Последнее лето

Елена Арсеньева, 2007

Начало ХХ века. Тихий город Энск на Волге. В дружной семье адвоката Константина Русанова не так уж все, оказывается, мило и спокойно. Вот-вот будет раскрыта тайна, которую респектабельный господин тщательно скрывал: сбежавшая от него жена жива, а не умерла, как он всю жизнь уверял детей и общество. К тому же, в город приехала сестра его супруги, когда-то также влюбленная в красавца Константина. Любовница требует немедленно обвенчаться – но Русанов этого сделать не может… Да, страсти кипят. А на пороге – август 1914 года. Скоро жизнь взорвется, и судьбы людей сплетутся в огненных вихрях первой мировой войны. Впереди еще столько событий… Но о них знаем мы, живущие в веке двадцать первом, и совершенно не имеют понятия наши прабабушки и прадедушки, герои «Русской семейной саги»…

Пролог

Июль 1904 года

…На стене, оклеенной старыми-престарыми, бледными обоями в какой-то ситцевый, почти неразличимый цветочек — может, незабудки там изображены, может, васильки, а может, и вовсе розы, никак не понять, — два портрета. Портреты писаны недолговечной пастелью, а значит, тоже должны были давным-давно выцвести или осыпаться, однако их в свое время остеклили и взяли в рамку, потому они сохранились живыми и веселыми. В первую минуту кажется, будто художник написал одно и то же лицо, одну и ту же барышню с ясными серыми глазами, вздернутым носиком и буйно вьющимися темно-русыми кудрями, рассыпанными по круглым, аппетитным плечикам, красиво выступающим из кружева скромно декольтированного розового бального платья. Написал, значит, он одну барышню, только на первом портрете заставил ее чуть повернуть голову влево, а на другом — вправо.

А зачем художник это сделал, никто не знает…

Когда детей первый раз привезли в Доримедонтово, в старый дом, они почему-то сразу, минуя все другие комнаты, поднялись в светелку и стали перед этими портретами. Отец и тетка за их спинами быстро переглянулись. Отец, Константин Анатольевич Русанов, раздраженно дернул углом рта: он вообще был против этой поездки и сейчас понял, что не зря. Как чувствовал, ну как чувствовал! До чего же это в духе растяпы Олимпиады — забыть о старых портретах! Она никогда не думает о последствиях!

Мысль о том, что сам он тоже о портретах позабыл, Русанов из головы прогнал как лишнюю и ненужную. Он вообще терпеть не мог думать о своих ошибках.

Растяпа же Олимпиада, вернее, Олимпиада Николаевна Понизовская, belle-soeur^[1] Русанова-старшего и тетушка Русановых-младших, никакой своей вины ни в чем не видела, молчаливого раздражения своего beau-frère^[2] не замечала, а думала сейчас о том, что голос крови ничем не заглушишь. И нет ничего тайного, что не стало бы явным!

— Тетя Оля, это ты сто лет назад? — спросила семилетняя Сашенька, глядя на одинаковых барышень в розовых платьях, а Шурка, даром что был на два года моложе, а значит, глупее сестры, толстым голосом перебил:

— Это не тетя Оля. Тетя Оля сто лет назад не жила. Она еще молодая!

Тетя Оля (имя Олимпиада детям было не выговорить, Липой или Лимой тетушка зваться наотрез отказалась, потому и стала Олей, которой в описываемое время сравнялось тридцать пять) умиленно чмокнула Шурку в макушку и промокнула платочком немедленно увлажнившиеся глаза (она вообще была дама чувствительная, а потому платочек, крошечный, батистовый, собственноручно расшитый broderie d’anglaise^[3], всегда держала наготове):

— В самом деле, это не я, а…

— Шурка, смотри! — перебила Сашенька. — Да ведь здесь не одна барышня нарисована, а две. Две разные!

— Не две, а одна, — не согласился Шурка. — Там платье розовое и тут розовое. Значит, одна.

— Много ты понимаешь в платьях! — презрительно сказала Сашенька. — Платья одинаковые, а глаза разные. Ты посмотри, посмотри! Вот у этой барышни, — она указала на портрет, смотревший вправо, — глаза просто серые, совсем как у меня. А у другой один глаз серый, а второй карий. Посмотри внимательно!

Тетя Оля слегка вздрогнула и покосилась на Русанова.

— Разных глаз не бывает, — буркнул толстый и упрямый Шурка, наклоняя лобастую, белобрысую, курчавую голову.

— Может, и не бывает, но барышни разные. Правда, тетя?

Русанов предостерегающе кашлянул.

Олимпиада бросила на него быстрый взгляд и ласково склонилась к племяннице:

— И глаза разные, и барышни тоже разные.

Русанов что-то недовольно прошипел.

— Это одна барышня! — не унимался Шурик.

— Две, мое солнышко. — Тетя Оля снова чмокнула его в макушку. — Две, просто они очень похожи друг на друга.

— А почему они так похожи? — спросила Сашенька. — Они близнецы, да? Как дочки у Матрены?

— У какой еще Матрены? — изумилась тетя Олимпиада.

— Ну, у Матрены, у прачки, к которой наша Даня белье носит. У нее теперь дочки, две одинаковые дочки, неделю назад родились, но они еще не умеют ходить. И Матрена тоже не ходит, она все время в постели лежит.

— А ты откуда знаешь? — изумился теперь Русанов.

— Я сама видела, — гордо сообщила Сашенька. — Когда Даня белье в стирку последний раз носила, я с ней пошла. Нас из гимназии пораньше отпустили, вас с тетей дома не было, вот меня Даня и взяла с собой. Ой, у Матрены такая плохая кровать! Не понимаю, как на ней можно лежать?! А она все время лежит, ей вставать нельзя.

— Черт знает что! — проворчал Русанов.

Олимпиада чуть нахмурилась: она считала, что обсуждать прислугу при детях — моветон. Однако ее beau-frère не унимался:

— Если Матрена все время лежит на своей плохой кровати, то кто стирает наше белье?

— Матренин муж, — радостно сообщила Сашенька.

— Боже! — драматически воскликнул Русанов. — Нет, в моем доме творится невесть что!

— Почему в твоем доме? — удивилась Сашенька. — Ведь Матренин муж стирает белье в своем доме, а не в твоем.

Русанов только возвел очи горе, но ничего не сказал и пошел было вон из светелки, однако Сашеньку не так-то легко было угомонить:

— Подожди, папа! Куда ты? Тетя Оля нам еще не сказала, кто эти барышни!

— J’en ai assez, — резко обернувшись, сказал Русанов. — Ne dites rien! Inventez quelque chose!

— Il est enfin temps de finir avec tous ces sous-entendus

^[4], — пробормотала тетя Оля.

— Вы сами говорили, что… — начала было Сашенька.

Она хотела сказать: «Вы сами говорили, что неприлично разговаривать на иностранном языке, если его кто-то не понимает. Шурка точно не понимает по-французски, а я только некоторые слова!» — но ее никто не услышал: реплики отца и тетки следовали так стремительно, что теперь Сашенька даже отдельных слов не могла понять.

— On peut penser que vous avez manigancé cette visite, ces portraits.

— Ne dites pas de bêtises, Constantin. Vous savez parfaitement qu’ils étaient lа depuis dix dernières années. Quant à tout le reste… Tôt ou tard cette question devra être évoquée. Le plus vous cachez des enfants, le plus ils seront intéressés par ça. Je suis d’avis qu’il faut tout leur dire, une fois pour toutes.

— Vous êtes devenue folle, Olympiade! Qu’est ce que ça veut dire — «tout dire»?

— Ne vous inquiétez pas, je ne veux pas dire complètement tout. Pourtant ils doivent apprendre sur Lydia et sur…

— N’osez pas!

— Calmez-vous. Vous m’avez confié l’éducation des enfants que vous aviez souhaités vous-même faire orphelins, donc maintenant supportez. Et ne vous inquiétez pas: je ne suis pas si conne que vous le pensez. Je ne dirai rien de trop

.^[5]

— А кто такая Лидия? — задумчиво спросила Сашенька. Значит, кое-что она все-таки поняла…

— Лидия, — не глядя на Русанова, решительно выговорила Олимпиада, — это барышня, которая смотрит налево.

— С разными глазами?

— Совершенно верно.

— А как зовут другую барышню, у которой глаза одинаковые? Которая смотрит направо?

— Ее зовут Эвелина.

— Эвелина? — Сашенька захлопала своими длинными ресницами. — Но ведь так зовут нашу мамочку. Это наша мамочка, да?!

— Да, это она.

— Мамочку Бог взял на небо, — сообщил Шурик отцу, который смотрел на своих детей со странным выражением. Это выражение можно было бы назвать затравленным, если бы дети знали такое слово. Его знала Олимпиада, однако она в тот момент не смотрела на Русанова.

— Да, вашу мамочку Бог взял на небо, а Лидия… — начала было Олимпиада, однако Русанов быстро перебил ее:

— И Лидию он тоже взял на небо! И ваша мать, и ее сестра — они обе умерли несколько лет назад.

И он небрежно, размашисто перекрестился. Дети перекрестились так же небрежно — не потому, что были атеистами и нигилистами, подобно своему отцу, а просто потому, что сейчас их мысли были заняты совершенно другим.

— А почему здесь висят эти портреты? — допытывалась Сашенька, от которой трудно было отвязаться.

— Потому что когда-то, давным-давно, они, то есть сестры, здесь жили, — буркнул отец. — Все, хватит болтать, здесь сквозит, пошли вниз, там, наверное, уже самовар поспел.

— Как — жили? — не отставала Сашенька. — Но ведь это дом тети Оли, вы сами говорили. Ты что, тетя, жила здесь вместе с барышнями?

— Ну конечно, — улыбнулась тетушка. — Мы все жили здесь. Ведь Лидуся и Эвочка были моими сестрами. Ну, ну, Шурик! Не делай такие большие глаза, а то выскочат и убегут куда-нибудь. Чему ты так удивился? Разве ты не знал, что я и твоя покойная матушка — родные сестры?

— Знал, — прохныкал Шурка, у которого глаза вдруг стали на мокром месте — как всегда при разговорах о матери, которой он не помнил совершенно и которую знал лишь по нескольким, весьма немногочисленным фото.

— Да, про тебя и маму мы знали, — кивнула Сашенька, которая хоть и не заплакала, но тоже погрустнела (она очень смутно помнила мать, которой лишилась в возрасте четырех лет). — Но мы не знали, что вас, сестер, было трое, а значит, у нас есть еще одна тетя — Лидия…

— Ты разве оглохла? — с неожиданной резкостью перебил отец. — Тебе же сказали, что Лидия умерла! Значит, у вас нет никакой другой тети, кроме Олимпиады Николаевны. Никого больше нет, понятно?!

И он шумно, с размаху впечатав дверь в стену, пошел из светелки.

Олимпиада с тайной грустью взглянула в его узкую, очень прямую спину, обтянутую белым чесучовым пиджаком, на плечах которого с некоторых пор постоянно виднелись жесткие темные волоски (Русанов внезапно начал лысеть и очень по этому поводу переживал), и протяжно вздохнула, как вздыхала она при виде Константина Анатольевича Русанова последние восемь лет своей жизни. Тогда, восемь лет назад, они начали вздыхать по нему одновременно, все три сестры Понизовские: старшая, Олимпиада, и младшие — близняшки Эвелина и Лидия. Ну и к чему привели эти вздохи? Ни Эвелины, ни Лидии… осталась одна Олимпиада, и она рядом с Русановым — почти так же все сложилось, как мечталось когда-то до утра вот в этой самой девичьей светелке, где она сейчас стоит. Почти так, но не совсем. Ведь она не жена ему — только приживалка в его доме, воспитательница его детей, можно сказать, нянька…

Да-да, бесплатная нянька!

Ну и ладно. Могло быть и хуже, гораздо хуже.

Олимпиада тряхнула головой, отгоняя докучные мысли.

Пожалуй, Константин Анатольевич совершенно прав: портреты надо отсюда убрать. Если дети не будут их видеть, они забудут и Лидусю, и Эвочку. И не станут задавать ненужных вопросов. В самом деле, рано, рано им еще знать ту старую, такую печальную историю. Может быть, потом, через год или два, или даже через пять, она как-нибудь сама собой расскажется?..

И Олимпиада Николаевна, склонившись и приобняв племянников за плечи, повела их вниз, в столовую.

История и в самом деле расскажется — спустя много лет, но отнюдь не сама собой!

Примечания

1

Свояченица (франц.).

2

Деверя (франц.).

3

Английским узором (франц.).

4

— С меня довольно! Ничего не говорите! Придумайте что-нибудь!

— Пора, наконец, покончить с этими недомолвками (франц.).

5

— Можно подумать, вы это нарочно подстроили — этот визит, эти портреты.

— Не говорите глупостей, Константин. Вы прекрасно знаете, что они тут висели последние десять лет. Что касается всего остального… Рано или поздно этот вопрос должен был возникнуть. Чем больше вы от детей скрываете, тем больше они будут интересоваться. Я за то, чтобы все им сказать раз и навсегда.

— Вы с ума сошли, Олимпиада! Что это значит — «все сказать»?!

— Да не беспокойтесь, я вовсе не имею в виду — вообще всё. Однако они должны узнать и про Лидию, и про…

— Не смейте!

— Успокойтесь. Вы мне доверили воспитание детей, которых сами пожелали сделать сиротами, так что теперь терпите, понятно? И не волнуйтесь: я не такая дура, как вам кажется. Ничего лишнего я не скажу (франц.).