Формула счастья. Сборник рассказов

Елена Жуковская

Жизненные истории с реальными, очень понятными героями, с которым сравниваешь и лучше понимаешь себя. Рассказы легко читаются, в каждом есть какая-то интрига, которая раскрывается вместе с сюжетом. Ждешь финала, и он неожиданный, внезапный.

ТОЛЬКО НЕ БУДЕТ БАБУШКИ

Мы стояли у храма. Я держала в руке четырнадцать гвоздик. Было тепло, но хмуро, казалось, что вот-вот пойдет дождь. Я не плакала. Но войти в храм, где стоял гроб, боялась. Мне было уже тридцать шесть, но я ещё никого не хоронила. Это была моя первая смерть. Хоронили бабушку. Я чуть-чуть умерла вместе с бабушкой. Я стояла, сжав губы, напрягшись всем телом, рука онемела от тяжелых цветов. Мне хотелось, чтобы кто-то взял меня за другую руку и повел под распевные молитвы по высоким ступеням к бабушкиному гробу. Но вместо этого я услышала за спиной:

— Я тебя никогда не любил.

Я обернулась. Это был он, мой бывший муж Максим. Мы развелись два года назад, у нас был шестилетний сын Матвей и много ещё чего, что не позволяло расстаться до конца.

— Ты о чём? — спросила я, глядя куда-то в сторону, через голые ветки дерева в хмурое небо. Мне не хотелось, чтобы он видел мои сухие воспаленные глаза. И я не хотела видеть его глаз, прозрачных и пустых, как всегда.

— Я о любви, — ответил он.

— Сейчас? Зачем?

Он ничего не ответил. И я не стала крутить в голове его фразу, как это делала обычно. Он иногда специально говорил что-то, выводящее из равновесия. Делал он это по разным причинам. Сейчас для того, чтобы я очнулась. А может быть он на самом деле меня никогда не любил.

— Пойдем, — сказал он, подталкивая меня к ступеням храма.

Я сделала несколько шагов. Все уже были внутри. Я видела их, свечи в их руках. Я слышала звуки молитвы и всхлипывания. Кто мог плакать? Некому было плакать. У бабушки было два сына. Один жил далеко, в Африке. Другой близко, в той же квартире, что и она. Это мой папа. И всё.

Мои родители развелись давным-давно. Мама жила своей жизнью. Она не стала бы плакать о бабушке. Кто бабушка ей? Бывшая свекровь, сто лет назад забытая, вместе со страшным сном супружеской жизни. Мама приехала, потому что хотела поддержать меня, или чтобы показать тем, кто ещё остался от нашей разбитой на куски семьи, как хорошо она выглядит. Папа не умел плакать. У гроба стояли соседки, папины друзья и сын моего африканского дяди, мой двоюродный брат Гоша. Он случайно оказался в России. Или не случайно… Бабушка давно болела, не писала завещаний и всех любила. У неё был маленький домик у реки, в котором я проводила почти каждое школьное лето, и куда я миллион раз приезжала потом. Ещё квартира, в которую вернулся папа, когда они развелись с мамой.

— Где Матюша? — спросил Максим, когда мы уже вошли, и я закрыла рот свободной рукой, за которую меня так никто и не взял.

— Ты же видишь, его здесь нет. Он у моей подруги, — сказала я сквозь пальцы, закрывающие рот.

— У какой?

— У Ленки.

Он специально спрашивал, чтобы я не могла глубоко нырнуть в этот кошмар у гроба. Я должна была выныривать и глотать воздух, чтобы ответить.

Я положила гвоздики к её ногам. Я смотрела в её лицо, такое тонкое, спокойное, родное, любимое.

— Я всю жизнь её любила больше всех на свете, — сказала я тихо.

Этого нельзя было говорить, потому что бабушка ничего не слышала, а мама слышала всё. Она стояла рядом. Я сказала это, потому что бывший муж заговорил о любви, или потому что это было то, что меня сейчас переполняло. Надо было просто заплакать. А я бормотала:

— Она тоже любила меня больше всех на свете. Она умела любить.

Бабушка прожила долгую жизнь. Ей было восемьдесят шесть лет. Мы были близкими подружками. В её жизни было мало девчонок, и в моей жизни было мало девчонок. Мы хорошо с ней ладили. Она пекла мне тонкие блинчики, водила на реку смотреть уток, собирала со мной малину в саду и делала ещё что-то совсем не особенное, но такое необходимое. Иногда мы с ней просто болтали, смеялись, дурачились, как это делают девочки. А иногда рассказывали секретики. У неё был свой секретик. Она всю жизнь любила своего мужа, который ушёл от неё к другой. В нашей семье ни у кого не склеилась семья. Но бабушка умела любить, а больше никто не умел. И сейчас у гроба всхлипывали только пожилые соседки. Все остальные стояли спокойно. Папа немного ссутулился и переминался с ноги на ногу. Он хотел выпить. Я это знала. Он иногда много пил и кричал на бабушку. Это тоже был её секретик.

Мой секретик я заедала мороженым и мандаринами на маленькой бабушкиной кухне, запивала коньяком, который бабушка тайком наливала из папиной бутылки, заглушала звуками доброго певучего голоса:

— Ты самая лучшая, внученька моя золотая, ты самая лучшая.

— Почему же он спит с другими? Почему он уходит?

Она пожимала плечами и, подсовывая мне что-нибудь вкусненькое, говорила:

— Все они такие.

Она всё дела неправильно. Нельзя заедать проблему, нельзя мириться с изменами, нельзя пить коньяк, когда у тебя грудной ребёнок. Но мне это было нужно. И только она смогла мне это дать.

— Прощай, Варвара Филипповна, — сказал Максим, укладывая в гроб огромный букет жёлтых роз, перевязанных чёрной лентой.

— Бабуля… — прошептала я.

Я не знала, что ещё сказать. Гоша молчал, папа молчал, мама молчала. Бабушкины соседки крестились, по очереди подходя к гробу. Свечи догорали.

— Пойдём в машину, — сказал мне Максим. — Ещё кладбище. Потом поминки. Береги силы.

Я заплакала. Беззвучно и некрасиво. Рот скривился в гримасе, глаза опухли. Потом были венки, комья земли, кутья и водка… Мне было плохо. Я чуть-чуть умерла. Я ощущала это физически. Мне было трудно дышать, говорить, думать.

Максим привёл меня домой.

— Поспишь? — спросил он. — Я заберу Матюшу.

— Почему ты сказал мне, что никогда меня не любил?

— Чтобы ты почувствовала, как сильно тебя любила бабушка, и как сильно ты любила её. Ты должна была успеть попрощаться с этой любовью там, в храме.

— Какой ты умный, — сказала я с ухмылкой.

— Я очень хорошо тебя знаю, — напомнил он.

— Ты счастлив?

— Это неважно.

— Ну-ну…

Я свернулась клубком на кровати, прямо в чёрной одежде и траурном шифоновом платке. Мои светлые волосы торчали из-под него во все стороны, заплаканные опухшие глаза закрывались, мне не просто хотелось спать, мне хотелось исчезнуть. Как исчезла бабушка под слоем свежей земли, как солнце исчезает, уходя за горизонт.

— Завтра будет новый день, — сказал Максим, будто читая мои мысли.

— Иди, спасибо, что побыл со мной.

Где-то в прихожей зазвонил телефон, оставленный в сумке или в кармане плаща.

— Принести?

— Ответь сам.

Я закрыла глаза. Обхватила руками подушку. Сквозь навалившийся сон слышала встревоженный голос Максима. Ещё что-то случилось? Нет, на сегодня хватит.

— Придется вставать, Ириша.

— Что?

— Тебе ещё есть, кого любить. Матвей плачет. Он заболел. Просит, чтобы мама приехала. Ленка не знает, что делать.

— Что-то серьезное?

— Температура, рвота.

— Бедный милый мальчик.

Я очень любила Матвея. Но я не умела любить, как умела бабушка. Если бы у меня была температура, она бы прижала меня к себе и гладила бы по голове. А я вызову Матвею врача и в ожидании буду нервничать и возмущаться, что врач долго не едет, что температура не снижается от таблеток.

— Съезди ты. Сможешь?

— Конечно. Привезти его сюда?

— По обстоятельствам. Если совсем плохо вызывай скорую, звони мне.

Он ушел. Мне показалось, что сильно хлопнул дверью, наверное, чтобы защелкнулся английский замок. Или чтобы я услышала и вынырнула, как там в храме. Но я не могла. Хотя бы час, хотя бы полчаса.

Опять зазвонил телефон. Максим оставил его на кровати рядом со мной. Я протянула руку. Это мама.

— Ты где?

— Дома.

— Что так убежала? Ни слова, ни полслова.

— Матвей заболел.

— Ну, час от часу не легче.

— Максим за ним поехал.

— Гоша остается до девяти дней.

— Зачем ты это сказала?

— Ладно, потом. Отец напился. Разве так можно?

— Можно.

Я положила трубку. Можно напиться, если умер самый родной человек, можно валяться в кровати и хотеть спать, если самый родной человек заболел. Всё можно. И хлопать дверью, и хотеть наследства, и звонить не вовремя, и говорить не о том.

Я проспала несколько часов. Проснулась, вздрогнув, непроизвольно взмахнув руками, хватая то подушку, то телефон. Мне надо было за что-то ухватиться, зацепиться. Видимо, сон унес меня куда-то, откуда следовало вернуться.

— Прости меня, бабушка, — сказала я в подушку. — Прости меня, сынуля.

Все меня простите.

Я потёрла глаза. Ну что? Вставать и жить.

Набрала номер.

— Максим, что там у вас?

— Порядок. Отдыхай. Матвей останется у меня до завтра. Ему лучше. Врач был, лекарства дали.

— Вы с Олесей?

Это новая жена Максима. Они живут уже год. Я предполагала, что она беременна, но если он повез домой больного Матвея, значит, нет.

— Конечно. Всё хорошо.

— А я одна. Привези Матвея.

— Он не игрушка, он болеет. Ему надо отдыхать, лечиться.

— Ты жестокий.

— Не говори ничего. Поспи.

— Дай телефон Матвею.

Матюша задышал в трубку, сквозь забитый нос.

— Мама…

— Я тебя люблю.

Он промолчал. Он тоже не умел выражать свою любовь. Когда мы были рядом, он мог обхватить меня за шею. А сейчас он ничего не мог. Это у нас наследственное. Бабушка любила всех и за всех. А теперь всё закончилось. Вообще закончилось. Сегодня и навсегда.

— Приезжай. Попроси папу, чтобы привез тебя на машине.

— Папа сказал, что завтра.

— Хорошо, милый, выздоравливай. Тебя ещё тошнит?

— Нет. Я хочу жареной картошки.

Я встала. Голова болела и кружилась. Я сняла черный платок, завязала вместо него красный шарф и пошла жарить картошку.

Запахло по-домашнему, как у бабушки. Я научусь любить, если этому можно научиться, и научу любить, если этому можно научить. Всё будет хорошо. Только не будет бабушки.