Красильщик луны. Эссеистическая поэма

Елена Брюс, 2020

Эта книга – случайная встреча, диалог с поэтом и его наследием, которое во сне и наяву мерещится на каждом шагу жизни автору, разговор ни о чем и обо всем. Вглядитесь в лица прохожих: он здесь, рядом с вами, одержимый властью над собственным Голосом алхимик, рыдающий над современностью и олицетворяющий ее издревле, – поэт Артюр Рембо. Пытающийся «переписать настоящее, чтобы изменить будущее». Кто сегодня осмелится заразиться пьянящим духом познания действительности и мудрости и ответить ему тем же?

Здравствуй, Рембо

Я нашел его в той стороне,

Где молитвы не знают ответа,

Где в открытом на лето окне

Ни фотона не видел света.

Весна! Гремящий город, пропахший талой грязью. Мой родной… Мой дом с обветренными стенами, ты равнодушно вздыхаешь, и теплота пышет в мое лицо. Аллеи подсыхают и жмурятся под майским отдохнувшим солнцем. Толкутся сорняки по обочинам. В воздухе растворена надежда одуревшей молодости по лету. Бесцельно иду я под руку с бездельем по аллее. Она розовеет от обсыпавшихся лепестков диких яблонь, стоящих ровно по ее краям. Они есть в каждом городе, эти одомашненные жители лесов — опрятные низкие деревья, вежливые, как служащие офисов. Совершенное уютное местечко — аллея городского сквера. Мир чист вокруг, как только что отмытое стекло… И чистота слепит глаза, один миг — и замирает все вокруг. Мне кажется, земля покрыта снегом. Сжимает сердце страх, пробрался внутрь зимний холод, там, прямо в буйстве мая. Снег! Только не надо, Господи, снова зимы! Стыдливо ежусь я, слепой щенок, потерявший тепло. И тает, тает наваждение. И вместе с ним теряется покой. Пропало все. И все вокруг как будто вдалеке. Стою и вижу будто свыше — свое ничтожество и глупость. Поэт с улыбкой дурака! Все так, как есть, все на своих местах. Гуляет полураздетая весна, ты снова обманут, испуган и счастлив. Не снег на асфальте, а лепестки осыпающихся цветущих яблонь — постоянство ожидания нового времени года. Не жди, не плачь, все идет чередом. Я счастлив быть дитем природы, я наивен и любознателен. Грей меня, лето, пои ветром, весна, лейся стихами! Я люблю землю. Это, кажется, единственная часть мира, которую я люблю. Я преклоняюсь перед ассиметричной бесконечностью природного единства и красоты. Пересыпая почву в руках, не вижу грязи. Прах времен, материя тайны плодородия — верю в то, что в ней скрыта тайна рождения новой жизни. Подумать только — я страшусь зимы, как смерти. Изменник самому себе. Слабак, боюсь навсегда остаться на той теплой, засыпанной лепестками аллее, на любимой земле. Не прийти никуда, не найти смысла. Как всякий одинокий человек, я живу во множестве книг, глотаю чужие слова, как оборванец — бесплатный обед. Спасибо, хватит, я захлебываюсь в мечтах. Какая жалость — стать бы мне героем тех историй, кипенья чувств, невероятных приключений. Бурлит в душе счастье единения с природой, а руки не находят себе места. Я словно мальчик в ежегодный праздник, заваленный подарками — хватаюсь то за одно, то за другое, бросая и снова начиная бесполезные дела. Ноги заплетаются, я будто пьян сознанием того, что вечная природа хранит меня, как мать, под теплым крылом. Язык мой глуп, я обличаю вещи и выдаю свои мыслишки и маленькие чувства за нерушимость жизненных законов. Я чтец стихов, своих беспородных отродий, и известных симфоний. Поэты удивляют красотой. Воспета жизнь, любовь, и молодость, и старость. И только смерть и боль ютятся на задворках. Ты, власть оцепенения зимы и ночи, мне даже страшно думать о тебе. Зачем, скажи, ты появилась, ты, странная тоска по обратной стороне земли, зачем ты мне, несчастному, обиженному нелюбовью мира, скулишь, дворняга, рвешь меня на части? Я счастлив был бы просто жить, не думая, не зная и не веря. Мне не с кем говорить. Я с радостью бы принял ранг посмешища в глазах людей, тогда бы, наверно, шевельнулось каменное сердце мое. Случай или судьба свели меня с тобой, Артюр Рембо, — теперь уже неважно. Путь назад закрыт.

Далекий близкий век,

Безродные певцы,

Слышны ли вам мои

Смешные монологи?

Открыта дверь в безвременье,

И только сделать шаг

Через обитые страданием пороги.

Творец времен, вернувшись

На погибель, я предаю

Себя, того, кто не родился,

Лазури чернота и вечный света сон,

Слепой заре все помнится и мнится…

Тот вечер пасмурный, вползающий в открытое окно, не даст душа моя стереть из памяти. Книжные страницы, будто живые, шевелились от ветра. Я ждал страданий пафосных, насмешливый читатель. Ведь мир так прост, гоните бесконечность прочь. Короткой жизни нашей новостей не нужно. Но если бы я знал тогда, что есть миры другие… Что можно этот мир познать, избороздив его бескрайность на «Пьяном корабле» проклятого поэта…

Пьяный корабль^[1]

Когда с бесстрастных рек спустился осторожно,

Уже не чуял рулевых я, плыть пытался сам,

Их ждали глиняные руки краснокожих,

Тела их голые прибив потом к цветным столбам.

Я стал свободным беззаботным экипажем,

Бездумным одиноким кораблем,

Внутри которого фламандское зерно,

Английский легкий хлопок сложен,

Но некому тревожиться о нем.

Я побежал! От ярости прилива

Похолодевший, с глупой головой.

Тот полуостров скрылся в омуте залива,

Накрывшись триумфально суетой.

С напутствиями штормового ветра

Я десять дней и столько же ночей,

Как пробка, легкий, бился в танце

Полумертвой жертвы

Без сожаления в тупых глазах огней.

Незрелых кислых яблок слаще —

Еловое нутро мое зеленая вода заполонила,

От рвотных пятен, синего вина

Я был отмыт. И развернул кормило…

Затем в поэзии воды купался.

С моря, пронизанного звездным молоком,

Вздымалась яростно лазурь

И бледной ватерлинии касалась,

С задумчивым играя мертвецом.

Как только пустошь синевы внезапно

красной станет,

И медленно погаснет блеск дневной,

Сильнее лир и алкоголя опьяняет

Разумных горько-сладкая любовь.

Я видел небеса в разрезах молний,

Ливни, флюидами бомбящие прибой,

Но выше чем рассвет и город голубиный,

Был человек, ходящий над водой.

Я видел солнце — с ужаса гримасой

Спускалось с фиолетовых небес,

Катящиеся волны покрывали

Его, как занавес — актеров древних пьес.

Мне снился ночью снег с зеленым блеском,

Неспешный взгляд морей его ласкал легко,

Неслыханным движением соков древесных

В воде блуждали песни сине-желтых светляков.

Я долго был не кораблем,

А опустевшим хлевом

Среди кусачих истеричных волн и скал,

Где возле ног святой печальной Девы,

Уткнувшись мордой в рифы, океан лежал.

Промокшим шкотом палубу линчуя,

Я зверем бился в тело буйноцветных островов,

Дуги небесной радужная сбруя

Тянулась над стадами сизых облаков.

Я видел, как в капкане забродивших

вод болотных лежа

В нарывах гнил морской левиафан.

Тяжелые валы его крушили ложе,

Слепая бездна их тащила в океан.

На берег безобразный перлы волн

ледник бросает

Осколками серебряных лучей,

Там змеи мертвые коряги обнимают

В пьянящих запахах идиллии ночей.

Прозрачны и легки стеклярусные рыбки.

Как дети, волны вас влекут заманчивой игрой…

Но ветер с палубы пыльцу цветов сдувает зыбко.

И снова окрыляет парус мой…

Я так устал бродить по водяной пустыне,

А море умоляет рядом быть, рыдая.

Цветок увядший покрывает иней,

Но он цветет без сил, мольбам земли внимая.

Береговые рифы мне корму сломали,

Испачкал палубу помет отвратных белых птиц.

И я поплыл, скрипящий якорь поднимая.

Утопленник опять спустился вниз!

Кто я? Заветренная шлюпка, промокшая,

В обрывках лопарей,

Избитый ураганом плот пустой,

Я чей-то воин или парусник торговый?

Я — призрак, одурманенный водой.

Свободный, тлеющий туманным силуэтом

Под шквалом огненной небесной бури,

Несущий сладость замечательным поэтам,

Плешивый солнца круг на слякоти лазури.

Бежал, облитый электрической луной,

Паром безумный под конвоем черных птиц,

Когда скрывался под карминовой волной,

Смеялось небо сонмом звездных лиц.

Я трепетал, услышав стон за сотню с лишним миль,

Бездонным горлом омута пропетый,

Волчком кружил я, призывая штиль

И близость старых европейских парапетов.

Я видел звездные архипелаги! И острова,

Где странники ночуют:

— Бездонной ночью спишь, спуская флаги,

А миллионы звезд по небесам кочуют?

Нет, правда, я не плачу! Душу рвут рассветы.

Так тускло солнце, а луна красней огня:

Я опьянен любовным хмелем света.

Пусть лопнет киль мой! Океан, топи меня!

О, если я мечтаю плыть в воде Европы,

Пусть это будет черная ложбинка ручейка,

В который грустный мальчик пустит

Лодку, похожую на крылья мотылька.

Я больше не могу купаться в боли

И раны чистить от людских следов,

Ни проходить под гордость флагов инородной воли,

Ни плыть под взглядами уродливых мостов!

То время жить и время умирать в огромном метафизическом океане, сколько веков способно ты продлиться? Корабль, нахлебавшийся свободы, опьяненный ею, дошедший до той самой грани отчаяния на краю горизонта — он поражает простотой неведомых глубин. Горю и превращаюсь в дым под всполохами чувств — корабль, бездумный и бездушный, пройдя свой трудный путь, дошел к вершинам боли, мечтаешь о родных парапетах, стать мотыльком и лодочкой в руках ребенка… А гнев, желанье умереть — невыносимо. Живой, взбудоражившийся подросток, опьяненный беззаботной жизнью, готовый испытать бесстрашие свое, под песни и молитвы злобных праведников, стоящих на причалах, ты проплыл тысячи миль лишений в поисках той тайной и странной свободы, что никогда не покидает сердце, приютившее ее… Вернулся ли ты к своим родным и нежным берегам? А сколько их, обломанных каркасов на дне тех океанов, тех, кто не пережил обратное движенье — от смерти к жизни. Но истина одна: любовь не перестанет быть.

Корабль любви, потопленный в пучине

Безумной пляской бешеных ветров,

Лежит уставшим псом на счесанной овчине,

В бездвижии своем не видя снов.

Ночь холодна. Восток зарею тлеет

И жаждет солнце выпустить из туч,

Обломки мачт на дне ни буря не заденет,

И не коснется самый длинный луч.

Под небом буйство жизни зацветает,

Бредут кудрявыми стадами волны.

Чудовищное сердце моря замирает,

Наткнувшись на поломанные ребра.

На дне немом давно остановилось время,

Лежит корабль спокойно и угрюмо.

Шныряет рыбье варварское племя

В пробоинах заилевшего трюма.

Под тяжестью прозрачного флюида,

Не видя света и не слыша голосов,

Голубоглазая склонилась Атлантида

Над саваном из рваных парусов.

Ни звука и ни тона в царстве мертвом

Не отразит ее печальная природа.

Кораллы тянут щупальца над бортом,

И якорем придавлена свобода…

А сколько миль безудержного счастья

Разрезал этот почерневший киль,

Когда без страха перед океанской пастью

Перед глазами вечности ходил!

Тоскуя по земле и солнечным приливам,

Чья память так легка и дорога,

Он обретал невиданную силу,

Стремясь к далеким нежным берегам…

Из рваной сети пленники бросались к воле,

В объятья обезумевших штормов,

И чернотой сияло дремлющее море

Под тусклым светом звездных маяков.

Он бороздил подлунное пространство

В немыслимой сияющей глуши,

Свободный ветер дальних странствий

Снимал оковы с плеч робеющей души…

Нет силы всемогущей во вселенной,

Чтоб корабли поднять из бездны черной.

Не обрастут румянцем пятна тлена,

Не запульсируют холодные аорты.

Но та, что легче воздуха и тише

Журчания лесного ручейка,

В его веселую волну опустит свыше

Кораблик из бумажного листка.

И в жерло океана устремляясь

По тоненьким расщелинкам земли,

На борт берут любовь, и, заново рождаясь,

Плывут весенние смешные корабли.

Поэт, не знающий границ времен, стань другом мне и братом, ты развернул лицо мое туда, куда всегда боялся я смотреть — в глубины собственной души, где мир смеется над кошмарными мечтами. Стихи твои рождают чувства, и они пищат, маленькие слепые существа, карабкаются, рвут мое сердце.

Так вот она — тягучая тоска,

Горячим паром обдает слегка,

Во мне самом живет

И варит зелья,

Размешивая в кипятке веселье.

Я знаю суть математических начал,

Я тождества сухие изучал,

Я отнимаю и делю на дроби числа,

Но до сих пор не вижу смысла —

Как получить миров преображение.

Выделить из дальновидности —

Дальность,

Из тленных клочков реальности —

Звездные отражения.

Утешить в горе их, чтобы утихла

Боль…

Но вновь умов прокисшее брожение

Стремится результат

Делить на ноль.

Обнимаю тебя, моя тоска, поднимемся же над серым городом, над своей проклятой белой аллеей, где замирал я в страхе, над своими безудержно счастливыми кошмарами, преследующими меня и ночью, и днем. Прощай, гармония и страсть моих страданий. Мое мирное существование исчезло внезапно, обескураженный и жалкий, я силюсь понять смысл простейших слов. Как нежно нужно касаться тела чужого языка, чтобы не поранить его… Казалось мне, что небо плачет, сожалея о людских страстях, но нет — в тебе самом рыдает сердце… Дитя природы, обереги твои никого не спасут. Мир перевернулся. И перестал быть прекрасным. Здесь каждый — бесконечно одинок. И вязнет в холоде сугробов еще не выпавшего снега, над нежностью опавших лепестков. Кто я — открытие, прозрение? Душа нема в моменте страха тела. И все вокруг, казалось, говорит. Нет чувств, одно осталось — гнетущая масштабами действительность, театр теней, мой иллюзорный дом. Голос внутри пищал, хрипел и кричал, складывал слова в затертые рифмы: стань тем, кем ты никогда еще не был, с кем ты не рос, не ел незрелых яблок, не разбивал коленей и не делился первым детским горем, тем, кто сможет вдохновлять и пробуждать чувства в других, бери и береги его — предназначение поэта. Мир, созданный живыми, — жив, разумен и приветлив. Мир, существующий извне, — твой равнодушный враг.

Когда я мир возненавидел,

Мне тут же встретилась война,

Ее лицо — древесный идол,

Ее скрипучая луна.

Ее прекрасные доспехи,

Меха зимы, вино весны,

Стволов осенних черных вехи

И летние цветные сны.

Стратег застал врасплох.

Я ранен в голову и в сердце,

На поле боя, с краю, там,

Где кони старых добрых армий

Бредут по разным сторонам.

Хромая, сбросив седоков,

Ступают тяжело меж ними.

Останусь там, где враг мое

На пьедестале выбил имя.

Друзья, листатели страниц моих, швыряли как объедки свои вердикты: «Красиво. Прекрасно. Но непонятно. Для кого это написано?» Я злился. Мне-то казалось, что все ясно, как день. Кричащий в гулкость пустоты, пространство без дыхания и смысла, тебе в ответ — ни отзвука, ни шепота, лишь эхо. Страшна личина немоты в кошмарном сне и также страшен крик в пустоты, когда глаза людские глядят сквозь тебя. Ржавеют струны душ. Людская одинаковая суть: страдать вместе, рыдать вместе — это облегчает горе, делить друг с другом свое нехитрое счастье — и оно станет огромным. С ужасом или тайным страхом в сердце ждать смерть, за которой, по слухам, нам всем станет хуже в случае попадания в ад, или мы станем счастливыми хозяевами рая — и другого не дано… Надо сказать, моя вера в Бога, рай и ад ограничивалась мысленной молитвой в часы особой грусти да посещением церкви по праздникам. Поэтому никакие религиозные «сказки» не трогали меня. Я побывал в «аду» Рембо. Чем счастлив он, художник, музыкант, поэт — тот, кому довелось касаться душ, этих хрупких невидимых свечений, смотреть на мир не своими глазами, кричать не о своей страдальческой натуре, политике и страхе перед неведомым «адом», а видеть за всех, слышать за всех, как Бог? О, посмотрите, я страдаю, я страшусь зимы. Меня предал друг, я расстался с любимым человеком… А вот и красивый осенний парк. Смотрите, я грущу об ушедшем лете! Насмешливые личные трагизмы с усмешкой роятся в голове, затмевая изнанку жизни и настоящее горе — смерть ничего не успевшего существа. Трагедия и боль от сознания присутствия смерти невыносима, да и не все могут перенести ее. Она — непобедимый воин, охраняющий некую границу миров. Ее нельзя уничтожить ни тысячами слов, ни мольбой, ни оружием. Ее можно только преодолеть, как вершину. Пережить жизнь. Жизнь прожить — трудно, а пережить — подчас невозможно. Да кто я, собственно, такой, чтобы рассуждать о таких вещах? Необразованный умник, возомнивший о себе невесть что, несчастный выкормыш городских окраин, честный маленький гражданин, считающий себя закономерной частью окружающего мира, его (несомненно!) важной функцией, лежу гордым камешком, выполняю работу винтика огромной системы молча. По ночам пишу отточенные непонятной грустью стихи и складываю бережно в стопки, сохраняю файлы, иногда любуюсь и перечитываю. Для души. Своей, чужой — неважно… А отражать свет неба оставьте гениям, я всего лишь рифмоплет и ничтожество — такие мысли уничтожали меня медленно и верно, заливая черной акварелью разноцветные пейзажи моих стихов. Со стороны казалось, наверное, что я схожу с ума. И, вероятно, так и было на самом деле. Та, то ли снежная, то ли теплая, засыпанная яблоневым цветом аллея в один момент превратилась в пыльную промерзшую ухабистую дорогу, по краям которой торчали корявые деревья с голыми ветвями. Дорога в никуда, без конца. Весь этот слезливый милый мир строителей счастья и хождения под ручку с любимой подругой по ухоженным тропкам рухнул в одночасье. Чем больше я тонул в Рембо, тем холоднее становился воздух вокруг. Он так непринужденно, как некий древний молодой полубог, поднявшийся над землей, говорил о мире, охватывая его весь, до мелочей, нечеловеческим взглядом. Чувство, похожее на стыд, недоуменно глядело на меня со страниц. Так иногда среди красивых картинок и пасторальных пейзажей мелькают фантастические и ужасные изображения смерти, ада, мертвецов, затонувших кораблей, разоренных городов, руин и чудовищ. «Боже правый, да они сумасшедшие!» — часто думал я об авторах таких картин. Что заставляет их выставлять мир в черном свете, неужели те самые герои с кровавыми оскалами? Может быть, в кошмарах видятся им эти картины? Танцы висельников — чем не возвышенная тема для поэта… Неужто наяву ты видел их, висящих и лежащих мертвецов, что дергались в безумной пляске, подпевая смерти?

Рядком на виселице длинной,

Чья так любезна черная рука,

Трясут костями бесы-паладины,

И Саладиновы кивают черепа.

Маэстро Вельзевул при галстуке, во фраке,

Нахально рожи корчит небесам,

Гарцует в такт по мертвым головам,

Что встали, развеселые гуляки?

Танцуйте, стервецы, под песни Рождества!..^[2]

Дикая, бесстрашная история совсем не похожа на сказку. Нет красоты и добра в ней, только отражение бессмысленного существования, пир на своих же костях… И мор, и дрожь холодеющих тел — старо, как мир. Страдальцы, трясетесь в плясках неумелых, все ищете пределы храбрости, а враг ваш вечен. Сегодняшний уснувший мир, пленник летаргии, смотри — история заброшена в темный угол, и лишь редкие храбрецы способны постоять за нее и отстоять перед натиском глупости и праздности. Бессмысленные пляски так же веселы, как век назад… Стоит народ на месте, привязан будто петлями к бревну, танцует и хохочет. Развитие, сияние разума, любовь и красота — их флаги рвет жестокий ветер:

Как же много в столетии этом ветров…

В буреломах истории спрятана память,

Как же много лежит на поверхности слов.

Их читать — разве только детей позабавить.

Разве планка морали настолько низка,

Что с колен не дает подниматься?

Да, вполне обустроен простор тупика,

Чтобы в мусоре жизни копаться.

Не за прошлое нам отвечать головой,

Не к лицу настоящее хаять.

Для растущих потомков — есть крест золотой.

Что нам тем, предыдущим, оставить?

Что тебе я оставил, бунтарь и мечтатель-поэт, что оставил я им, вдохновившим тебя «Озареньям»… Так хотелось бы мне рассказать тебе, что мы живы — те, кто пережил жизнь. Что с презреньем и так же, без страха, глядим на оскалы смертей. Я разговариваю сам с собой. И ни на один вопрос не смог найти ответа. Мне видится безумие везде. Я мечтаю о потере памяти.

Рембо — загадочный алхимик слова, владеющий до дна архитектоникой душевных потрясений. Великое воображение превращало мальчика, сидящего на старой мельнице возле мутного залива, в корабль, опьяненный морем свободы, в дождь, бродягу, революционера, влюбленного… Сотни образов и стихий, и ни одного имени. Что это — безумство или восхождение над ним? Одушевленное воплощение целой человеческой жизни, преодолевшей смерть, — нож в сердце. Стихи мои о скуке у окна, первой любви, потере друга и прочих излюбленных темах рифмоплетов — как вы наивны и смешны! Говорил ли я до этого или просто ревел, как раненое животное, не знающее ничего, кроме молитв? «Сам-то я не смогу объясниться: стал чем-то вроде нищего, что знает только свои Pater и Ave Maria. Я разучился говорить…»^[3] Эти слова Рембо хлещут меня по лицу, как мокрые колючие ветви. Бесконечные параллели времени, кто дал мне право не замечать вас! Мне предстояло идти по этой дороге. Остановиться — значит умереть. А заново учиться говорить — ничтожная моя попытка выжить. Я сделал шаг и оглянулся в ожидании попутчиков и помощников, хотя на пути с песнями отсебятины их было предостаточно. Но они не появились. Ни тогда, ни после.

Примечания

1

Перевод Елены Брюс.

2

Перевод Елены Брюс.

3

Перевод Ю. Стефанова.