Записки времён последней тирании. Роман

Екатерина Блынская

Эту историю переписывали и пересказывали тысячи раз со времён древних греков и римлян. Но, как показывает время, ничего не меняется в людях. По-прежнему, потеря мечты является для нас самой великой трагедией в жизни.

5

На репетиции Кузя, уже одетая и причёсанная для роли вошла в гримёрку к Платону.

— Ты всё — таки решила? Но можно просто крикнуть из — за сцены: «Поражай чрево» И пару стонов, и всё… Понятно будет. А потом выходят Афраний Бурр с Аникетом с окровавленным мечом и говорят, что надо звать императора.

— Я решила на сцене. Мне, в общем — то в моём нежном возрасте… уже нечего бояться.

— Лучше бы Инка и Наташка играли, и первым и вторым составом. Как ты будешь видеть изнутри наши косяки?

— Я хочу почувствовать дрожание воздуха. Ты же прекрасно знаешь, что пока этого не случится, не случится и спектакля.

— А его не видно, дрожания этого?

— Пока нет. Это потому что меня на сцене нет.

Кузя обвила шею Платона руками.

— Ты такой красивый, Агенобарб мой, и тебе так идёт римская мода!

— У меня в голове уже тоже сплошной рим.

— Это нормально для такого гениального актёра, как ты. У тебя не урчит в животе? Ты не нервничаешь?

— Я уже давно этим не страдаю.

— Я уже зазернилась в отравительницу… извини… И ты помнишь, да, что я из — за своей привычки не умирать на сцене пропустила в своё время свою Джульетту и свою Дездемону?

— Помню, ты говорила.

Дверь гримёрки распахнулась и вошёл народный артист Павел Дымников. Степенный, гладковыбритый, чуть полноватый и спесивый ноздрями мужчина.

Платон его ненавидел. Дымников в подпитии всегда орал, что его главные визави уже на том свете и никто кроме него не сыграет больше великих ролей. Что он не первый, а главный! И только так позволял называть себя.

Впрочем, в этом Кузином великом театре были звёзды только Первой Величины, вроде Сириуса и Альдебарана.

Поэтому и Дымников, как прирождённый баран радовался, когда Платон называл его Альдебараном, имея в виду его спесь и тупость.

Впрочем таких, как Дымников, обабившихся от пива гениев в каждом театрике на рубь приходился пучок.

Платон, однако, широко улыбнулся. Ему нравилась его восхитительная улыбка.

— Павел Вячеславович, вы прямо красавец!

— Ну! Ну! — пробасил Дымников. — Главного гандона в этом спектакле играю я! А ты получается, второй гондон!

— Но вы — же великий!

— Пора учинить орден великого гондона, Платоха! Кузя! Пошли — ка, покурим.

Кузя сразу перестала быть Агриппиной.

— У меня опять нет сигарет! Платон по своей детсадовской привычке вечно у меня их крадёт.

— Аааа… у меня только вейп. Но я дам тебе пыхнуть. А?

— Фу.

— Ты же моя жена, а Агриппина Гай Германиковна?

— Да уж!

— Тогда отлезь от маленького Агенобарбика и выйдем! В самом деле.

Кузя, извиняясь будто, пожала плечами и вышла следом за Дымниковым, уже сжимающего в зубах свою вейпотрубочку.

— Мдя… — сказал Платон размазывая жирные белила по гладковыбритому лицу. — И что тут скажешь? Что с этого дурака взять, кроме анализов и те под наркозом…

В прежние времена Кузя была любовницей Дымникова. Они пережили короткий и бурный роман закончившийся абортом, а после Кузя назло прежнему любимому вышла замуж за режиссёра вот этого самого театра. Ей тогда едва ли исполнилось двадцать пять лет. Муж на четверть века был старше.

Но что-то до сих пор в Кузе играло к этому альфа — самцу всех времён и народов. Может и не играло, но при Дымникове она как — то терялась. Хоть и не всегда.

Позвонила Цезия Третья. Виву отправили в летний лагерь и теперь Цезия Третья просилась, чтобы Платон хоть на неделю вырвался на море. Решили полететь в Неаполь, и заодно сходить в Помпеи. Почему бы и нет? По теме…

— Я совсем там свихнусь! — крикнул Платон в телефон. — Ты что, хочешь, чтобы я до премьеры не дожил?

— Нет! А что? Всё лето консервироваться в Москве?

— Ну, езжай к сестре в Саратов!

— Да? Может ещё за ромашками на Марс слетать?

На том разговор окончился. И после него Цезия Третья всё равно купила билеты в Неаполь.

В июле, в самую жару, она потащит его смотреть на Везувий и заставит цитировать Плиниев.

Дверь снова открылась и отвлекла Платона от горьких мыслей. Позади показалась Анжела в накладных волосах чисто золотого цвета и чёрной длинной тунике в пол.

— Оооо… ну ты вообще… — обернувшись, облизнул внезапно запылавшие губы Платон.

— Ты тоже ничего… — кокетливо мурлыкнула Анжела. — Твоя режисучка пошла курить со своим слоником Гнеем Домицием. Я вообще, прифигела. Какой ему Гней Домиций? Ему только животастых полканов в « Тайнах следствия» играть.

— А что ты хотела… Старая любовь не ржавеет.

— Вот и я говорю. — выдохнула Анжела и кисейным телом, завёрнутым в шёлковую ткань прилипла к Платону.

Он поцеловал её за ухом и залился краской.

— Тебя красят годы. Раньше ты была только свеженькой, а сейчас ещё и объём прибавился.

— Это платье.

— Как думаешь, Поппея… Когда я умру, меня причислят к лику святых за все мои страдания?

— Страдания мы сами себе придумываем, чтобы чувствовать себя живыми, Платон…

Платон покачал головой утвердительно.

— Это правда. Для того, чтобы это понять не надо быть Достоевским. Смотри, всё у меня есть, а страданий ещё больше, чем было тогда, когда я был и унижен, и оскорблён.

— Вот и работай над кармой. Живи без « зачем»

Анжела, в сущности, была очень умной женщиной. И она единственная любила Платона без всяких условий.

— Если бы я мог, я бы сжёг вас всех… — сказал Платон.

Но его снова никому не было слышно.

— Давай после спектакля убежим?

— К тебе? — спросила Анжела, горько улыбнувшись

— Да, ко мне на хату.

— Давай… У меня там за сценой « Бейлиз», так что выпьем перед выходом. Только ты меня сильно не ударяй, хорошо? А то в прошлый раз немного попал.

— Надо же было, чтобы натурально получилось, я же тебя убиваю, все — таки, по пьесе…

Платон спрятал свою голову в складках шёлка на груди Анжелы.

— Смотри… прилезет старая кошёлка.

— И чёрт с ней. Как я тебе? Хорошо ли я завит?

— Роскошно, как Цезарь.

— Иногда я думаю, как мы всё — таки недалеко от них ушли…

— Да, вообще не ушли.

— Если бы… у меня был…

Голос Кузи позвал актёров приготовиться к выходу.

— Я побежала… А то она сообразит, что меня нет…

***

К концу спектакля Анжела была хорошо навеселе. Кузя хмурилась. Она поняла, что сегодня её Платон показывает свои молодые клычки.

— Ну, ладно, я стерплю. Их семь, а я хозяйка всем.

Такое впору было бы говорить Цезии Третьей, но та, в принципе, не парилась. И правильно делала. Иначе бы она не была женой Платона уже девятнадцать лет.

Анжела и Платон ехали по Садовому на новой тачке полной комплектации, довольно оборотистой. Впрочем, она не ехала, а перемещалась. Платон выпил всего только пару глотков « Бейлиз», но настроение всё равно поднялось.

— А помнишь, как ты поднял меня на руки и кружил, а потом ударил меня о люстру и с неё посыпались хрустальные подвески? Мы их целый час подбирали!

— А ты? Ты помнишь, как мы ехали тогда на гастроли по Подмосковью и в автобусе была такая громадная рюмка пятилитровая, которую Лёшка Сыров наполнил до половины водкой и мы её передавали, от одного к другому, будто это братина на тризне.

— Да! Помню, я тогда тебя ждала, что ты приедешь, я раньше дома была, а Инна мне звонила и орала в трубку, чтобы я поберегла свою невинность!

— Но ты же её тогда уберегла!

Анжела смеялась, её жемчужные зубки, давно сменившие настоящие, белели в полумраке салона.

— Ах, какие закаты над Москвой! Какие закаты!

Платон рулил с удовольствием вспоминая, как носился по Москве на своей первой шестёрке в середине девяностых, играя в некий вариант современного « стрит — челленджа»

— Смешно было! Я мог обогнать помпу и оказаться впереди слонов и балдахинов.

— Что? — смеясь переспросила Анжела.

— Что? — крикнул Платон. — Зелёные побеждали всегда! А? Помнишь того возницу, первого, который погиб на моих глазах.

Анжела смеялась.

— Ты что от Бейлиза? От Бейлиза поехал?

— Да! От тебя! От тебя, Поппея!

Анжеле нравилось, что Платон называл её Поппеей, хотя роль была весьма неоднозначной.

— Если ты будешь гнать, у тебя заберут права!

— Плевать!

Платон вспотел, ему стало жарко под кондиционером. Он рулил одной рукой, а вторую положил Анжеле на ногу и сжимал её мягкую ляжку, словно это был некий антистресс.

— Хорошо, что ты такая — же мягкая, как раньше! Не жирная, как моя Цезия Третья, а мягкая, нежная.

— Она звонила?

— Нет! Едем купаться. Едем в Серебряный Бор!

— Едем! — завизжала Анжела и сделала музыку громче.

…

На мокром песке босая Анжела выглядела трогательно, как девочка. Она всегда следила за фигурой и сейчас, в тридцать восемь, ничем не отличалась от той, прежней.

Та же смешная поступь, тот же шаловливый взгляд, но иногда в нём читалась какая-то тяжёлая мысль, словно бы не своя.

Анжела мочила ноги и ждала Платона на берегу.

С противоположного берега хорошо были видны многоэтажки новых жилых комплексов, унизанные бисерным светом. Они падали отражениями вниз, в воды Москвы — реки и ползли, колеблемые нежным волнением, не доползая никуда.

Это недвижимая подвижность приковывала взгляд и Платона, с шумом рассекающего водную гладь, под круглой луной.

Из леска веяло свежестью, от песка лавовым теплом.

Платон плыл вперёд, в восторге купания даже позабыв о том, что заплыл слишком далеко.

— Плаатон! Плааатон! — кричала с берега Анжела. — Возвращайся! Мне тут страшно одной!

— Я убью тебя так… Я сделаю корабль, и подарю тебе его. И когда корабль выйдет на середину озера, он распадётся на части. И балка упадёт на тебя и ты умрёшь…

Над водой звенели комары.

— И тебя съедят жадные рыбы, и раки и всякая морская и озёрная дрянь. И все гады станут ещё гаже, наевшись тебя.

— Плаатон!

— Я плыву! Плыву!

Платон видел на той стороне реки холмы и арки Акведука Тепловатого, по желобам которого вода текла в Рим из Остии.

— В Остию… в Остию… Мне нужно побыть одному…

VII

Впрочем, я привыкла жить во дворце уже очень скоро. Постоянные крики и вопли шатающихся туда — сюда Агриппины, Клавдия и Луция, бесшумная, то и дело появляющаяся, как тень, Октавия, вечно пришибленный, задумчивый Британник, будто чувствующий свою судьбу, и я среди них. Вольноотпущенница в собственном крыле, которой позволено было даже участвовать в Матроналиях. Это было дико, но Агриппина добилась этого и я впервые рядом с собой увидела почтенных и самых сановитых римских матрон.

В первую неделю нашего близкого знакомства, когда фулоны — мойщики отнесли наши простыни Агриппине и та удовольствовалась содеянным, Луций почти не покидал моих комнат, обустроенных в восточном крыле дворца где два центуриона всегда несли службу под нижней галереей. В моём распоряжении оказалась спальня — кубикула, столовая с ложем и картибулом, для приёма гостя, а гость всегда был один и тот же: Луций. И нечто напоминающее кабинет с ложем, облицованным слоновой костью, с подушками, поставцом и двумя сундуками. Как сказал Луций, со мной мог прийти побеседовать Сенека, чтобы разузнать какими байками я кормлю будущего императора.

Ни для кого, кроме Клавдия это уже был не секрет.

Прополоскав рот и облачившись в тончайшую тунику, Луций приходил ко мне со своей половины чуть только солнце начинало выбрасывать лучи из — за облаков. Мы не проводили ночей вместе, зато днём не расставались, приучая друг друга к настоящей жизни, взрослой, которую постигнув, Луций бы женился. Партия ему была уже приготовлена. Я знала об этом. Сама «партия» ещё нет, но смутные догадки слезами отражались на её лице.

Наконец, в конце первого месяца, Луций покинул меня.

Я уже приросла к нему душой. Он стал мне близок. Он стал мне понятен, и я по — настоящему считала, что ему больше не нужна никакая другая женщина. Он уверил меня в этом и даже намекнул, что теперь у него «есть всё». И любимая кифара, и чтение, и спорт, и любовь. Всё, без чего жизнь его стала бы бессмысленна и невозможна.

Для меня в то время стало понятно, что ночи нашего «знакомства» увенчаются плодами и я в страхе побежала к Агриппине.

Агриппина как раз слушала донесение о делах в Верхней Германии от посыльных легата Помпония. Она была напряжена этими вестями, к тому же уставшая от простуды, изводившей её всю зиму. Да их с Паллантом усилия, как оказалось, введшие Луция Домиция в род Клавдия, выпили из неё силы.

Агриппина, закутанная в паллу поверх шерстяной туники и в валяных сапожках, сухая и надменная, улыбнулась мне в лицо, лучившееся дурацкой радостью.

— Я знала, что так и будет, но не зря я послала к тебе сына именно сейчас. Именно сейчас, когда его нужно отвлечь от моих дел с Клавдием… — и она кивнула на скульптуру Императора, стоящую между двух дверей. — Иди к Локусте, детка. Возьми у неё травки… корешки… чего там ещё… она знает. И чтобы больше вы не допускали этого. Он теперь Нерон, а не Домиций… У него не должно быть по помёту щенков от каждой встреченной им на пути суки.

Я заморгала глазами, набросила серое покрывало на голову и убралась на своё место. Знать своё место… Нужно каждой из нас…

Не думала я, что убийца жён, мужей, в конце концов, убийца матери, убийца своего учителя, убийца ВСЕГО, что было песком меж пальцев… не убьёт только меня. Суку без помёта. Меня, Актэ… пергамскую царевну, из рода Аталлидов… Вольноотпущенницу и рабыню.

В середине априлия, когда начинались заезды в Цирке, новый Луций появился у меня. Он, как и прежде был нежен и ласков, но глаза его беспокойно бегали. Я узнала, что посещать мою половину было ему запрещено Агриппиной.

— Что-то она хочет сделать очень важное… для меня… — говорил он беспокойно перебирая наборный золотой хвост моего пояска.

— И ко мне тебя пускать было не велено… — сказала я.

За время нашей разлуки я не покидала свою половину, разве три раза в носилках, когда посещала Субуру ещё до свету, чтобы никто не видел меня у Локусты. После этого я долго болела душой и телом и даже принялась сочинять длинные стихи, которые хотела после показать Луцию. Но увидев его уже пасынком Клавдия, уже Нероном, желание моё ушло.

Две вертикальные морщинки пересекали его гладкое юношеское чело над переносьем. У него появился пух на подбородке.

— Скоро сменю претексту на тогу и пожертвую бороду богам… — Вздохнул он, целуя мои пальцы и ладони. — Тогда всё изменится для нас. Для тебя и для меня, моя царица…

Я засмеялась, гладя его по непослушным волосам, смазанным помадой для «волн».

— Для меня уже никогда… Не изменится больше, чем изменилось. Приходи ко мне всякий раз, когда сердце позволит тебе и не спрашивай меня, приму ли я. Я приму тебя всегда. Любым, мой господин…

— Не называй меня так, с подобострастием. Ибо ты единственная, кто может говорить мне всё.

— Я и говорю всё.

— Тогда скажи… — и он ненадолго задумался. — Думаешь, что богам угодно терпеть меня таким, каков я сейчас?

— А почему нет? Людей на свете, как упавших маслин в роще… Когда лица твоего коснётся бритва, ты станешь императором… Боги тебя сами избрали, позволив родиться на свет в твоём роду. Боги дали тебе иной род и лучшую судьбу. Разве это не высшее их благоволение?

— Сенека говорит, что я должен стать другим, для того, чтобы править.

— Сенека? — улыбнулась я. — Со времён школьного счёта я не думала, что учителем может быть тот, кто сам не воспитал ни одного ребёнка.

— Но он учитель. Он же мудрейший муж.

— Да… но…

— Скажи!

— Но всё останется между нами.

— Клянусь Юпитером.

— Сенека… научит тебя плохому. Нечисты его помыслы, как у настоящего учителя. Он тщеславен, жаден и сластолюбив. От этого его ум изворотлив для продажи. Чтобы продать пояс, нужно собрать его на основу. На что он наденет такую тяжесть?

Луций опустил голову, отпустил мой пояс и ещё долго лежал на меховом покрывале из леопардовых шкур у моих ног, опираясь на предплечье.

— Я думаю так — же. Но я должен внимать ему. Потому что он научит меня тому, чему никто больше не сумеет. — сказал он, наконец, подняв на меня голову.

Я взяла её в руки и стала целовать его глаза.

— Не оставляй меня больше так надолго, Луций.

Он дрогнул всем телом.

— Да… не называй меня так больше… Не называй.

Он резко поднялся и почти выбежал из дверей, но вернулся и ткнул пальцем мне в грудь.

Конец ознакомительного фрагмента.