Давно минувшее

Екатерина Дмитриевна Кускова, 2023

Кускова Екатерина Дмитриевна родилась 23.11.1869 в г. Уфа, умерла 22.12. 1958 Женеве в возрасте 89 лет. Урождённая Есипова, далее – Ювеналиева – Кускова – Прокопович. В 1884 г. вступила в брак с П.И. Кусковым, который в то время сидел в тюрьме за политическую деятельность. Основная политико-философская работа – «Credo» .О ней писали: – Плеханов, Ленин, Розанов, Горький, Бердяев, Николаевский Б.И., Берберова Н. Лимонов П.Н. Чернов В.М. Аронсон Т.Е., Гиппиус З. Она родилась в Уфе, а умерла в Женеве, не дожив одного месяца до 89 лет. Она носила четыре фамилии. Но в истории осталась под одной, третьей по счёту. Фамилией, данной ей московским студентом, уроженцем города Красноярска. Екатерина Дмитриевна Кускова – таковы имя и фамилия этой необыкновенной женщины». Избиралась лидером КД партии, но отказалась от предложенного поста. По моим сведениям, из ряда негативных публикаций советского периода она также была единственной женщиной – Великим магистром масонской ложи России.

В Саратове

В Саратов мы приехали осенью 1879 года. Поселились в отдельном флигеле на Аничковской улице. Сестру мою легко приняли в первый (то есть в седьмой) класс Мариинской женской гимназии. А со мной пришлось помучиться: по летам не принимали в тот класс, куда подходила по познаниям. Отец всё же настоял, чтобы меня приняли в пятый (третий) класс, обещая оставить меня на второй год в следующих, более трудных классах. Так мы стали саратовскими гимназистками. Учиться было легко: у обеих отцовская подготовка давала себя знать. Обе мы быстро выдвинулись в ряды первых учениц, почти не готовя уроков дома. Единственное затруднение представляли уроки языков: мать не знала ни одного иностранного языка, отец их знал очень слабо.

Придя однажды из гимназии, я была поражена: в зале стоял рояль.

«Будешь учиться», — сказал отец. — Завтра придет учительница.

Действительно, на другой день к нам пришла молодая девушка, г-жа Т-ская. Больше всего мне нравились у нее глаза и волнистые волосы, короткие, вьющиеся. Тогда еще никаких «микадо» не носили и, немного привыкнув к ней, я спросила:

— Вы всегда подстригаете волосы? Зачем?

— Всегда. Слишком много женщины тратят времени на фасонистые прически…

— А у вас времени нет?

— Нет, дитя. Мне приходится много работать: я курсистка и должна весной держать экзамены.

Курсистку я видела в первый раз и совершенно не знала, что это такое. За обедом спрашиваю отца.

— Папа, что такое курсистка? Он рассмеялся.

— Прежде всего… человек. Такой же человек, как и ты, на двух ногах…

— Нет, это — нигилистка! — выпалила мать.

Дело запутывалось: я не знала и этого — что такое нигилистка. А отец досадливо отмахнулся: не то! Он очень терпеливо объяснил мне, что вовсе не все курсистки состоят в нигилистках, что женщины желают учиться не только в гимназиях, но и там, где учатся студенты, что им ставят в этом их желании препятствия и что, поэтому, курсистками делаются самые энергичные и самые передовые женщины. Я только что хотела задать вопрос, а что такое нигилистка, — как снова вспылила мать:

— Ох, уж эти передовые! Ходят стриженые и с оборванными юбками…

Отец молча встал и ушел к себе. А мать всё волновалась и никак не могла успокоиться.

Г-жа Т-ская аккуратно приходила к нам три раза в неделю. Иногда она приносила книги и передавала их отцу. Через некоторое время он их возвращал и между ними завязывался разговор, смысл которого я тогда не улавливала. Мелькали слова — «общество», «направления», «борьба». Иногда оба очень горячились, спорили… Если в это время входила мать, разговор быстро потухал.

В Саратове к нам весьма часто стали приходить гости. Устраивались даже вечера — с пением и танцами. Тогда моя учительница аккомпанировала или играла польки, вальсы и кадрили. Мне она всё больше и больше нравилась. У нее так же, как и у отца, можно было всё спросить. При дальнейшем знакомстве она показалась мне очень ученой. Постепенно и она стала входить в круг интересов нашего дома. Поможет мне, бывало, решить задачу или сделать перевод из Марго. Но больше всего она подружилась с моей сестрой. У сестры был хороший голос и г-жа Т-ская научила ее петь прелестные песенки. Сестра пела уже так хорошо, что даже осмеливалась «выступать» при гостях.

Из гостей помню — смутно — двух офицеров, нескольких студентов, о которых мать говорила:

— За добрые дела из Москвы не погонят!

Но совсем отчетливо помню жену прокурора Саратовской

Судебной Палаты, г-жу Городысскую. На вечеринках она никогда не бывала, но часто приходила к матери и подолгу сидела у нас. Как-то раз она заехала за матерью: они ехали в театр. Мать кончила одеваться, а г-жа Городысская сидела в кресле и следила за ней.

Какая же вы красавица, Людмила Михайловна! Ну, какое же сравнение!

Красавица… — повторила мать. — Лучше бы меня хоть чему-нибудь выучили, — ничего, ничего я не знаю, кроме своей кухни…

— Ну, знаете… Ученые, да сердца нет…

Обрывки каких-то речей застревали в голове, но смысл их оставался темен и даже не особенно интересовал. Даже с отцом стали редки встречи: он был занят чем-то по целым дням. Приходил усталый к обеду и тотчас же ложился на свой диван с газетой или книгой. Это было единственное время, когда можно было залезть к нему, лечь рядом и шалить или говорить с ним, пока он не засыпал. Вставал и снова уходил. А мать часто говорила:

Приехали… В Саратов приехали… Дома считать…

Какие дома?

А такие… Сто друзей, да сто подружек…

Ничего не понимала я в этом ее вечном раздражении. Еще меньше, конечно, понимала смысл чудес, начавшихся у нас в доме.

— Катенька, — говорит таинственно мать. — Сделай ты мне одно дело. На тебе ножницы. Когда отец ляжет спать — отстриги пучок волос…

Зачем?

Надо…

Нет, зачем, мамочка?

Мать не сразу нашлась. Но сильно волновалась. — Я хочу спрятать… на память!

Я выждала, когда заснул отец. Раз, раз… Пучок его густых волос в руке. Отец вскочил:

— Ты с ума сошла? Что ты делаешь? — закричал он, схватывая себя за голову. — Что ты делаешь, чертенок?

Но я уже летела стремглав из комнаты. За дверью стояла мать, она выхватила у меня пучок волос и зашептала: «не говори…».

Кажется, это было в первый раз, что я солгала отцу:

— Что ты сделала? Зачем тебе мои волосы?

— Кукле… Косу кукле…

— Боже, какие глупости! Мои волосы — кукле! Окончательно сошла девчонка с ума! Уходи!

Только через несколько лет я узнала от матери, зачем ей нужны были отцовские волосы. Ей сказала ворожея:

— Если человек не любит, надо взять пучок его волос, их спалить на свечке, растереть в порошок и насыпать его в пищу: съест и — возвратится…

Всё это и было проделано матерью.

Последовали и другие чудеса. Я уже говорила, что нас никогда не водили в церковь. Гимназия в Самаре еще не требовала того, что затем стало правилом гимназии саратовской: обязательного говения. Отец был убежденным атеистом. А мать понятия не имела о православной религии и приняла православие лишь для венчания с отцом.

— Катенька, сегодня пойдем в церковь… Завтра большой праздник.

— В церковь? Зачем в церковь?

— Ну, зачем ходят в церковь: молиться! И Маню возьмем… И мы пошли ко всенощной в Саратовский Кафедральный

Собор. Собор в Саратове двухэтажный. Большая часть служб происходила внизу, в подземелье. И только в торжественных случаях открывался верх. Когда мы спустились вниз, служба уже началась. Как сейчас помню это первое впечатление. Оно повторялось затем не раз. Впечатление чего-то нездешнего, другого, отличного от нашей обыденной обстановки. Темнота, мерцание свечей, блеск золотой резьбы на дверях царских врат, лики икон, склоненные головы молящихся людей, особый запах ладана и холодок — всё это действовало весьма сильно. Когда мне приходилось бывать потом в верхнем этаже того же собора впечатление какой-то таинственности, вот это ощущение «нездешнего» мира, ослабевало: свет, лившийся в большие узорно-цветные окна, делал обстановку церкви более обыкновенной. А там, внизу, в подземелье, всё было таинственно и необычайно…

Мать прошла к высокой конторке, за которой стоял седой старик.

Три свечки…

Извольте.

Три тоненьких восковых свечки… Мать осмотрелась.

— Идите…

Мы подошли к иконе Божьей Матери с младенцем на руках. Серебряный подсвечник был весь уже заполнен горящими свечами. Мать дрожащими руками стала растоплять воск с той стороны свечи, где не было фитиля.

Мама, не так, фитиль не тут…

Подожди ты!

Фитиль обнажился. Тогда она сделала тоже самое с двумя другими свечками и дала их нам.

— Ставьте… Говорите: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мама! Какого Дмитрия?

Ставь! И говори…

Сестра уже шептала: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мать прошептала эту фразу раз пять… Кланялась низко и всё шептала: «За упокой… За упокой»… А слезы тихо капали на пол…

И снова лишь через несколько лет я узнала смысл того, что тогда совершалось. Надо поставить Божьей Матери свечи открытым фитилем вниз и — молиться за упокой души того человека, которого надлежит привлечь… Когда молятся за упокой души живого человека, на него нападает страшная тоска… И тоска именно по тем людям, которые поминают его «за упокой». Дмитрием Петровичем звали моего отца… Он должен был испытать тоску и притянуться к нам, — к матери и дочерям…

Вечером, за ужином, в нашей семье царило необычайное молчание. Отец был сумрачен, как всегда в последнее время. А мы с матерью боялись проронить слово, выдать тайну нашего первого посещения церкви… Почему мы поняли, что об этом отцу не следует знать, — тоже тайна из области детского чутья…

Через несколько дней именно — это детское чутье проявилось столь же таинственно и внезапно. Мать не позволяла нам куда-нибудь заходить из гимназии: нельзя опаздывать к обеду. Но в этот день нас отпустили раньше — не было какого-то урока. Весьма шумной толпой мы побежали в наши любимые «Липки», городской бульвар около того же кафедрального собора. Стояла дивная саратовская весна… Всё благоухало и нам было страшно весело бежать по свежим, зеленым дорожкам. Мы стремительно бежали к небольшому лимонадному киоску. Там же продавались вкусные маки — любимое лакомство гимназисток. Еще не добежав до киоска, я остановилась, как вкопанная: на скамейке сидел мой отец и моя учительница музыки. Она была в маленькой мужской фетровой шляпе; на коленях лежала книга и букет фиалок…

— Котик, каким образом ты здесь? — спросил отец, ласково сажая меня на колени.

Г-жа Т. молчала. Она была очень грустна. Потом она сообщила мне, что несколько уроков она должна пропустить: занята.

— Но гаммы ты играй каждый день… Непременно! Подруги уже манили меня нетерпеливыми жестами. Кивнув отцу и его собеседнице, я убежала к своим друзьям.

За обедом ни словом, ни намеком не сказала о своей встрече… Ни слова не сказал об этом и отец.

Учительница ко мне больше не приходила. А через неделю детство мое отошло в прошлое: обстоятельства иногда не считаются с возрастом.

Драма

Что там было, в комнате матери, я не знаю. Отец стремительно вышел оттуда, почти пробежал мимо нас с сестрой, — мы играли на рояли в четыре руки. И вскоре же появилась мать. Глаза ее вспухли, и вся она шаталась как пьяная.

— Катя, иди сюда, помоги мне…

Я пошла за ней. Она села в свое глубокое кресло и, с трудом выдавливая слова, начала говорить.

— Видишь ли, я должна уйти от отца. Манечку я беру с собой. Она еще мала. Но ты — как? Останешься с отцом?

В двенадцать лет отвечать на такой вопрос! Задав этот вопрос, мать закрыла лицо руками и — застыла. Обыкновенно, в минуты обид и огорчений, она плакала. А тут застыла, как мертвая. Потом опять:

— Ты должна хорошо подумать, Катенька. Я отца больше никогда не увижу. Если ты уйдешь со мной, ты тоже не должна его видеть…

Как? Расстаться совсем с отцом? И никогда его не видеть?

Мамочка…

Говори скорей. Мы с Манечкой сейчас уйдем.

Папа был сердитый? Он тебя обидел? Мама! Но это пройдет!

Нет, Котик, это не пройдет. Когда-нибудь после… Сейчас — решай…

Тогда, в эту минуту, мне в голову не могла придти истинная версия всего происходящего. Я только чувствовала, что мать нужно от чего-то защитить и что уйти от нее нельзя.

— Я буду всегда с тобой, мамочка!

Через час мы уходили из этого домика на Аничковской улице и от отца — навсегда… Мать несла в руке небольшой узелок, — несколько вещей для нас. Для себя она не взяла ничего: ушла, в чем была.

Мы направились к той самой госпоже Городысской, которая у нас бывала. Это была бездетная семья, жившая в довольно большой квартире. Мать просила приютить нас на несколько дней.

— Но что же вы будете делать дальше, дорогая? — вскричала г-жа Городысская.

Я буду искать место…

Место? Какое место с двумя детьми? Нет, это надо переделать…

Переделывать пришлось скоро. Часа через два после нашего прихода в квартиру пришел отец. Он настойчиво требовал свидания с матерью и с нами… Хозяйка бегала из комнаты, где сидели мы с матерью, в зал, к отцу, и снова к нам. А мать твердила свое:

— Больше никогда…

— Это же просто дико! — услышала я голос отца. И мне хотелось броситься к нему, прекратить всё это, но что-то останавливало. Вероятно, вид матери, ее упорство.

Посредничество милой Анастасии Ивановны, столько потом сделавшей для нас, не удалось: переделать тяжелую драму было не в ее силах. Так часто женская обида крепит характер самых слабых и беспомощных женщин. Ворожба не помогла, душа не притянулась и — тогда уж лучше так, одной, без постоянно растравляемой раны… Татарка…

И сколько раз потом, в тихие ночи, когда я сидела у ее постели, а она металась в жару, — сколько раз слышала я рассказ о всех перипетиях драмы. Всякая мелочь, каждый штрих — вспоминался. А я сидела уже взрослая, 13-14 лет… Детства и даже светлой юности — не было. Отец писал мне раз из Самары, куда он уехал с г-жей Т., моей учительницей. Но мать взяла с меня слово: никогда писем от отца не читать и отсылать их обратно. Осенью 1884 г. я была в последнем классе гимназии, а мать моя медленно умирала. На мое имя, в гимназию, получилась телеграмма: «Ваш отец застрелился. Сообщите, ждать ли на похороны». Стояла подпись —

Т-ская. И адрес… Я ответила: «Приехать не могу». Промучилась всю ночь: как поступить? Сказать? Но волнение? Опять может пойти горлом кровь, — теперь это повторялось часто…

И всё-таки не сказать не посмела: ведь ушел из жизни наш любимый отец… Ее любовь и ее страдание…

Сказала кратко. Содержание телеграммы. Мать слушала, широко открыв свои огромные глаза.

— Дай телеграмму!

— Телеграмма у начальницы… Она потребовала ее для совета…

Это была неправда. Мне не хотелось, чтобы мать видела подпись.

Повернулась к стене… затем стремительно села на кровати.

–Катя, Катя. Он меня так любил. Да, любил…

Семейная драма оставила в душе глубокий след. Без отца никто не руководил нашим развитием, никто не следил за чтением книг: мать ведь никогда не читала. И я с жаром накинулась на чтение романов. Записалась в городскую библиотеку и залпом поглощала всё, что носило заманчивое заглавие. Читала о любви. В гимназии нам давали Майн-Рида, Диккенса, Фенимора-Купера, — обычный круг произведений для детского чтения. Таких вещей я не любила. Приключения не интересовали. А вот это — драмы, трагедии, глубины личных переживаний и всякого рода сложностей — захватывало сильно. Очень рано усвоила книжную мудрость: где любовь, там и драма. Никакой вечной любви не существует. Самая ранимая, самая непрочная в жизни вещь — любовь.

Позднее, когда я уже всецело ушла в общественную жизнь, мне часто приходилось выступать по «женскому вопросу», по вопросу о браке и т. д. По положению своему — в лагере радикальной русской интеллигенции — твердо защищала правовые основы свободного брака, брака по любви, свободу развода и т. д. А в душе всегда жило горькое сознание: но ведь это только формы, только внешнее выражение чего-то бездонно-глубокого и сложного… Вполне ли разрешает эта формальная свобода психологические противоречия, упрощает ли сложности в этой самой тонкой и самой интимной области человеческих переживаний?

Нет, конечно, нет. Трагедия метерлинковских Аглавены и Селизеты остается в силе при самых свободных формах брака… Очевидно, должны измениться не только эти формы, но и психика человека.

А дети? Дети? Эти невольные участники чужих переживаний?

Как-то мне пришлось довольно близко наблюдать драму в семье большого русского писателя. Он оставил свою красавицу жену и сошелся с другой. От первого союза был сын. Его жена поступила не так, как моя «дикарочка» мать. Она привозила своего сына в новую семью отца и не порывала с ним связей. Одним словом, всё складывалось по рецепту передовых людей. И вот слышу… Рассказывает мне моя знакомая, тоже разошедшаяся с своим мужем и оставившая при себе дочь.

Вы знаете, — говорит она мне, — я ведь — легкомысленна. Не признаю насилия. Разлюбил — уходи… А вот вчера меня просто перевернул детский разговор… Сидит моя Нина с Игорем. Ну, подумайте: одному 14 лет, другой — 11. И что говорят! Меня они не видели, а играли в шашки. Игорь заявляет:

Когда я вырасту большой и женюсь, я всегда буду жить с моей женой. И никогда не оставлю своих детей.

Я тоже! — горячо говорит моя Нинка.

Да, не оставлю… Я так бы хотел жить вместе с мамочкой и папой. И чтобы не было… И чтобы не было… чужих.

И знаете, — продолжала моя знакомая, — разговор этих маленьких мещан меня глубоко взволновал. Неужели эти ребята так остро переживают наши семейные неурядицы? Это же — удивительно! Ну, что они в них могут понимать?

«Кое-что всё-таки понимают», — сказала я. И так остро всплыло в памяти прошлое моей собственной семьи…