Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова

Елена Викторовна Хорватова (2024)

Маргарита Морозова… Эта женщина, прожив долгую и очень нелегкую жизнь, оказалась причастна к самым знаменательным событиям русской истории и культуры конца XIX — начала XX века. Но оставалась она для всех прежде всего Прекрасной Дамой, Сказкой, вдохновившей на творчество многих великих людей и жившей ради любви…

© «Центрполиграф», 2024

* * *

В октябре 1903 года в одном из богатых особняков в окрестностях Арбата умирал известный московский предприниматель, текстильный магнат, миллионер Михаил Морозов. Хроническая болезнь почек, осложненная всем стилем его жизни, далеким от канонов обычной добродетели, невоздержанностью в еде и, особенно, в питье, привела к тяжелейшему воспалению. Михаилу было всего тридцать три года, но врачи не давали его близким никакой надежды.

Жена Михаила, Маргарита, беременная в то время четвертым ребенком, была в полном отчаянии. Отношения супругов в последние годы складывались слишком непросто, и теперь, не отходя от постели умирающего, она казнила себя за каждое неосторожное, в запале сказанное слово, за мнимую вину, за непослушание. Для спасения Михаила делалось все, что только возможно. Лучшие врачи, лучшие лекарства… Из Берлина был выписан знаменитый специалист по болезням почек, профессор Лейден, лечивший в свое время императора Александра III. Но медицина оказалась бессильна.

Михаил скончался на руках у жены.

«Когда остаюсь одна, я ужасно горюю о Мише, — напишет вскоре Маргарита Кирилловна своей близкой подруге, — бесконечно страдаю о напрасно погубленной жизни. Как он мог быть счастлив, если бы мог себя преодолеть! Бедный, милый мальчик!»

И лишь когда боль отпустила ее сердце, молодая вдова, с ранней юности жившая под гнетом неудачного замужества и совершенно придавленная им, поняла, что ее настоящая жизнь только теперь и начинается. Маргарита могла теперь посвятить свою жизнь без остатка тому, что было ей дорого — воспитанию детей, музыке, философии, благотворительности… Больше никто не будет осуждать ее за «бесцельно выброшенные» на помощь какому-нибудь талантливому музыканту, художнику или поэту деньги, за религиозные искания, за участие в философских обществах, где собираются одни скучные высоколобые интеллектуалы, за стремление побыть дома с детьми, вместо того, чтобы блистать в свете… Год от года муж все хуже понимал жену. Зачем строить и содержать интернат для тяжелобольных детей, да еще и вывозить их летом на дачу под Москвой? Зачем помогать бедным крестьянам, живущим по-соседству с их имением? Разве они это оценят? Почему богемные «творцы» выстраиваются у них в приемной в очередь с протянутой рукой? Каждому дай… А за что? Вопросов накопилось слишком много, Михаил раздражался и только ощущение близкого конца заставило его «простить» жену…

А ведь они и вправду могли бы быть очень счастливы. Могли бы, но…

Часть первая. Замужество

Брак Михаила Морозова стал настоящей сенсацией в московском обществе. Наследник миллионного состояния, только-только достигший вожделенного совершеннолетия — двадцати одного года, возраста, позволявшего ему распоряжаться унаследованной долей отцовского богатства, женился по большой любви на восемнадцатилетней бесприданнице, девушке из семьи с несколько сомнительной репутацией…

Собственно говоря, по рождению Маргарита Мамонтова принадлежала к известнейшему купеческому клану Мамонтовых, стоявшему в иерархии российских предпринимателей на равной ноге с Морозовыми, но вот отец ее, Кирилл Мамонтов, оказался той «паршивой овцой в родном стаде», что всех позорит.

Впрочем, и кузен Кирилла Николаевича, Савва Иванович Мамонтов, богатый железнодорожный подрядчик, известный покровитель искусств, друг Васнецова, Серова, Врубеля и других знаменитостей, по-свойски гостивших в его имении Абрамцево, в конце концов оказался под судом. При строительстве Северной железной дороги были выявлены растраты и злоупотребления, а Мамонтов, как председатель правления дороги, нес за них главную ответственность. В судебном иске фигурировало ни много ни мало — 2 миллиона 600 тысяч рублей.

Может быть, Мамонтов смог бы погасить эту сумму, его движимое и недвижимое имущество стоило больше. Но такие деньги в одну минуту из кармана не выложишь… Следователи, не дожидаясь, как все обернется, передали дело в суд.

Процесс тянулся долго… Мамонтов был личностью популярной в Москве, и симпатизировавшие ему присяжные, как и хорошие адвокаты (защищал Савву Ивановича сам Плевако), помогли оправданию предпринимателя. Но судебное дело разорило Савву Мамонтова и подорвало его деловую репутацию. А Северную железную дорогу москвичи стали называть «мамонтовская Панама», намекая на известную денежную аферу со строительством Панамского канала…

Но у Саввы Ивановича эта беда случилась на рубеже веков, а Кирилла Николаевича Мамонтова разорение постигло еще раньше. Он, в отличие от двоюродного брата, деловой хваткой похвалиться не мог и в промышленных кругах громкой славой не пользовался, зато так же обожал всякие рискованные авантюры, чреватые потерями капиталов, да и азартными играми баловался, а это до добра не доводит. Получив большое наследство, Кирилл Николаевич вскоре так запутал свои дела, что бежал от разъяренных кредиторов куда глаза глядят, подальше за кордон, во Францию. Там легкомысленный Мамонтов надеялся поправить свои дела в игорных домах, но быстро спустил последние деньги и застрелился в Марселе, оставив на произвол судьбы вдову с двумя маленькими дочками-погодками — Маргаритой и Еленой.

Молодая вдова, Маргарита Оттовна Мамонтова, оказалась в весьма сложном положении. Идти на поклон к родне мужа, богачам Мамонтовым и Третьяковым, с просьбой о помощи ей было невыносимо тяжело, да и не хотелось, чтобы ее девочки росли «из милости» приживалками в чужих домах… Она решила справиться с бедой своими силами.

Но как добыть денег на хлеб насущный для себя и детей, если единственное, что бедная вдова умеет, — это немножко шить. А портних в Москве несчитаное количество, и никто из них еще не заработал иголкой гор золотых… Значит, нужно научиться шить не так, как другие, а лучше, моднее, роскошнее!

Заняв немного денег, Маргарита Оттовна едет в Париж обучаться искусству кройки и шитья у французских модисток. Ей удается разгадать секреты мастерства лучших парижских кутюрье, и, вернувшись, она открывает швейную мастерскую для состоятельных дам, ставшую вскоре одним из самых модных мест в Москве.

Может быть, такого шика, как в престижном доме мод Минангуа на Кузнецком Мосту, госпожа Мамонтова и не добилась, но у нее был свой круг состоятельной клиентуры, вполне доверявшей ее вкусу. В московском обществе считалось вполне пристойным не только заказать Маргарите Мамонтовой платье к предстоящему балу или летние туалеты для поездок на воды, но и поручить изготовление приданого к свадьбе, а подобные заказы приносили хорошие деньги…

Жизнь осиротевшей семьи Мамонтовых благодаря усилиям матери как-то наладилась, несмотря на то что средства, добываемые шитьем, были по купеческим меркам все же очень скромными (это ведь не доход от собственной текстильной фабрики или пяти магазинов!).

Маргарита Оттовна ухитрилась нанять небольшую, но уютную квартирку на респектабельном Тверском бульваре и обставить ее вполне изящно. У нее после всех несчастий сохранились лишь жалкие остатки некогда богатого приданого — вышивки, кружева, разрозненный фарфор — и недорогие сувениры, привезенные из заграничных поездок, но и эти милые вещицы придавали дому очень обжитой и нарядный вид.

Множество цветов, акварели с видами Парижа и Рима на стенах, хороший рояль, на который она не поскупилась, — девочки должны были учиться музыке… Маргарите Оттовне хотелось, чтобы дочери росли в окружении красоты, чтобы их вкус и художественное чутье развивались с детских лет.

Девочек очень рано начали учить. Мать наняла для них домашних учительниц — сначала русскую, потом француженку и немку. Иностранными языками сестры Мамонтовы владели свободно, любили рисовать, много читали, брали уроки игры на фортепьяно… В те годы подобное образование считалось вполне достаточным для девиц из купеческого сословия. То, что сестер отдали еще и в гимназию, когда Маргарите исполнилось тринадцать, а Елене двенадцать лет, многим в их кругу показалось просто излишеством. Зачем юным барышням забивать себе голову науками? Их дело — составить хорошую партию и посвятить себя семье…

Со стороны казалось, что под крылом матери детство Маргариты Морозовой было благополучным и теплым. Маргарита Оттовна сама билась со всеми житейскими невзгодами, мужественно ограждая детей от всех тягот и лишений, от всего, что могло бы омрачить детские годы ее дочерей.

Но однажды, когда Маргарита стала уже взрослой женщиной и могла подвергнуть холодному анализу свое прошлое, в ее личной переписке прорвались слова: «Детство было полно страданья! Все кругом было не то, оскорбляло, угнетало меня, замыкало в себе, в полное одиночество».

Что же это за оскорбительное «не то» так ранило неокрепшую душу девочки и наполняло ее жизнь страданьем?

Дело в том, что Маргарита Оттовна Мамонтова, бедная молодая вдова, вызывала в обществе постоянные пересуды своими «особыми» отношениями с московским обер-полицмейстером, а позже генерал-губернатором А.А. Козловым.

Козлов, будучи убежденным холостяком, не скрывал при этом своих нежных чувств к хорошенькой вдовушке, ежедневно навещал ее, был опекуном ее детей и, как утверждали современники, «имел большое влияние на их воспитание». Что двигало Маргаритой Оттовной — женское ли одиночество, непогасшая ли жажда любви, или тоска по сильному мужскому плечу и стремление найти человека, который хотя бы отчасти смог заменить отца ее осиротевшим дочкам, или все это, вместе взятое, но «нежные чувства» господина Козлова оказались взаимными.

Конечно, покровительство такого лица принесло одинокой женщине массу практических выгод — легко ли самой заниматься предпринимательством, пусть даже мелким, если от твоих доходов полностью зависит благополучие семьи и любой коммерческий риск может в любой момент обернуться настоящей драмой. А если за твоей спиной стоит высокий покровитель, никто уже не посмеет обмануть, не откажет в кредите и вовремя вернет собственный долг; полицейские чины не допустят произвола, столь обыкновенного в отношении небогатых купцов; заказчицы не позволят себе пустых капризов с пассией обер-полицмейстера…

Да только можно ли все в жизни свести лишь к деловым расчетам? У молодой женщины, жестоко обманувшейся в своем первом браке, наверняка нашлись бы и иные причины не оттолкнуть от себя влюбленного мужчину…

Но на дворе стоял строгий до ханжества, бескомпромиссный к человеческим слабостям XIX век с его показной моралью и добродетелью… Если учесть, что обер-полицмейстер слишком заметная фигура в городе, его частые визиты к хорошенькой вдовушке ни для кого не оставались тайной.

Жил Козлов на Тверском бульваре как раз напротив дома Мамонтовой, и ему надо было всего лишь перейти через бульвар, чтобы оказаться в гостях у своей пассии, но… Вечно людный Тверской, с раннего утра, когда по нему спешат разносчики с молоком и свежими булочками и первые нянюшки выкатывают под липы колясочки с младенцами, и до поздней ночи, когда московские жуиры и дамы полусвета ищут здесь встреч, был неподходящим местом для сохранения тайн.

Когда бы несчастный обер-полицмейстер ни направился к дому Мамонтовой, всегда находился кто-нибудь, кто с усмешкой перемигивался за его спиной — наш-то хозяин города не теряется, ишь, опять к своей модистке побежал, не терпится ему…

Можно представить, как страдали от этих ухмылок и глумливых перешептываний дочери Маргариты Оттовны. Подростковый возраст, когда взрослеющий человек особенно раним и особенно увлечен поисками идеалов, был омрачен вечной болью от сплетен и тяжелых раздумий… И смутные воспоминания об отце отдавались мукой.

Мать берегла девочек от горькой правды, они не знали обо всех глубинах трагедии, развернувшейся в семье Мамонтовых, и родной отец — веселый, красивый, нарядный, добрый, с полными руками подарков для своих крошек — остался в их памяти как человек-праздник, как добрый маг, исполнявший заветные желания и наполнявший жизнь весельем. И почему же сейчас какой-то чужой дядя, пропахший табаком и кожаной амуницией, пытается занять место отца рядом с мамой, да еще и по-отечески объясняет девочкам, как они должны жить, чему учиться, что читать?

В гимназии, куда по настоянию опекуна поступили девочки, им не довелось завести надежных подруг — родители других гимназисток не желали поощрять дружбу собственных дочерей с детьми скомпрометировавшей себя особы. Но для Маргариты и Елены Мамонтовых эта особа была матерью…

Юная Маргарита очень любила мать, но ее любовь оказалась смешана с жалостью и отчасти с презрением. У девочки был свой, тщательно охраняемый, закрытый ото всех мир, полный смутных романтических мечтаний, и ей казалось, что мать, погрязшая в приземленных бытовых делах и своем пошлом романчике, породившем столько сплетен, никогда не поймет этого мира. А стало быть, никогда не поймет и по-настоящему не полюбит и саму Маргариту…

А мечты матери были простыми — чтобы дочери, бедные бесприданницы, смогли найти хороших женихов, устроили бы свои судьбы и не бились в тисках жестокой жизни так, как их несчастная мать…

Едва Маргарита переступила порог гимназии, ее начали вывозить в свет — на балы и вечера в дома богатого московского купечества. Устраивать пышные балы в собственном доме, как это было принято для привлечения женихов в семьях, имеющих дочерей на выданье, вдова Мамонтова не могла, но известные миллионеры, состоявшие с Маргаритой Оттовной в родстве, свойстве и кумовстве, не отказывали обедневшей вдове и ее дочкам в пригласительных билетах…

А бал в богатом купеческом семействе — это было настоящее событие.

В роскошных особняках до блеска начищались парадные покои, из кладовых извлекался самый ценный хрусталь и фарфор с хозяйскими вензелями. Электричество было еще большой редкостью, и для балов сотни свечей устанавливались в люстрах и канделябрах, чтобы яркий праздничный свет заливал танцующих. Закуски, торты, конфеты, экзотические фрукты, изысканные напитки заранее заказывались в лучших магазинах. Приглашались музыканты. Модистки из дорогих салонов привозили бальные платья, парикмахеры незадолго до начала бала разъезжались по домам званых особ — делать барышням нарядные прически. С особенным тщанием подбирались драгоценности.

И когда начинался съезд многочисленных гостей, дамы придирчиво осматривали наряды, бриллианты и прически соперниц, незаметно обмениваясь замечаниями, порой излишне критическими. Тут уж ударить в грязь лицом было невозможно.

Старшая дочь госпожи Мамонтовой, юная Маргарита, всегда блистала в толпе своих сверстниц. У нее не было роскошных украшений, и бальное платье, сшитое, как все знали, в мастерской матери, обходилось ей много дешевле, чем другим барышням, да и само приглашение на пышное празднество посылалось бедной бесприданнице в виде благодеяния, и все же лучшие кавалеры наперебой приглашали ее на танец. За Маргаритой быстро закрепилась слава одной из первых красавиц Москвы.

Не оттанцевав и своего первого бального сезона, она получила блестящее предложение — ее руку и сердце просил Михаил Морозов, один из наследников текстильной империи могучего купеческого клана Морозовых.

Вступить в брак с одним из Морозовых — о, это была прекрасная партия!

Основателем династии Морозовых был Савва Васильевич Морозов, занявшийся предпринимательством после наполеоновского нашествия, когда многие фабрики были разрушены, их владельцы разорены, и для энергичного человека открылось необъятное поле деятельности. К началу XX века клан Морозовых, насчитывающий уже пять поколений, состоял из нескольких десятков человек.

Жених Маргариты Мамонтовой Михаил Морозов был правнуком Саввы-первого и относился к роду Морозовых-Тверских (эта ветвь купеческого рода владела текстильными фабриками в Твери). Миллионеры и крупные фабриканты, они пользовались в обществе уважением, но репутацию имели неоднозначную.

Изначально купеческий клан Морозовых принадлежал к числу приверженцев старой веры, причем к особо ортодоксальному направлению в старообрядчестве — Поморскому согласию беспоповцев. Сыновья и некоторые внуки Саввы Морозова-первого твердо придерживались старообрядческих традиций, не скрывали своих религиозных убеждений и вели присущий староверческим семьям образ жизни. Современники вспоминают, что мужчины из этого рода носили окладистые черные бороды, не курили, не поощряли азартные игры и увлечение всяческими модами и пагубными излишествами…

Но родители Михаила Морозова — Абрам Абрамович, получивший, как и его отец, при крещении распространенное у староверов древнее библейское имя, и Варвара Алексеевна, урожденная Хлудова, — вели жизнь вполне светскую, без ортодоксального отношения к вопросам веры. Однако они были людьми весьма своеобразными. Позже Маргарита Кирилловна осторожно заметит, вспоминая новообретенных родственников, что они «были известны в Москве как очень одаренные, умные, но экстравагантные люди, их можно было всегда опасаться, как людей, которые не владели своими страстями».

Абрам Абрамович и вправду плохо владел собой из-за душевной болезни и скончался в сумасшедшем доме от тяжелого психического расстройства. Его вдова, будущая свекровь Маргариты, тоже не была эталоном душевного здоровья. Наследственность у Варвары Алексеевны была тяжелая: в роду Хлудовых встречалось множество неуравновешенных личностей, а ее родной брат, Михаил Хлудов, как и Абрам Морозов, окончил свои дни в сумасшедшем доме… Она и сама отличалась необузданным «хлудовским» нравом и была излишне экстравагантна для своего времени.

После смерти мужа Варвара Алексеевна близко сошлась с профессором университета В.М. Соболевским, возглавлявшим газету «Русские ведомости» (как раз и издававшуюся на деньги почтенной вдовы), и всерьез увлеклась интеллигентным ученым. По условию, заложенному мужем в завещании, Варвара Морозова не могла официально вторично выйти замуж, не потеряв при этом состояния. И она отважилась просто-напросто жить с профессором Соболевским в свободном браке.

Купеческое общество в XIX веке обычно встречало подобную смелость отношений в штыки, но Варваре Алексеевне простили и это, и даже то, что ее незаконнорожденные дети от Соболевского, Глеб и Наталья, были записаны на фамилию Морозовых…

Будучи известной московской благотворительницей, Варвара Морозова жертвовала деньги на многие общественные проекты. При этом она не всегда могла реально оценить значение благотворительных акций и принимала решение, на что стоит тратить деньги, а на что — нет, руководствуясь весьма субъективными соображениями.

Владимир Немирович-Данченко вспоминал, как они со Станиславским пришли к Варваре Алексеевне Морозовой, их доброй знакомой, просить денег на создание Художественного театра. Этот проект казался им весьма перспективным для вложений капитала и во всех смыслах замечательным делом. Но она повела себя так, что несчастные основатели новой драматической школы почувствовали себя наглыми попрошайками, стремящимися вовлечь доверчивую даму в абсолютно невыгодную сделку, и с холодной улыбкой им отказала. К счастью, Немирович-Данченко и Алексеев-Станиславский нашли другого жертвователя на свой театральный план, и тоже из клана Морозовых — Савву Тимофеевича Морозова, владельца Никольской мануфактуры, двоюродного дядюшку Михаила Морозова.

Надо сказать, бескорыстная преданность искусству обошлась Савве Тимофеевичу ни много ни мало в полмиллиона рублей и вызвала неприкрытое стремление родни взять его под опеку как помешанного.

И все же кланом Морозовых было сделано для людей неизмеримо много — они построили университетские клиники на Девичьем поле, институт для лечения раковых опухолей, представлявший, по словам Рябушинского, «целый город», психиатрические клиники, Морозовскую детскую больницу, городской родильный дом, Некрасовскую библиотеку, основали несколько газет… Да всего и не перечислишь.

Но при всей широте размаха детей в роду Морозовых было принято воспитывать в аскетических правилах. Жених Маргариты, Михаил Морозов, которому по завещанию отца должно было отойти собственности и капитала на 3 миллиона рублей, до наступления совершеннолетия, позволявшего вступить в права наследства, вел жизнь бедного студента, а никак не представителя золотой молодежи. Мать полагала, что 75 рублей — вполне достойное содержание для сына (он ведь при желании может подработать уроками, переводами или перепиской, как другие студенты), и нисколько не стеснялась, что наследник Морозовых-Тверских ходит в потертой студенческой тужурке и обедает в дешевых трактирах…

Михаил с трудом дождался двадцати одного года — вожделенной даты, давшей ему наконец право распоряжаться отцовским капиталом и собственной жизнью. Но вот все формальности по вступлению в наследство завершены, и он — миллионер.

Первое, что Михаил сделал (отчасти назло матери), — предложил руку и сердце бесприданнице Маргарите Мамонтовой. Да, это был мезальянс… Но Варвара Алексеевна лишь махнула рукой — она была слишком занята собственной жизнью, чтобы держать у своего подола взрослого сына и устраивать судьбу мальчика — пусть уж живет как хочет и в невесты себе берет кого вздумает… В конце концов, в роду Морозовых случались и более странные браки.

А Маргарита Оттовна Мамонтова была вне себя от радости, что ее доченьке улыбнулась такая удача — самый завидный московский жених руку просит… Тут уж не до капризов. О дурной наследственности Михаила Морозова, которая не была тайной ни для кого в Москве, и о психических заболеваниях в его роду мать невесты задумываться не стала. Что уж, все одно. Таким женихам не отказывают.

Швеи в модной мастерской Маргариты Оттовны засели за работу — несколько элегантных нарядов были тем жалким приданым, которое хозяйка только и смогла дать за дочерью, выходившей замуж за миллионщика…

О готовящемся браке судачила вся Москва. Почтенную родительницу и ее юную дочь-невесту подозревали в корыстном расчете, в желании продать свой товар — молодость и красоту юной девицы — подороже. Острословы говорили: «Это брак по любви. Маргарита влюблена в миллионы своего жениха, во все, что ему принадлежит, только не в него самого. Но это пустяки. Что бы ни любить, лишь бы любить сильно и искренне».

Жених и вправду не был красавцем — полноватый, коренастый, с ранними залысинами, с темными глазами-буравчиками… Разве в такого могла влюбиться первая красавица? Конечно же, дело в деньгах, и только в них…

Никто не понимал, что Михаилу удалось заворожить невесту речами, забавными рассказами, покорить интеллектом. Он учился в университете, он знал так много интересного, что молоденькая девочка, только-только выпорхнувшая из гимназии, слушала его, открыв рот.

Как ей всегда хотелось таких высоких, духовных разговоров и как не хватало их в собственном доме, где матушка занималась лишь приземленными, бытовыми вопросами, поглощавшими все ее время и силы, а младшая сестренка, во всем стараясь следовать старшей, лишь эхом повторяла суждения Маргариты по всем вопросам, не смея спорить и отстаивать собственную точку зрения…

И вот появляется человек, готовый раздвинуть для Марго неведомые горизонты, открыть ей иные миры. При чем тут внешняя красота, если Маргарита встретила в этом человеке родную душу?

Свадьбу праздновали с купеческим размахом и пышностью. Венчались молодые у Большого Вознесения на Никитской. В церкви собралась вся Москва. Поистине вся — более пестрое по составу общество трудно было вообразить. И именитое купечество, и представители старообрядческой общины, и университетские приятели Михаила, среди которых было немало дворян аристократического происхождения, и профессора, коллеги отчима жениха, и журналисты из проплаченных Морозовыми изданий, и доктора из обустроенных на морозовские деньги клиник, и представители рабочей верхушки с семейных мануфактур, явившиеся засвидетельствовать молодому хозяину почтение и глянуть, какую такую невесту-раскрасавицу он берет…

Марго немного угнетала излишняя помпезность церемонии, но она понимала, что Миша хотел прежде всего порадовать пышным празднеством ее, новобрачную. Разве за это можно сердиться? Ведь он так любит и ценит все красивое.

Роскошный свадебный обед был устроен в ресторане «Эрмитаж» (не последнее место среди московских рестораций). Не дождавшись даже окончания торжества, молодые отправились в долгое свадебное путешествие. Однако Михаил успел позаботиться, чтобы в крупных газетах в колонках светской хроники непременно появились отчеты о его бракосочетании, причем подробные — с именами почетных гостей, описанием нарядов и меню свадебного угощения.

Это тоже было немножко смешно и стыдно, но простительно — имеет же человек право на маленькие невинные слабости.

Месяц молодожены провели в Петербурге, месяц в Париже, потом переехали в Ниццу, где задержались еще на полтора месяца… Восемнадцатилетней Маргарите, не привыкшей в доме матери к особой роскоши, все было в диковинку — дорогие отели со специальными, богатыми номерами для новобрачных, утопавшими в цветах, лучшие европейские рестораны, сверкающие магазины, где можно было не стесняться в средствах, выбирая покупки.

Молодые частенько посещали оперу, которую Маргарита любила с самого детства, побывали в лучших музеях Петербурга и Парижа, выезжали на самые интересные экскурсионные маршруты.

Михаилу Морозову очень нравилось баловать молоденькую жену. Семейная жизнь обещала стать вечным праздником…

По возвращении в Москву Михаил преподнес жене еще один царский подарок — особняк-дворец на Смоленском бульваре. Благородный, но скромный уличный фасад этого особняка не дает представления о роскоши внутренних интерьеров, поражавших воображение современников — зимний сад, фонтаны, египетский, китайский, помпейский и мавританский залы…

К созданию этого дома приложили руку два очень известных архитектора. Проект разрабатывал Александр Резанов, учредитель Санкт-Петербургского общества архитекторов и почетный член Королевского института британских архитекторов. (Среди его проектов — дворец в Бородино и главный усадебный дом в Покровском-Стрешнево, а также Пассаж на Кузнецком Мосту.) Руководил постройкой ученик Резанова, профессор архитектуры Семен Дмитриев.

Казалось бы, такие мастера должны были создать настоящий шедевр. И «палаццо» на Смоленском бульваре именно так в купеческом обществе и воспринимали — дворец, как есть дворец. Михаил, еще не привыкший к свалившимся на него большим деньгам и с удовольствием игравший в «богатого барина», откупил особняк у прежних хозяев, купеческого семейства чаеторговцев Поповых, и с удовольствием занялся новым домом, обустраивая его на широкую ногу — шире, много шире, чем у Поповых, так, чтобы все чувствовали!

И главной задачей, как и у большинства купеческих семейств, было желание показать родовитым отпрыскам знатных дворянских фамилий, которых так много обитало здесь, в окрестностях Арбата, кто теперь новые хозяева жизни. Любил молодой наследник порассуждать, что нынче вокруг капитала все в мире вращается, и все оказалось в руках третьего сословия, которое еще себя выкажет. А дворяне обеднели и вообще-то вырождаются… Куда им с промышленниками тягаться.

Михаил полагал себя более опытным и сведущим в жизни человеком, чем юная супруга, которую он считал глупенькой наивной девочкой, в связи с чем распоряжение всеми практическими делами, в том числе домашними, взял на себя.

Можно представить, как угнетало это юную Маргариту Морозову. В состоятельных купеческих семьях всеми бытовыми проблемами — приобретением мебели и других предметов обстановки, сервизов, хрусталя, оформлением интерьеров, составлением меню обедов, повседневных и праздничных, пополнением домашних припасов — обычно по традиции руководили жены, хозяйки, они же контролировали труд горничных, кухарок, прачек… Да и сам дом, принадлежащий семье, чаще всего оформлялся на имя супруги хозяина.

Это неписаное правило основывалось не только на почтительном отношении к хозяйке дома. В купеческой среде, где удача в делах преходяща и никто не застрахован от возможного банкротства, считалось благоразумным, чтобы дом и вся обстановка были записаны на имя жены и не пошли бы с молотка в случае финансовых бед главы семейства.

Молодые жены состоятельных промышленников, обустраивая семейное гнездо, полагались на собственный вкус. Маргарита, став хозяйкой большого богатого дома, тоже мечтала о том, как, руководствуясь своими представлениями о красоте и уюте, с любовью «совьет гнездышко» для своей семьи и будущих детей.

Однако ее представлениями о красоте никто не счел нужным поинтересоваться. Напротив, Михаил Морозов сразу же постарался полностью оградить свою супругу от решения бытовых вопросов, может быть, из лучших побуждений, оберегая восемнадцатилетнюю девочку-жену от забот, а может быть, просто не доверяя…

Их дом, как Михаилу и мечталось, был поставлен на самую широкую ногу. Молодой хозяин устроил в подвале собственную электрическую станцию и нанял электротехников. Залитый огнями особняк Морозовых казался окружающим сказочным дворцом, и это было предметом особой гордости хозяина, о чем он часто не без тщеславия к месту и не к месту напоминал.

Окрестные дворяне такого не имели… Например, семейство тестя П.А. Столыпина, видного сановника Б.А. Нейгардта, проживавшего неподалеку от Морозовых, на Арбате в собственном доме, обходилось без электричества еще много-много лет. Только в 1903 году, уже после смерти главы семейства, Нейгардты смогли, наконец, обзавестись этим редким чудом — электрическим светом. Дочь Столыпина Мария вспоминала, как весной 1903 года гостила в доме бабушки, Марии Александровны Нейгардт (особы весьма родовитой, правнучки великого Суворова и внучки графа Зубова, участника заговора против императора Павла):

«Первое, что бабушка сделала, когда мы приехали, подвела меня к какой-то кнопке на стене и с таинственной улыбкой сказала: „Поверни-ка эту штучку“. Когда комнату залил яркий свет, столь непривычный в этих старых стенах, не знаю, кто веселее засмеялся, семнадцатилетняя внучка или семидесятилетняя бабушка».

А у потомка купцов Михаила Морозова электричество в доме было проведено аж за двенадцать лет до этого! Вот так-то.

Михаил завел два выезда с прекрасными лошадьми — один себе, другой жене, нанял кучеров и конюхов. Прислуги в доме вообще было множество — повара, горничные, садовники, прачки, работавшие в домашней прачечной, ключница, следившая за порядком в кладовых и своевременным пополнением запасов, буфетчик, швейцар, камердинер. При кухне держали на жаловании специального «кухонного мужика», основной обязанностью которого было ставить и подавать самовары… Весь цокольный этаж особняка был занят службами и людскими, где слуги проживали целыми семьями.

Но молодой хозяйке было не по себе в богатом доме.

Особняк подавлял ее показной роскошью, казался огромным и неуютным, помпезные залы не отвечали ее представлениям о семейном доме. Интерьеры, по мнению Маргариты, были чрезвычайно вычурны и прихотливы. Она мечтала все переделать и обставить дом заново, но это требовало больших расходов. А собственных денег у нее не было…

Марго проявила щепетильность и не посмела затруднять мужа денежными просьбами. Недавняя бесприданница, она постеснялась сказать мужу, что дорогой особняк не пришелся ей по вкусу, и попросить денег на перестройку дома и замену обстановки. Проще оказалось смириться, оставив все как есть. Да и не время было затевать серьезный ремонт в доме — Маргарита из свадебного путешествия вернулась беременной.

А многие из богемных гостей, бывавших в особняке на Смоленском бульваре, полагали, что молодую хозяйку-миллионершу Бог обделил вкусом, посмеивались и сплетничали. Впрочем, сплетни и домыслы самого разного характера всегда окружали Маргариту Кирилловну. Осколки этих сплетен докатились и до наших дней, позволяя и через сто лет приписывать этой женщине несвойственные ей черты.

Молодые супруги не так уж много времени проводили дома, в своем претенциозном «палаццо» — почти каждый вечер они выезжали в театр или в консерваторию. Михаил Абрамович был избран общественным казначеем консерватории, что ему очень льстило. Ради престижа он вкладывал в бюджет консерватории немалые собственные деньги и вынужден был регулярно наведываться в учреждение, которому покровительствовал. А Маргарита страстно любила музыку, сама музицировала, и каждый концерт был для нее большой радостью.

Михаил по окончании исторического факультета поступил еще и на естественно-научный. Маргарита гордилась таким образованным мужем, но понимала, что ему вскоре не о чем станет говорить с женой, всего лишь посещавшей несколько лет женскую гимназию, где программа была облегченной даже в сравнении с мужскими учебными заведениями.

Марго решила заняться самообразованием и самостоятельно пройти курс по всеобщей истории и русской литературе. В конце концов, у нее всегда под рукой университетские учебники и конспекты мужа, глупо было бы этим не воспользоваться. Кроме того, она начала ежедневно и всерьез заниматься музыкой, делая в игре на рояле все больше успехов.

«Мы тогда много учились…» — не без гордости напишет она в своих воспоминаниях. Ей явно нравилась эта фраза — «мы учились», но у молодого мужа было несколько иное представление об этом, и он вовсе не отождествлял себя с супругой в деле образования.

Хотя поначалу, надо признать, Михаил Морозов поощрял тягу юной Марго к занятиям. Конечно, он любил порассуждать, что женщина историческим ходом событий задержана в своем интеллектуальном развитии. Но пусть Марго старается. Михаил старше, умнее, он может руководить неопытной девочкой-женой, объяснять ей элементарные истины, влиять на формирование ее взглядов и чувствовать себя при этом хозяином положения. То, что вчерашняя гимназистка пытается превзойти университетскую премудрость, старательно изучая его студенческие учебники, казалось ему забавным. Как-никак, это все же лучше, чем заниматься лишь нарядами да сплетнями. По крайней мере, жена не поставит себя в неловкое положение при образованных гостях, ляпнув что-нибудь несусветное.

А гости в доме бывали известные. Михаил Морозов, как и многие представители молодого поколения московских купцов, искал дружеских контактов в творческой среде. Художников, музыкантов, вообще людей искусства с радостью привечали в особняке Морозовых на Смоленском бульваре. Каждое воскресенье к двум часам дня у Морозовых «к позднему завтраку», или «ланчу», как говорили в современных англизированных семействах, собирались друзья — Серов, Коровин, Васнецовы, Переплетчиков, Виноградов, Остроухов…

Художники не имели привычки отказывать в своей дружбе меценатам. Морозов делал дорогостоящие заказы, ссужал при нужде деньгами, жертвовал на организацию выставок и с радостью вел в изысканно-богемном обществе долгие застольные разговоры, претендующие на интеллектуальную изысканность.

Дядя жены, Савва Мамонтов, бывший в те годы еще на гребне жизненного успеха, знавал многих художников по-свойски, запросто и так же запросто приводил их в дом к молодым родственникам. Например, он не только ввел Михаила Врубеля в этот круг, но и посодействовал тому, чтобы вечно нуждающийся в деньгах художник получил у Морозовых заказ на оформление особняка.

Михаил Морозов не отказал Врубелю в дружеском расположении. Впрочем, о собственной выгоде Морозов тоже не забывал. Чуткая ко всему новому в искусстве, Маргарита очень любила произведения Врубеля. И муж, чтобы сделать ей приятное, выкупил у кого-то две работы художника — «Царевну Лебедь» и панно «Фауст и Маргарита», не скрывая, впрочем, что достались они ему за «необыкновенно дешевую цену».

Вот так. Считать художника своим другом, но при случае за «необыкновенно дешевую цену» прикупить для своей коллекции его лучшие работы, зная, что Врубель сильно нуждается…

Впрочем, Морозов был страстным коллекционером, а перед сильной страстью доводы рассудка отступают. Его художественное собрание составляло свыше ста картин, шестидесяти ценных икон и десяти скульптур. Хорошо знакомый с Михаилом Абрамовичем Сергей Дягилев вспоминал, что при подборе коллекции Морозов руководствовался «большой любовью и тонким чутьем». Он и вправду отбирал для своего собрания только настоящие шедевры, пусть и за «необыкновенно дешевую цену».

Поначалу Михаил Морозов увлекался творчеством русских мастеров, собирая полотна Боровиковского, Сурикова, Левитана, Перова и, конечно же, своих друзей — Серова, Врубеля, Васнецовых, Коровина… Потом у него появилась новая страсть: современные французские художники — Дега, Ренуар, Мане, Гоген и многие другие мастера, имена которых ныне произносятся с душевным трепетом.

В те годы далеко не все в России понимали и ценили импрессионистов, многим казалось, что коллекционирование подобных работ — пустая блажь и выкидывание денег на ветер. (Надо признать, и во Франции тоже, иначе никто не позволил бы вывозить за границу бесценные полотна, национальное достояние!) Знатоков современного французского искусства в Москве были единицы и все преимущественно из богатых купцов, а коллекцию подобных произведений, равную по художественному значению собранию Михаила Морозова, собрал лишь его родной брат Иван Морозов, «заразившийся» семейной страстью, да Сергей Щукин…

Итак, для столь примечательного человека, как Михаил Морозов, образованного, с большими претензиями, своего среди мира богемы, и жена нужна была соответствующая. Маргарита Кирилловна, по мнению супруга, хорошо справлялась с отведенной ей ролью — красивая, умная, интеллигентная дама, знающая толк в этикете, умеющая принять гостей, занять их светской беседой, музицированием…

Правда, первые полтора года совместной жизни супруги Морозовы провели совсем не так бурно, как хотелось бы Михаилу Абрамовичу, — через девять месяцев после свадьбы у них родился первенец, сын Георгий, или Юра, как называли его в семье.

И все же, частенько поручая малыша заботам няни, молодые родители не отказывали себе в радостях жизни. Маргарита долгие годы мучилась виной перед старшим сыном за то, что уделяла ему не так много времени, «не отдала частичку души». Но то, что и как она должна делать, включая воспитание ребенка, по обыкновению, определял молодой муж.

Вероятно, руководствовался он лучшими намерениями. Свою собственную жизнь и жизнь жены Михаил старался сделать красивой, настолько красивой, насколько позволяли его миллионы и его представления о счастье. Они принимали у себя множество гостей, сами выезжали, не пропускали театральных премьер, вернисажей, концертов, много путешествовали… Ежегодно Морозовы отправлялись в Париж, где ради удобства Михаил обзавелся собственной роскошной квартирой и прислугой — в заграничных отелях он не чувствовал себя комфортно.

В каждой поездке пополнялась коллекция работ французских мастеров. В Париже Морозов (и, как обычно, не без выгоды!) то Ренуара, то Гогена прикупал и к себе в Москву, на Смоленский бульвар, отправлял (а гости потом, любуясь на новое полотно в гостиной, будут растерянно пожимать плечами: чудит миллионщик наш, чудит, стоило ли такую грубую мазню через всю Европу тащить?).

Поездки в Париж вскоре стали обыденностью — там был второй дом, и это не отвечало представлениям об экзотических путешествиях. Берлин, Лондон, Рим, Триест и даже модный французский курорт Биарриц, где бывали Морозовы, также были хорошо известны в Российской империи — везде обреталось множество соотечественников. Рассказами о Берлине или Риме никого в обществе не удивишь, а хотелось неких необыкновенных впечатлений. Михаил Абрамович вынашивал планы написания книги дорожных очерков.

Супруги съездили в Египет, осмотрели древности, поднимались на пирамиды и совершили водное путешествие по Нилу. Как же славно было стоять, обнявшись, на верхней палубе, любуясь на крупные африканские звезды, складывающиеся в непривычный рисунок, и слушая, как темные волны великой реки шлепают в борт… Правда, поначалу Михаил капризничал: и еда была не та, и виды, и вообще на воде укачивает… Но потом так разохотился, что даже жалел, когда круиз подошел к концу.

Что-что, а свое обещание открыть жене иные горизонты Михаил выполнял.

Маргарита все больше увлекалась музыкой, и особенно новыми, выходящими из русла привычных музыкальных канонов произведениями. Впрочем, редкая музыкальность и необычность художественного вкуса была присуща многим представителям семейства Мамонтовых.

Зная, что жена очень высоко оценивает творчество Вагнера, Михаил решил сделать ей еще один подарок — свозить Маргариту в Германию, в Байрейт, в Вагнеровский театр.

Театр в Байрейте был святыней для поклонников Рихарда Вагнера, местом настоящего паломничества меломанов. Дело в том, что сам Вагнер, одержимый идеями создания нового оперного театра, для воплощения своих замыслов построил Байрейтскую оперу. Продумано было все: проект театрального зала с особой акустикой, подбор уникальных голосов в оперную труппу, состав оркестра, костюмы, декорации, сценические эффекты… Все в этом театре было воплощено автором опер и максимально соответствовало его задумкам.

Вагнер потратил на претворение своих замыслов в жизнь несколько лет и все сбережения… Несмотря на весомую помощь короля Баварии Людвига II, денег на дорогостоящий проект хронически не хватало. Маэстро приходилось ездить по миру с изматывающими гастролями, унижаться перед представителями королевских домов Европы, банкирами, промышленниками и просто богатыми людьми, буквально выпрашивая у них благотворительные взносы, и каждый грош из тех, что Вагнеру удавалось заработать, одолжить или выпросить, вкладывался в строительство театра.

Многим это казалось сумасшествием. Но Вагнер упорно двигался к своей цели… Через пять лет после начала строительства, в 1876 году, Вагнеровский театр открылся премьерой оперного цикла «Кольцо Нибелунгов».

Композитор, сумевший блистательно завершить дело своей жизни, скончался в 1883 году. Но и десять лет спустя после смерти маэстро заложенные им традиции были живы в Байрейтской опере.

Михаил Морозов, зная, что на московских сценах музыкальное воплощение опер Вагнера далеко от идеала, повез жену в Байрейт.

Удовольствие было не из дешевых — каждый билет на цикл из пяти оперных спектаклей обходился в пятьсот долларов, или в тысячу рублей (сумасшедшие деньги по тем временам!), да еще и расходы на поездку — купе высшего класса, лучшие отели, рестораны…

Но Михаил Морозов не экономил на себе и своей семье. Может быть, и воспоминание о тех жалких студенческих семидесяти пяти рублях, которыми он вынужден был довольствоваться в недавние времена, заставляли его не считаться с подобными тратами…

Музыка Вагнера в исполнении первоклассного оркестра, прекрасные голоса оперных артистов, величественные декорации — все это потрясло Маргариту и осталось в ее памяти как одно из самых сильных художественных впечатлений.

«Сколько моя любовь к Вагнеру во мне пробудила, — напишет впоследствии Маргарита в одном из личных писем, — какой подъем сил для борьбы с жизнью мне дала, какой красотой ее осветила. Это первый восторг, который я пережила в жизни. Это был толчок к освобождению».

Да, музыка Вагнера отличалась тем, что открывала в человеке новые силы, воодушевляла его на борьбу… Но о какой «борьбе с жизнью» пишет столь благополучная женщина, как Маргарита Морозова? Что за «толчок к освобождению» ощутила она в своей душе?

Маргарита Кирилловна, считавшаяся избалованной московской красавицей, ощутила вдруг смутную тягу к иной жизни, более светлой, более чистой, лишенной пустой суеты. А мужу вовсе не нужны были столь необычные терзания Маргариты.

Девочка-жена, любимая нарядная кукла богатого наследника, которая должна была жить лишь отраженным светом его ума, его интеллекта, вдруг задумывается о «борьбе за освобождение»? Вот еще глупости!

«Я все хотела для него сделать, — напишет Маргарита о муже спустя много лет, — но чем дальше жила, тем больше видела, что я одна и идем мы разными путями. Вечно я чувствовала всю неправду, всю греховность моей жизни».

Впервые это чувство возникло у нее в Байрейте, по ее выражению, «через музыку, и переживалось в полном одиночестве».

Михаил совершенно не обращал внимания на всякие «глупые душевные искания» молодой жены. Он готовил к изданию свою книгу, посвященную путешествиям по миру.

О, как много надежд Михаил возлагал на эту книгу! Для того он и мотался по поездам и пароходам, ночевал в нелюбимых им отелях, старался осмотреть как можно больше в каждом городе, без отдыха и сна бегая от достопримечательности к достопримечательности, и записывал, записывал в блокнот свои наблюдения. Вот когда в родной Москве читающая публика ознакомится с его дорожными дневниками, все поймут, какой он незаурядный, свободно мыслящий и тонко чувствующий человек. Своим очеркам и дневниковым записям он придал незатейливую эпистолярную форму и опубликовал их под названием «Мои письма» в 1895 году.

В расплывчатом предисловии он рассказал и о своих прежних, незаслуженных, как ему казалось, обидах и о новых надеждах:

«Я долго думал — издавать или не издавать мои письма. Не то чтобы я боялся осуждения — нет! — но все-таки какое-то смутное, неясное чувство шептало мне, что незачем лишний раз подвергаться брани и ругани. За мой этюд о Карле Пятом и за книгу „Спорные вопросы западноевропейской науки“ меня резко и беспощадно осудили. По правде сказать, я ждал подобного отношения, но все-таки было грустно. Особенно неприятно было читать мне статьи одного фельетониста. Боже, как он старался, чтобы доказать мою глупость! <…> Я слишком уважал себя, чтобы отвечать этому фельетонисту. Да и потом, как возражать против того, что я купец и родители мне оставили состояние — обстоятельства, которые считались критиком тяжкими преступлениями с моей стороны. <…> Повторяю, из чувства нравственной брезгливости я не могу возражать этому фельетонисту, но все же мне было больно… Я только начинаю мою литературную деятельность, я — человек молодой (мне, буду говорить откровенно, всего 23 года) и перенесу десятки подобных фельетонов и разборов. Я если и упоминаю обо всем этом, то потому, что это мне кажется очень характерным для современной русской жизни. Идет человек — хвать его в физиономию. За что, почему? Пишет человек книги — как? по какому праву? — и давай ругаться: „наглец, пустившийся в литературный канкан“ или что-нибудь подобное. <…> Ей-богу, господа: разберите мои письма, разругайте их, выбраните и меня, но будьте беспристрастны и отнеситесь ко мне как к писателю, а не как к человеку».

Но, несмотря на все литературные амбиции и «жалостливые» слова молодого автора (он даже для пущей трогательности преуменьшил свой возраст — на момент выхода книги ему было уже 25 лет), читательского ажиотажа книга не вызвала. Для литературного произведения в ней было слишком мало литературы, так, скорее путеводитель, пособие для путешественников. Но для хорошего путеводителя — мало объективности и много капризов. И в Париже-то в нынешний сезон скучно, и мод новых нет, и Сара Бернар уже не та — и глазами не блестит, и в пьесах плохих играет; а старым кварталам Рима присущ сырой могильный холод, и в новой опере Леонкавалло, толстого итальянца с висящими усами, слишком много краденого…

Может быть, кого-то из начинающих путешественников, собравшихся плыть по Нилу и вознамерившихся обратиться в знаменитое бюро путешествий Кука, и заинтересовал бы практичный совет бывалого человека: «Вы знаете, читатель, не ездите с Куком. Если у вас есть деньги, собирайтесь обществом и нанимайте отдельный пароходик. Если у вас денег нет, то поезжайте с пассажирским, обыкновенным почтовым пароходом. Последнее наполовину дешевле Кука. Вы знаете, сколько берет Кук за три недели поездки?.. Пятьсот рублей, а кормит отвратительно».

Но к этому совету еще надо пробраться через литературу: «Небо тихо и молчаливо переливало красками, точно красавица, переодевающаяся перед сном. Нил напоминал шелковую материю, покрытую бесчисленными морщинками. Но эти морщинки казались живыми: их можно было принять за быстро движущихся червячков…»

Если столько капризов и раздражения вылилось на страницы книги, на которую возлагались большие надежды, то что приходилось терпеть несчастной Маргарите, сопровождавшей мужа в поездках? Дурное настроение Михаила чаще всего изливалось именно на нее, словно бы она и была виновата в том, что Сара Бернар неважно играет, а на кораблях фирмы Кука плохо кормят…

Неудивительно, что «толчки к освобождению» стали все сильнее ощущаться в ее душе!

В России в это время происходили серьезные перемены. В 1894 году в своем крымском дворце умирает император Александр III. С его смертью кончается целая эпоха российской истории. Перемены в общественной жизни не сразу становятся очевидными, но пройдет всего-то с десяток лет и россияне окажутся в совершенно иной стране.

Власть переходит в руки старшего сына умершего монарха, цесаревича Николая Александровича. Спустя всего неделю после похорон доставленного из Ливадии тела Александра III молодой царь в Петербурге вступает в брак со своей невестой Алисой Гессенской, принявшей в православном крещении имя Александра. Торжественное венчание Николая II на царство состоится позже, в мае 1896 года, когда приличный срок траура по отцу будет полностью соблюден.

Коронационные торжества в Москве, обещавшие стать одним из самых ярких событий завершающегося XIX века, омрачены страшной катастрофой на Ходынском поле, приведшей к гибели более тысячи человек.

Николай и Александра, не сразу осознавшие масштаб трагедии и, вероятно, не имевшие достоверной информации от приближенных, в первые часы после катастрофы не прервали торжеств, никак не выразили соболезнования жертвам и отправились на бал к французскому посланнику Монтебелло… Это повергло в шок и друзей и врагов молодого царя.

Потом царь и царица, опомнившись, поедут по больницам навещать пострадавших, будут жертвовать им в помощь большие деньги, учредят следственную комиссию для серьезного разбирательства. Ничто уже не вернет им утерянного на Ходынке престижа. Николай Александрович столкнулся с новым для себя явлением — всеобщей ненавистью, нетерпимостью и необычно критическими настроениями…

«Ужасная катастрофа на народном празднике, с этими массовыми жертвами, опустила как бы черную вуаль на все это хорошее время. Это было такое несчастье во всех отношениях, превратившее в игру все человеческие страсти», — написала вдовствующая императрица-мать в письме сыну, великому князю Георгию.

Как ни странно, все эти события не произвели никакого особого впечатления на семейство Морозовых. Конечно, несмотря на все свои миллионы, они по рождению не принадлежали к придворным кругам и не могли претендовать на участие в государственных делах… Но Михаил Морозов, профессиональный историк, человек, считавший себя во всех смыслах неординарной личностью, проявил странное равнодушие к событиям русской истории, происходящим у него на глазах.

Михаил Абрамович поначалу вроде бы и стремился к общественной деятельности — по окончании университета он был избран в Московскую городскую думу, несколько лет был почетным мировым судьей.

Однако эти не слишком высокие посты не могли удовлетворить его честолюбивую натуру. Вскоре он остыл к подобным занятиям, вышел из состава гласных думы и сложил с себя судейские полномочия. Единственным смыслом его жизни стал поиск все более изысканных эстетических впечатлений. По словам жены, «театр и живопись его окончательно захватили, и он безраздельно им предался».

Но предался он искусству как дилетант, как завсегдатай театральных премьер и вернисажей, как коллекционер, как меценат, жертвующий на художественные проекты деньги. Богатые пожертвования у него с удовольствием принимали, но по-настоящему своим в кругу московской художественной интеллигенции он так и не стал, хотя очень к этому стремился. Представители богемы, даже бывая по-свойски в его доме и получая от семейства Морозовых заказы, все равно ухитрялись сохранять дистанцию между своим кругом, кругом творческой элиты, и эксцентричным миллионером-мануфактурщиком.

А вот Маргарита Кирилловна для художников стала своей. Ей верили, в разговоре с ней легко было раскрыть душу, а это особо ценилось в мире, полном интриг и зависти. Многим вспоминались уютные посиделки в ее гостиной, задушевные беседы с хозяйкой, умеющей так чутко слушать, денежная помощь, которой Маргарита тактично, ненавязчиво, ничем не обидя, часто даже анонимно выручала друзей из беды…

Порой она вдохновляла художников на создание новых полотен (как показало время — истинных шедевров).

Например, на панно Врубеля «Венеция» московская публика узнала Маргариту Морозову в образе венецианской дамы. И это было не случайно.

В те годы в обществе на благотворительных вечерах и милых домашних вечеринках чрезвычайной популярно стью пользовались «живые картины» — своего рода самодеятельные представления, участники которых гримировались, наряжались в костюмы и застывали на сцене в статических позах, воплощая некий сюжет — мифологический, библейский, исторический, фольклорный…

Однажды на благотворительном вечере в Литературнохудожественном кружке Маргарита Морозова изображала в подобной живой картине «Карнавал в Венеции» венецианку в гондоле. Живая картина имела большой успех и позже была повторена на вечерах в Малом театре и в Дворянском собрании.

На фоне декораций, написанных Коровиным, Маргарита вновь и вновь представала в образе венецианской дамы.

Эти любительские спектакли произвели столь сильное впечатление на Врубеля, что он, работая над своим панно «Венеция», придал облику женщины, выходящей из гондолы, черты Маргариты Морозовой, да и сама композиция его работы напоминала «живую картину».

Михаилу Абрамовичу это отчасти польстило. Жена должна была соответствовать его статусу, являться предметом всеобщего восхищения и вести насыщенную светскую жизнь, снова и снова доказывая, что Морозовы — не последние люди в матушке Первопрестольной.

Но, с другой стороны, положение в свете делало Маргариту слишком уж заметной фигурой, и вокруг молодой, обаятельной, элегантной дамы роем вились разнообразные поклонники. А это чрезвычайно раздражало ее мужа, допускавшего лишь почтительное восхищение супругой «издалека».

Такие взаимоисключающие требования — с одной стороны, блистать в обществе и вызывать всеобщий восторг, а с другой — чтобы никто при этом не посмел приблизиться и как-либо обнаружить свой восторг, — приводили к конфликтам.

Характер Михаила Морозова портился на глазах. Вероятно, сказывалась и наследственная предрасположенность к психической нестабильности. Беспричинные вспышки раздражения, затмевающая разум ревность, когда Михаил терял весь свой университетский лоск и начинал вести себя как пьяный сапожник, грязно ругаясь и не брезгуя рукоприкладством, были мучительны для Маргариты, привыкшей к утонченности чувств.

Даже рождение в 1895 году второго ребенка, дочери Елены, мало что изменило. По мнению Михаила, детьми должны были заниматься нанятые няньки и кормилицы, а его жена не смела превращаться в домашнюю клушку и обязана была вести прежний, насыщенный светскими развлечениями образ жизни (и не дай бог, подать при этом повод для ревности — дома, подальше от людских глаз, можно получить за «развязность» скандальные упреки, а то и пощечину).

Да, в те минуты, когда юная Маргарита стояла у алтаря в подвенечном уборе, супружеская жизнь представлялась ей совсем иной…

К лету 1897 года обстановка в доме Морозовых накалилась настолько, что беременная третьим ребенком Маргарита сбежала из своего богатого особняка в дом матери.

Для Маргариты Оттовны это был сильный удар — она-то так радовалась и гордилась, что великолепно устроила жизнь своих девочек (младшая сестра Маргариты Елена тоже, едва оттанцевав на балах свой первый сезон, выскочила замуж за известного московского богача Родиона Вострякова и тоже, как и старшая сестра, бесприданницей).

А теперь матери пришлось принять под свой кров сбежавшую от мужа Маргариту, измученную семейными ссорами и дрязгами до такой степени, что риск потерять ребенка становился все более ощутимым. Конечно же, Маргарита Оттовна не отказала дочери в тихом приюте и сделала все, чтобы окружить теплом и заботой свою несчастную Гармосю (так Маргарита называла себя в раннем детстве, будучи не в силах выговорить непослушным язычком сложное имя Маргоша; так и продолжали ее называть самые близкие люди).

За Маргаритой потянулся шлейф сплетен и пересудов. Скандал в семействе молодых Морозовых сделался достоянием всего московского бомонда и жадно обсуждался на светских раутах, где Маргарита отныне перестала бывать.

К тому же на сцене Малого театра поставили современную пьеску «Джентльмен», в карикатурном герое которой, Ларионе Рыдлове, легко было узнать Михаила Абрамовича, а в героине Кэтт Рыдловой — Марго Морозову.

Работу над этой пьесой начинающий драматург и уже вполне известный актер Малого театра Александр Сумбатов (князь Сумбатошвили), выступавший под сценическим и литературным псевдонимом Южин, начал еще в 1893 году, но именно в 1897 году, когда состоялась премьера «Джентльмена», описанный в пьесе конфликт в семействе миллионеров Рыдловых почти полностью совпал с тем, что происходило в семье Морозовых.

Ларион Рыдлов, наследник немалых купеческих капиталов, предприниматель и меценат, с большими претензиями на образованность и светские манеры, женится на красивой бесприданнице и превращает жизнь жены в ад… От отчаяния и тоски молодая женщина покидает дом мужа-миллионера. Это не пошлое бегство с любовником — благородная Кэтт уходит в дом своего отца (вдовым отцом Южин заменил существовавшую в действительности вдовую матушку; ведь нужно же было придать реальной истории хоть какую-то литературную обработку!).

Правда, и матушка не осталась без своего сценического воплощения: все то, что автору пьесы не нравилось в Маргарите Оттовне Мамонтовой, он высмеял в образе тетки Кэтт, владелицы фабрики перчаток и магазина изящных вещей (сразу вспоминается модный салон госпожи Мамонтовой)…

Конечно, сценический Рыдлов, как и другие персонажи, был карикатурой, довольно злой, но все же очень близкой к оригиналу и поэтому узнаваемой… Зрители неизменно встречали аплодисментами хлесткие фразы о Рыдлове, в душе смеясь над его прототипом: «Уж он в литературу давно прорывается. Написал повесть психологического жанра и напечатал под псевдонимом „маркиз Вольдир“ — Рыдлов наоборот. В каком-то иллюстрированном журнале помещен даже его собственный портрет и автограф. „Маркиз Вольдир, писатель“. Рожа у него изображена в рембрандтовском освещении, но — увы! — все как будто лоснится».

Московская публика прекрасно знала, что и Михаил Морозов не лишен литературных амбиций, пописывает вольнодумные романы, правда, под куда более скромным псевдонимом «М. Юрьев», и успеха на этом поприще не снискал.

С пониманием встречено было и наивное замечание Кэтт: «Не успела я выйти замуж, уж за мною ухаживают», и вариации знакомых сплетен завистливых московских кумушек…

Но главным в пьесе были не пересказанные сплетни, не сцены ссор и ревности, не истерический крик отчаявшейся Кэтт: «Мне больно… мне неприятно… мне противно видеть вас всех, прежних… Вы точно опять тянете меня в ваш омут. Я теперь живу внутри себя так, как никогда не жила. Во мне счастье, свобода, жизнь… Я не та, какой я была. Я стала человеком и сумею это сберечь… Ваша жизнь — сплошной скандал, ложь, маска. У меня будет другая жизнь, и вас я в нее не пущу».

Главным было изложение господином Рыдловым своего жизненного кредо, и вот в этом, как утверждали, был весь Морозов:

«Вот и выходит, что сливки-то общества теперь мы. Дудки! Нас уж не затрешь. Теперь вокруг капитала все скон-цен-три-ровано».

Премьера «Джентльмена» прошла в октябре 1897 года. В роли Кэтт блистала сама Ермолова, придавшая этой «комедии нравов» неподобающе трагический колорит. Публика в театр валила валом, жадно приглядываясь к обнародованным подробностям чужой жизни. Через пару месяцев модную пьесу выпустили и в Петербурге на сцене Александринки…

Единственное, что удалось сделать в этой ситуации прототипу героя и что лучше всяких слов характеризует отношение Михаила Морозова к пьесе, напоказ вроде бы безразличное, — срыв постановки «Джентльмена» в Твери.

В городе, где все благополучие жителей так или иначе зависело от Морозовской мануфактуры, у текстильного магната были развязаны руки. Здесь Морозов чувствовал себя хозяином. Специально нанятые агенты заранее скупали все билеты на «Джентльмена», в театр никто не являлся и спектакли отменялись из-за отсутствия в зале публики.

Но зато в Первопрестольной подобные фокусы были невозможны, и «Джентльмена» посмотрела вся Москва. Сумбатов-Южин упивался успехом.

Он с восторгом запишет в «Кратком перечне главнейших событий моей жизни»: «„Джентльмен“ имеет в Москве большой успех сборов, общего мнения, скандала, но в Петербурге мой первый большой, серьезный успех. Все газеты полны хвалебных и больших статей…»

Впрочем, далеко не всем нравилась подобная бесцеремонность и «успех скандала».

Лика Мизинова, близкий друг Чехова, вскоре написала Антону Павловичу об авторе пьесы: «Вся Москва говорит, что он описал Мих. Морозова, и теперь опять поднялись прения всюду, имеет ли автор право — литератор или драматург — брать всю жизнь другого целиком. Куда ни придешь, все об этом говорят».

Но, несмотря на терзания и споры деликатных интеллигентов, прозвище Джентльмен так и прилепилось с тех пор к Михаилу Морозову, отличая его от иных представителей морозовского клана.

Одной лишь Маргарите Морозовой было не до сплетен и пересудов. Она была на последних месяцах беременности, когда тяжело заболела мать, Маргарита Оттовна. Нервное потрясение из-за несчастья дочери подорвало ее организм. Врачи не оставили близким особых надежд — болезнь неизлечима, госпожа Мамонтова обречена.

Это известие ошеломило дочь — молодая женщина была совершенно не готова остаться один на один с враждебным миром. Без помощи и без защиты, без надежного материнского крыла, всегда укрывавшего ее от житейских бурь.

Теперь Маргарита уже не вспоминала о своих детских обидах на мать, о завышенных нравственных требованиях, по которым она некогда осмелилась судить самого близкого человека. Мать умирала, и это повергло дочь в такое отчаяние, что новое испытание оказалось ей уже не по силам. Начались преждевременные роды, казалось, и роженица и дитя обречены.

Михаила Морозова, еще недавно изводившего любимую женщину ревностью и мелким домашним тиранством, обуяло раскаяние. Он пригласил к жене лучшего специалиста, одного из самых известных женских докторов в Москве Владимира Федоровича Снегирева. Снегирев чудом спас Маргариту и новорожденного. На свет появился еще один сын Морозовых, заставивший супругов примириться и получивший имя в честь отца — Михаил, Мика.

Рождение третьего ребенка, такое мучительное, заново открыло для Маргариты радость материнства. В ее сердце зазвучали новые, доселе неведомые струны. Может быть, прежде она была слишком молода или слишком уж раздавлена тотальным контролем и руководством мужа, но только теперь она ощутила настоящую неразрывную связь со своим новорожденным сыном и материнскую любовь, затмевающую все остальное.

Позже она откровенно напишет своему другу, князю Трубецкому: «Старшие были лишены моей материнской любви. Разве это не страдание для меня, что я вижу и понимаю… что оттого они такие неразвитые душой, что я не дала им своей настоящей души! Только Мика один и Маруся (младшая девочка, родившаяся в 1903 году. — Е. Х.), конечно, составляют нечто светлое для моей души и успокаивают ее».

Сколько боли и раскаяния в этих словах! Маргарита явно винит себя за каждый час, проведенный вдали от детей.

Но Михаила, рассчитывавшего, что после того, как жена оправится от родов, все пойдет по-прежнему, такое полное погружение Маргариты в радости материнства совсем не порадовало. Трещина, образовавшаяся в отношениях супругов перед рождением Мики, не заросла. Напротив, она продолжала углубляться.

Михаил и Маргарита все меньше времени проводили друг с другом. Теперь они редко появлялись вместе на концертах и театральных премьерах и уже никогда больше вместе не путешествовали… Морозов теперь в одиночестве ездил в Париж развлечься и пополнить свою коллекцию французской живописи, а его жена с детьми отправлялась на Волгу, в уединенное имение Поповка, где проводила время, гуляя в лесу с малышами.

Маргарите трудно было оторваться от дома и детей, особенно от грудничка Мики, а Михаилу Абрамовичу это казалось таким скучным. Чем ближе он был к собственному тридцатилетию, тем острее ощущал неудовлетворенность жизнью. Иной славы, кроме славы сумасбродного богача и карикатурного Джентльмена, он не снискал. Общественная деятельность ему совершенно наскучила. Его литературные амбиции остались неудовлетворенными. Публицистика Морозова не пользовалась интересом у читателей, научные работы не содержали в себе никаких открытий, социальный роман «В потемках», весь тираж которого был уничтожен по решению Комитета министров (уж казалось бы, какая блестящая реклама!), в списках тогдашнего «самиздата» оказался никому не интересен.

Демократическая общественность по старинке продолжала подпольно переписывать и читать труды Чернышевского, совершенно игнорируя свободолюбивые изыски творчества писателя-миллионера. Более того, знатоки отзывались о его литературных опытах весьма пренебрежительно.

«Михаил Абрамович не стесняется и чужие мысли выдавать за свои, да кто же нынче в этом стесняется? <…> Михаила Абрамовича замечают в плагиате. Он не смущается и продолжает дальше», — записал в своем дневнике художник Василий Переплетчиков из круга близких приятелей Морозова. А что же говорили чужие люди?

О, они церемонились еще меньше… Когда-то Михаил предпослал «Моим письмам» эпиграф, взятый из трудов Герцена: «Самое сильное наказание для книги — совсем не читать ее». Этому-то наказанию его книги и были подвергнуты.

Михаил стал много пить, вечера отныне проводил не в консерватории, а в Купеческом собрании или в Английском клубе за картами и гульбой. Его проигрыши давно разорили бы любого человека, у которого было не так много денег…

Впрочем, и для богачей Морозовых образ жизни главы семейства оказался весьма разорителен. Как-то он в один вечер проиграл в Английском клубе свыше миллиона рублей известному табачному фабриканту и балетоману М.Н. Бостанжогло. (Для сравнения — строительство Художественного театра обошлось Савве Морозову в полмиллиона, а за сто тысяч можно было купить неплохой каменный особняк с садом в центре Москвы.)

Стало быть, легкомысленный Михаил Абрамович спустил в один вечер два театра или десяток домов… Этот проигрыш стал настоящей сенсацией в московском обществе, но что толку добавлять сплетникам и злопыхателям новые поводы для радости?

Однако Михаила Абрамовича сплетни нисколько не смутили, напротив, порадовали: и место проигрыша было шикарное, и партнер шикарный, а уж о самом проигрыше и говорить не приходится, и теперь имя Морозова будет долго у всех на устах… Вот она, слава!

Михаил считал себя высокодуховным человеком, живущим ради интеллектуальных радостей, и не желал посвящать свою жизнь скучному текстильному производству. Семейные фабрики располагались слишком уж далеко от Москвы — в Твери… Нельзя же было похоронить себя в провинциальной фабричной обстановке!

Впрочем, если положить руку на сердце, в те времена, когда Михаил Морозов стоял во главе семейной мануфактурной компании, дела на тверских фабриках шли отнюдь не блестяще. Никогда там не было такого количества рабочих забастовок и конфликтных ситуаций, никогда рабочие не имели причин так обижаться на хозяев.

Михаил Абрамович, швырявший безумные деньги в Купеческом клубе, на производстве стал проявлять болезненную экономию — все меньше денег он тратил на благотворительные проекты, улучшающие жизнь рабочих, жалел средства на обустройство рабочих столовых, на ремонт и строительство казарм (так в то время называли общежития), ухитрился даже закрыть самодеятельный театр текстильщиков… Да и с заработной платой поджимался, что только множило конфликты.

И это человек, гордящийся своими прогрессивными взглядами! Невольно вспоминаются слова сумбатовского Рыдлова, подобным же образом распоряжавшегося на своих фабриках: «Я первым делом все ваши затеи отменю — чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий. Я себе на шею сесть не позволю».

Да, Михаил попытался было твердой рукой править в своей вотчине, но и это ему вскоре надоело.

Управление тверскими фабриками Михаил Абрамович переложил на братьев, а в московской конторе так основательно забросил дела, что Маргарите Кирилловне невольно пришлось принять на себя все финансовые проблемы, чтобы не допустить разорения семьи.

Жизнь Маргариты все менее и менее походила на праздник, на обещанный ей некогда «бесконечный пир жизни».

Отныне Маргарита Кирилловна, по словам друзей, «утром щелкает в конторе костяшками [счетов], вечером теми же пальцами играет волшебные шопеновские мелодии…».

Забавным это выглядит лишь со стороны. Можно представить жизнь женщины, у которой трое маленьких детей, младший из которых — болезненный грудничок, и муж, страдающий нервными припадками, пристрастием к алкоголю и деспотичным характером. Утром, пока дети спят, — бегом в контору, проверить счета, отчеты управляющих по сделкам, заказы, поступления и расходы денежных средств (надо учитывать и ментальность русского человека — если уж хозяин пьет и пускает дела на самотек, не ворует у него только ленивый, потому как попустительство и нет твердой руки; со стороны Маргариты Кирилловны потребовалось немало самоотверженности и героизма, чтобы предотвратить разорение и крах).

Из конторы — домой, к детям, к семейным обязанностям, к огромному, сложному хозяйству, где тоже много проблем и всегда требуется контроль и хозяйская рука.

Вечером, когда валишься с ног от усталости, муж приглашает полный дом гостей, и надо это общество принять по высшему разряду и до глубокой ночи развлекать, поражая присутствующих красотой, обаянием и элегантностью. И при этом следить, чтобы пьяный муж не допустил никаких позорных безобразий…

Конечно, такая яркая и неординарная женщина привлекала к себе внимание и была окружена поклонниками. Ревнивые взгляды московских сплетниц все подмечали… В обществе судачили, приписывая молодой миллионерше разнообразные грехи.

В феврале 1901 года она была на концерте симфонической музыки (болезненный маленький Мика уже подрос и окреп, и теперь любящая мать могла себе позволить ненадолго оставить его с няней и вырваться вечером из дома, чтобы вкусить эстетических радостей, по которым так тосковала ее душа).

Наслаждаясь музыкой Бетховена, Маргарита Кирилловна вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд — юноша, сидевший неподалеку, был не в силах оторвать от нее глаз. Это был студент физико-математического факультета Московского университета Борис Бугаев, которому суждено было прославиться как поэту Андрею Белому.

Интеллигентный двадцатилетний мальчик из арбатской профессорской семьи, восторженный, романтический, любящий мистические тайны и символы, был покорен прекрасным одухотворенным лицом незнакомой дамы.

Его, по собственным словам, закрутил «мгновенный вихрь переживаний», приведший к «первой глубокой, мистической, единственной своего рода любви к М.К.М.».

Как и его петербургский друг и соперник по поэтическому цеху Александр Блок, Белый создавал для себя некий культ Прекрасной Дамы, культ, одухотворенный любовью к реальной женщине. «Душа обмирала в переживаниях первой влюбленности; тешила детская окрыленность; <…> она стала мне Дамой», — вспоминал позже Белый.

Вскоре Маргарита Кирилловна получила необычное письмо, подписанное «Ваш рыцарь».

«Многоуважаемая Маргарита Кирилловна! Человеку, уже давно заснувшему для жизни живой, извинительна некоторая доля смелости. Для кого мир становится иллюзией, тот имеет большие права. <…> Я осмелился Вам написать только тогда, когда все жгучее и горькое стало ослепительно ясным. Если Вы спросите про себя, люблю ли я Вас, — я отвечу: „безумно“. <…> Вот безумие, прошедшее все ступени здравости, лепет младенца, умилившегося до Царствия Небесного. Не забудьте, что мои слова — только молитва, которую я твержу изо дня в день, только коленопреклонение…»

Письмо, присланное неизвестно кем, заинтересовало Маргариту своей оригинальностью, и она решила сохранить его в тайном ящике секретера.

Вскоре пришло еще одно письмо, написанное тем же почерком и с той же подписью.

На этот раз неведомый рыцарь предварил собственное послание эпиграфом из Владимира Соловьева, творчеством которого Маргарита была в то время увлечена:

Вечная Женственность ныне,

В теле нетленном, на землю идет.

В свете немеркнущем новой богини

Небо слилося с пучиною вод.

Такое созвучие литературных пристрастий заинтересовало ее еще больше.

Письма приходили в течение трех лет. Маргарита не делала попыток узнать, кто же ее таинственный поклонник, но письма его берегла. Они окрашивали ее жизнь, становившуюся все более и более унылой, искрами романтического света… Да и могли ли оставить женское сердце холодным такие строки:

«Простите мне мое безумное письмо. Когда больной говорит: „мне больно“, он знает, что ему от этого не станет легче, он просит лишь немного сочувствия…

…А я болен…

Но мне не надо сочувствия. Мне только хочется Вам сказать, что где-то „там“ Вас любят до безумия…

…Нет, не любят, а больше, гораздо больше. „Там“ Вы являетесь глубоким, глубоким символом, чем-то вроде золотого закатного облака. „Там“ Вы туманная Сказка, а не действительность…

Простите меня за лихорадочный бред, с которым я обращаюсь к Вам… Разрешите мне одну только милость: позвольте мне смотреть на Вас и мечтать о Вас, как о светлой сказке! Пусть она будет невозможной, но ведь и невозможное кажется близким…»

Загадочным рыцарем был Боря Бугаев. Поначалу он даже не смел искать личного знакомства с предметом своей страсти, боясь разрушения идеального образа. Но восторженные письма Даме привели его к серьезным литературным опытам.

Маргарите Морозовой была посвящена первая книга Андрея Белого, вышедшая в 1902 году, — «Вторая драматическая симфония». Книга странная, прихотливая, изломанная, полная тайн и мистического очарования…

Студент Бугаев, по его собственным словам, спрятался за псевдоним Белый, но обмануть никого не смог. А ведь речь шла о чести Дамы — Белый постоянно подчеркивал, что работа над книгой была окрашена сильной юношеской любовью, и эта любовь, эта радость — важная составляющая сюжета, ее не скрыть. Маргарита Морозова названа во «Второй симфонии» именем Сказка.

«Книга в кругу знакомых имела успех скандала», — напишет позже Андрей Белый в своих воспоминаниях «Начало века». Маргариту Кирилловну в образе Сказки не только узнали, выдуманное Белым поэтическое имя «прилепилось» к ней надолго.

«Были у Морозовых, у Сказки», — подобные фразы можно встретить во множестве на страницах мемуаров москвичей той поры…

Как ни странно, Маргарите Кирилловне об этих слухах никто не сообщил, и книга Андрея Белого, о которой она что-то слышала, попала к ней в руки далеко не сразу, только весной 1903 года. Случайно увидев в книжной лавке «Вторую драматическую симфонию», Маргарита купила модную новинку. Стоило только открыть этот томик, как все стало очевидным — это автор «Второй симфонии» писал ей под именем «рыцаря», книга полна буквальными цитатами из его восторженных посланий, и уж кто такая Сказка, никаких сомнений не возникало.

Что ж, Маргариту не обидел столь романтический поворот событий, напротив, она говорила, что «Симфония» Белого, «несмотря на некоторые странности, пленила ее какой-то весенней свежестью…»

«Люблю. Радуюсь. Сквозь вихрь снегов, восторг метелей слышу лазурную музыку Ваших глаз. Лазурь везде. Со мной небо!» — писал Андрей Белый Маргарите в январе 1903 года.

Он готовился стать вождем и «идеологом» молодых поэтов нового направления, называвших себя символистами. Своих единомышленников Белый уподоблял экипажу мифического «Арго», отправившегося некогда в неведомые дали.

Поэтический кружок «аргонавтов» возник в 1903 году. Юные поэты и все, кто разделял их взгляды, собирались по воскресеньям в квартире Андрея Белого на Арбате.

«…Наш Арго готовился плыть: и — забил золотыми крыльями сердец; новый кружок был кружком „символистов“, — вспоминал Белый, — может быть, „аргонавты“ и были единственными московскими символистами среди декадентов. Душою кружка <…> был Эллис; я был идеологом. По воскресеньям стекались ко мне „аргонавты“; сидели всю ночь; кружок не имел ни устава, ни точных, незыблемых контуров; примыкали к нему, из него выходили — естественно; действовал импульс, душа коллектива — не люди…»

В тесноватую гостиную профессорской квартиры набивалась шумная молодежь, рассаживалась на собранных по всему дому стульях и табуретах, порой — просто на досках, установленных вдоль столов со скромным угощением. И велись бесконечные споры о старом и новом искусстве, произносились горячие речи, читались стихи… В восторженных разговорах упоминалась некая Прекрасная Дама, предмет рыцарского обожания Андрея Белого. Гости, отлично знавшие ее имя, никогда не упоминали его. «Табу», наложенное поэтом, не позволяло друзьям сплетничать, хотя юный символист немало рассуждал о своей неземной любви к символу Вечной женственности…

Среди друзей Белого был один человек, к которому начинающий поэт относился восторженно-почтительно и мнение которого ставил очень высоко. Это был Эмилий Метнер.

Сейчас имя Эмилия Метнера не столь широко известно в России, как имя его брата, композитора Николая Метнера. Наверное, это неудивительно — во время бурных, переломных событий XX века этнический немец Эмилий Метнер оказался в Западной Европе и увлекся идеями нацизма в период становления этой дикой идеологии. Что подтолкнуло образованного, тонко чувствующего, интеллигентного человека к подобным идеям, пусть даже и на короткое время, — остается загадкой.

То ли он избывал собственный комплекс вечного чужака в окружающем мире (в Москве Метнер был немцем, а в Европе — русским, и «аборигены» вечно ощущали его чужеродность своей среде), то ли это было теневой стороной того влечения к таинственному, мистическому, к теории символа, которое владело Метнером в московский период жизни, но в широко зараженной вирусом нацизма среде он оказался почитателем Гитлера.

Впрочем, у многих интеллигентных европейцев в те годы произошла странная аберрация сознания, приведшая к ужасающим последствиям, и только неисчислимые жертвы Второй мировой войны заставили этих людей увидеть истинное лицо нацизма. Тех, кто остался в живых, разумеется…

Возможно, это внимание к ранним, еще оппозиционным и не совсем внятным идеям арийского господства позже воспринималось и самим Метнером как ошибка — к числу идеологов и видных деятелей Третьего рейха Метнер, доживший до 1936 года, как известно, не относился, хотя при желании мог бы занять не последнее место…

Но на родине, в России, где по понятным причинам все, что хоть как-то ассоциировалось с немецким фашизмом, вызывало после 1941 года страстное отторжение, его имя утратило всякую популярность. И лишь теперь, в XXI веке, идеи Эмилия Метнера как символиста, музыкального критика, философа и историка культуры стали вспоминаться на родине. Даже книги о Метнере, как весьма неоднозначной, но значительной и яркой фигуре русской и европейской культуры, вновь издаются, правда, это по большей части труды западных исследователей, переведенные на русский язык.

«Парадокс… в том, что Метнер, стремившийся вдохнуть в Россию немецкий дух, в конечном счете внес нечто специфически русское в немецкую культуру», — пишет о нем исследователь Магнус Юнггрен, автор биографической книги «Русский Мефистофель: Жизнь и творчество Эмилия Метнера».

Эмилий Метнер был старшим сыном в богатой семье московского предпринимателя-немца, директора и крупнейшего акционера «Московской кружевной фабрики». Но Метнеры не были семейством преуспевающих буржуа — они были скорее людьми искусства, богемой. Возможно, это настроение в семье задавала мать, сестра известного композитора Гедике, может быть, традиции тянулись от артиста Немецкого придворного театра Фридриха Гебхардта, потомками которого Метнеры являлись.

Николай Метнер был известнейшим музыкантом, конкурировавшим с Рахманиновым. (Скрябина Метнеры ставили не слишком высоко и конкурентом Николаю не считали.) А Эмилий — славянофил, музыковед, основатель и владелец знаменитого символистского издательства «Мусагет», популяризатор трудов Канта и поэзии Белого и Блока — стоял у истоков символизма.

Андрей Белый чрезвычайно дорожил дружбой Метнера, прислушивался к его советам, обращался за помощью в трудную минуту. Даже в те несколько лет, когда Метнер по окончании университета служил цензором в Нижнем Новгороде, эта дружба не прервалась. Метнер наезжал в Москву повидаться с Белым, и Белый в трудную минуту ездил к нему лечить свои душевные раны и искать спасения от одиночества:

«И вдруг мне блеснуло: бежать, скорей — в Нижний, к единственному человеку…»

Забегая вперед, придется упомянуть, что со временем этой восторженной дружбе начнут мешать недопонимание, ссоры, идеологические расхождения, войны и революции, разводящие людей в «разные лагеря».

В годы Первой мировой войны Эмилий Метнер поселится в Швейцарии, близко сойдется с психоаналитиком Юнгом, учеником Фрейда. Успев к тому времени порвать со своим учителем, Юнг создавал собственные теории, а Метнер стал проповедником его идей в качестве психолога-теоретика и переводчика (именно Метнер занимался переводами трудов Юнга на русский, знакомя бывших соотечественников с теорией коллективного бессознательного и психологическими типами экстравертов и интровертов).

Метнера, как человека, пережившего увлечение зарождающимся нацизмом, обвиняли заодно и в антисемитских настроениях. Но расовая нетерпимость отнюдь не была ему присуща — Эмилий Метнер женился на еврейке Анне Братенши, и по большой любви. Утонченная, интеллигентная Анна, красавица и эстетка, во всем отвечала его представлениям о женском идеале. Позже, когда Анна увлеклась его братом Николаем и ушла к нему, Эмилий сохранял дружбу с этой женщиной, относился к ней с необыкновенной преданностью и переписывался с Анной до самой смерти, весьма высоко оценивая ее суждения.

Как бы то ни было, но на фашиствующего антисемита не похоже…

Но это все еще впереди. В первые годы XX века, когда ничто не предвещало грядущих страшных потрясений, юный студент Бугаев, только-только превращающийся в поэта Белого, с восторгом внимал своему многознающему наставнику Метнеру и жадно ловил каждое его слово.

И как же важно было для Бори Бугаева, что старший друг сумел правильно оценить «Вторую симфонию»: «…его критика лишь подчеркнула: „Симфония“ — …вовсе не в „мистике“, а в символе радости, в „Сказке“ (героиня моей первой книги)».

А Метнера заинтересовала не только литературная «Симфония», но и сама Сказка — Маргарита Морозова, с которой он стал искать знакомства. Но и восторженный рыцарь Бугаев-Белый еще не был в то время вхож в дом Морозовых…

Их знакомство, переросшее в большую дружбу, состоится позже, через несколько лет.

Маргарита, наблюдательная, душевно чуткая и умеющая оценить каждого человека, напишет в своих воспоминаниях: «…Между Метнером и Бугаевым было глубокое внутреннее расхождение, которого они, увлекаясь друг другом, не замечали и не думали, что оно должно, при близком соприкосновении, скоро обнаружиться. Метнер — западник, по характеру — немец, любящий порядок и определенность во всем, очень прямолинейный, не умеющий приспособляться к людям, страдал от каждого казавшегося ему нелогичным поступка Бугаева. А Бугаев, насквозь русский, эмоциональный, мягкий, увлекающийся, живущий в своем мире фантазии, мало чувствовал реальность жизни, и если с ней сталкивался, то страдал и бунтовал».

В то время, когда в Нижнем Новгороде еще незнакомый Маргарите Эмилий Метнер водил своего гостя — страдающего депрессией Андрея Белого — на Верхневолжскую набережную прогуляться, чтобы развеять тоску, и рассказывал о том, что добивается прохождения через цензуру первого издания «Стихов о Прекрасной Даме» Александра Блока, в Москве в особняке Морозовых разгорался новый скандал, на этот раз связанный с именем художника Валентина Серова.

Серов относился к кругу творческих людей, принятых в морозовском доме по-приятельски. Но при этом Михаил Абрамович не стеснялся публично разносить его творчество в пух и прах. Однажды на торжественном открытии французской художественной выставки при полном стечении московской элиты Морозов, пребывавший (по словам Переплетчикова) «в ругательском настроении», заявил: «Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнить с последними? Разве он написал что-нибудь лучше Верушки Мамонтовой? А почему? Теперь он — известность, он боится написать скверно, а скверно, когда художник боится написать скверно, эта боязнь связывает его, он дает хорошее, но хорошее посредственное».

Никто не нашелся что возразить знатоку живописи, запутавшемуся в бесконечных «скверно»… Да, «Девочка с персиками» («Верушка Мамонтова») была большой удачей художника. Большой, но не единственной, а определение «хорошее посредственное» меньше всего можно отнести к портретной живописи Серова. Но Михаил Абрамович был доволен — вот уж срезал так срезал! И все норовил нет-нет да и зацепить Серова в своих статейках — то за «небрежность» кисти упрекнет, то глубокомысленно заметит: «Серов в своем пейзаже „В Крыму“ изобразил вдали вола таким черным, каким он и вблизи быть не может». (Другой знаток живописи, Павел Третьяков тут же приобрел злополучный пейзаж для своей галереи — его и черный вол нисколько не смутил…)

Однажды, опубликовав в «Новостях дня» под своим обычным псевдонимом «М.Ю.» художественный обзор Периодической выставки картин, Морозов устроил Серову настоящий разнос: «Зачем он, в сущности, пишет картины? Бесспорно, он — человек с дарованием, но во всем, что он ни делал, я никак не могу уяснить себе основной стимул, понять, зачем и к чему он делает так, а не иначе… А г. Серов этого не знает, по крайней мере, мы — грешные люди, мы — публика — этого не понимаем».

Столь своеобразно оценивая талант Серова-портретиста, Михаил Абрамович тем не менее заказал ему портреты членов собственного семейства.

Серов был в большой моде и, по словам Грабаря, «к нему нещадно приставали с заказами на портреты». Серов позволял себе бесцеремонно отказываться. Одной богатой купчихе, донимавшей его просьбами написать ее портрет, художник, упорно избегавший этой чести, откровенно объяснил, что она ему не нравится, поэтому о работе над ее портретом не может быть и речи.

Но Морозов был уверен, что ему-то Серов отказать не посмеет. И миллионер вынудил-таки художника работать над собственным портретом.

Кроме всего прочего, это было еще и престижно — всем были известны портреты великих князей из императорской фамилии, написанные Серовым, да что там — сам государь Николай II, как и его отец Александр III, позировал художнику.

Вопросы престижа имели для Михаила Морозова чрезвычайное значение — раз так, пусть и его семейство пишет Серов.

У художника, по понятным причинам, отношение к Михаилу Абрамовичу было сложное (по Москве из уст в уста передавали желчную фразу Серова о «джентльмене» Морозове: «Он такой, точно им сейчас только из Царь-пушки выстрелили»), но заказы на портреты морозовского семейства он принял.

Первый портрет Серов завершил в 1901 году. Изображен на нем маленький Мика.

Портрет кудрявого мальчика, с удивленно распахнутыми наивными глазами и трогательными тоненькими пальчиками, застывшими на подлокотниках старинного кресла, портрет не парадный, подчеркнуто скромный, но такой «живой», так ясно выражающий всю непосредственность характера и переживаний ребенка, быстро стал знаменитым живописным полотном. Никто из самых желчных критиков не нашел не то чтобы бранного, просто строгого слова об этой работе, хотя другие портреты кисти Серова вызывали настоящую бурю и расхождения в оценках достигали просто-таки полярной противоположности.

Но портрет Мики Морозова стоял особняком как эталон совершенства. Художественный мир был единодушен в оценках, признал серовскую работу шедевром детского портрета, и слава Серова-портретиста достигла заоблачных высот. Сам Серов, не любивший говорить о своих работах, обычно отделывался фразой: «Ничего, как будто что-то получилось»…

После столь громкого успеха мастеру предложили приступить к работе над портретом хозяина дома. Но на Михаила Абрамовича Серов смотрел совершенно другими глазами, чем на маленького, восторженно открывающего для себя мир Мику.

Портрет Морозова-отца окрашен иным чувством, чем маленького Морозова-сына. Художник, вольно или невольно, отомстил меценату за все.

«Тяжелой его чертой был какой-то юмористический пессимизм по отношению к людям. Он своим наблюдательным, трезвым взглядом видел в каждом человеке, а особенно в том, которого он в данный момент изображал, карикатуру», — заметит Маргарита Кирилловна о Серове.

А Михаилу Абрамовичу важно было получить свое парадное, «императорского уровня» изображение, а вовсе не шарж.

Портрет был написан в 1902 году и представлен на всеобщее обозрение на выставке «Мир искусства». На зрителей он произвел ошеломляющее впечатление. «Огородное чучело, кабан, выскочивший на охотника и остановившийся с разбегу» — так отзывались зрители о человеке, изображенном на портрете. Кто-то называл его «чугунным человеком, памятником крупному капиталу»…

Критики тут же стали задаваться недоуменным вопросом: тот ли это Михаил Морозов, приват-доцент Московского университета, автор научных монографий и собиратель французской живописи? Отвечает ли серовская характеристика сущности модели?

Увы, но Серову удалось безошибочно передать суть изменений, год за годом происходивших в сознании Михаила Абрамовича. Нестеров, знакомый с Морозовым, заметил о работе Серова: «Это целая характеристика, гораздо более ценная, чем в пресловутой пьесе Сумбатова…»

В последние годы жизни в душе Михаила расцветали самые низменные качества, помноженные на наследственную склонность к психопатии… Интеллектуал и эстет отступал перед злобным «кабаном», готовым смести все со своего пути. Брюсов не случайно утверждал: «Портреты Серова срывают маски, которые люди надевают на себя; и обличают сокровенный смысл лица, созданного всей жизнью, всеми тайными помыслами и утаенными от других переживаниями».

Валентин Серов был удовлетворен работой.

— Что же, довольны вы? — спросил его Грабарь, случайно встретив Серова на улице вскоре после завершения портрета Михаила Абрамовича Морозова.

— Что я? Забавно, что они довольны, — фыркнул Серов, подчеркивая интонацией слово «они».

Но «они» довольны вовсе не были… Морозов был, как-никак, достаточно тонким человеком, чтобы понять — его тайные помыслы обнародованы. Он бушевал, кричал, что Серов унижает человека и что ему приятнее будет видеть на стенах своего дома дешевые олеографии, нежели такие злобные карикатуры. Всю бурю эмоций разгневанного мужа пришлось принять, как обычно, Маргарите. Она умоляла Михаила остыть, не устраивать публичного скандала, не позориться и не выставлять себя полным посмешищем перед московской богемой. Зная ранимую натуру художника, она имела основания полагать, что подобный скандал глубоко оскорбит Серова.

Маргарита умела по достоинству оценить талант и относилась к талантливым людям с трепетной заботой — редкий дар в нашем отечестве, где «несть пророка» и где никто не желает признавать своего ближнего гением, в лучшем случае соглашаясь воздать ему лишь посмертные почести… Серова необходимо было уберечь от гнева всесильного миллионера, и это было для Маргариты главным.

Ее слезы и мольбы в конце концов помогли, Морозов «спустил на тормозах» неприятную историю с собственным портретом, с натянутой улыбкой принял работу и даже дал художнику основание полагать, что «они довольны»… В конце концов Морозов счел за лучшее вывесить серовский портрет на почетное место в своем доме и при гостях весело смеяться над собственным изображением.

Заплатили Серову тысячу рублей, хотя обычно парадные портреты такого уровня обходились заказчикам в пять тысяч.

Серов продолжал бывать у Морозовых в гостях, но новых заказов ни на детские портреты, ни на полотно с изображением хозяйки дома от текстильного магната не последовало. Только после смерти Михаила Морозова Серов вернется к портретам членов его семьи. В 1905 году он выполнит графические портреты детей — старшего сына Юры, повзрослевшего Мики и Маруси. Портрет Маргариты Морозовой Серов напишет в 1911 году, когда она уже приближалась к сорокалетию… Изображена на полотне яркая, пикантная, но уже вполне зрелая дама. А портрета молодой, сверкающей ослепительной красотой Маргариты Серову создать было не суждено.

Горячее заступничество Маргариты за провинившегося художника давало Михаилу Абрамовичу повод заподозрить жену в особых отношениях с Серовым… Маргарита это почувствовала и решила не предоставлять мужу новых поводов для ревности. «Серова я всегда немного побаивалась и смущалась, несмотря <…> на то, что он мне очень нравился. Мне даже не хотелось, чтобы он писал мой портрет, так как я знала, что он таких „дам“ недолюбливал», — тактично заметит Маргарита Кирилловна в своих воспоминаниях. Но это ли послужило истинным поводом ее отказа?

Человек, который нравится, нравится настолько, что вызывает у взрослой и уверенной в себе женщины дрожь смущения, будет писать ее портрет — значит, нужно «позировать», проводить наедине с Серовым долгие часы, вести бесконечные разговоры, рискуя проболтаться о чем-то сокровенном, а потом, по завершении сеанса, представать перед мужем, выдерживать тяжелый, изучающий взгляд, нервно ищущий подтверждение своим ревнивым подозрениям…

Нет, уж лучше сразу отказаться от портрета, пусть муж подумает, что Серов Маргариту Кирилловну «недолюбливает».

Уже не раз было замечено, что некоторые портреты Серова, особенно глубоко раскрывавшие душу моделей, словно бы обладали некой злой, мистической силой. Может быть, потому, что, по словам Маргариты, «редко можно было почуять в его портрете доброе и простое отношение к изображаемому им человеку»… Люди, запечатленные на этих портретах, вскоре умирали. Так было с Мусоргским, с великим князем Сергеем Александровичем, со Столыпиным, со многими другими.

Вот и Михаил Морозов даже года не прожил после того, как его портрет наделал столько шума на выставке «Мира искусства».

Когда за неделю до смерти Морозов слег, Серов, не желавший, чтобы Михаил Абрамович ушел из жизни, сохраняя обиды и ревнивые подозрения, явился к нему примириться. Маргарита вспоминала, что последним гостем в доме умирающего был Серов.

По странному стечению обстоятельств, вскоре и сам Серов внезапно оказался на грани небытия. В ноябре 1903 года, проезжая на извозчике по московским улицам, художник вдруг почувствовал невыносимую боль… Он добрался до здания Школы живописи, с трудом поднялся по лестнице и упал, потеряв сознание. Его внесли в квартиру директора Школы князя Львова, вызвали врачей.

Доктора не только не могли понять, что происходит с известным художником, но были даже не в силах успокоить эту дикую боль. Положение признали настолько серьезным, что откровенно сказали Серову о необходимости подумать о близких и составить завещание. Он лишь усмехнулся — денег у модного портретиста, всегда легкомысленно относившегося к меркантильным расчетам, не было, разве что мизерные суммы, недополученные с двух-трех заказчиков… Ему практически нечего было оставить своей семье.

Из квартиры Львова Серова перевезли на Арбат, в хирургическую клинику князя Чегодаева, расположенную в Трубниковском переулке. У Серова нашли прободение язвы, операция оказалась чрезвычайно тяжелой… По округе разнесся слух, что в клинике умирает известный художник, и множество людей устремилось в Трубниковский переулок, где им пришлось стоять на морозе несколько часов в ожидании известий.

Печальная новость докатилась и до особняка Морозовых на Смоленском бульваре… Маргарита Кирилловна, только-только похоронившая мужа, была потрясена.

Едва оправившись после операции, Серов задумался о том положении, в котором оказалась его семья. Нужно было срочно достать деньги, а он знал только одного человека, к которому можно было бы обратиться с подобной просьбой, не рискуя получить отказ, — Маргариту Морозову.

Он передает ей мольбу о помощи… Деньги, довольно крупную сумму даже для миллионерши, он из самолюбия просит «в долг», с условием, что вернет, когда поправится и снова начнет работать. Он и сам сомневается в этом, но мысль о несчастной, оставшейся без гроша жене заставляет его искать хотя бы такой выход.

«…Мне очень хотелось сделать для него все, что я могла. Я сейчас же поехала в больницу, где он лежал, и отвезла ему деньги, чтобы он успокоился», — вспоминала Маргарита.

Когда она увидела лежащего на больничной койке Серова, то с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть — так страшно, до полной неузнаваемости изменился художник. Говорят, что помощь другим несчастным лечит собственные душевные раны… Может быть, и так, но все же Маргарите было невыносимо тяжело.

Она старалась держать себя в руках — через три месяца ей предстояло родить четвертого ребенка. Преждевременные роды Мики, вызванные расшатанными нервами, в свое время многому ее научили. Нужно было жить, быть сильной и мудрой, хотя бы ради детей. Но даже последние мгновения, проведенные Михаилом Морозовым на этой земле, добавляли обид.

«Миша перед смертью меня упрекал! Ужасная жизнь!» — признается она годы спустя в одном из писем, и эта обида, смешанная с отчаянием, болью и состраданием у постели умирающего, останется в ее памяти навсегда…

Возможно, муж упрекал ее все тем же «особым отношением» к Серову, «последнему гостю», пришедшему проститься с умирающим, а может быть, все было прозаичнее. Михаил и прежде, в периоды бурных ссор, имел обыкновение попрекать ее своими деньгами и пугать лишением наследства. Он, в общем-то и не собираясь еще в тридцатилетнем возрасте в мир иной, любил гипотетически представлять себе собственную смерть и переписывать завещание, составляя его то так, то этак, и все пообиднее для своевольной жены-бесприданницы, не умевшей ценить его благодеяний.

Маргарита, для которой деньги не играли столь важной роли, была готова к любым сюрпризам.

Но когда то страшное, о чем думалось лишь в шутку, и вправду свершилось и был оглашен последний, истинный вариант «духовной», Маргарита услышала:

«Все движимое и благоприобретенное недвижимое имущество мое… я завещаю в полную собственность любезной супруге моей Маргарите Кирилловне Морозовой. Все ранее совершенные мною духовные завещания сим уничтожаю и прошу считать их недействительными. Аминь!»

Последняя воля Михаила знаменовала примирение с женой, а может быть, и прощение, если и вправду была в нем нужда. Маргарита становилась одной из богатейших женщин в России. Но она уже не смогла принять этот щедрый дар. В Московский окружной суд поступает собственноручное заявление от вдовы мануфактур-советника Михаила Морозова: «Настоящим имею честь заявить окружному суду, что я навсегда отрекаюсь от своей указанной части».

Наследство перешло к детям — Георгию (Юре), Михаилу, Елене и младшенькой Марии, родившейся уже после смерти отца. А мать осталась при них лишь в качестве опекунши-распорядительницы. Неординарный поступок вдовы вызвал множество кривотолков в обществе. Но Маргарита была уверена в своей правоте — муж слишком часто обещал лишить ее наследства, так пусть все переходит к детям, ей ничего не нужно.

Свекровь, Варвара Алексеевна, почувствовала в этом вызов. Она-то в свое время держалась за наследство собственного мужа изо всех сил, ради чего и от честного имени отказалась, и во второй брак вступить не осмелилась, и младших детей обрекла на судьбу незаконнорожденных… А невестка-вертихвостка мало того, что сына в гроб загнала, так теперь еще своим благородством всем в нос тычет — она, дескать, бессребреница, ей ничего не надо.

Отношения между свекровью и невесткой, и без того не слишком пылкие, стали просто ледяными.

Маргарите же было невыносимо оставаться в доме мужа на Смоленском бульваре, бродить по помпезным залам и любоваться на художественные коллекции, которым Михаил отдал столько души. Здесь все было напоено тоской…

Едва оправившись от родов, она решает уехать за границу — перемена обстановки, новые люди, новые места должны помочь справиться с горем. Впервые в жизни она — сама себе хозяйка и может распоряжаться своей судьбой по собственному выбору.

Но ей все еще кажется, что муж незримо присутствует где-то рядом, продолжает влиять на каждое происходящее с ней событие.

Даже в Швейцарии, где Маргарита поселилась вместе с детьми, она ощущает нити, привязывающие ее к покойному.

«С одной стороны, мое сердце и душа наполнены прошлым и мистически связаны невидимыми путами с тем, который ушел, — напишет она из Швейцарии своему близкому другу, доктору Снегиреву, тому самому, которому обязана спасением — своим и Мики. — С другой стороны, я вся полна стремления думать, узнавать, освещать и создавать мой новый путь. О, как я жажду спокойной, чистой, умозрительной жизни!»