Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

В Москве, в издательстве мужского журнала Alfa Male, появляется новый главный редактор – холодная красавица Марина. У арт-директора Влада завязываются с ней отношения, которые превращают жизнь юноши в драматическое и романтическое приключение.

3

Не могу сказать, что всерьез боюсь спиться, но все же иногда я задаю себе вопрос: стоит ли молодому человеку, перед которым каждый вечер в чумной клубной Москве открывает массу приятных перспектив, тупо сидеть дома и в одиночестве глушить красное вино? Вчера вечером я мог куда-нибудь пойти. Мог созвониться с друзьями. Мог, наконец, к родителям заехать. Все было бы лучше, чем сидеть одному, пересматривать в десятый раз фильм «Престиж» и надираться, размышляя о тщете всего сущего. Это ненормально, чтобы человек предпочитал любимый фильм обществу живых людей. Но что мне делать, если я все время чувствую себя таким замотанным, что просто не хочу и в свободное время тоже с кем-то разговаривать? Хотя разве обязательно при этом пить? ОК, я выпил всего одну бутылку. Но я выпил ее ОДИН. А это, говорят знающие люди, первый признак алкоголизма.

Остается только радоваться, что я плохо переношу крепкий алкоголь: виски, водка, коньяк — все это не ко мне. Как-то с юности «не пошло». Пью в результате вино, как девчонка. Но это хоть не так вредно. Вон все жители Средиземноморья его как воду пьют целыми днями — и ничего, никто не зовет каких-нибудь итальянцев нацией алкоголиков…

Теперь я сижу в кабинете, тупо пялясь в монитор, и жалею о том, что моя работа не позволяет мне целый день провести в темных очках: я же должен все-таки видеть неискаженные цвета на экране. У меня нет похмелья — еще чего не хватало, с одной-то бутылки хорошего вина. Но я, как ни крути, лег в три утра и встал в половине девятого. И мне этого мало. Нет ничего хуже жизни «совы», которой надо рано вставать. Мне бесполезно раньше ложиться — я все равно не засну. И в результате я просто все время недоспавший и злой — вот как сейчас.

Ну, скажем честно, у меня есть причины для недовольства жизнью. Вчера, бредя вечером домой по бульварам, я придумал отличную концепцию той злополучной модной съемки — на трех манекенщиках. А сегодня первым делом с утреца наша милая Кира пришла ко мне и сообщила с постной миной, что бюджета на трех манекенщиков у нас нет. А на одном — Олеговом фаворите — я делать съемку не хочу. Во-первых, Олег от этого разботвится. Во-вторых, это в самом деле неправильно. Ну и вообще — мне теперь жалко моей «тройной» идеи.

Но и в этом есть свои плюсы. Теперь мне хотя бы будет о чем говорить с Мариной во время нашего обеда — а он, между прочим, приближается с каждой секундой, и я думаю о нем со смешанными чувствами. Я понятия не имею, что она собирается мне сказать, как именно будет убеждать смириться с действительностью и начать работать как следует. Но что бы она ни сказала, я все равно не буду знать, что ей ответить. Мне самому трудно сформулировать перечень моих претензий к ней — как только я начинаю их сам себе озвучивать, мне становится и смешно, и грустно. Потому что это не нормальные претензии, а какая-то детсадовская обида на обстоятельства. У меня, видимо, и нет никаких реальных претензий — все мои проблемы во мне самом. Я просто боюсь перемен.

И еще мне неуютно, потому что я знаю — она опять будет выглядеть совершенством: холодная, ослепительная, элегантная, с головы до ног упакованная в дизайнерское шмотье. И я буду сидеть напротив и чувствовать себя лохом. А мне это, вообще говоря, не свойственно — и хотя бы в силу этого неприятно.

Нет, так дело не пойдет — проблемы надо решать по мере их возникновения. Когда наступит время ланча (я бросаю взгляд на часы и понимаю, что до ужаса скоро — всего-то сорок минут), тогда я и буду страдать. А сейчас мне нужно поправить макеты — ребята мои в последнюю неделю расслабились и стали гнать какой-то недопеченный полиграфический продукт. Хотя не надо возводить на людей напраслину: расслабился я, их поведение — только реакция на мой креативный ступор.

Я сижу за компьютером в своей любимой позе: правая рука на мыши, а левой я подпираю голову. Очень удобно, если больше всего на свете тебе хочется упасть мордой на стол и заснуть. М-да, эту страницу надо просто переверстать — что могло заставить Пашу поставить пиджак от главного рекламодателя в корешок, так что в печати от него будет видна едва ли половина? А если его передвинуть, то надо все передвигать — на нем весь макет завязан. Г-р-р-р… Как там говорил Гэри Олдмен в «Пятом элементе»? «Если хочешь, чтобы работа была сделана как следует, делай ее сам…» Ну что-то в этом роде.

Над моей головой звучит тихий смешок:

— Теперь я понимаю, почему ты всегда такой лохматый.

Я вздрагиваю от неожиданности и вскидываю глаза. Марина. Конечно, это она — кто еще мог подкрасться так бесшумно? Я сразу раздражаюсь — на себя, потому что вид у меня наверняка идиотский. И одновременно борюсь с изумлением. Она не только своим неожиданным появлением застала меня врасплох. Она сегодня не такая, как я ожидал: никаких элегантных тряпок, на ней простые черные джинсы и синяя майка с длинными рукавами и на ногах смешные разноцветные кеды. Вполне могла бы сойти за обычную женщину — если бы не это ее ослепительное, совершенное бледное лицо с темными-темными глазами. Каким-то образом сегодня, в этой простецкой одежде, она еще красивее, чем всегда. Хотя это, откровенно говоря, просто невозможно.

Я понимаю, что у меня разинут рот. И краснею. Великолепно — просто отлично, именно так ведут себя серьезные профессионалы, когда к ним обращается начальство. К тому же я понятия не имею, о чем она говорит.

Словно прочитав мои мысли, она поднимает бровь и кивает на мою левую руку:

— У тебя все время пальцы в волосах — вот они и оказываются… уложены с элегантной небрежностью.

Она улыбается. Я уже говорил, какие у нее зубы? Наверное, ее дантист зарабатывает миллионы. Или это вставная челюсть?

Попытка мысленно пошутить не срабатывает — дар речи ко мне все еще не вернулся. Мне остается только хмыкнуть и убрать, наконец, руку от головы.

Марина поднимает в воздух руку с сумкой и слегка ею встряхивает:

— Ты готов? Уже пора идти. Столик заказан на полвторого.

— Да, конечно. — Я быстро нажимаю «сохранение» и встаю. Хлопаю себя по карманам: сигареты, телефон и бумажник на месте. — Пошли.

К счастью, в лифте мы едем не одни — я все еще слишком ошарашен, чтобы вести с ней сколько-нибудь разумную беседу наедине, в тесном замкнутом пространстве. На улице тоже проблем не возникает — мы просто идем молча. Марина подает голос только один раз: постояв секунду на залитом солнцем тротуаре, она бормочет тихонько, что «сегодня очень жарко», и быстро переходит улицу, чтобы попасть в тень. Никаких возражений — и правда жарко.

Столик ее секретарша нам заказала в ресторане «Барашка» — прекрасный выбор: совсем рядом с офисом и еда в самом деле очень вкусная. Мы садимся на террасе, в тени оранжевых занавесей, которыми столики отгорожены от любопытствующих прохожих. Официант немедленно приносит нам «комплимент от заведения» — по хрустальному стаканчику чая с чабрецом и засахаренные фрукты: это ресторан азербайджанской кухни и все меню имеет налет восточной экзотики. Здесь, чудо чудесное, даже суши в меню нет — а без них, кажется, ни одно место в Москве не обходится. Марина к своему чаю не притрагивается и фрукты игнорирует. Логично — наверняка у нее какая-то диета. Сами собой такие фигуры у женщин не бывают — над ними нужно напряженно работать.

Ее заказ меня удивляет — она не хочет салата, ей не нужен гарнир, она просит принести ей кусок мяса с кровью, несоленый, без приправ, минимальной прожарки, «практически сырой». Не хило. И эта женщина не выносит вида крови?

По какой-то причине зрелище того, как она подносит вилку с кусочком этого ярко-розового влажно-кровавого продукта к своим белоснежным зубам, меня завораживает.

Я говорю, не подумав — первое, что приходит мне в голову:

— Хищница.

Она опускает глаза, словно я ее чем-то смутил. А потом смотрит на меня с оттенком печали во взгляде:

— Ты так обо мне думаешь? Что я хищная и жестокая? Вероятно, ты прав.

Теперь уже смущен я:

— Ничего подобного. Не знаю, зачем я это сказал.

Она пожимает плечами:

— Нет, это хорошо, что ты так сказал. Мы же оба понимаем, что речь не о мясе, правда? Речь о работе. И я честно тебе признаюсь — я не знаю, что, собственно, собираюсь тебе говорить. Потому что ты прав — я, вероятно, в самом деле хищная и жестокая. Но только для работы это неплохо. Для нашего бизнеса это иногда просто необходимо.

Я молчу. Я знаю, к чему она ведет: она собирается оправдываться за то, что сместила с поста главреда Михалыча. Я только не понимаю — зачем, все равно уже ничего не исправишь. И, сколько ни оправдывайся, моего разочарования от произошедшего это не уменьшит.

Марина продолжает, и в ее голосе теперь слышится улыбка:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь о том, что вся эта история с моим назначением — что это было сделано некрасиво. И ты прав. Но честное слово, моя роль в этом деле минимальна. У нашего издательства есть хозяева. Они уже некоторое время были недовольны тем, как идут дела. Сам знаешь, обстановка на рынке сейчас не волшебная — конкуренция большая, кризис сказывается. Сейчас нельзя делать просто хороший журнал, как это было при Илье. Сейчас нужно делать исключительный, сногсшибательно эффектный журнал — и делать его за пять копеек. Подумай сам — мог Илья Михайлов с этим справиться?

Она права, конечно — не мог. Я работал с ним три года и высоко ценил, но именно поэтому я хорошо знаю его «потолок». Делать что-то необычное и блестящее в стрессовой ситуации — это не про Михалыча. Я киваю, гоняя вилкой по тарелке свой кусок мяса — хорошо прожаренный: я кровавых стейков не люблю. Потом поднимаю на нее глаза и спрашиваю — довольно бестолково:

— Почему ты?

— Потому, что умею делать журналы. Потому, что наши хозяева — мои друзья: у нас за плечами долгая история общения и совместной работы в Лондоне. Потому, что хищная.

Я ерзаю в кресле. Мне не доставляет удовольствия этот разговор, хотя возразить ей я ничего не могу. Она легонько касается своими прохладными пальцами моей руки, заставляя посмотреть на нее — в ее гипнотизирующие темные глаза.

— Они попросили им помочь. Я этого не добивалась — я просто вошла в положение. Им нужен в Москве сильный человек, чтобы защитить то, что вы столько лет так хорошо делали. Им нужна на посту главного редактора жестокая, эффектная дрянь — чтобы остальные могли жить спокойно. Чтобы ТЫ мог жить спокойно, не думая о проблемах.

Меня поражает выражение ее лица — оно неуловимо печальное и чуточку отстраненное. Словно у человека, обремененного грузом каких-то тяжелых обстоятельств: он с ними смирился, но не забывает и все в жизни делает, «держа их в уме». Мне кажется, что она говорит не только о работе — что есть еще что-то, чего я не знаю и чего мне, кажется, лучше не знать. Но я понимаю вдруг, с крайним изумлением, что не хочу видеть ее печальной. И не могу слышать, как она говорит о себе эти ужасные вещи — с этим отрешенным, смирившимся лицом…

— Зачем ты так о себе говоришь?

Определенно, у меня сегодня день идиотских спонтанных высказываний!

Она передергивает плечами:

— Потому что это правда.

— Нет. — Я как-то неожиданно для себя начинаю кипятиться и опровергать то, что она говорит о себе. То, с чем еще вчера — еще сегодня утром — был совершенно согласен. — То есть я не буду спорить — ты невероятно эффектная. Но дрянь? Но жестокая? Господи, ты себя… переоцениваешь. Черт, я не то хотел сказать. Я хочу сказать, что… Ты… Господи, я не сомневаюсь, что ты суперпрофи. Но ведь вовсе не за счет агрессии. Тебе это не нужно. Тебе достаточно просто слово сказать, и все будет сделано. И знаешь почему? Потому что ты красивая, и сильная, и все равно… хрупкая. Тебя не хочется обижать.

Господи, ЧТО я несу?! Я даже так не думаю. Ну не думал еще минуту назад. Но теперь я готов отстаивать — и отстаиваю! — свою парадоксальную точку зрения с завидной горячностью.

Марина смотрит на меня изумленно, а потом, довольно неожиданно, начинает заливисто смеяться — заразительно, прижимая руку к щеке, взглядывая на меня искоса из-под длинных ресниц и недоверчиво покачивая головой. Глаза ее весело блестят.

У нее на щеках, оказывается, ямочки.

А я — идиот. Полный, законченный идиот. Она моя начальница. На своих начальниц люди так не смотрят. И вообще, еще вчера я ее всей душой ненавидел.

Отсмеявшись, она доверительно наклоняется поближе ко мне — в оранжевой тени ее темные глаза отливают странным, красновато-фиолетовым блеском, и веселья в них уже нет, — и говорит:

— Спасибо. Ты не представляешь себе, как глубоко ошибаешься, но это совершенно не важно. Я все равно очень тронута. Мне много лет никто не говорил, что я хрупкая, и не стремился меня защитить. Оказывается, это очень приятно.

Я раздраженно качаю головой и смотрю на нее исподлобья — с ней просто невозможно, она говорит о своей силе с таким апломбом, что хочется ее щелкнуть по носу, как самоуверенную девчонку. Это просто смешно. Ошибаюсь я, как же! Нашлась, видите ли, «сильная женщина» — от горшка два вершка. Повинуясь дурацкой ассоциации, я задаю очередной свой «умный» вопрос:

— Сколько тебе лет?

Она реагирует неожиданно — короткой неловкой паузой — она уже открывает рот, чтобы ответить, потом меняет решение и выпаливает явную ложь:

— Тридцать.

Теперь моя очередь смеяться.

— Что?!

Она кивает, игнорируя мой недоверчивый смех, будто бы уже уверенная в своих абсурдных словах:

— Тридцать.

Впервые в жизни я встречаю женщину, которая ДОБАВЛЯЕТ себе возраст, причем неизвестно — зачем. При всех чудесах косметологии, при сколь угодно здоровом образе жизни ей никак не может быть больше двадцати пяти.

Я ловлю ее прохладные тонкие пальцы — определенно, моему идиотизму сегодня нет пределов:

— Врунья.

Секунду она смотрит на наши соединенные руки и затем медленно — чтобы не обидеть меня, видимо, она-то не идиотка, — отодвигает свои пальцы от моих. Она отвечает, не поднимая на меня глаз:

— Нет.

О чем она? О возрасте, о вранье или о том, что не надо мне было брать ее за руку?

— Марина, что ты пытаешься доказать? Что тебе никто не нужен? Но это не так — это не может быть правдой. Всем людям кто-то нужен.

Она смотрит наконец мне в лицо и говорит — снова с той же непонятной мне, щемящей отрешенностью:

— Да. Всем людям кто-то нужен.

Мой внутренний герой, тот рыцарь на белом коне, который, очевидно, живет в каждом из нас, хотя в обычной обстановке его днем с огнем не сыскать, немедленно бросается в бой — мне непременно нужно ее утешить. Но при этом не напугать своими, мне самому пока непонятными эмоциями. Мне нужно постараться и пошутить:

— Вот тебе, например, нужен я.

Что в этой фразе могло спровоцировать мимолетную панику, мелькнувшую в ее глазах?

Я продолжаю, не желая отвлекаться на эти непонятные перемены настроения и снова стремясь ее отвлечь и утешить:

— Как арт-директор — определенно нужен, верно?

Она облегченно улыбается и кивает. Смотрит на меня искоса:

— Правильно ли я понимаю, что я больше не мымра и ты готов работать как следует?

Черт. Откуда она знает про мымру? Неужели услышала? Но я точно не говорил этого при ней… Я знаю, что покраснел, и могу только улыбнуться:

— Определенно, не мымра. И мне очень жаль, что я всю неделю халтурил. Детский сад, штаны на лямках, а не арт-директор. С этой минуты все будет хорошо. Отлично. Так, как ты скажешь. Так, как ты захочешь.

Теперь уже она касается моей руки — мимолетно, но этого достаточно, чтобы от ее прохладного прикосновения сердце мое забилось быстрее. Она смотрит на меня серьезно и теперь уже не грустно:

— Спасибо. Это много для меня значит. Я не говорила тебе этого раньше — не было ни повода, ни обстановки. Но я очень ценю твою работу — всегда ценила, даже когда еще просто читала журнал. И когда я думаю о том, как ты быстро всего достиг, как рано начал — тебе ведь было сколько, двадцать три, когда вы начинали делать журнал? Ты ведь, кажется, был самым молодым арт-директором в истории Alfa Male, верно? Это просто поразительно на самом деле, что ты это все сумел. Когда я думаю об этом, я тобой откровенно восхищаюсь. Я страшно рада, что у нас все наладится. Ты мне нужен.

Она, видимо, специально подчеркивает это слово — мое слово, из моей шутки, но она-то не шутит. Она, кажется, имеет это в виду — она считает, что я и правда что-то собой представляю. Ну хотя бы в плане работы.

Самая совершенная женщина в мире говорит, что я ей нужен. Хотя бы и просто для работы. С ума сойти.

Я чувствую себя очень странно — словно меня сначала надули, как шарик, а потом выпустили из меня воздух. Надо что-то делать, иначе меня увезут с работы в сумасшедший дом и Марина останется без арт-директора. Я судорожно копаюсь в мозгу — была же какая-то безобидная тема для разговора? И вспоминаю:

— Кстати, о работе. Кира сказала, что у нас нет бюджета на трех манекенщиков. А я уже все придумал — именно на трех. Я не маленький и понимаю: нет денег — значит, нет. Но и на одном парне я все вещи показывать не хочу, скучно будет. И я пока еще не успел придумать, как быть.

Она откидывается в кресле с очень довольным выражением лица — словно предвкушает что-то приятное:

— Как ни странно, у меня есть одна мысль. Вчера, после редколлегии, я пошла по магазинам — искала подарок старому другу на день рождения. И в мужском отделе Ralph Lauren испытала волшебное чувство. Там были три манекена, одетые в вещи из новой коллекции. Обычные безголовые магазинные манекены. Но они были ТАК одеты, что никаких голов им было не надо — это были божественно прекрасные, сексуальные манекены. Знаешь эту историю, которую Джефф Голдблюм рассказывает про съемки «Парка юрского периода»? Там в одной сцене динозавр пытается его героя сожрать, и на съемках, естественно, использовали манекен. И Голдблюм говорит: «Это был такой дивный манекен — высокий, стройный, мускулистый, одетый в обтягивающие черные джинсы и майку… Я хотел бы быть похожим на него!» Ну эти манекены были в таком же роде. Каждый из них был воплощенным мужчиной моей мечты. Головы бы их только испортили — сделали бы картину слишком конкретной. А так… я могла мысленно поместить на них любую, самую прекрасную в мире голову.

Я слушаю ее с удовольствием — мне нравится идея, к которой она меня подводит, ее энтузиазм и желание что-то придумать, и еще больше — откровенность, с которой она говорит об этом моменте сексуальной мечтательности. Мне не стоит сейчас задумываться, почему мне именно это особенно нравится. Мне необходимо отвлечься. Я усмехаюсь — в ситуациях острого смущения это самое верное:

— Хочешь снять модную историю на безголовых манекенах?

— А почему нет? Пусть люди фантазируют. Мужчины будут подставлять им свою голову. Ты же знаешь статистику — читателей-гетеросексуалов раздражают мальчики-модели, потому что они слишком конфетные и по определению красивее, чем читатель: возникает комплекс неполноценности, и люди отказываются от покупки с мыслью «На этом красавчике пальто сидит хорошо, а мне не подойдет». А женщины будут представлять на них головы мужчин, о которых мечтают. Они тоже не всегда счастливы, глядя на манекенщиков: думают, что они все геи. А если и не геи — то, опять же, слишком красивы, чтобы быть доступными, а женщинам не нравится думать о недоступных мужчинах, у нас от этого депрессия. — Она забавно поджимает губы, словно отмечая, с похвальным смирением, что ей эта женская слабость тоже свойственна. — Мне кажется, безголовые манекены нас спасут. Идеальное тело, идеально одетое, и с любой воображаемой головой — это же дико сексуально.

Пока она говорит, я мысленно представляю себе съемку — это действительно может быть очень, очень здорово. Что называется, «дешево и сердито». Провокационно — с манекенами можно будет сделать все что угодно, и оттенок расчлененки придаст любой композиции ощущение опасности, которое несказанно украшает журнальную картинку. Да, она определенно молодец — с идеями у нее все в порядке. И самое главное — она вроде как не приказывает, не говорит мне, что делать, а намекает, что хотела бы увидеть. Она бросает мне мысль, просит: покажи мне, как это будет красиво. Хочется ей угодить.

Это приятное чувство, когда начальника хочется порадовать.

Только бы знать точно, что именно ее радует. Чего она хочет? Пойти, что ли, в тот же магазин и посмотреть на ее безголовую сексуальную мечту?

Вместо этого мой длинный язык уже занят оформлением вопроса:

— А какой он, мужчина твоей мечты? Ты чью голову подставишь на мои манекены?

Марина хитро улыбается:

— А ты стилизуй съемку — а я скажу, попал ты или нет. Если знать заранее, будет слишком легко.

Она права, конечно. Слишком легко и неинтересно. Куда увлекательнее будет придумывать образы, стараясь угадать — кто же он, ее идеал?

Нам приносят счет. Я пытаюсь заплатить, потому что меня так воспитали — начальница или нет, она женщина, и мне не нравится, когда женщина за меня платит. Но она меня останавливает:

— Во-первых, я тебя пригласила. Во-вторых, я спишу это на производственные расходы: «Уговаривала Влада Потоцкого не увольняться. Успешно».

— Хорошо. — Мне все еще это не нравится, но спорить с ней бесполезно. — Но в следующий раз плачу я.

Она бросает на меня быстрый взгляд:

— В следующий раз?

Мой голос звучит твердо:

— Да. В следующий раз.

Я страшно боюсь, что она, как женщина после неудачного свидания, поднимет бровь и скажет многозначительно: «Следующего раза не будет!» Но это ведь ерунда: мы коллеги, у нас не свидание — конечно, следующий раз будет. Если, конечно, меня не госпитализируют в психбольницу с диагнозом «разжижение мозга».

Она кивает — хорошо, мол, будет следующий раз.

Уже на выходе из ресторана она вдруг оборачивается ко мне:

— Я, кстати, все время хотела тебя спросить… Влад — это от Владислава или от Владимира?

Вопрос довольно неожиданный — все вокруг так привыкли к моему имени, что давно его не задают. Но она-то знает меня всего неделю. Я пожимаю плечами:

— От Владимира. Это глупо, наверное, что я его вообще сократил. Но, как ты сама сегодня вспоминала, я был когда-то очень молод, и мне было неловко называться серьезным и взрослым Владимиром. Я хотел сохранять непринужденность. Но Володя — это как-то не по-дизайнерски. А Влад звучит… ну претенциозно, конечно, но чуточку круче. И теперь это вроде как псевдоним.

Она удовлетворенно кивает, одновременно цепляя на нос солнечные очки:

— Хорошо, что не Владислав. Я знаю одного Владислава — исключительно неприятный тип.

Я мысленно перебираю нашу издательскую тусовку, пытаясь вспомнить неприятного Владислава. Ничего не приходит в голову, и я осведомляюсь:

— Тут, в Москве? Или у вас там, в Лондоне?

Она забавно морщится и отмахивается:

— Нет, ты его не знаешь. Он венгр.

— Я вообще ни одного венгра не знаю.

— Ну и слава богу. Поверь мне, ты ничего не потерял.

Так, болтая о какой-то ерунде, мы бредем обратно в офис. Дорога туда короткая — на мой вкус, слишком. Я не хочу возвращаться на работу, хотя задуманная съемка вызывает во мне известный трудовой энтузиазм и творческий зуд. Я просто не хочу расставаться с ней — не хочу, чтобы пропало это настроение, чтобы мы разошлись по своим кабинетам и снова стали только коллегами.

Хотя это, конечно, будет правильно.

Я взглядываю на часы. Мы обедали с ней всего-то два часа. И за эти два часа я стал другим человеком. Или так мне кажется. Словно я спал, а теперь проснулся — взбудораженный, озадаченный, смятенный и необъяснимо счастливый.

Все это как-то невероятно глупо, но одновременно необратимо и неизбежно. Как-то… правильно. О господи.

Дорогая редакция, как жить дальше?!