Призрак прекрасной дамы

Елена Жукова, 2023

Вы верите в привидения? Вот и Матвей Назимов тоже не верил. Но однажды он приехал в гости к тётушке, которая жила в Петербурге, в старом особняке на набережной Мойки. Ночью Матвею явился призрак графини, бывшей хозяйки дома, и потребовал… Что может потребовать привидение от тридцатитрёхлетнего московского плейбоя?

Глава 2

Перед отъездом, Татка надиктовала длинный список инструкций по проживанию в графской квартире:

–… не оставляй окна открытыми. Следи, чтобы у кота всё время в миске была вода. Дверь в туалет до конца не закрывай, чтобы Омон Ра мог справить свои дела. И, пожалуйста, Матюша, не води сюда чужих людей. Это и к девушкам тоже относится. Знаю, ты у нас известный плейбой. Но я не хочу, чтобы кто-то посторонний мочился в наш унитаз или спал на моём постельном белье.

— Татуль, не загоняйся, все будет окэ, — заверил тётушку Матвей и наткнулся на недоверчивый взгляд круглых карих глаз Денисова. Походу, чувак не верил в Матюхину показную добродетель. И правильно делал! Будь он лет на пятнадцать помоложе, сам забил бы на душные запреты. Не на улице же питерских козочек трахать, если имеешь в своём распоряжении шестикомнатную квартиру в графском особняке!

— Всё, за нами уже машина пришла, — Татка в последний раз обняла Матвея и чмокнула его в колючую от щетины щёку. — Веди себя хорошо, родной, много не балуйся.

— Стопроцентов. Всю неделю буду повышать культурный уровень в Эрмитаже. Или в Русском музее.

Как только за хозяевами захлопнулась дверь, Матюха подпрыгнул, взбрыкнул в воздухе ногами и в полный голос проорал: «Йаху-у-у!». Впереди открывалась неделя зачётных удовольствий: скорость, ветер, свобода, красоты, тонны секса. Питер — крутой город, не говоря уж об окрестностях, рассекать по которым с тёпленькой козочкой за спиной — мечта любого байкера. Надо было только сколотить команду для покатушек и присмотреть покладистую подружку. Но это дело техники, а с техникой у Матюхи всё было окэ. Да ещё Татка полный холодильник жратвы оставила. Живи — не тужи!

Вдруг в тишине опустевшей квартиры раздался тонкий стеклянный треньк. Походу, звук прилетел из столовой. Матвей метнулся туда. На полу из-под горстки фарфоровых осколков медленно расплывалась чёрная гуще-кофейная лужа. Аццкий абзац! Первый ущерб на первой же бесхозяйственной минуте. Как эта хренова посудина свалилась со стола? Не от прыжка же? Матюха — парень тяжёлый, но не настолько, чтобы вызвать домотрясение. И тут же в голове оформилась догадка — кошак! Вот кто виновник беспорядков!

— Омон, тварь облезлая, — завопил Назимов. — Иди сюда, я с тебя шкуру сдеру и бандану себе сделаю.

Но кота в столовой не наблюдалось. Спрятался, уродец хренов! Расправа откладывалась до подходящего случая. Матвей наскоро прибрал следы разгрома, собрался и двинул в город в поисках развлечений.

***

День пролетел со скоростью «Харлея» под ездоком, забывшем о тормозах. Назимов, или, как его звали среди байкеров — Зима, мотался по Питеру, периодически зависая на разных базах. Удалось и старые контакты реанимировать, и новые завести. Двенадцать питерских братьев подписались на покатушки по столичным предместьям. Договорились ехать в Ораниенбаум, а оттуда — дальше до Кронштадта.

Вечером, в самый разгар веселья, Матюха вдруг понял, что израсходовал горючку до нуля — выдохся, устал. Заводные питерцы предлагали махнуть в легендарный бар «Route 148» на Лиговке, где активно тусовалась байкерская братва, но он отказался. Отговорился тем, что должен покормить отставленного хозяевами кошака. Хреновая отмазка для взрослого мужика, но сгодилась и такая.

Около полуночи Назимов вернулся в пустую подозрительно тихую квартиру. Он двинул прямиком в столовую, открыл холодильник и достал миску с остатками вчерашнего салата. Всё-таки никакая общепитовская еда близко не лежала с Таткиной. Охренительно вкусно! Матвей даже мурлыкнул от наслаждения. И тут же услышал ответное «мяу» — как отзыв на правильно названный пароль.

У пустой миски нарисовался уродец сфинкс. Он сердито покосился на Матюху, открыл розовую пасть с острыми гвоздиками зубов и требовательно мяукнул: пить и жрать!

— Явился, погромщик хренов? — утренняя злость на кота давно рассеялась. И сейчас, в пустоте огромной квартиры, присутствие живой души, пусть даже и кошачьей, было утешительным. — Как тебя там? Омон Ра — это слишком пафосно. Я буду звать тебя Омкой. Окэ?

Кошак снова мяукнул.

— Вот и пообщались. Колбаски хочешь?

Матвей выковырял из салата кубик колбасы и на раскрытой ладони протянул сфинксу. Тот подошел, понюхал и равнодушно отвернулся.

— Ты что, чувак, сторонник нездорового питания? — Назимов вскрыл оставленный Таткой пакетик кошачьего корма и вывалил содержимое в миску. А во вторую, питьевую, плеснул воды из-под крана. — Походу, у тебя потому и шерсть не растёт, что жрёшь один «Вискас».

Благородный сфинкс зачавкал плебейским торопливым чавканьем. И Матюха вернулся доедать свой салат. Когда оба насытились, Матвей поставил грязную тарелку в раковину и предложил коту:

— Ну что, Омка, пошли спать?

Походу, кошак принял приглашение: гордой фараонской поступью он выплыл из столовой и, бесшумно ступая мягкими лапами, двинулся по коридору. Но у гостевой спальни сфинкс не остановился, а проследовал дальше — к залу «с историческим интерьером». По необъяснимой тяге Матюха поплёлся следом за ним. Кот просочился в узкую щель приоткрытой двери и скрылся в темноте.

Из зала, точно из склепа, тянуло аццким сырым холодом. Матвей зябко поёжился. Походу, беспамятная Татка сама второпях забыла закрыть окно. Но в столовой тоже была открыта форточка, и ничего — с улицы веяло свежим майским теплом, а вовсе не замогильной стылостью. Парадокс. Но логичное объяснение нашлось быстро — эркер. Стопроцентов это архитектурное излишество порождало сквозняки.

Назимов вошёл в тёмный зал и несколько раз шлёпнул ладонью по стене в поисках выключателя. Искристым светом вспыхнула огромная люстра, имитировавшая канделябр со свечами. И между слепотой и ясностью мелькнуло перед глазами что-то высокое, прозрачно-белёсое — как свисавшее вдоль стены полотнище. Мелькнуло и исчезло. Назимов потёр левый глаз, иногда подводивший расплывающейся резкостью. Нет, всё окэ. Походу, почудилось. Зал выглядел так же, как накануне, во время Таткиной экскурсии: на стенах резвились упитанные амуры и нимфы, часы скучно махали маятником.

По холодной воздушной дорожке сквозняка Матвей дошёл до окна и заглянул за складчатую золотистую штору. Рамы эркера оказались плотно закрытыми. Откуда же несло холодом? Да хрен с ним — дует себе и дует. Пусть отличник-Денисов разбирается, когда вернётся.

Матюха смачно зевнул. Баиньки пора! Слева раздалось осторожное и словно бы вопрошающее «мяу?». Он обернулся на звук: сфинкс вытянулся в струнку и застыл, уставившись немигающим янтарным взглядом на фортепьяно.

— Эй, Омка, — окликнул его Матвей, — ты что там высматриваешь?

Но кошак даже ухом не повёл. Сейчас он был похож на собаку-пойнтера, что сделала стойку на запах близкой дичи.

— Всё-таки какой-то ты ненормальный. Котомумия. Спать пойдёшь? Или всю ночь будешь на пианино пялиться?

Омон Ра дважды дернул кончиком хвоста — подал знак, что услышал, но с места не сдвинулся.

— Ну, как хочешь, лысый.

В спальне Назимов кучей сбросил одежду на стул возле кровати, лёг. Но сон не шёл, несмотря на давешнюю усталость. Раздражала легкомысленная скользкость шёлкового белья и мягкость промявшегося под весом тела ложа. В Москве у него кровать была жёсткой, с ортопедическим матрацем. И бельё плотное, сатиновое. А здесь — не постель, а дамское недоразумение.

Некоторое время Матвей ворочался с боку на бок, стараясь найти удобную для сна позу. Мысли лениво кружились вокруг завтрашних дел: перед покатушками надо бы залить полный бак горючки. Назимов ещё ни разу не был в Ораниенбауме, а Татка говорила, что там красиво. Погоду обещали зачётную: тёплую и даже солнечную — редкость для страдающего недержанием Питера. А вот с козочками пока вышел облом — ему сегодня одна не приглянулась.

Вдруг в ночной тишине Назимов услышал осторожные, застенчивые аккорды. Будто бы неизвестный музыкант замечтался над клавиатурой и вложил свою меланхолию в рассыпавшиеся на ноты пассажи. Звуки дрожали в воздухе и с серебряным звоном осеивались на пол. «А вот и пианист для тётушкиных музыкальных вечеров, — лениво подумал Матюха. — Удобно, что по соседству. Надо будет Татке сказать».

В разъятой на аккорды мелодии он не без труда узнал вальс. Раз-два-три, раз-два-три — дурманила загустевшее, вязкое сознание музыка. Он начал, было, задрёмывать, как вдруг от внезапного прозрения сон слетел, будто сдёрнутое рывком одеяло. Вальс доносился совсем не из окна — там, во дворе, было тихо. Музыка звучала из глубины квартиры. Походу, играли… в музыкальном салоне. Оп-пачки! Кто? Кто там мог музицировать? Ведь не кошак же?

Встревоженный Матвей спрыгнул с постели и, как был, голым, пробежал по тёмному коридору до музыкального салона. У высокой двустворчатой двери он замер и прислушался. Мелодия оборвалась — походу, музыканта спугнул топот босых пяток. Только эхо последнего аккорда трепетало в воздухе ночным мотыльком.

Назимов резко распахнул створки двери, включил свет и на секунду зажмурился. Но, когда открыл глаза, увидел одного Омона Ра. Кошак сидел на полу у полированной ортопедической ступни фортепьяно и укоризненно смотрел на Матюху узкими вертикальными зрачками. На морде его было написано возмущение: «Зачем припёрся? Весь кайф обломал!».

— Только не говори, что это ты тут музицировал, — набросился на лысого уродца Матвей. — А кто? Я же слышал!

Сфинкс равнодушно отвернулся. Назимов огляделся: зал был пуст, крышка фортепьяно закрыта, и ничто не намекало даже на возможность ночного концерта. Походу, он обманулся: музыка звучала от соседей. Аццкий абзац! Старый дом, а слышимость как в хрущобе! И сосед тоже хорош: долбит, дятел, по клавишам, когда весь дом уже спит. На месте Денисова, Матвей наведался бы к этому хренову Рихтеру и объяснил ему правила общежития.

Но раздражение быстро улетучилось. Соседская музыка — человеческая, объяснимая — больше не пугала. Матюха шикнул на Омку — просто так, для острастки — и вернулся в спальню. Лёг, натянул одеяло, свернулся эмбрионом, угрелся и наконец-то погрузился в сон.

Неизвестно, как долго он проспал, но в какой-то момент до слуха вновь донеслись тихие мечтательные аккорды. Они звучали на зыбкой грани между сном и явью. Мелодия вальса качала и нежила, дарила чувство давно забытого детского безгрешного счастья. Под веками вдруг стало влажно: восторг проступил слезами. И вместе с солёной влагой уходили застарелые тревоги, страхи, вины и обиды. Матюха погрузился в сладкий, мёдом загустевший транс. Блаженство было таким полным, таким чистым, что хотелось только одного — чтобы оно никогда не кончалось. Остановись, мгновенье!

Но постепенно мелодия, тонкая до разрыва, набрала силу, задышала и наполнилась страстью. Вальс отбросил притворство меланхолии. Теперь в его подчиняющем ритме зазвучала та откровенная чувственность, за которую танец когда-то предавали анафеме. Вальс пел о любви, о наслаждении жарким слиянием двух тел, которые всё теснее прижимала друг к другу центростремительная сила кружения и желания.

Раз-два-три. На плечо Матвея легла чья-то невесомая прохладная ладонь. Раз-два-три. Руки сомкнулись на талии — такой тонкой, что боязно было сломать. Раз-два-три. Ноздри жадно вдохнули волнующий свежий аромат. «Фиалка» — отчего-то подумалось Матюхе. По щеке скользнул пушистый локон, выбившийся из причёски на очередном вираже.

Чувства Назимова обострились до болезненного наслаждения. Губами, наощупь, он нашёл губы неведомой партнёрши. Они раскрылись от первого же прикосновения и впустили в рот жадный Матюхин язык. Дыхание сбилось. Сердце завелось так, что, казалось, выломится наружу сквозь решётку рёбер. Экстаз! Незнакомка ответила на поцелуй такой упоительной сладостью, какой Матвей ещё не пробовал, несмотря на зачётную практику плейбоя.

Вожделение разгоралось катастрофическим аццким пожаром, обжигало изнутри. Назимов сжал призрачную возлюбленную так, что хрустнули её лёгкие косточки, вмял в себя. Он уже не владел собой. Руки скользнули вдоль бёдер ночной красавицы. Матвей подхватил шёлковый подол юбки, смял и потянул вверх, попутно ощущая безупречную гладкость девичьей кожи.

Незнакомка коротко хохотнула манящим серебристым хохотком и отстранилась. Матюха разочарованно застонал. Но страстная красавица изогнулась и припала губами к вытатуированной на груди саламандре. И тут — оп-пачки! — разбуженная поцелуем ящерица начала вспухать, наливаться кровью, пульсировать и наконец совсем ожила. Дёргающим усилием она отлепилась от кожи и поползла вниз, щекотно перебирая мелкими лапками и волоча за собой длинный скользкий хвост. Саламандра обжигала тело жаром открытого пламени. Огонь опалил живот, лобок, пах…

И тут Назимов очнулся. Он рывком приподнялся, сел в постели и нервно пощупал татуировку на груди. Походу, всё было окэ — гладкая кожа с чуть заметной припухлостью. Но впечатления сна были так зачётно живы и ярки, что Матвей на всякий случай пошарил рукой по простыне рядом: никого. Не было никакой ночной красавицы! Был только душный эротический сон — следствие нерегулярности половой жизни.

Матюха глубоко вздохнул — то ли от облегчения, то ли от сожаления. Раскачанное вальсом и распалённое вожделением сердце медленно снижало обороты. Зато в кончиках пальцев возникло странное ощущение покалывания — точно в кожу разом вонзилась тонна микроскопических иголок. Руки затекли. Матвей потёр ладони, помассировал пальцы — покалывание прошло. Он прислушался: в квартире было тихо — походу, музыка приснилась. Вместе с пылкой красоткой.

Но в концентрированной напряжённой тишине Назимову почудился подвох чьего-то присутствия. Как будто кто-то специально притаился и изо всех сил сдерживал дыхание, чтобы не выдать себя. Мистика! Сколько ещё до утра? Матвей бросил рассеянный взгляд на тумбочку, где лежал смартфон.

И вдруг в жидком свете уличного фонаря, что пробивался сквозь неплотно прикрытые шторы, Матвей увидел… Оп-пачки! На стуле, куда накануне вечером он скинул шмотьё, сидела… женщина. Нет, не та неземная фея, которую он сжимал в объятиях. Там восседала старуха в чепце с оборочками, в длинной, до пят, белой рубашке, поверх которой было наброшено нечто просторное, кружевное, с ленточками и бантиками. Походу, это галантерейное излишество называлось «пеньюар».

Старуха держалась прямо, будто вместо позвоночника в спине у неё торчал осиновый кол. Она в упор смотрела на Матюху. А у бабкиных ног, обутых в уютные войлочные тапочки, сторожевым сфинксом примостился предатель Омка. И даже не мявкнул, урод, чтобы друга предупредить!

Матвей протянул задрожавшую руку и нервным тычком включил прикроватную лампу. Он надеялся, прямо-таки был уверен, что глюк рассеется. Но стало только лучше видно. Старуха была худа, морщиниста и бледна до бесцветности — покрывшийся плесенью сухофрукт былого сочного плода. Но выцветшие глаза лучились молодым хитрым любопытством, а морщинистые, будто собранные на резинку губы, растягивала насмешливая улыбка. Бабка откровенно рассматривала Матюху, как натуралист изучает редкую рептилию. Ему стало не по себе.

Кто она такая? Неужели Денисов оставил старухе ключи и поручил приглядывать за жильцом — как бы чего не натворил в его драгоценной квартире? Но являться ночью, без предупреждения? В пеньюаре? Бред! Гипотеза не выдерживала никакой критики. Здесь было что-то другое, сверхъестественное. Аццкая старуха только прикидывалась реальной, но, если присмотреться, становилась очевидной её мерцающая полупрозрачность.

Матюху парализовало ужасом. Пока, выпучив глаза, он старался осознать и объяснить себе происходившее, бабка ехидным тоном прошелестела:

— Ну что, очнулись, сударь? А вы пылкий юноша. Признаюсь, я уже давно не имела такого удовольствия. C'était délicieux!¹

«Я сплю? — спросил себя Назимов. И с уверенностью, которой, на самом деле, не испытывал, ответил. — Стопроцентов сплю! Надо скорее проснуться».

Он помотал головой, словно хотел вытрясти из черепа ночной кошмар, несколько раз усиленно моргнул, надеясь, что видение исчезнет само собой. Но старуха никуда не делась. Глядя на Матюхины гримасы, она прыснула и заколыхалась в мелком рассыпчатом смехе. А отсмеявшись, утёрла кружевным платочком выступившие на глаза слёзы и церемонно произнесла:

— Вынуждена огорчить вас, милостивый государь. Но я — не сон.

До сих пор Назимов считал себя упёртым материалистом. Он не верил ни в бессмертие, ни в загробную жизнь, ни в воскресение. Погибшая мама не воскресла; она даже ни разу не явилась ему ни призраком, ни сновидением — хотя по первости Матюха надеялся и ждал.

Он до сих пор с болезненной отчетливостью вспоминал, как деревянный ящик с мамой опускали в глубокую яму, где на краю высилась неопрятная куча рыжей комковатой земли. Помнил свой аццкий ужас: родное тело, которое ещё недавно было тёплым и отзывчивым, наскоро, кое-как закидали чёрствой бесплодной глиной. А потом заровняли холм лопатами и воткнули сверху крест — как свечку в кулич. Мать ушла под землю и там истлела, распалась на молекулы и атомы. И хотя Татка настойчиво убеждала Матюшу, что мамина душа смотрит с небес, любит его и гордится, он не верил. Не было никакой души! Вместе с телом умерли любовь, мысли, чувства, память, голос — всё, что он называл «мамой».

Эта несправедливая смерть была доказательством того, что жизнь конечна. Там, за гробом, расстилалась пустота. Ну и хрен с ней, так даже лучше! Получалось, что человеку отпущено аццки мало времени. И надо было потратить его на что-то стоящее — от чего стартовало в гонке сердце, и кровь обогащалась адреналином. Так Зима и жил. А тут вдруг — оп-пачки! — привет вам с того света! Неизвестно как нарисовавшаяся призрачная старуха опровергала всё то, во что он верил, и, самое главное, не верил.

Назимов принялся лихорадочно перебирать всё произошедшее с ним накануне: что пил, что ел? Могло ли случиться, чтобы кто-то из питерских шутников сыпанул в стакан химии? Типа Четырёхглазого, который весь вечер тёрся рядом. И вот вам сюрприз: так вставило, что Матвей чуть не кончил в пубертатном сне со всеми зачётными подробностями. А теперь явился аццкий глюк — ехидная старая карга, что намертво приклеилась к стулу и не желала исчезать.

Что в таких случаях делают? Звонят в скорую? Нет, стрёмно — в психушку могут забрать. Наколют нейролептиками — потом доказывай, что был когда-то нормальным.

— Походу, я отравился, — громко произнес Матюха, чтобы только услышать звук собственного голоса и убедиться, что тот звучит нормально.

— А что изволили кушать, cher monsieur²? — участливо поинтересовалась старуха. Её голос звучал ничуть не менее нормально.

— Разве глюки разговаривают? — Матвей нервно потёр занывший висок.

— Я недостаточно осведомлена, сударь, кого именно вы имели в виду. Но, насколько мне известно, ни Кристоф Виллибальд³, ни пастор Глюк⁴ немыми не были. А вот Бетховен был глухим — это доподлинно известно.

Бред! Как подхватывают шизу? Если по наследству, это не про Матюху: мама-папа у него были нормальными. И Татка тоже. Как и тонна других родственников по отцовской и по материнской линии. Но контактно и воздушно-капельно шиза стопроцентов не передаётся. Походу, в мозгу что-то сломалось.

— У меня крыша поехала, — печально резюмировал Матвей.

— Сomme je te comprends⁵. У нас в имении тоже крыша на амбаре обвалилась. А амбар всего год-то и простоял. Хороших строителей не найти — разбаловался народ!

Аццкий абзац! Эта кошёлка ещё и сочувствует! Как же её развеять?

Матюха осторожно, словно потягиваясь, завёл руки к затылку, нащупал пухлые уголки торчавшей за спиной подушки и резким движением метнул её через голову в словоохотливую старушенцию. Оп-пачки! — подушка пролетела насквозь и шлёпнулась на пол. А бабка снова заколыхалась в приступе гаденького смеха:

— Напрасно себя утруждаете, милостивый государь. Я никуда не уйду. Я к вам по делу.

Примечания

1

Это было восхитительно!

2

Милостивый государь.

3

Немецкий композитор XVIII века.

4

Пастор, в доме которого прислуживала Марта Скавронская, будущая императрица Екатерина Первая.

5

Как я вас понимаю.