Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»

Екатерина Павлова

Светлейшая Венеция, прекрасная и таинственная, – город, в котором до сих пор происходят таинственные и поражающие коварством злодеяния, романтические встречи и любовь, которую не губит время. Секреты, предательства, опасность. Хватит ли смелости и сил, чтобы найти истину в паутине тонких старых улочек, каналов и домов?

2

Посидев в спальне, давая тем самым себе время привыкнуть, я перебирала в голове всевозможные мысли, действия. Глаза бегали по стенам и уставились на одну из фресок, которыми была украшена спальня. Странный сюжет: три женщины, разных возрастов, склоняют головы над каким-то непонятным сосудом, причем у каждой из них алчущий, ненасытный вид. Что молодая дева, что женщина в расцвете лет, что старуха — все были омерзительны, с искривленными ухмылкой губами, руками, цеплявшимися за сосуд словно за сокровище. Я еще раз присмотрелась, подошла поближе и дотронулась рукой до одной из них. Раздался неожиданный шум и грохот. Я отшатнулась от стены, резко обернула голову на шум и остолбенела. Медленно открывшись, дверь заскрипела, качнулась и показала в своем темном горле высокую старую женщину с безобразным лицом. Сердце учащенно забилось. Я сглотнула от страха. Женщина смотрела на меня в упор и молчала. Я еще раз сглотнула и хлопнула глазами.

— Я пришла, — сказала она.

Я подумала, что это — смерть. Неужели она так выглядит?

— Что смотришь? — опять произнесла старуха.

Только рот открылся, но ни звука не прозвучало.

— Что делать, то, говорю? — пробухтела старуха.

— Но я… — протянули мои губы.

— Ох, — вздохнула она.

Ее тело развернулось ко мне спиной и ушло в темноту коридора. Я не жива, не мертва рухнула на кровать. Как кукла сидела и ждала, не зная, чего. Рука приложилась к груди и чувствовала, как бешено колотится сердце. Время шло, я сидела. Внизу что-то снова зашумело. Сердце снова забилось от страха. Холодными руками я вцепилась в покрывало и ждала, когда старуха вернется обратно. Она не появлялась. Потом опять что-то зашумело. Несколько минут спустя, уж не в силах ждать, я решилась встать и выйти.

На трясущихся ногах вышла в коридор, прикрыла дверь и очень медленно стала спускаться вниз на шум. И опять обомлела. Старая женщина елозила по полу с тряпкой. От шока я села на ступеньки и тихо неврастенически засмеялась.

Уборка всей роскоши и красоты затянулась до глубокой ночи. Пришедшая женщина очень ускорила процесс, иначе я бы убиралась три дня. Было тошнотворно много пыли, которая изощренно разъедала глаза и нос, казалось, что этот садист не исчезнет никогда. Мои потуги в уборке усложнялись еще и тем, что я не могла отказать себе в удовольствии разглядывать все, что меня окружало: расписные стены с причудливыми сюжетами, рассыпанными всюду, незатейливыми, но со смыслом, полки с кучей ненужных бытовых предметов, измазанных пылью, что от каждого прикосновения становилась столбом, разъедала глаза, щекотала нос. Здесь была даже гигантская старая клетка для птиц, огромная ваза с цветами в человеческий рост, скорее всего, привезенная из Азии, но возможно, и имитация, несколько сундуков, пара из которых были расписаны многочисленными бабочками.

Голова кружилась от роскоши и старинной красоты. После мытья полов и окон сил у меня не осталось. За окном было совсем темно, и часы показывали за полночь. Возможно, почувствовав это, а возможно, устав, женщина, что мне помогала, решила остановить процесс. Она кинула тряпку и громогласно произнесла.

— Хватит на сегодня.

Моей помощнице оказалось лет шестьдесят. Звали ее Ванда. И выглядела она весьма странно. Высокая как мужчина, плотная, с сильными руками, рыжеволосая. Лицо, потрепанное временем было не очень красивым, кожа серой и помятой как бумага. Единственное, что выдавало в ней итальянку, как мне казалось, — это роскошная грудь, сохранившаяся до сих пор, и умение элегантно, хотя и совсем не дорого одеваться. Мы перестилали постельное белье на кроватях, когда я решилась спросить.

— Здесь давно никто не живет?

— Да, лет двадцать, наверное, — ответила она, взбив подушку.

— Красивый дом, только требует ремонта.

— Да, раньше здесь было красиво, — с придыханием произнесла Ванда.

— Почему его не сдавали, если он был свободен?

Она резко подняла на меня глаза и впилась в мое лицо.

— Маэстро говорил тебе, что это за дом? — со вздохом задала вопрос старуха.

Я улыбнулась, не понимая вопроса, в ответ — замотала головой.

— А, что это за дом?

Она поджала губы, впиваясь в меня глазами все пристальнее, и о чем-то думая, затем вздохнула, причем горестно и с надрывом.

— Пойдем ка, девочка! Кофе выпьем.

Мы застелили кровать и вышли из спальни. Спустились вместе по лестнице, миновали холл, прошли на кухню, Ванда засуетилась и заодно показала, как пользоваться плитой. Делала она это мастерски, как будто всегда только на ней и готовила. Плита была газовой. Чайник на ней закипел гораздо быстрее, чем обычно, но осознавая, что придется делать это постоянно, я решила срочно купить электрический. И кофеварку заодно. Наконец, мы расселись, и я поставила на стол принесенные ей пирожные — подарок Леонардо к новоселью, которые он лично выбирал в лучшей кондитерской.

Свет был очень слабый, желтоватый, весь дом был обделен им. Комнаты тускло освещались, скорее всего, из-за недостатка мощности. В тусклом свете на маленькой кухне стоял стол из резного черного дерева, три стула, и небольшой диванчик в красной обшивке. Тихо дымился чайник на зеленой скатерти, рядом стояли пирожные в вазе. Ветер играл зелеными занавесками. Ванда разгладила старыми руками изумрудного цвета скатерть на столе, повертела чашки в руках, и стала смотреть, как я разливаю чай. Растворимый кофе Ванда не признавала, а мне пить на ночь кофе совсем не хотелось. Я наполнила чашки, и села на один из стульев.

— Да, — с придыханием произнесла она, — не думала, что он когда-то откроет этот дом снова!

— Маэстро жил здесь раньше?

— Да, очень давно. До трагедии с его женой.

Я замерла ненадолго.

— И он тоже, — подумала про себя. — С его женой что-то случилось?

— Она умерла очень давно, — ответила Ванда.

— Она болела? — после недолгой паузы произнесла я.

— Нет, это произошло внезапно, — ответила сидевшая напротив женщина и нахмурилась.

— Он, наверно, очень переживал.

— Да, сильно, — снова вздохнула она. — Он до сих пор живет отшельником. У него есть только я да его живопись.

— Печально, — произнесла я и отпила из чашки.

— Твой муж, я слышала, тоже умер, — ее глаза смотрела на меня в упор словно два черных угля.

— Да, — я сглотнула.

— Вы официально были женаты, с документами?

— Разумеется.

— А они — нет. Жили во грехе, — с осуждением продолжила Ванда. — Она еще ему позировала всегда… голой — произнесла женщина последнее, перейдя на шепот. — За то и поплатилась, — и перекрестилась.

— Поплатилась? — недоуменно повторила я, пытаясь сдержать улыбку.

— Ну, она не совсем умерла. Руки на себя наложила, — после недолгой паузы, еще сильнее приглушив голос, произнесла Ванда.

— О Боже!

— Взяла нож, залезла в ванну и… — она помолчала, поглядывая в кружку. — Никогда не забуду, ведь это я ее нашла. Лежала бледная, в красной воде, и волосы ее тоже отливали краснотой.

— Как это? — удивилась я.

— Ну, она была брюнеткой, но при определенном свете они у нее всегда отливали красным, — ответила женщина, поглаживая себя по плечу рукой, словно пытаясь унять мурашки от нахлынувших воспоминаний.

— Сколько ей было?

— Лет тридцать, совсем молодая, красивая… Все этот дом, — с придыханием добавила женщина.

— Дом?

— Это он свел ее с ума.

— Дом свел ее с ума? — я подавила улыбку.

Она пожала плечами, помявшись.

— У него плохая репутация.

— Я думала, что в Венеции в каждом доме есть свое приведение. Вы уже не удивляетесь.

— Да! Но в этом доме жили самоубийцы. Я говорила маэстро, что ее надо увезти отсюда, а он не слушал. Все списывал на ее нервозность из-за того, что он не хотел оформлять брак.

— Может, она поэтому и покончила с собой?

— Может, — пожала Ванда снова плечами, не признавая правдивости этих слов. — Только она с такой красотой могла за кого угодно замуж выйти. Не ждать его.

— Возможно, она его любила.

— Кто ж теперь скажет, — снова вздохнула Ванда. — Он хороший, заботливый, но не любит обязательств. Весь в своем творчестве, — махнула собеседница рукой. — Иногда мог Анну неделями не замечать. Уж не знаю, что она с ним возилась.

— Она была итальянкой?

— Нет, тоже американка, как и он. Они вместе сюда приехали. У них было что-то вроде медового месяца, так они это называли, и он увлекся Венецией. Поселились в этом доме, хотя могли жить и в более роскошном месте, а остались здесь. Раньше он тоже часто так делал, приезжал и снимал дома. Я у него всегда убирала и готовила. В Тоскане рисовал, на Сицилии, на Комо, много где.

— Так вы тоже не итальянка?

— Нет. Я здесь замуж вышла. Мой муж тоже Леонардо помогал, мы ему и прислуга были, и семья.

— Были?

— Умер он, тогда же, когда и с его женой беда случилась.

Она кашлянула.

— Твой муж, он кем был?

— Он торговал живописью.

— Значит, ты из богатых? Не знаешь, что такое жить с бедным художником?

— Нет.

— Вы долго женаты были?

— Не очень.

— И что с ним случилось?

— Он утонул. Несчастный случай, — как всегда солгала я.

Ванда перекрестилась.

— А ты, верующая, я смотрю, — кивнула она, усмотрев на моей груди медальон.

— Да, — тихо ответила я, потеребив золотой кружок.

— Я тоже, и муж мой, — кивнула она. — Мы оба — католики.

Я притихла, понимая, на что намекает Ванда.

— Да, — протянула она, разглядывая меня. — В прежние времена никто бы не посмел выйти за иноверца.

— Поль не был религиозен, хоть и принадлежал к католической вере.

— Вот и я о том же. Истинные христиане сейчас — вымирающий вид. Вот откуда все беды! Люди совсем забыли Бога и его заповеди. Предают, убивают с изощренностью, изуверствуют. Их гуманность столько бед наделала, что невозможно понять, что есть добро, а что зло, кто человек, кто прав, и в чем правда! Боже, катится мир, катится…

Я отпила немного, чтобы не отвечать на вопросы, на которые в душе ответить себе не могла.

— Да, — протянула Ванда, после недолгих раздумий. — Это ужасно, когда молодые умирают, а старики, да еще больные мучаются и живут.

— Ну, жить всегда лучше, чем умирать, — решила я хоть что-то произнести.

— Ты не знаешь, что такое болезнь, девочка!

Я пожала плечами.

— У больных есть вера или надежда на исцеление. Мертвые не воскресают.

— У кого есть, а у кого и нет.

— У моего мужа ее нет, — тихо ответила я и отвела взгляд в сторону.

— Ну ничего, с первым не получилось, выйдешь еще раз, — произнесла Ванда, с прищуром взглянув на меня.

Я горько усмехнулась.

— Впрочем, я своего мужа так и не смогла забыть.

Собеседница помолчала, вглядываясь в меня и произнесла.

— Он, наверное, очень сильно тебя любил.

— Почему Вы так думаете? — посмотрела я на собеседницу внимательным взглядом. Эта женщина интересовала меня своей простотой и верностью суждений — редким даром для человека.

— С красавицами всегда так. Вас любят просто так, ни за что. У вас это в крови, всегда заставляете мужчин влюбляться в себя без памяти. Мужья вас на руках носят. Я права?

Я помолчала.

— Он был хорошим мужем.

Она улыбнулась.

— Значит, и впрямь на руках носил.

— А Ваш муж?

— Мой — нет, — тихо произнесла она с горечью.

— А дети у Вас есть?

— Нет, не получилось. Хотела, конечно, но видно — не судьба.

— Значит Вы постоянно живете с Леонардо?

— Да, в его квартире.

— Она — на Гранд Канале, верно.

— Да. Сейчас он может себе позволить так роскошно жить. Завтра придешь, все увидишь. Тебе понравится, там всем нравится, — тяжко вздохнула женщина. — Знали бы сколько уборки!

Я невольно улыбнулась от прозвучавшей фразы.

— К нему много народа приходит?

— Да, — ответила Ванда. — То заказчики, то из галерей кто-нибудь, то из городской верхушки. Маэстро знаменит. Его здесь все уважают.

— Давно Леонардо там живет?

— Больше двадцати лет.

— Я имею ввиду — на Гранд Канале?

— А там, — она задумалась. — Да лет пятнадцать. Он практически постоянно в Венеции прозябает, никуда не выезжает. В последние годы просто раком-отшельником стал.

— Поэтому все к нему сами приходят?

Она кивнула.

— Только для тебя исключение сделал, — женщина впилась в меня глазами.

— То есть? — не поняла я.

— В Париж сорвался ни с того, ни с сего. Я так удивилась тогда!

— У него дела с моим мужем были, он говорил.

Ванда усмехнулась.

— Ну да. Я то его дел не знаю.

— Он мне помог, когда мужа не стало.

— Впервые слышу, чтобы он вообще кому-то помогал, — фыркнула Ванда резко.

— Разве это плохо? Христианин должен помогать христианину, как брату своему?

— Это хорошо. Только он всегда был эгоцентристом, интересовался только самим собой. И такие перемены в характере!

— Он предложил мне сделать выставку его работ, — тихо произнесла я.

— И что ты будешь делать?

— Составлю каталоги его работ, организую само мероприятие.

— Что за каталоги? — не поняла она.

— Составлю список его картин, с датами создания и особыми пометками к каждой.

— Впервые о таком слышу.

— Леонардо сказал, что ему это необходимо.

Ванда поджала губы, после чего повисла долгая пауза в нашем разговоре.

— Над чем он сейчас работает? — перевела я разговор в другое русло.

— О, да разве я знаю, — нахмурила женщина старый лоб. — Он ни разу мне своих работ не показал. Я даже убираю в мастерской в его присутствии, он боится показывать незавершенные работы.

— Он суеверен?

— Да кто этих художников поймет, все с приветом!

Мы еще посидели немного, поговорив о пустяках, и она засобиралась домой. Я проводила гостью до дверей и, захлопнув за ней дверь, улыбнулась. Какая поэзия иногда рождается в головах людей, совсем ими не замечаемая. Интересно, если начать собирать странные истории по всей Венеции, какой толщины будет книга: в тысячи листов? Оторвав тело от двери, я еще раз прогулялась по первому этаже, потом поднялась по лестнице и вошла в спальню.

Было свежо от нового белья и вымытых полов, необычно тепло от немного спертого воздуха. Спальня представляла собой обычное жилое пространство, даже картины перестали пугать. Я подошла к окну и открыла его. Ветер пахнул в лицо, заколыхал занавески, забившие по рукам. Новая жизнь, подумала я, у дома и у меня. Пожалуй, это нужно обоим. Глаза забегали по стенам, ночной мглой превращенным из белых в темно-серые и синие. На одной из стен зияла часть старого слоя с фреской. Сквозь беж пробивался замысловатый сюжет, выполненный в основном зеленых тонах. Прячущаяся картина под верхним слоем, пробивавшаяся словно предупреждение или невольно вырвавшиеся слова, внушала опасение. Деревья, дом, внутренний двор, два всадника на лошадях, вставших на дыбы. Эти всадники дрались, выставив друг на друга пики. Причудливый сюжет, не подходивший для спальни абсолютно. От него веяло тревогой и предчувствием беды. Над камином, словно вторя ему, висел большой гобелен — Тэмпеста. Я вздрогнула, забралась под одеяло, подбила подушку, закрыла глаза. И началось…

— Ну, что там?

Спиной к окну, где все заволокло ночною мглой, стояла роскошно одетая женщина. Длинная юбка бежевого цвета сидела точно подогнанная по фигуре, рядом струился легкий палантин, нежно окутывавший ее плечи. Между ключиц поблескивало колье. Итальянке было уже много лет, но она все еще цвела красотой. Роскошные каштановые волосы до плеч, уложенные умелой рукой, блестели от света лампы, зажженной на письменном столе, тускло горевшей рядышком. Женщина куталась в бежевый палантин от ночного мокроватого ветра из окна и монотонно вздыхала.

— Приехала, — раздался голос.

Женщина резко обернулась. В ее глазах загорелась тревога, от чего лоб избороздился морщинками.

На стол, недалеко опустилась мужская рука и стала перебирать пальцами.

— Как молодой, подорвался ее встречать, — добавил мужчина с усмешкой.

— Хорошенькая? — спросила женщина, с тревогой ожидая ответа.

В ответ раздался смешок. Женщина повернулась, еще ровнее встала к свету и показала свое красивое лицо. Оказалось, ей лет пятьдесят, фигура немного поплыла, но все еще сохраняла форму, а главное, роскошную грудь, на которой тут же заблестели камни колье.

— Что смешного я спросила? — железным тоном произнесла она.

— Что? — рука еще раз отбила дробь. — Из-за нее мужчины глотки друг другу перегрызли, шлейф трупов тянется по Парижу и не только. Она не просто хорошенькая, она — объект мужских грез и фантазий, — еще раз хохотнул мужской голос.

— И как ты надеешься уговорить ее отдать деньги?

— Есть много способов, — вздохнул мужской голос.

— Шантаж? Травля? — женщина пошевелилась, и колье моментально заблестело в тусклом свете лампы.

— Ты в этом эксперт, не так ли? — ухмыльнулся мужчина.

Женщина от злости снова отвернулась к окну.

— Сильно сомневаюсь, что она так просто отдаст тебе сорок миллионов.

— Я не рассчитываю на легкую победу, тем интереснее, — снова раздался веселый мужской голос.

Женщина обернулась и посмотрела со злостью в ту сторону, где сидел ее собеседник. Руки на плечах ее сжали палантин. В углу все было темно, трудно разглядеть даже мужскую фигуру, не то что лицо. Одни только руки монотонно отбивали дробь по поверхности, на которые женщина вынуждена была перевести взгляд.

— Мне не нравятся такие разговоры, — грозно произнесла она, поправив палантин.

— Тогда не заводи их.

— Что конкретно ты намерен предпринять, скажи мне! — женщина рванула к столу и приняла позу львицы, пронзительно глядя в темный угол.

— Не рычи! — усмехнулся мужской голос в темноте. — Ты хоть и из Тосканы, но не Львица Романии. У тебя другой род.

— Если ты хоть пальцем ее тронешь… — зашипела женщина.

— Ты вырвешь мне сердце и иные органы своими когтями. Я помню твои угрозы, — ухмыльнулся голос. — А еще, я помню, как сказал, что не хочу слышать ни угроз, ни сцен ревности, — зазвенели жесткие металлические нотки, — никогда, — гаркнул голос.

Итальянка не в состоянии была сдержать комок чувств, рвавшихся из ее груди. От ярости, она резко обернулась к окну и сжала в кулак все силы, чтобы не наговорить лишнего. От ярости у нее темнело в глазах, от чего она секунды на три потеряла связь с реальностью. Она вздохнула, снова вздохнула, и только что-то сообразила. Раздался звук хлопнувшей двери, и женщина вздрогнула в своей позе. Ее руки все еще облокачивались о столик, но вид стал не яростный, а испуганный. Палантин давно упал на пол, обнажив ее открытые плечи и грудь ночному ветру из открытого окна. Она затряслась и заплакала, покинутая своим собеседником.

Я бродила по комнатам своего нового пристанища. Весь пол клубился туманом, но каждая дощечка ощущалась ногой до мельчайших выступов, глаза видели только белое молочное облако. Странное путешествие не вызывало ничего: ни дрожи, ни тревоги, ни удивления. Я проходила из одной комнаты в другую, кругом расплывалась темнота: ни окон, ни мебели, только стены и дверные проемы, перетекающие один в другой, до бесконечности длинной вереницей. И туман…

Густоватый туман, с примесью белизны, которая резала глаза. Обволакивающий, пугающий, затягивающий во внутрь себя, таящий что-то опасное, что-то, за что платят жизнь. Я ходила без остановки, казалось, комнат было нескончаемое количество, коридоры с тысячами дверей, которых становилось все больше, больше и больше! Тело снова вошло в один из проемов, и, неожиданно для себя я оказалась в своей спальне, отчетливо увидела свою кровать с бельем белого цвета, которое только сегодня перестелила, и темноту вокруг кровати, поглощавшую собой все вокруг, все остальные детали. Здесь оказалось так же темно, как в предыдущих комнатах. Густой туман, и моя белая постель, светившаяся в темноте как неон, белым пятном, так ярко, что это резало глаза и заставляло взгляд мутнеть. Заморгав, с трудом понимая как, голова отвернулась, отводя глаза от неприятной картинки, снова увидела только темноту. Глаза остановились, смотрели неотрывно, впиваясь во мрак, до бесконечности долго. Наконец, тонкая полоска света появилась как спасительный луч и начала становиться все шире. Из темноты возникла другая комната с золотисто оранжевым светом, как будто от свечей. Она влекла своей теплотой и красотой мерцания, как драгоценные камни, как расписные стены соборов эпохи Ренессанса, как золото собора Святого Марка. Комната все отчетливее появлялась из ниоткуда и звала светом. Невозможно было устоять, ноги сами понесли, я сделала пару шагов и увидела невообразимое.

В белой ванне, полной воды, лежала женщина. Вода была красноватой, что контрастировало с мраморной белизной каменного ложа, тела ее почти не было видно, все поглощала красная жидкость. Волосы женщины были огненно-рыжими, как пламя, сливались со светом свечей, ниспадали на ее белоснежное тело и на края ванны. Свечей как таковых видно не было, их свет лишь угадывался на стенах, на мраморе ванной, на коже женщины. Он плясал причудливым способом, крутился, вертелся, намекая о себе, словно пытался обратить внимание зрителя. На волосах он плясал особенно страстно, от чего волосы блестели и обжигали своим насыщенным цветом и проблесками вместо самого огня.

Женщина сидела ко мне в профиль, смотрела вперед себя, бездвижно, не оборачиваясь, и не дышала. Как мумия, словно приговоренная к такой позе, не имевшая не только возможности, но и права пошевелиться — идеальная модель для художника. Ее белое лицо было притягательно прекрасным — и это пугало. Она не шевелилась, только с ее свисающих безжизненных рук капала темно-алая кровь. Тонкая струйка стекала с изящной кисти на пол, образуя темно-красную лужицу, текла медленно-медленно, просто мучительно медленно, огибая каждый бугорок на кисти, проходя мимо множества линий на руке, пробегая по среднему пальцу, через ноготь прямо вниз. Капля, одна, вторая… И все кап-кап-кап…

— О Боже! — я подскочила на кровати.

Рука коснулась лба, который оказался мокрым, заскользила по шее и груди, осознавая, что все тело покрыто холодным потом. Я стала дышать как можно глубже, нащупывая медальон на груди и бегая глазами вокруг. Все было привычно, ничего нового или странного для себя я не видела.

— Ну и ужас! — подумалось. — Больше не буду слушать страшилки на ночь.

Я снова откинулась на подушку. Глаза застыли, глядя в потолок, грудь не переставала глубоко дышать. В комнате было совсем не темно, вся мебель и стены легко угадывались. Даже цвет, хоть и искаженный ночными красками, можно было увидеть и отделить один от другого. Я смотрела в потолок, и мысли сами собой понесли меня в ненужном направление, к воспоминаниям, причинявшим адскую боль.

Когда человек умирает по твоей вине, эта тяжесть ответственности просто невыносима. Нехотя, я снова вспомнила, как машина на огромной скорости несется по дороге, а я вжимаюсь в сидение и кричу.

— Поль, прекрати, останови сейчас же!

Он только поворачивает голову, и отводит глаза от дороги.

— Поль, мне страшно! Останови!

— Ты моя!

— Останови!

Я дергаю его руки, не в силах сдержать паники, он со злостью смотрит в стекло заднего вида, в которой отражается другой догоняющий автомобиль, и прибавляет газ.

— Мы разобьемся!

— Думаешь, я вожу хуже?

Тут один автомобиль ударяется о другой в очередной раз, нас отталкивает в сторону, муж снова жмет сцепление. Машина ходит из стороны в сторону, не давая другой приблизиться к себе, а у меня замирает сердце, когда она оказывается у самой обочины.

— Поль прошу, — я срываюсь на рыдания.

— Навсегда вместе, — произносит он вдруг с усмешкой, — ты и я! — его взгляд снова приковывается ко мне. — Мы поклялись перед Богом! Вместе и в жизни, и в смерти!

Я пугаюсь еще больше. Снова толчок сзади и жуткие зигзаги. Ногти уже практически порвали обшивку сидения, впиваясь в него от страха. Еще один резкий поворот, глаза раскрываются от ужаса, и тут машина как сумасшедшая срывается вниз. Муж наваливается своим телом, и все становится темно…

Я закрыла глаза рукой, пытаясь выкинуть эту картинку из головы, но, как всегда, не смогла. Вот уже много месяцев это преследовало во сне и наяву. Провертевшись полночи, отчетливо видя голубые глаза пере собой, я поспала часа четыре, не больше, и подскочила спозаранку. Лежать в кровати не хотелось, идти на так называемую работу было еще рано. Повертевшись на белых простынях, прогулявшись по дому как по заколдованному месту несколько раз, я решила заглянуть на третий этаж. От нечего делать и не такое взбредет в голову.

Потоптавшись, прикинув и так, и сяк, я подошла к началу лестницы. Ступеньки были в хорошем состоянии, возможно, ими редко пользовались, потому как верхнее покрытие казалось совсем свежим. Лак блестел и переливался, нигде не было и потертости от излишнего хождения или от воды, которой их мыли. Старая лестница, однако, была очень узкой и неудобной. Темный коридор не пропускал и луча света, так что подниматься пришлось в потемках, что придавала таинственности месту. Лестница привела к большой двери, которая оказалась не менее пугающей. Большая, деревянная, она была наглухо закрыта, но всем своим видом как будто приглашала заглянуть за порог, обещая другой мир, отличный от того, в котором ты сейчас. И как любая другая женщина, я поддалась любопытству. Подошла, схватилась за ручку… и ничего. Дверь имела старую ручку совсем без замка, без засовов, но все равно никак не поддавалась. Я дергала и дергала безрезультатно.

— Наверное, ссохлась от времени, — подумалось мне.

Подергала ее еще какое-то время, побила плечом и бросила это бесполезное занятие, посмотрела внимательно на дверь и подумала. — Почему, когда тебе говорят, что в какое-то место лучше не заходить, или с каким-то человеком лучше не иметь дела, ты начинаешь делать все с точностью до наоборот? Причем, это начинает тебя так интересовать и интриговать настолько, что нет сил сопротивляться. Хотя точно знаешь, если бы тебе не указали, ты бы не удостоил это ни вниманием, ни взглядом. Сказку о Синей Бороде читают всем девочкам, и ни одна из нас не следует вынесенному уроку в жизни.

Вздохнув, я стала спускаться вниз, и только подумала, что в такой темноте не долго и упасть, как нога подвернулась, и я сосчитала последние пять ступенек спиной. Локоть моментально заныл.

— В следующий раз непременно возьму фонарик или свечку, — тут же мелькнула мысль.

Что следующему разу быть, я не сомневалась. Меня заботило только одно, как открыть дверь? Я снова спустилась вниз, позавтракала и вышла на улицу, одевая солнечные очки.