Ниже мёртвых. Сибирские рассказы. Часть первая

Екатерина Блынская

Никто теперь в Сибирь за мужем не едет. Ну, кроме меня. Я поехала и прожила там три года в шахтёрском посёлке Тайжина. В этой книге и память, и впечатления, и размышления, и рассказы тех, кто и хотел бы их рассказать многим, но у них есть только я, которая теперь уже расскажет, и голос найдёт. И свой услышит своего. Книга содержит нецензурную брань.

Семистрельная

Мы семейно любили экзистенциальные темы. Призраки, ходящие по квартире и стучащие « бамбушками», летающие вещи, могильная землица в серванте, след от пропавшей монашки на полу, заботливо укрытый чехословацким паласом… Матушка моя обожала нагонять жуть и сама страшно её боялась. А я привыкла с детства. Моя мощная бабка, наследница коломенских старообрядцев, ещё пятилетней водила меня на похороны.

Хотя похороны и поминки были постоянным явлением моего чуть ли не молочного детства, я помню только одни, на Рогожской заставе, как мы собрались тогда с незнакомыми старухами в единоверческой церкви, где меня крестили грудным младенцем. Это был восемьдесят четвертый год, я была страшно молода, а бабульки вокруг просто собрание мумий. Я помню настоящую поминальную кутью из разопревшей полбы с медом и черными надутыми изюминками. Помню, как сухие локти старух в самошитых тяжёлых, мшистых платьях с запахом, задевали мою голову, покрытую платком.

— Покройся, озорница, — говорила строгая бабушка, когда я пыталась его снять с остриженной, скользкой головы.

Та мёртвая, единственная, влипла мне в память ещё и потому, что её звали, как меня. И сам храм, весёлый, нарядный, летний, с мельтешащими огоньками свечей, высоко стоящих над моей головой.

— Неужели можно быть такой жёлтой и сухой, и одновременно быть Катей? — думала я тогда, копаясь в мелких мыслях о вечном.

— Крестися, Катерина, Осподи, на лоб, Спаси, на пуп, Сохрани на правое плечо, Помилуй… на левое и добавь,,Мя,,

— А что это:,,мя,,?

— Меня, значит. Но ты говори:,,мя,,

Но вот это всё схлынуло. Время вытрясло шелуху и окалину, осталось только то, что было врезано намертво божьими резцами. Для чего? Для меня, для составления меня такой, какой я должна была стать.

Со временем ушли навсегда традиции прощания и траурные марши с пьяными задрогшими музыкантами, идущими за похоронными процессиями по дворам, за торжественными черными машинами, роняющими лепестки искусственных цветов и часто сами цветы под ноги провожающих.

А ведь кажется это всё вот оно, ещё рядом.

Моя бабушка была последней в доме, кого хоронили по — старинному, в землю Люблинского кладбища, в старой его части, где тогда ещё не было огромных площадей черного мрамора, семейных армянских могил. А прощались с ней у подъезда, поставив гроб на табуретки.

Это было начало двухтысячных годов. Сейчас всё изменилось в корне.

Тихо приезжает труповозка, тихо выволакивают мертвеца, чтобы особо нежные соседи не дай бог не депресснули от такого зрелища. Смерть приходит тихо, тайно. Она тоже толерантна к людям, у которых мода на искусственную скорбь. Они ведь все теперь чужие, эти соседи. И не надо им ни с кем прощаться. Некоторые заказывают домашнее отпевание, но тоже как — то осторожно.

Да и не по — карману теперь москвичам упокаиваться в могилах. Последний приют дорог.

Потому мне так понравилась сибирская традиция продолжать закапывать своих мёртвых в землю. Просто потому, что земли много, а крематориев там почти нет.

Провожая Соньку в школу, мы часто наблюдали прощание или подготовку к нему. А умирали в Тайжине очень часто. Десять лет назад местные удивлялись почему. Быстро привыкли. В ДК поселка можно было столоваться на поминках и все этим, даже с удовольствием, пользовались. Потом неподалёку открыли марганцевый завод, он дико травил атмосферу, стали экономить и отключать дорогущие немецкие фильтры на алюминиевом. Хоронить дешевле, чем включать их даже раз в неделю, а уж обслуживание… И народ стал помирать ещё чаще.

У дверей обшарпанных поселковых подъездов каждый божий день алели одинаковые крышки гробов, поставленные,,на попа,,

Из квартир доносилось тягучее бормотание отца Максима, читающего,,усечённый,, чин отпевания.

Отец Максим у нас вообще не напрягался и вся его работа заключалась в двадцати минутах чтения, особенно при отпевании древних стариков. Родне было тяжело в узких комнатах стоять вокруг гроба и дышать свечным духом. Никто из местных не был привычен к церкви и ее правилам. Местные, по — прежнему, жили в безвременном гало коммунистической мечты. А отпевать было надо, как и крестить. Просто потому, что так делали все.

Оттого и отец Максим очень не старался, побубнит и ладно.

Но тогда, в тот день, когда я вбежала в комнаты Славкиной бабули и увидела ее, маленькую и высушенную, будто бы это уже не человек, а гигантская саранча под одеялом, отец Максим мне помог. С чистым сердцем отозвался.

Уже несколько дней бабуля не могла умереть. Она то замирала, то отмирала и вращала мутными глазами, то снова забывалась и часто дышала, откинув голову. Видно было, что ее распирает какое — то дело. А она не может сказать какое. Глазами не видит, не говорит, не слышит. Часует уже.

Я вбежала в комнату, скинув свои меховые унты и шубку, пахнущая снегом, села прямо на бабулину кровать и взяла её за узловатую ручку.

Феня, наша родня, Славкина тетя, смотрела на меня подозрительно.

В глазах ее читалось,, всё — то вы, москвичи знаете, везде — то вы бываете,,

— Крестик есть у бабули? — спросила я, глядя на едва живую старуху и не глядя на приятную женщину Феню.

— На что? Она и в бога не верила.

— Дайте ей в руку крестик.

Снова одарив меня укоряющим взглядом, Феня вышла и вскоре вернулась с простым алюминиевым крестиком на черной верёвочке.

— А говорили, что не верит…

Бабуля слепо схватила крестик и сжала его в ладони, не открывая глаз, выхватив его подобно хамелеону из ночного укрытия.

Я смотрела на неё и думала, что здесь точно что — то не так. Крестик… здесь в Тайжине отродясь не было храма. В Осинниках тоже. Значит, бабуля была в Кузне, посещала службу. Когда то. Крестик совсем гол, вытерся. Значит, лет сорок он точно был на ней.

— Знаете что, я схожу за батюшкой, — сказала я, выглядывая в бабушке что — то необычное.

— Зачем… Она же ещё… живая… она же… — возмутилась и заплакала Феня, высморкавшись в платочек.

— Причем тут это! Вы слышали что — то о соборовании? — спросила я её.

— Ннет… а что это?

— Это таинство. Но оно для живых. И думаю, бабушку надо соборовать…

Я встала, поправила шапку, снежинки на которой стали уже каплями.

— Измучила она меня… И себя… Не уйдет никак… — сказала Феня, тихо плача.

— Потому что она ждёт. Вот поэтому. — сказала я и вышла.

Я побежала мимо Сада Мира, через дорогу к храму — клубу, где с самодельной дощатой колокольни погромыхивали обрезанные кислородные баллоны — колокола.

В храме пахло настоящей церковью. Когда то юный мой Славка тут работал ударником на установке, играл в группе с пацанами. Клеил девок. Дрался за клубом. Теперь все чинно.

Я вошла и сразу двинулась к работнице в сером платочке. Та выпучила глаза.

— Служба только по выходным! — выпалила она испуганно.

— Мне нужен батюшка. — отрезала я. — Соборование пусть проведет.

Работница куда — то метнулась и пока я разглядывала серо — зелёные стены бывшего клуба, с навешанными на них иконами, издалека послышалось шуршание, шорох и тяжёлые шаги.

Вышел необъятный отец Максим в черной шапочке и в полном обряжении.

— А… вы… я тоже так и понял, что никто из местных…

— Добрый день. Хотя… какой там добрый… У нас умирает бабушка.

— Умерла? — переспросил отец Максим цепко и совсем по — своему чину внимательно глядя на меня.

— Нет. Нужно соборовать.

Отец Максим улыбнулся в бороду. На самом деле он был моложе меня года на три, но сейчас казалось, что от собственной значимости он раздуется до митрополита.

— Я сам… не пойду, довезете? Снежно. Потом назад?

Я кивнула.

Выбежав из церкви бросилась звонить мужу. Он проснулся и немедленно подъехал на машине. А я у напряжённой моей непосредственностью работницы храма купила лампадку и иконку,,Семистрельную,,

Семистрельная мне была по душе.

Отец Максим сел впереди с пакетом, где шуршали и позвенькивали предметы таинства соборования.

— Добрый день… — сказал Славка, позёвывая.

— Добрый… Хороший морозец стоит, — крякнув, сказал отец Максим, умещаясь на маленьком пространстве. — Приходите на службу… как нибудь…

— Хорошо! — прервала я отца Максима. — Придем, как сможем! А вообще — то мы ходим, правда, не часто.

— Плохо! А надо часто! И в Осинники не ездите в храм?

Славка улыбнулся.

— В тот большой?

— Да!

— Знаем… Это наш товарищ его строил. Эх… знали бы вы как и на какие деньги…

— А это неважно! Я, конечно, тут только два года, но у меня уже шесть человек… в приходе. — отец Максим хотел снова что — то длинное сказать и глянул на Славку, тоже заросшего бородой. — Вы что же, шахтёр? Или… служите?

— Нет, самоспасателю не мешает… — отозвался Славка на вопрос, плавающий в хитрых Максимовых глазах… Никто в Сибири кроме священников не ходил, как он, обросшим.

— А… ясно… ну, как сможете, приходите…

Мы довезли отца Максима до дома бабули, я проводила его, засветила перед Семистрельной лампадку, напугав Феню, и вышла дожидаться Максима в машине, держа её прогретой. Мы тихо переговаривались со Славкой.

— Думаешь, поможет ей Максим? — спросил Славка грустно. — Как она быстро слегла… и никак не помрёт. Она давно уже так мается.

— Конечно, поможет. Странно, что никто не догадался раньше.

— Она ж неверующая была. Работала в войну коногоном, потом на поверхности… Шестеро детей, дед помер в шестьдесят первом… Они религии боялись, как огня…

— Это неважно. Родилась — то она ещё до революции, крещёная была.

— Это да. А после неё… ты знаешь, ещё была сестрёнка. А после сестрёнки родилась двойня, Рудольф и Грёза.

Я чуть не поперхнулась от услышанного.

— Что? Кто? Рудольф и Грёза? У деда Митрофана? Откуда… да ладно!

Пока я удивлялась на это всё романтическое дело, Славка о чём — то думал.

Отец Максим вышел, отдуваясь, с красным лицом. Проковылял до машины, сел, хрустнув сиденьем.

— Она… открыла глаза и… улыбнулась… — сказал он одышливо. — сколько лет бабушке?

— Девяносто четыре скоро. — ответил Славка.

— Теперь спокойно ко Господу отойдет. — вздохнул отец Максим.

— Послезавтра. — сказала я с заднего сиденья.

— Почему…

— Завтра мой день рождения. Она не умрет завтра. Она не сделает этого.

— А отчего вы именно образ Семистрельной Богородицы взяли? — словно пытаясь меня разговорить, спросил отец Максим.

— Потому что умягчить хочу злые сердца. — ответила я.

Отец Максим пожал плечами и замолк. Он больше нас не звал на службу и ехал молча. Кивнул, когда мы протянули ему деньги и как — то все подозрительно смотрел на меня и Славку да так, что я сказала:

— Что, отец Максим, не поймёте, кто мы и чего мы? В кого верим? Зачем приехали?

Максим ухмыльнулся.

— Да тут в Сибири кого — только нет…

И действительно. Под свекровкой жила иеговистка¹ Ванда Ивановна, по соседству язычники — славяноарии, напротив нашего дома баптисты, а уть дальше по улице вообще какие — то православные староверы инглинги.

Отец Максим как — то никого не любил переубеждать, сохранял ресурс, был спокоен. Он покивал головой, как сытый першерон, и попрощавшись, вошёл в свой подъезд.

Объяснять что — то было бы долго да и не нужно.

Бабушка на другое утро весь день улыбалась. Я нарядилась и накрыла стол у нас со Славкой на квартире. Мы узким семейным кругом отметили мой день рождения, тихо и без приключений. Пришли все дети бабули. Как оказалось в последний раз они сидели за одним столом. А наутро бабуля тихо отошла.

И я понимала, что она меня так отблагодарила. Наверное, за то, что я услышала её без слов. Я, даже ещё не жена её внука, не мать его детей, а просто близкий в будущем, человек, только через год ставший продолжением её крови и рода.

Семистрельную мне потом вернула Феня, с каким — то первобытным страхом, через мою свекровь.

Я так думаю, испугалась Феня этих святых стрел.

Примечания

1

деятельность организации «Свидетели Иеговы» запрещена в РФ