Стрекозка Горгона Уланы в Умани

Елена Гостева, 2018

Харьковский уланский полк в 1827 году перешел из Слобожанщины на Западную Украину, в район города Умани. Помещиками в этом регионе, в основном, являются польские паны. У офицеров складываются с горделивыми поляками непростые отношения. Уланы ухаживают за очаровательными полячками, заводят романы; паны-помещики пытаются им помешать. А жандармские офицеры, которые есть и в уланской дивизии, следят за офицерами, изыскивая признаки новых заговоров.

Глава 4

Балы не отменяли службу, возвратясь в полк, нужно было решать свои вопросы: размещение и обеспечение солдат и лошадей, учения, марши и прочая, и прочая. К тому ж Телятьев до сих пор не приобрёл себе скакуна, то есть лошадей для денщика и под вьюки купил, а такого, чтоб сразу было понятно — сие конь бравого офицера! — нет. Не попадался пока.

В воскресный день отправились вместе с Дмитриевым в соседнее село на ярмарку. К слову сказать, сёла в этом крае обширней, многолюдней, чем на севере России. В Петербургской губернии Телятьев наведывался в два сельца, доставшиеся им с сестрой от отца: в одном четыре десятка дворов, в другом пятьдесят, и там они считаются большими, а здесь даже село в сотню дворов называют маленьким. И внешне сёла разительно отличаются от русских. На севере избы почти всегда стоят на угорах, и сами они, имеющие подызбицы, подклети, высоки. Деревню издалека видно. А здесь чаще всего сёла лежат в низинах, возле рек. Подъезжая, с холма сначала увидишь посреди пышной зелени яблонь, вишен, груш да огромных подсолнухов беленькую церковь, окружённую соломенными овальными скирдами. Спускаясь с холма, замечаешь под сими «скирдами» стены и догадываешься, что это и есть мазанки — глинобитные дома под соломенными крышами. На севере бревенчатые стены и тесовые крыши от времени темнеют, старые дома кажутся чёрными, и только освежают, облагораживая их, окна с белыми наличниками, здесь — всё наоборот. Въедешь в украинское село, и когда глаза твои находятся на уровне невысоких домиков, удивишься белизне их стен и тёмно-красным рамам находящихся почти у самой земли окошек. Некоторые хатки так вросли в землю, что и не видны из-за изгородей и частоколов, и над крышами возвышаются только одна-две церквушки да колодезные журавли.

Народ на торговой площади в этом селе был довольно разношёрстным: судя по костюмам, толкались здесь и хохлы с супружницами и дочерьми, были молдаване, армяне, евреи, поляки… Впрочем, после толчеи и пестроты восточных базаров, где Телятьеву довелось бывать, этот, малороссийский, не мог сильно удивить. Походили с Дмитриевым меж торговцев, да попусту: жеребцы и кобылы были приведены на продажу, однако крестьянские, пахотные. Для офицера — ничего подходящего! Собрались возвращаться, но путь преградила молодая цыганка, улыбаясь зазывно, умудрилась обоих схватить за рукава, предлагая поворожить. Телятьев, высвобождаясь, проговорил по-цыгански заученную с детства фразу, мол, отойди, ему уже всё предсказано. Черноглазая женщина от неожиданности отступила на шаг, быстро заварвакала по-своему, Антон её не понял — он же, в отличие от младшей сестрёнки, не пропадал дни напролёт в таборе, язык цыганский не учил, и потому уже по-русски добавил, отстраняясь от назойливой приставалы:

— Отойди, говорю! Не надо нам гадать.

Громкие возгласы молодки привлекли внимание других, вот и пожилая обернулась, начала приветливо уговаривать:

— Господин хороший, зачем отказываешься? — и вдруг тоже схватила Телятьева за рукав, уставилась в его лицо пристально, впилась глазами, приоткрыв рот, словно бы узнавая:

— А кто ж тебе, милый, судьбу предсказывал? Часом, не Пелагея ли?

— Ну, Пелагея, знавал такую! — Телятьев хотел избавиться от бабы, но та не отставала, она словно допрашивала:

— Ак ты, красавец, не генерала ли Целищева внук?.. А?…У тебя сестра Таня есть? Похож, смотрю…

— Так… есть! А что с того?

— Красавец мой! Признала я, не ошиблась! — смуглое лицо пожилой бабы счастьем озарилось, словно самого близкого, дорогого человека встретила. — Ай да хороший мой! Знаешь ты, что Таня для нас значит?! Она внучку моему жизнь спасла! Не рассказывала ль она тебе? — и, оглянувшись, поискав глазами своих, цыганка закричала:

— Ило, Бахти! Сюда, сюда! — а рукав Антона так и не выпускала.

Подбежал быстроглазый цыганёнок лет пяти-шести, и только теперь она освободила поручика, обхватив обеими руками мальчонку, поставив перед собой, захлёбываясь от восторга, начала громко нахваливать внучка да благодарствовать:

— Гляди, господин, какой Бахти красивый! Уж до чего я люблю его! Ежели б не Таня, не было бы любимчика моего, красавчика моего на свете! Только благодаря ей живёт внучок мой! Она — спасительница наша! Поверь, каждый день о Тане вспоминаю, каждый день за неё молюсь, ворожу на счастье её! И ты — брат её, всё, что хочешь, проси, не пожалею!

Телятьев оторопело вытаращился на цыган: сестра когда-то спасла мальчика, что ж, она шустрая, вполне могла, но было неловко от благодарных слов, что сыпались на него самого. Сквозь землю готов был провалиться. Бросил взгляд на свидетеля сих похвал Дмитриева: у того глаза уже почти что из орбит вылезли, и рот в удивлённо-восхищённой улыбке расплылся, не закрывается, да и люд местный оборачивается с любопытством. Меж тем подошёл молодой кучерявый цыган, пристально глянул на ошарашенного молодого офицера и, прижав руку к груди с благодарной почтительностью, молча поклонился. А мать его не могла угомониться:

— Бахти, запомни господина офицера, сестрица его — твоя спасительница! С уважением всегда, с благодарностью подходи! Сынок, Ило, скажи, что я каждый день за здоровье, за счастье Тани молюсь!

— Так, господин офицер, всё так! Мы все за здоровье Тани молимся, — подтвердил Ило и снова поклонился.

— Напиши Тане, передай наши поклоны! — требовала цыганка.

— Хорошо, напишу. Но я-то при чём, зачем передо мной-то кланяться? — сконфужено улыбнулся Телятьев.

Цыганка поумерила пыл, обвела взглядом зевак, вздохнула и улыбнулась поручику уже снисходительно, принялась оправдываться:

— Не серчай, господин, не брезгуй благодарностью моей. Таня — спасительница наша, я, как тебя увидела, так обрадовалась, так обрадовалась! Хоть через тебя Тане передать хочу, как я за неё молюсь, как благодарю!…Ты сам-то на базар за чем пожаловал, что искал? Может, подскажу?

— Коня ищу, да нет подходящего.

— Коня? — переспросил Ило. — Сегодня ладных не было. Если хочешь, я вызнаю, у кого кони добрые есть, могу привести, если скажешь…

— Не отказался бы, только…

— Не бойся, господин поручик, тебя я не обману. Прикажи: в лепёшку разобьюсь, а достану скакуна: самого наилучшего!

— Приказывать не буду, а если найдёшь — не откажусь. Только красть не вздумай, не позорь…

— Нет, что ты! Зачем так думаешь? Разве ж тебе, Таниному брату, я посмею ворованного скакуна предлагать? Не бойся! Грех мне тебя обманывать!

На том и расстались. По дороге в полк Телятьев молчал, насупившись: не хотелось обсуждать ничего, но Дмитриев не утерпел:

–Телятьев, значит, и твоя сестра героиня: спасла цыганёнка. Как это?

— Отколь мне знать? Думаешь, мне с сестрой говорить больше не о чём, как о цыганах? Может, из реки вытащила иль из-под колёс.

— Но ты что злишься-то?

— А ты что глаза-то так пялишь?.. — сначала огрызнулся Антон, потом объяснился. — Прости, не обижайся… Неприятно всё это… Тараторка эта старая, может, и с добром ко мне, только криком своим весь люд базарный собрала, я чувствовал себя ослом, выставленным на продажу.…Будь добр, не рассказывай в полку никому, а то будут насмешничать.

— Хорошо, не буду… Любопытно, приведёт цыган коня иль нет? И если приведёт, то не ворованного ли?

— Нет, если пообещал, красть не будет…