Ниже мёртвых. Сибирские рассказы. Часть первая

Екатерина Блынская

Никто теперь в Сибирь за мужем не едет. Ну, кроме меня. Я поехала и прожила там три года в шахтёрском посёлке Тайжина. В этой книге и память, и впечатления, и размышления, и рассказы тех, кто и хотел бы их рассказать многим, но у них есть только я, которая теперь уже расскажет, и голос найдёт. И свой услышит своего. Книга содержит нецензурную брань.

Божий человек

«Шуры» жили в доме под железной крышей. Бабка и дед. Жили хорошо, ни в чём не нуждались, потому что Шура — дед по местным меркам хорошую пенсию получал. Двадцать пять тысяч.

Шура — бабка не теряла доброго нрава, всё время улыбалась, но за её ласковой улыбочкой таилась каменная твёрдость. Дед её страшно боялся и вздыхал обречённо, закапывая очередную купленную с пенсии бутылочку в саду под вишнями, а что ещё он мог?

Правда, чтобы продлевать пенсию с регрессом по потере здоровья деду приходилось постоянно ездить в районную больницу и предъявлять себя, что вот, де, мне лучше не стало, инвалидом я так и являюсь. Но эти поездки он любил. Волю чувствовал, свободу от своей супружницы.

Бабка перенесла три инсульта, но её выходили дочери. Сама она была старше деда на десять лет. Соседка Яна называла её Снежинкой, из-за белейших волос и какой-то необыкновенной, не старушечьей, а книжно — сказочной чистоты. Она, вроде бы не ходила, а парила над землёй, как в советской детской повести. Опрятная, беленькая, в очках и с фартучком. Глядела всегда добродушно и поверх очков, словно нежно укоряя зарвавшихся детей и напоминая им о потерянном времени и неуважении к очаровательным дамам преклонного возраста.

Когда Яна и её муж Толик уезжали домой, дед и баба принимались приглядывать за их небольшим хозяйством.

Пока Снежинка ходила на своих двоих, всё было чинно и мирно. Но, как только она перенесла четвёртый инсульт и перестала передвигаться на ногах, и могла вставать только с помощью деда Шуры, понеслась, что называется, душа в рай.

Некоторое время она ещё держала деда в строгости, не позволяя ему пить. Он, разойдясь, шепелявя и плюясь, кричал:

— Шкурра!!! — и уходил рыбачить.

Приходил, естественно, на рогах.

Сам маленький, лохматый, оттого, что седые кучери никогда не расчёсывались, широконосый, щуплый, но невероятно сильный, дед Шура зажигал исключительно в своём дворе. Он орал на весь участок, когда робкая Снежинка вполголоса журила его за выпитые литры.

Надо отдать должное ему, что он никогда не работал на публику.

С похмелья, он всегда пристыженный и сердитый, шёл гулять по улице с хворостиной и тройкой гусей впереди себя. Один не выходил, делая вид, что никогда не шляется без дела, а то, что было вчера, извольте забыть. Вот он, чистейший образец дедушки на пенсии. Благолепный старичок ни в жисть не пьющий.

То грустно курил самокрутку у ворот, отставив ногу в тапке и горюя, что бабка не пускает его порыбачить, то убирал с огорода сивую траву, хрипло и сипло матерясь про себя шахтёрским, окололитературным и оборотистым матом, то приходил тихо, опирался на крыльцо и всегда внезапно оказывался во дворе Яны и Толика. Выйдешь, а он вот он!

— Золотко! Я вам вишенок принёс! — и суёт какой-нибудь алюминиевый тазик в руки с запёкшейся от зноя, алой вишней, треснутой, переспевшей.

Умиляло.

В этом крохотном посёлке, возле хрустальной речушки, ещё сохранился полуразвалившийся храм из жёлтого песчаника местной добычи. Лет двадцать назад его обнесли забором, реставрировали, а главные ворота как раз находились почти что напротив дома Шур, через дорогу.

Поток местной паствы, до недавних пор и крестившейся то слева — направо, тащился в эти кривые ворота, обновлённые местными армянскими строителями. Половина ворот была уверенно выложена старыми мастерами. Хитросплетённая кладка любовно вилась вверх и заканчивалась современной архитектурой. Армянские строители, любители прямоугольных линий просто положили кирпич на кирпич, образовав квадрат, да так и оставили, видимо считая тщетным любой изыск в таком непримечательном деле, как ремонт ворот.

Красный кирпич стоял один на одном, да ещё и на торце, чтоб сэкономить стройматериал. Батюшка пришёл принимать работу, ахнул, покачал головой, но решил оставить. Он всё равно всегда заходил с заднего хода, а там ворота ещё сохранились с девятнадцатого века.

Дед Шура частенько подходил к воротам в кануны церковных праздников. Пыхтел, вздыхал и краснел лицом, но руку не протягивал и внутрь не совался. Он был старым шахтёром и был уверен, что если под землёй нет ада, то и рая наверху тоже нет. Следовательно все эти сказки о боге не для него.

Однажды Яна и Толик приехали осенью, закрыть дом перед холодами. Кондома схватилась первым льдом у слоистых, осыпающихся берегов. Перекаты её стали тише, воды поубавилось. Дед Шура помог перекрыть соседям воду, чтобы не разморозились трубы и утеплить пихтовыми лапами жалкие кустики плодовых кустарников. Посидел и поговорил с Толиком о разных делах, о государстве, о ценах, о жизни в городе. Потом они пошли проведать бабку, которая не выходила из дому.

В доме их по-прежнему было чисто: подушки на нежилых кроватях, дедово логовище на полураздавленном диване, бабушкина чистейшая больничная постель, вся в белом и кружевном, словно она заранее готовится к гробу, коврики без единой мусоринки и пара гладких серых котов, лежащих на столе.

Яна и Толик, сами уже пожилые, но ещё не пенсионеры, поиграли со стариками в карты, и даже остались спать у них в веранде. Ночь была холодная, а печка у них обрушилась где — то внутри и напускала в домик угарного дыма.

С вечера дед Шура даже побежал «мастырить» ужин. Пока Яна с мужем, усевшись в деревянных креслах, валили бабку в «дурака», он принёс тарелочку с нарезанной варёной колбаской, двумя кусками чёрного хлеба и расчищенным мандарином. Это было столь трогательно, что Яна чуть не пустила слезу.

— Ну, что, шкура!!! Проигрываем? — рявкнул дед на бабку.

Бабка задорно вскинула безволосые брови.

— А я им, старой, щас наподдам!

И выбросила четыре короля.

Яна и Толик уехали в тот раз с тяжёлым сердцем. Что-то подсказывало им, что больше никогда и нигде не будет такого тепла и такой карточной игры. Время неминуемо уходило.

…

Вернулись Яна и Толик весной, когда надо было пахать огород. Отползли высокие воды обратно в своё извечное лоно, огородная земля пропиталась влагой и ещё не высохла, сохраняя следы ила, пришедшего с половодьем. Яна смотрела через очки и улыбалась, думая о том, какой путь прошёл этот самый ил под шепчущей шугой битого льда, откуда он пришёл, с каких вымоин его сорвало, что видел он там, выше по течению, мешаясь с тёмной густотой половодной реки.

Решили, всё — же вспахать. Снова на пашне сидели с дедом Шурой и слушали, что он рассказывает. Он говорил очень тяжело, трудно, непонятно. Его речь всё время перерывалась кряхтением, рычанием, стонами и сипами.

Взялись сажать картошку под лопату. Яна и Толик быстро разделались со своим кусочком земли и перебежали помогать Шурам.

В перекурах между рядками дед баял про свою жизнь.

— Я тогда совсем молодой был, когда в шахту пришёл. А как пришёл, после армии, мне сапоги стали выдавать, а размер то у меня вишь какой… сороковой. А дали мне сорок шестой! И сказали, смотри, хоть у тебя и нога меньше, а работать будешь на сапог. Какие сапоги, так и работай, на сорок шестой, стало быть…

Яна и Толик жалели его и, втихую от бабки, наливали спирта на полстопки.

Молоком цвели вишни и яблони. Залётные пчёлы пили воду из брошенного под деревьями деревянного корыта. На цепке постанывали качели, которые остались от прежних хозяев и висели тут, благоговейно нетронутые, поеденные древоточцами, уже лет тридцать без прикосновения человека. Кружил голову май месяц, развивал листья, тянул травки из земли.

— Я вот так работал, работал там десять лет. Уголь — то у нас залегал на километровой глубине. Пока в клети доедешь, уже устанешь, а ещё до участка шагать… И вот однажды случился горный удар и лава села, да прямо на меня. Как уж жив остался… Пять часов меня выкапывали.

В память о том случае лоб деда навеки перепахал чёрный шрам, похожий на картографическое изображение холмистого участка. Многоногий, уродливый след, который не вымылся от угля, а зажил вместе с пылью и грязью, оставив часть угольной пыльцы в дедовой голове.

— И вот меня когда засыпало, я лежал и думал, а где же это ад? Тут, сейчас он, ад. Рядом. Рядом, когда ты лежишь и тебя ищут, а найти не могут. Потом только нашли, когда я позвал. А звать я боялся, что от голоса моего опять гакнет. И часа три с жизнью прощался. А ребята раскопали меня, выдали на — гора, и я теперь получаю регресс за ту травму.

Постоянно дед просил купить ему мотоцикл.

— Мой — то зять забрал!

У него с бабкой не было детей. Деревенские болтали, что это бабка Шура его вторая жена. Что он сюда вернулся с севера, на материну родину, и женился на ней.

Конец ознакомительного фрагмента.