Трибунал

Екатерина Федорчук, 2021

Роман – победитель конкурса Издательского совета Русской Православной Церкви на лучшее художественное произведение о новомучениках Российских. Автор поднимает сложные вопросы: главный герой романа балансирует на грани – стать палачом или остаться человеком, ведь выбор есть всегда. Это захватывающее и эмоционально насыщенное чтение, а простота художественной формы сочетается с содержательной глубиной и точностью исторических деталей.

Чистосердечное

Отец Михаил боялся смерти. А смерть сидела напротив, лениво и, кажется, брезгливо просматривала какие-то бумаги, делала пометки химическим карандашом, вовсе даже и не слушала, о чем там бормочет черносотенный поп. В коридоре своей очереди ждал десяток свидетелей, подозреваемых… «Вздор, какая смерть? За что? Нелепость…»

Этот комиссар был из новеньких. Молодой, не старше тридцати, глаза слегка навыкате. Странные глаза — на тебя не смотрят, а словно подглядывают. Черные курчавые волосы, нос с горбинкой. Новый хозяин жизни.

— Ужасно у нас ведется документация, — пожаловалась смерть в лице комиссара и как будто слегка заискивающе улыбнулась обвиняемому. — Все в кучу: и участие в недозволенном собрании, и издание литературы против советской власти, панихида какая-то… Но собрание было полгода назад, я ничего не путаю?

— Нет, в январе мы собирались.

— По поводу?

— Мы обсуждали декрет об отделении Церкви от государства.

Отец Михаил уже не в первый раз сидел в этом кабинете и по опыту знал: чем меньше информации дашь им, тем меньше у них будет против тебя аргументов. Пусть спрашивают и уточняют — это их работа.

— Но до суда это дело не дошло. Почему?

— Ошибки в ведении следствия, — подсказал священник.

— Понятно, следственный комитет напутал. — Молодой комиссар сокрушенно покачал головой и стал похож на сельского учителя четырехклассной школы, который увидел грубейшую ошибку у любимого ученика. — Мы это исправим, — заверил он отца Михаила с таким видом, будто тот должен обрадоваться этой перспективе.

Вы позволите, я закурю? — спросил затем следователь и, не дожидаясь согласия, достал из кармана папиросу, продул ее, прикурил. Но дымить в лицо допрашиваемому, как это делал его предшественник, Гринь, не стал — отошел к окну, слегка прихрамывая, и углубился в свои мысли. — Ваша церковь считает курение грехом? — неожиданно спросил он.

— Да, то есть я ведь уже все рассказал вам. И я не понимаю, в чем меня обвиняют на этот раз.

Отец Михаил видел, что его собеседник далеко не прост. Гринь, от которого всегда несло самогоном, кричал, требовал, угрожая расстрелом, чистосердечного признания. Да так и не смог довести дело до суда.

Этот же, присланный из центра, одетый с иголочки, говорил тихо, вежливо, сыпал парадоксами и кичился начитанностью. Отец Михаил угадывал в его глазах легкое презрение и какой-то незаданный вопрос.

— К обвинению мы перейдем позже, — вздохнул Хацкелеев и вернулся за письменный стол. — Итак, как вы полагаете по совести, может ли православный христианин защитить свою веру с оружием в руках? Это его право или обязанность? Грех или священный долг?

— Я не понимаю, почему вы спрашиваете? Разве это имеет отношение к делу?

— Вы просто ответьте на мой вопрос, — бросил Хацкелеев и опять погрузился в чтение.

— Конечно, защищать веру — это долг каждого христианина, но только мирным путем. Без оружия.

— А если я, скажем, войду в ваш храм… Серафимовский, да? Это возле базара, да? Ну, так вот, я войду в ваш храм и начну стрелять по иконам?

— Вас остановит охрана.

— Значит, ваша охрана инструктирована напасть на представителя советской власти с оружием в руках?

— Это какая-то странная гипотетическая ситуация. Я предпочитаю вернуться на почву реальных фактов.

— Давайте к фактам. Из кого состоит ваша охрана? Назовите их имена!

— У нас очередность.

— У вас есть оружие?

— Нет, конечно.

— У вас при обыске обнаружили винтовку. Как она к вам попала?

— Не помню, право… Она валялась на чердаке среди прочего хлама — у меня все не доходили руки разобрать. Может быть, от прежних жильцов осталась. Да и, вы понимаете, по канонам священник не может брать в руки оружие, иначе он извергается из сана.

— Простите?

— Ну, то есть перестает быть священником, теряет право совершать таинства…

— Но не обязательно же самому брать в руки оружие, — начал философствовать Хацкеле-ев, — иногда и словом можно убить вернее, чем наганом. Я вот, знаете, скверный стрелок. Но я сражался на Дону против белоказаков.

— Словом?

— В том числе. Вел разъяснительную работу среди сельской бедноты. А потом эти люди брали в руки винтовки и убивали врагов.

— В чем все-таки меня обвиняют?

— Сейчас… — Хацкелеев снова с головой погрузился в бумажный кавардак письменного стола, ничего не нашел и комично развел руками. — Следственный комитет завален жалобами. Работаем в две смены, рук не хватает. К концу рабочего дня у меня просто голова раскалывается. А, так вот же она, под стол упала… Так… «Гражданин Михаил Платанов обвиняется в контрреволюционной пропаганде». Товарищ Хазев составлял протокол задержания. Не густо. Так в чем заключалась пропаганда, святой отец?

— Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

Отец Михаил видел, что рассеянность комиссара наиграна и что тот хочет хитростью заставить его свидетельствовать против самого себя.

— Хорошо, — пожал плечами Хацкелеев, — я буду конкретен. Двадцать четвертого июля вы произнесли речь перед прихожанами, упомянув в ней о том, что советская власть убила Николая Романова.

— Ах вот вы о чем… Да, действительно, я прочел в вашей большевистской газете о расстреле Николая Романова. Это известие меня потрясло своей бессмысленной жестокостью.

— Вы считаете, что в этом действии не было смысла? — быстро перебил его Хацкелеев.

— Нет, определенный смысл, конечно, был — Николай Романов мог быть опасен для Советов как символ.

— То есть вы признаете целесообразность казни Романова?

— Ничего я не признаю.

Отец Михаил начал уставать от этого липкого любопытного взгляда и от какой-то странной нечеловеческой логики следователя. «Не люди — бесы», — вдруг подумал он и тряхнул головой, чтобы отогнать недостойные мысли. Нет, вовсе не бес, а человек сидел сейчас перед ним. Человек, сотворенный по образу и подобию Божию, любимое Его создание, ничуть не менее достойное спасения, чем все остальные.

— Вы сказали, что Николай опасен, — добросовестно напомнил ему Хацкелеев.

— Я попытался воспроизвести вашу логику, возможно, неудачно. Сам я ничего такого не думаю.

— Вы осудили власть Советов за это?

— Я ничего не сказал о власти Советов, — твердо, как только мог, ответил отец Михаил и понял, что сказал неправду. Не совсем правду.

К восстанию он не призывал, но разве он его не хотел? Если бы случилось это самое восстание, разве он не был бы этому рад? От лукавых и двоедушных мыслей отцу Михаилу стало нехорошо, и он заговорил быстро и сбивчиво:

— Я монархист, я считаю, что лучший строй для России — это монархия, но раз царя больше нет, раз он отрекся… Значит, я как христианин буду подчиняться той власти, которая придет ему на смену.

— Не очень-то вы нам подчиняетесь, — заметил Хацкелеев.

— Назовите закон, который я нарушил, и я с радостью понесу наказание!

— Агитация против власти — вам этого мало?

— Не было никакой агитации…

— Смотрите, какая штука получается, — заметил следователь неуверенно, как бы советуясь с обвиняемым, — поправьте меня, если я не прав. Высшей ценностью для христианина является… Вера, так?

— Так.

— А те, кто посягают на нее, — враги Церкви, так?

— Я не понимаю, что значит «посягают»… Ну, предположим…

— Веру надо же защищать?

— Да.

— Советская власть посягает на веру…

— Да, но…

— Спасибо, достаточно, товарищ. Вы сказали ключевое слово: «да».

— Ничего я не говорил, — заспорил было отец Михаил.

— Вы когда-нибудь сомневались в бытии Божием? — внезапно спросил Хацкелеев.

— Зачем вам?

— Да или нет?

— В бытии — нет, не сомневался, — со вздохом ответил священник.

— А в чем сомневались? — с интересом спросил Хацкелеев. От него, как от опытного юриста, не укрылась легкая заминка отца Михаила.

— Будете склонять меня к атеизму?

— Упаси боже! — серьезно сказал Хацкеле-ев, и имя Божие в его устах прозвучало как издевательство. — Я к тому это, что вы с такой готовностью декларируете лояльность нашей власти, нисколько не сомневаясь как будто в ее законности… А я вот, большевик и коммунист… Сомневаюсь. Считаю, что сомнение есть неотъемлемое право мыслящего существа.

— Вы, стало быть, сомневаетесь в законности того дела, которому служите? — удивился отец Михаил.

— Был у меня такой случай, — ответил Хацкелеев невпопад. — Я только вернулся с фронта. Был ранен, воевать больше не мог, ну, да это не важно… Первое мое дело здесь — выездная сессия трибунала. Знаете, что это такое?

— Простите за прямоту — грабеж?

— Именно! — обрадовался Хацкелеев. — Я там для проформы был. Не при делах. Местные богатеи запрятали зерно. Ну, что вы усмехаетесь? Они его на самом деле спрятали от народа. И вот один комиссар ретивый велел ударить в колокол, чтобы собрать народ на сходку. А у попа дочка была — небесное создание тринадцати лет. Привыкла, видать, командовать паствой. Она и говорит, мол, дать приказ бить в колокол может только поп.

— Настоятель.

— Как?

— Ну, главный поп в церкви. Начальник церкви, по-вашему.

— Как вы в Серафимовском?

— Да.

— Ну, так вот, девочка сурово так одернула нашего товарища из ЧК. И он мне: «Давай, оформляй как к/р».

— Простите?

— Контрреволюционная пропаганда.

— Да как же можно судить ребенка? Это же…

— Незаконно?

— Я хотел сказать, что это бесчеловечно.

— Да, — кивнул Хацкелеев, — даже более, чем вы думаете. Рассказать, что сделали в ЧК с этой девочкой?

— Не надо!

— Будь я ее отцом, — продолжал рассуждать Хацкелеев, не обращая внимания на слова отца Михаила, — я бы поднял восстание. А вы?

— Что — я?

— Ну, если бы я ворвался в ваш дом, забрал вашу дочь, надругался над ней, неужели бы вы и тогда продолжали говорить, что, мол, власть от Бога?

— При чем тут вы и власть?

— Я представитель.

— Вы представитель власти, пока действуете в рамках закона. А когда вы выходите за эти рамки, вы просто бандит с большой дороги.

— Отлично сказано! — снова обрадовался Роман Давидович. — Значит, вы считаете, что советская власть — это бандиты с большой дороги? Я вас правильно понял?

— Нет, вы поняли меня неправильно…

— Хорошо, прочитайте и распишитесь, — холодно произнес Хацкелеев, протягивая отцу Михаилу протокол допроса.

— Мне очень жаль, — сказал тот.

— Чего же?

— Вы ведь не хотели, чтобы ту девочку постигла такая страшная судьба, и вам, наверное, совестно?

— Совесть — буржуазный предрассудок, — усмехнулся Хацкелеев.

— Вот возьмите, я подписал.

— У меня столько этих дел, — вдруг сказал следователь, как бы отвечая на свои собственные мысли, — если бы я вникал во все…

— Как же можно вершить судьбы людей, не вникая?

— А вы, когда принимаете исповедь, вникаете, да? Расспрашиваете, наверное, нутро пытаетесь человеку вывернуть?

— Вовсе нет, с чего вы взяли?

— Так и моя работа в чем-то сродни вашей. Сижу тут и слушаю: пьянство, взятки, пьянство, взятки, любовник сожительницу укокошил, вся душа, как на ладони. А на душе, кроме смрада и мерзости, разве есть что-нибудь? — Хацкелеев пригорюнился и стал похож на молодого священника, впервые вышедшего на исповедь.

— Наша вера учит, что мир лежит во зле, но мир не есть зло.

— А наша вера учит, — парировал следователь, — что мир есть продукт экономических отношений. Изменишь среду — изменится и человек.

— Мне кажется или вы меня на что-то провоцируете?

Конец ознакомительного фрагмента.