О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

Егор Авинкин

Парижские бульвары и петербургские дворы. Здесь живут люди, здесь дышат временем стены. И соединяют их лишь мосты.Отправляйся в дорогу и не забудь путеводитель!

Глава 1

Жизнь Данилы пока что складывалась самым обыкновенным образом и именно поэтому была ему в тягость. Он мог моментально назвать десяток своих знакомых, жизнь которых проходила более или менее схожим образом — различия могли заключаться лишь в цвете рубашек или количестве станций метро от дома до работы. Те же стены, те же улицы, те же слова, те же принятые и непринятые решения. Это выводило из себя. Дане хотелось чего-то неповторимого, хотелось жить жизнью настолько необычной, чтобы ей нельзя было найти аналогов среди окружающих его людей. Даня хотел, чтобы его жизнь никто не мог предсказать, в том числе и он сам.

Пока что всё шло как обычно. Даня родился в Ленинграде, но в довольно раннем возрасте переехал в Петербург, вместе с родителями и всем остальным городом. От детства в воспоминаниях остался лишь вид из окна — старинное здание напротив с декоративными колоннами и вычурными масками по фасаду. В возрасте лет пяти Даня стащил отцовский бинокль и, разглядев эти маски, испугался по-настоящему. Все они либо смеялись, либо кричали, но, несмотря на эти эмоции, они оставались холодными и отрешёнными — совсем как маска из заставки компании «Вид» по телевизору. Дане казалось, что они следят за ним сквозь тюлевые занавески своими штукатурными глазами, и не мог заснуть по ночам. Потом Даня пошёл в школу, и страхи прошли, удалившись в самую глубокую тьму подсознания.

Несмотря на то, что школьные годы оставили после себя сладкий привкус ностальгии, они прошли обычным образом, как и у большинства его сверстников, в чём он смог убедиться, лишь повзрослев. Было что-то обидное в том, что какая-нибудь школьная игра, казавшаяся если и не своим изобретением, то, во всяком случае, неотторжимой собственностью и даже интимной тайной, на самом деле бушевала с силой эпидемии во всех школах города. Но до этого осознания было ещё далеко, и Даня просто нёсся сквозь школьную жизнь, от одной перемены к другой, и наслаждался ею, хотя и не отдавал себе в этом отчёта. Болтающийся на худых плечах рюкзак, который родители по привычке называли ранцем, снежки во дворе школы после уроков и яростные драки с обидчиками как зачаточные формы мужского доминирования — к старшим классам всё это сменилось непонятными любовными переживаниями и вопросами, которые всё чаще оставались без ответа. Даня пережил и это. На выпускном он танцевал с одноклассницей, в которую был влюблён вот уже несколько классов. После этого он гулял с ней по городу всю белую ночь, под утро проводил её до квартиры, в которой последовали бурные объятия и поцелуи, чуть было не окончившиеся первым сексом, если бы не бдительная мамаша, ещё не забывшая собственный выпускной. Через два дня, когда Даня позвонил этой однокласснице, она сказала, что у неё есть парень, и бросила трубку.

Даня расстроился, но ненадолго. В то время ему в голову ещё не приходила мысль об обычности своей жизни, тогда он видел перед собой лишь открытую дорогу. Он выбрал самое очевидное направление и пять лет получал профессию, каким-то образом связанную с менеджментом. Студенческие годы были подозрительно похожи на лучшие моменты выпускного. Даня был частым гостем в студенческой общаге, особенно на женских этажах, откуда его выгоняли ночью, с взъерошенными волосами и джинсами в руках. У него появилось много друзей, которые бесследно пропали вскоре после получения диплома. Преподаватели в первое время удивляли своим безразличием по отношению к нему, но, привыкнув, Даня стал платить им взаимностью. Впрочем, сессии он сдавал неплохо и даже гордился этим немного, пока не понял бесполезность этого чувства.

Вопросов становилось больше.

Как-то утром он проснулся дома у одной знакомой с филфака, с которой познакомился за неделю до этого. Даня открыл глаза, определил, где он находится, и для начала постарался перевернуть тёплое тело спящей девушки, придавившее его. Не просыпаясь, она уткнулась в стену с тёмно-зелёными обоями. У Дани же сон прошел, и пора было встать, одеться и покинуть гостеприимную квартиру, так вовремя оставленную родителями на попечение непутёвой дочери. Но вставать не хотелось. Не было никаких желаний. Симпатичный молодой человек лежал в просторной кровати, рядом с соблазнительной и, как ему помнилось, обнажённой женщиной, впереди было полтора дня выходных — и при всём этом он не мог заставить себя пошевелить пальцем. Он мог лишь лежать на спине и безо всяких эмоций смотреть в окно. И как ему казалось, именно вид за окном сковывает мускулы и разум, превращая его в бесчувственный манекен.

Окно находилось на Петроградке, на последнем этаже массивного, сталинской постройки, дома. Снаружи виднелись редкие ветви деревьев, с трудом дотягивающиеся до такой высоты, а вдалеке стояли серые дома, и при желании Даня мог представить их себе на ощупь — холодные, шершавые стены, всё ещё влажные после шедшего всю ночь осеннего дождя. А над всем этим нависало серое петербургское небо. Низкое, похожее на пропитанную водой вату, оно готово было упасть на город, стремясь к своей трёхсотлетней мечте — осклизло затопить его улицы и соединиться, наконец, с водой, стынущей в городских каналах. Дане пришла в голову мысль о том, что он всю свою жизнь проходил под этим небом, не обращая на него почти никакого внимания.

А венчал этот вид карниз над окном. Неожиданная мысль — как, должно быть, удобно было бы на нём повеситься и уже никогда не расставаться с этими домами и этим небом. Даня никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей, и, пользуясь статусом гостя, эта мысль заполнила всю его голову. Как делает человек, пытающийся проснуться во время кошмарного сна, Даня резко помотал головой и потёр глаза руками. Наваждение прошло. Но небо осталось на своём месте.

Даня встал с кровати. Движением ноги он случайно уронил стул, и так с трудом соблюдавший равновесие под тяжестью всей сваленной на него одежды. Стул грохнулся на пол, больше всего шума создала металлическая пряжка ремня, брякнувшая о паркет. Девушка проснулась (когда он увидел её глаза, то вспомнил имя — Настя), улыбнулась со сна и спросила: «Уже уходишь?»

Даня не сбежал. Вместе с девушкой он сварил кофе, поболтал немного о каких-то глупостях и лишь после этого соврал о важных делах, которые ему якобы сегодня предстояли. Так и не поняв до конца, поверила ли ему Настя, он вприпрыжку сбежал по лестнице и, вместо того, чтобы отправиться прямиком к станции метро, пошёл по лабиринту петроградских улочек, названия которых не помнил, по направлению к Троицкому мосту и от него уже в сторону дома. В лужах на тротуаре отражалось всё то же небо, и Даня с удовольствием топтал его подошвами, пока не испугался окончательно в нём утонуть.

Он не забыл об этом случае, но вскоре перестал придавать ему большое значение, списав всё на сумеречное состояние души. Однако осталась неуверенность. Он чувствовал себя словно человек, не замечающий чего-то важного, что постоянно ускользало из поля зрения и лишь тенью мелькало на его границе.

Потом настало время других забот и других, гораздо более важных решений. Он сдал экзамены и получил диплом и убедился на собственном опыте в том, что работа мечты не ждёт его за следующим поворотом. Работодатели брали его диплом в руки с очевидной брезгливостью. Хотя жаловаться Даня вряд ли имел право, поскольку он и понятия не имел, чем он хочет заниматься и какую именно работу ищет.

Куда идти? Даня впервые всерьёз над этим задумался. Его таланты и способности, хотя и были вполне достаточными, но всё же не давали однозначного ответа. Не было ни одной сферы деятельности, которая привлекала бы его больше остальных. Он представлял собой шершавый, немного помятый, но всё же абсолютно чистый лист бумаги. После окончания школы и университета никто не заставлял его идти дальше. Он выполнил свои обязательства перед учителями, и те оставили его в покое, кто махнув рукой, а кто вздохнув с облегчением. Теперь он чувствовал себя крепостным крестьянином, которому внезапно дали волю и при этом отобрали привычный плуг.

Были попытки разобраться в своём внутреннем мире, найти наощупь правильную дорогу. Внутренний мир беспощадно молчал. Затем было несколько попыток поговорить по душам с друзьями, вытянуть из них совет, но те лишь резонно замечали: «Нам-то откуда знать, тебе виднее». Ситуация от этого не улучшалась.

Когда по прошествии пары недель отчаяние достигло предела, а родители начали коситься на него с неудовольствием, Даня решил расслабиться — просто погулять по городу. Он спустился по лестнице. Парадная выплюнула его во двор, железные ворота с презрительным скрипом выпустили Даню на улицу. Он шёл, не думая о маршруте, лишь решив, что неплохо было бы очутиться у Троицкого моста. Так и вышло. Улица Маяковского гневно посмотрела ему вслед, улица Некрасова сделала вид, что не узнала его, но всё же проводила до конца и даже помогла перебраться через бурлящий Литейный проспект. Далее его встретила улица Белинского и небрежно проводила до цирка. Здесь Фонтанка привлекла его внимание, указав путь до весело помахивающего листвой Летнего сада. Однако, наткнувшись на его неприветливую решётку, Даня повернул налево и вскоре вышел в бескрайние, дышащие суховеем пространства Марсова поля. Пройдя его насквозь, он хотел было сразу выйти на Троицкий мост, но тут его внимание привлекло золотистое пятно, расположившееся за спиной памятника Суворову. Этим пятном оказался маленький Пежо-206, жалобно моргавший аварийным сигналом.

Левой фарой он упирался в бок грязно-белым Жигулям. Машины, двигавшиеся по площади, объезжали место аварии и немного притормаживали, чтобы их водители, как принято в подобных случаях, могли как следует всё разглядеть и авторитетно прокомментировать. Данила не хотел им уподобляться и поэтому зашагал дальше, в последний раз взглянув на золотую машинку, казавшуюся в этот момент почему-то особенно трогательной. Через минуту он уже стоял посередине Троицкого моста, опираясь на перила, и разглядывал чешуйчатую, поблескивающую на солнце шкуру Невы. Ветер бросал ему в лицо частички пепла с сигареты, стараясь попасть в глаза, а он всё думал об оставшейся на площади машине.

Сочувственные мысли по отношению к водителю — Даня был уверен, что за рулём была девушка, — сменились размышлениями о том, какой ремонт предстоит этой девушке в дальнейшем. Мысли о стоимости запчастей привели его к мыслям о стоимости всей машины. Они вяло текли в этом русле, пока он не дошёл до дома и из любопытства не зашёл на сайт официального дилера «Пежо». Там он заметил раздел «Вакансии» и через минуту уже набирал номер телефона.

Стремительнее этого мог быть только прыжок с Троицкого моста.

Даня никогда не мог понять, почему в тот день его взяли на работу. Возможно, ему удалось поразить отдел кадров своим наивным энтузиазмом, который он демонстрировал в ходе всего собеседования. Впрочем, энтузиазм был искренним, и в дальнейшем от Дани лишь требовалось его не скрывать.

Сейчас Даня шагал по полу аэропорта и сквозь подошвы ощущал его каменную твёрдость. Чемодан скрипел колёсиками позади и периодически заваливался на бок, но Даня, не глядя, одним отработанным движением руки возвращал его в исходное положение. С водителем такси он расплатился быстро, не жалея чаевых, затем выбрался из машины и с замирающим сердцем направился к зданию аэропорта.

Изнутри аэропорт напоминал зал музея, главным украшением которого служит живописное полотно невероятных размеров. Здесь же его функцию выполняло гигантское табло с расписанием вылета рейсов, и, хотя оно так же привлекало взоры почти всех находящихся внутри, взоры эти были лишены восхищения. Кто-то поглядывал на табло со скукой, кто-то с постепенно разгорающимся раздражением, и лишь стайки детей, как всегда и везде, с радостным визгом путались под ногами у взрослых. Даня остановился посреди зала, поставив у ног чемодан и опираясь о его ручку, словно о трость. Для него это табло действительно было произведением искусства. Он читал названия пунктов назначения: Вена, Будапешт, Карловы Вары, Ларнака — и каждое из них расцветало в его мечтаниях разнообразными красками, звуками и запахами. Даже в неизвестном ему названии Гюмри слышалось что-то волшебное. Это табло было объединяло все его представления о переменах в жизни. Как будто он открыл дверь наружу из тесной и пыльной комнаты, а у порога его ждали десятки дорожек и тропинок, разветвляясь во всевозможных направлениях. Он завидовал всем пассажирам, отправляющимся сегодня в полёт, он хотел побывать на месте каждого из них, посидеть в самолётном кресле, проглотить безвкусный обед и увидеть с высоты трапа очертания незнакомого города.

Резкий толчок в спину. Даню подвинул в сторону полный мужчина, всем своим видом показывающий, что летит на отдых в Турцию. Толчок этот пришёлся кстати. Мужчина, не извинившись, удалился, но Даня уже смог сосредоточиться и обнаружил свой рейс FV-225, который и должен был волновать его в этот момент больше всего на свете. До начала регистрации оставался почти час, и он отправился осваивать новые владения, продираясь сквозь толпы туристов и с любопытством оглядываясь по сторонам.

Аэропорт не был для него незнакомым местом, он бывал здесь и раньше, но впервые он находился в новом для себя статусе путешественника. Стыдно признаться, но он впервые отправлялся в путь в одиночестве. Разумеется, он уже летал на самолёте — не так часто, как хотелось, но всё же полёты с родителями в Москву и в Анапу, случившиеся в далёком детстве, и путешествие с одногруппниками в Египет никто не смог бы у него отнять, хотя из последнего он мало что запомнил. Однако он всё же не был избалован самолётами. В аэропорту он бывал часто, но лишь для того, чтобы встретить кого-нибудь из прилетающих, будь то родители или друзья. Стоять перед открытыми воротами, ожидая, когда они извергнут на тебя поток загорелых пассажиров, подготавливая в уме стандартный вопрос «как долетели?» — этой наукой Даня владел хорошо и был сыт ей по горло. Ему хотелось, чтобы все те люди, кого он часами ждал в аэропорту, разглядывая от скуки стойку проката автомобилей, — чтобы все они сейчас собрались здесь и провожали его перед прыжком в неизвестность. Но никого из них не было. Лишь суетились вокруг него незнакомые люди, которых он никогда в жизни не видел, а если и сталкивался с ними в толпе ранее, то не запоминал их лиц. И это было к лучшему. Не было необходимости оглядываться и размышлять о правильности уже сделанного выбора.

Одного человека сейчас действительно недоставало. Она, скорее всего, ещё сладко спала в постели, не замечая его отсутствия. Впрочем, если она и не спала, его отсутствие вряд ли её волновало — этого он в глубине души боялся больше всего.

Даня нашёл место поспокойнее, где можно было бы присесть и собрать в кучу расползающиеся, как тараканы, мысли. Подумав, он написал e-mail:

Катя. Ну вот я и уехал. Извини, что не попрощался. Я хотел, честно, но почему-то не смог. Наверняка ты на меня обиделась за это. Я это прекрасно понимаю. Но ещё больше ты обиделась на меня за то, что я вообще уехал. Вчера мы так и не смогли это обсудить. В чём-то я виноват, в чём-то ты… Но я, конечно, больше. Поэтому и хочу объясниться. Меня мучает желание это сделать, хотя я всё это уже миллион раз объяснял тебе, а ты так и не хочешь понять. Я уже не нахожу других слов. Вот я и уехал. Наверно, именно поэтому.

Ты не замечала, как мало между нами стало слов? Раньше они лились рекой, из них можно было вить узоры и заплетать их в твои косы. Теперь слова измельчали и очерствели. Как будто мы не разговариваем, а кидаем друг в друга изюмом, не больше одной изюминки в час. А так хочется иногда получить в лицо сочной виноградиной, чтобы сок стекал по лицу…

Может быть, поэтому я и уезжаю. На самом деле, я не знаю, но эта причина кажется мне вполне достойной. Это стоит того, чтобы расстаться на неопределённый срок. Не держи на меня зла. Когда-нибудь я вернусь.

После этого он вернулся к своему блогу и начал сочинять следующую запись, прерываясь на регистрацию, паспортный контроль и посадку в самолёт.

В аэропорту

Находясь в аэропорту, испытываешь невероятное чувство в груди, словно её накачивают гелием до отказа, и подошвы всё меньше и меньше давят на землю и, наконец, небрежно повисают в воздухе. Стоишь в очередях, продираешься сквозь толпы людей, терпишь тяжесть случайно проезжающих по пальцам ног чемоданов — но тебя здесь уже нет.

Все путешествия прекрасны. Все они каким-то образом растворены в крови человека, то рассеянно щекоча артерии, а то бурно закипая в них, заставляя человека совершать поступки, ранее немыслимые для него. В каждом человеке дремлет тяга к движению вперёд, за ворота, за поворот дороги, ещё за один и так до бесконечности. И бороться с этой тягой бессмысленно, а подавлять её попросту опасно — концентрация может достигнуть таких величин, что в какой-то совершенно неожиданный момент человек потеряет голову.

Путешествия на самолёте особенны, их нельзя сравнивать ни с какими другими. Скажем так, любое путешествие — это перемещение из точки А в точку В. Но если говорить о любых других видах перемещения, будь то автомобиль или поезд, такое путешествие на самом деле состоит из бесконечного множества других точек, А1, А2 и так далее, пролетающих мимо Вашего окна и остающихся где-то позади. Вы можете остановить машину, Вы можете выйти на остановке из вагона — выбрать любую из понравившихся Вам точек пути, топнуть по ней ногой, ощутить её незыблемое, никем не потревоженное существование и объявить её, при желании, своей собственной, во всей её красе и естественности. Таким образом, и вся Ваша дорога становится осязаемой, живой и начинает тихо шептать свои вечные истории. Однако путешествие на самолёте — совсем другое дело. Здесь есть только две точки, отправления и прибытия, и в этом его суть. Вряд ли можно считать частью дороги эти бесконечные, захватывающие дух пространства лазури с ватной подстилкой из облаков. В небе нет дорог, и люди этого не понимают, потому что это невозможно понять. Для них взлётная полоса переходит в посадочную, правда, с некоторым промежутком посередине, который, в силу его непознаваемости, люди предпочитают игнорировать, читая газету, слушая музыку или поглощая алкоголь в метафизических количествах. Кстати, его наверняка подают именно с этой целью — человек не должен задумываться о том, что он сам, его кресло и пластиковый стаканчик в его руке — всё это находится в самом центре звенящей пустоты. Иначе он сойдёт с ума. Когда же шасси упираются, наконец, в асфальт, человек чувствует облегчение, потому что видит в иллюминаторе знакомую, привычную для его мира картину: дома, столбы и провисшие, вечно сопровождающие путешествующего человека провода. Человек снова видит свой путь, и путь этот подходит к концу.

Данила закончил писать, когда самолёт всё ещё был в воздухе. Стюардесса забрала у пассажиров скорлупки из фольги, ещё недавно содержавшие в себе образцы авиационной кулинарии (Даня узнал, что эти скорлупки называются «касалетки»), и теперь разливала чай и кофе, передвигаясь с тележкой по проходу. Когда дошла очередь и до Дани, он по неопытности схватил подносик, протянутый стюардессой, вместо того, чтобы взять подрагивающий на нём пластиковый стакан, тем самым чуть не опрокинув всю конструкцию на колени. В ответ на свою неловкость он получил укоризненный взгляд соседки и понимающую, но чересчур профессиональную улыбку стюардессы. Даня залился краской, убрал ноутбук в сумку, от греха подальше, и открыл шторку окна.

Самолёт летел над ровной, как замёрзшее озеро, поверхностью облаков. От света уже ничем не стеснённого солнца облака были до того белыми, что хотелось зажмуриться. Между ними и самолётом висел в воздухе дымчатый след — видимо, от другого пролетевшего здесь самолёта. Интересно, давно ли он тут летел? Как долго мог этот след храниться в этом искрящемся на солнце безмолвии? След отмечал путь их соседа по небу, неизвестного им, путь этот уходил вдаль и терялся в нагромождении облаков. А они продолжали лететь свои путём, наверняка оставляя за собой такой же след.

Париж овладевал сердцем Дани постепенно. Он не врывался, круша всё на своём пути, не сбивал с ног, не оглушал взрывом цветов, звуков и запахов. Он не спеша, как деловитый муравей, точил дорогу вглубь его души и пробирался всё глубже и глубже. Кажется, Париж был всегда. Уже невозможно восстановить в памяти ту минуту, когда он впервые о нём услышал. Да и нет смысла вспоминать. Ведь тогда это был всего лишь очередной топоним в ряду других. Урок географии в школе: Лондон, Париж, Берлин, Рим. Пятно на политической карте — Франция. Не лучше и не хуже других пятен, все одинаково далёкие от школьного класса, доски в мыльных разводах и четвёртой парты в третьем ряду, деревьев во дворе и покатых крыш за окном. Всё это было настоящим, как и набухшая от дождя мостовая, тяжёлый портфель, режущий плечи, два светофора по пути домой и ни с чем не сравнимый запах парадной. Цветные же пятна на глянцевой бумаге могли волновать не более пятёрки за их знание.

Когда же Париж стал волшебным? И этот момент канул в небытие, да и существовал ли он? Всё происходило медленно и буднично. Сначала возникали образы. Был Джо Дассен, певший что-то задорно-неразборчивое про Шанзелизе, были багеты, береты и тонкие усики на остроносом мультипликационном лице. Даня помнил свой первый багет, хрустящий и тёплый, принесённый матерью из булочной. Говорила ли она ему что-нибудь о Париже? Вряд ли. Нежная белая мякоть была познавательней любых рассказов. Была фраза «Держу пари», почерпнутая мальчишками из каких-то приключенческих книжек, которая впоследствии оказалась связанной с городом. Был дурацкий анекдот из старой газеты: « — Мои очки упали в Сену. — Это не Сена, это Луара. — Прошу прощения, не узнал её без очков». Даня не узнал бы ни той, ни другой даже в очках, но Сена была уже немного ближе совершенно незнакомой Луары — теперь он знал, что на ней стоит Париж. Была Эйфелева башня, в подавляющем большинстве случаев свидетельствующая о том, что сейчас на экране появится доводящий до слёз смеха Луи де Фюнес.

Следующим стал Париж, который подарила Дане скромная девушка по имени Амели. Зеленовато-жёлтый Монмартр, населённый трогательными людьми, и музыка Яна Тирсена заставили его обратить на Париж особое внимание. Он всё ещё оставался красивой картинкой, но теперь эта картинка приобретала объём и начинала вызывать некое подобие щемящей ностальгии. Город как будто пытался достучаться до него с той стороны экрана. Сопротивляться этому зову уже не хотелось.

И, наконец, завершающим аккордом многолетней симфонии стала книжка в дешёвой мягкой обложке. Эрнест Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой». Даня взял её с полки Дома Книги почти наугад, ему было нужно чтиво, за которым можно было скоротать те двадцать минут, проводимые обычно под землёй, в вагоне метро, по пути от дома до университета. Разумеется, он уже был знаком с Хемингуэем и вправе был ожидать, что и в этой книге его встретят героические партизаны и немногословные тореадоры. Но он ошибся. Здесь старик, прошедший через все войны ХХ века, вспоминал не о них, а о своей юности, вовсе не такой героической и вряд ли достойной эпоса, но всё же горячо любимой. На третий день подобного чтения Даня не выдержал и, выйдя на станции «Василеостровская», не отправился на лекции, а засел в кофейне на Седьмой линии и стал читать. Он читал и читал, выпивая бессчётное количество чашек кофе, подсознательно подражая автору. Он перевернул последнюю страницу, когда на улице зажглись фонари, а кофейня стала наполняться праздными вечерними посетителями.

С этого момента всё изменилось. Париж больше не звал, он уже был вокруг него, хотя и немного трепетал от порывистого ветра с Невы. Теперь Даня не только видел его, он мог слышать шансонье на улице и чуять аромат café-creme из бистро вместе с запахом горящего хвороста в камине. Мелкое зерно разума пыталось шептать ему о том, что всё это уже давно кануло в Лету и что теперь Париж вовсе не тот волшебный город, каким был раньше, но сердце отвечало на это с издёвкой: «Ну так съезди и проверь».

В школе Даня учил английский язык. Английский казался языком бизнесменов и политиков — словом, людей, знающих, чего они хотят, и добивающихся своей цели. Французский, напротив, казался не языком даже, а пением. По-французски говорили поэты, влюблённые и просто творческие люди — не исключено, что такие люди даже не знают, чего хотят. Совсем как Даня.

Вскоре после того, как он устроился на работу и начал получать стабильную зарплату, Даня записался на курсы французского. На первое занятие он опоздал, задержавшись на работе, и поэтому ввалился в кабинет, когда преподавательница, молодая девушка, уже начала ознакомительную речь. На Даню она взглянула строго и немного отчуждённо, и он, смутившись и пробормотав извинения, протиснулся за свободную парту.

Екатерина Андреевна — так звали преподавательницу — была хороша. Милое, располагающее к себе лицо и приятная фигура, которую немного портил чересчур строгий костюм. Особенно же были хороши глаза. Несмотря на всю серьёзность, которую напускала на себя их хозяйка, в глубине глаз тлел огонь.

Данила всерьёз занялся французским языком. Он записывал правила, повторял заученные диалоги и очень переживал, когда ему не поддавалось какое-нибудь упражнение. Он выполнял домашнее задание, обычно на работе, когда вокруг не было клиентов и начальства. Он даже ушёл немного вперёд программы и выучил французские числительные (принцип образования которых не поддаётся никакой человеческой логике), тренируясь на названиях моделей Пежо, стоявших вокруг него. Данила делал успехи. Он был доволен собой. И только одно не давало покоя — Екатерина Андреевна действительно была чертовски хороша. То и дело он отвлекался от спряжения французских глаголов и поглядывал на свою преподавательницу. Не имея необходимости говорить, она сидела на стуле и, повернувшись профилем к группе, смотрела в окно. По правде говоря, там не было ничего интересного — грязные стены, пыльные кусты, но она продолжала смотреть, не выказывая ни малейшего неудовольствия. Даню поразило именно это спокойствие на её лице. Казалось, она видела там именно то, что хотела. Не было желания отвернуться и не было попыток изменить открывавшийся пейзаж. Спокойствие и немного мечтательная невозмутимость — от неё веяло именно этим, и для Дани это было незнакомое ощущение. Это противоречило его характеру и именно поэтому вызывало любопытство.

У Екатерины Андреевны была привычка теребить верхнюю застёгнутую пуговицу блузки. Она часто делала это, когда задумывалась, и её рука, ещё недавно подчинённая мозгу, неожиданно получала свободу действия. Слушая ответ ученика, думая над заданным вопросом и наблюдая за одной ей видимым зрелищем — она всегда тянулась к пуговице, ощупывала и покручивала её. Даня не мог оторвать глаз. Были здесь и соображения эротического направления — казалось, вот-вот пуговица будет расстёгнута, и Даня станет на один шаг ближе к интересующему его виду. Да, было и это, ничего не поделаешь, и Даня был рад этой маленькой пикантности. Но она была всё же на втором месте. Главное было в другом. В этом жесте было что-то искреннее, что-то, что позволяло больше узнать о девушке. Ведь во всех остальных отношениях Екатерина Андреевна была суха и не эмоциональна. Может, дело было в стеснительности, но она не позволяла самой себе освободиться. Она редко улыбалась и никогда не поддерживала попыток начать разговор на более личные темы, которые в результате беспомощно повисали в воздухе. Она была сама профессиональность, закованная в непроницаемые и бесформенные доспехи. Но вот рука потянулась к пуговице — и в доспехах зияла прореха, через которую можно было увидеть живого человека.

Иногда она замечала, что Даня наблюдает за ней, тогда она отдёргивала руку и едва заметно краснела, и Дане это тоже нравилось, хотя в такие моменты он тоже смущался и старался поскорее вернуться к теме урока.

Ему всё сильнее хотелось увидеть её живым человеком. Так сказать, в естественной среде обитания. Разумеется, ему бы и в голову не пришло следить за ней до самого дома, до этого его не доводила ни одна одержимость девушкой, но после некоторых раздумий он всё же решил притаиться у моста и посмотреть, как Екатерина Андреевна будет выходить из ворот и идти по набережной, уже не отягощённая статусом преподавательницы. После очередного занятия Даня так и сделал. Он встал, облокотившись о постамент льва на мосту и закурил с независимым видом. Когда сигарета осыпалась пеплом у его ног, из ворот появилась Екатерина Андреевна. Очевидно, она двигалась привычным маршрутом, переходя набережную по направлению к мосту, где стоял Даня. Она шла, задумчиво глядя под ноги, однако на середине перехода неожиданно подняла глаза и увидела Даню. Она смутилась и на долю секунды шаг её замедлился. Дане захотелось кивнуть ей приветливо и придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение своему нахождению здесь, но не пришлось — Девушка неожиданно приветливо улыбнулась и подошла к нему вплотную.

— Даниил, вы делаете успехи. У вас есть талант к языку.

— Спасибо, стараюсь, — пробормотал в ответ Даня. Теперь была его очередь смутиться. Это ему не понравилось, и он постарался разбавить ситуацию шуткой.

— А вы всегда пешком домой ходите? А то я как раз машины продаю, мог бы скидку сделать.

Она рассмеялась.

— Нет, спасибо, я даже водить не умею. Обычно на автобусе езжу, но в такое время года стараюсь ходить пешком.

Неожиданно у Дани вырвалось:

— А можно я вас провожу?

— Даниил, я не думаю, что… Ну, просто так не положено, по работе…

— Ну что ж, тогда нам придётся обсуждать французский язык!

Теперь он снова чувствовал себя хозяином положения.

— Давайте, — улыбнулась Екатерина Андреевна.

Улыбаясь друг другу, они ступили на мост.