить иное, возвышенное, лишь старчески добрать уже постылой радости!

— Цезарь, в написанной легенде, истории известно все наперед. Скажи, мы победим?

— Мы победим, чтобы погибнуть, Антоний!

— Как, Цезарь, как мы погибнем? — кривлялась багровая рожа Антония, давилась смехом.

— И мне скажи, Цезарь, как суждено мне погибнуть? Скажи, Цезарь! — стали приставать подпившие друзья.

— Тебя, Антоний, погубит любовь царицы…

— Не худо, я согласен! — закричал Антоний и захохотал вновь красной своей рожей.

— Тебя, Курион, погубят собственные страсти.

— Иносказательно говоришь, Цезарь. Какую себе ты участь заготовил?

— Трагическую. Антоний, ты переживешь меня!

К вечеру у Цезаря разболелась голова. Он боялся припадка и удалился в дом, в темную, без звука комнату. Звук, свет и особенно запахи мучили его бесконечно. Боль вяло пульсировала в онемевшей голове. В горле стоял противный ком. С этого всегда начинался припадок. Он лежал, застыв, без движения, боясь пошевелиться. И старался ни о чем не думать. Каждая самая малая перемена тут же отдавалась мучительным, как зубная боль, толчком. От затылка к глазам. Казалось ему, что в голове у него приглушенно работает страшная пульсирующая машина, которая ввинчивает тонкое сверло в затылок и тщетно пытается достать острием до глазниц… Медленно, болезненно он проваливался в онемелый сон. Растянутая на липкой паутине голова погружалась вместе с темными стенами, комнатой, потолком… И где-то в дальнем отчужденном углу темно и сумрачно стояло и глядело со стороны молчаливое сознание. Привычку смотреть издалека на мир, на себя, на людей он приобрел в детстве, когда в одиноких играх вдруг останавливался и застывал ненадолго, пораженный этим странным ощущением отвлеченности. И только много времени спустя он понял, что не отвлекается и не со стороны глядит, а наоборот, уходит в себя, уходит и глядит на то, что вовсе не он. Разве это изможденное тело, вытянувшееся и застывшее от боли, — это он? Эта голова, лицо с синими дугами мигрени под запавшими глазами… Эти мысли и нелепые чувства — разве все это он? Нет! Он свободный и невидимый, легкий, без боли и муки бесстрастный свидетель собственных бед и радостей, в равной мере ненужных.

Но не оторваться, не отойти далеко! Навек привязан он невидимой нитью, навек… до скончания века. Пока не войдет он внутрь совсем, навсегда и больше не вернется. А пока ты жив — живи. Ты обязан жить! Жизнь — дар, подарок. Да и не возникало в нем особых мыслей о том, чтобы не жить. Вовсе нет. Уже давно хотел он только одного — покоя. И чего тебе надо, Цезарь? — твердят вокруг. Тебе так везет, как не везло никогда и никому. Ты баловень судьбы.

Он честолюбив и скрытен. Все эти разговоры о покое — только маска. Катон… Мчат безумные кони судьбы и тащится, волочится по земле привязанное к ним толстыми канатами обстоятельств его странное и страшное существование…

Он погружался все глубже в темное и вязкое небытие больного сна. Оставались только голоса. Катон, невыносимый в своей логике разума и морали и абсолютно глухой к логике жизни. Глупец. Ты, как вещая Кассандра, выкрикиваешь пророчества, которым никто не верит. А ты? Счастлив как Цезарь? Нет! Не мне везет. Я сплющенное, бешено прыгающее в пыли колесо. Из беды в беду. И только страшное невезение других, чужая беда спасает… Сознание устало и безнадежно старалось забыть себя, поплыть туманом. О, боги, беззвучно шепнул он, дайте счастливому Цезарю передохнуть, — шепнул и услыхал его Гипнос, темными крыльями закрыл последние оконца в больной голове…

Какая на утро отвратительная голова после припадка мигрени. Цезарь проснулся. Разбитый, с каким-то особенно тягостным ощущением жизни. «Опять жить надо», — пожалуй, этими тремя словами точней всего можно передать то удивительное состояние опустошенности и тягости бытия, которое порой приходит к нам в такие вот утренние минуты. Сама боль прошла. Голова одеревенела, онемела, мысли, как с трудом сгибающиеся на морозе пальцы, вяло и неуклюже шевелились.

Какой дикий приснился ему сон! Он сошелся с собственной матерью. К чему ужасное сновидение? Впрочем, сейчас это его не беспокоило. Он находился в том сумеречном безразличии, которое равнодушно в равной мере и к радости, и к ужасу, и к беде…

В отдалении слышался неясный говор, шум. О, неизбежные клиенты, толпящиеся в передней с раннего утра. Несчастный жребий победителя! С утра бежит он по домам тех, от кого зависит его карьера, к патрону, другу за поддержкой, сам принимает тех, кто от него зависим. Мудр и умен Лукулл. В разгаре славы плюнул на все и удалился в свои сады и зажил «как Лукулл». Как долго никто не верил ему. Все думали, что строит он козни, замышляет против государства что-то нечистое… Потому что так не бывает, чтобы добровольно отказался римлянин от борьбы, интриг, политики, карьеры… Так не бывает…

Дверь распахнулась, неслышно вошел раб.

— Проси, — вяло произнес Цезарь. — Пусть войдут. Мысль неотступно вращалась вокруг сна. К добру иль худу?

При молчании всех вокруг Цезарь принес жертву. Задумчиво глядел он на дымящиеся внутренности. Вот печень, расположенье вен, напоминающих сплетенные деревья. Нет! Ощущения беды внутри не возникало. Все ауспиции казались благоприятными. Облегченно вздохнув, он приготовился общаться с этим днем, друзьями, клиентами, откупщиками… кого там только не толпилось у властителя провинции.

Он принял решение. Главное, не вызвать подозрений. Днем посетил школу гладиаторов, как было запланировано гостеприимным магистратом Равенны. На арене то наступая, то отступая назад, в танце смерти двигались пары бойцов. Звенела сталь, время от времени рассекая со свистом воздух. Высокое синее небо горело зимним влажным холодом. Бездонное, опрокинутое на землю… Как там Гортензий? — подумал Цезарь. Еще вчера он при всех передал ему командование войском. При всех ушел от дел, чтобы отдохнуть, развлечься. Цезарь лениво глядел на танцующие пары гладиаторов. Удар, наклон, нырок и свист сухой стали, рубит холодный воздух рука, бойцам жарко…

Цезарь вздохнул. На вечер назначен ужин. Какой ужасный ему приснился сон… Но все ауспиции благоприятны. И потому голос внутри говорил: не делай! Не смей! Не надо!

Гости расположились на мягких ложах вокруг изящных резных столиков. Неторопливо текла трапеза, и так же неторопливы были слова. За едой пили мало. Кто сколько хотел, и, если отказывался гость, то не принуждали. Пили обычно после, когда еда закончена. Цезарь поднялся. Спокойным голосом пожелал всем здравствовать и попросил дождаться его возвращения. Обязательно дождаться. И удалился. Ужин продолжался. И сначала за одним, потом за другим столом уже полилось красное, как кровь, густое вино в чаши, и голоса зазвучали громче… Один за другим тихо, не привлекая внимания к себе, поднялись и последовали за Цезарем его самые верные, надежные друзья…

Бешено летит возок по темной дороге. Цезарь путал следы. Ни зги. На небе облака. И только чуть отсвечивает белая дорога. Ночь летела за ними, глушила стук копыт. Все молчали. И в темноте не видно было, хмурились или, наоборот, светились лица. Не видна тревога, и радость не видна…

— Мне приснился странный сон, — тихо сказал Цезарь. — Я сошелся с собственной матерью.

Он замолчал. Копыта выбивали глухую дробь в каменной пыли дороги.

— Это к добру, — так же тихо отозвался наконец прорицатель. — Это означает только одно. Ты снова победишь. Но в этот раз трофеем будет все государство. Мать — это отчизна, Италия. Ты станешь повелителем Рима, Цезарь, — и невидимая в ночи скользнула усмешка по лицу говорившего.

Возок резко встал, и всех качнуло вперед. Дорога кончилась. Внизу неслышно текла река, проступая темной лентой в начинавшемся рассвете. Небо быстро белело. Только что плотные сумерки еще кутали землю и смазывали контуры и различия. И вот уже тьма стремительно растекается от востока и тает, превращаясь в тонкую голубую прозрачность.

Поморщившись, Цезарь спрыгнул на землю.

Солнце еще не поднялось. Утренняя заря пылала ярко начищенной медью. Красная, жаркая полоса росла от края земли. И красные блики играли на шлемах и вычищенных панцирях воинов. Полетело короткое, хриплое, как карканье ворона, приветствие.

— Да здравствует Цезарь! Да здравствует Цезарь! — слова рубили воздух.

— Вот твоя Италия! — один из друзей взял его под руку. — Ты колеблешься?

— Поздно колебаться, — мрачно ответил Цезарь.

— Неужели ты боишься?

— Цезарь ничего не боится, — он в задумчивости смотрел на реку, за ней начиналась италийская равнина. Перейди, и конец. Не конец, а начало позорной гражданской войны, и сколько бед тем, над которыми ты хочешь властвовать…

— Твой сон. Он — вещий, Цезарь, — произнес прорицатель. — Но если ты не веришь снам, погляди на птиц и загадай.

Стайка черных точек, напоминавшая мух, парила высоко в светлом небе.

— Ну, погляди! — голос прорицателя зазвенел, — гляди!

Птицы повернули направо.

— Ура! Ра! Ра! — хрипло понеслось по равнине. Как боевые кони, солдаты нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Вынырнувший краешек солнца ярко засиял тысячей бликов и огней, отразившись в металле.

— Что ты медлишь, Цезарь! Мы верим в твое счастье. С тобою богиня удачи. Веди нас!

— Не мне везло. Не везло другим, — пробормотал Цезарь, будто просыпаясь от какого-то своего внутреннего сновидения.

Он повернулся назад, лицом к застывшим и ждущим его приказаний железным солдатам Рима. Холодным огнем горело утреннее светило в тысячах нагрудниках.

— Ну что ж, — Цезарь вздохнул, — жребий брошен. Но видят боги, я здесь ни при чем. — Он поднял руку, взмахнул ею, и двинулись когорты, металлом разбрызгивая нежную утреннюю воду.