Лоскутное одеяло

Елена Кладова, 2020

Судьба человеческая, словно лоскутное одеяло. Река жизни несёт эти кусочки в неизвестность, оставляя в душе счастливые или горестные воспоминания. Эти истории любви, запечатлённые в художественном слове наблюдательным и тактичным автором, согреют ваше сердце. С некоторыми персонажами вы уже познакомились в предыдущей книге Е.В. Кладовой «Сказки вечного папоротника». Книга предназначена для читателей всех возрастов, любящих качественную отечественную прозу.

Свиной пятачок и большая любовь

Жили-были в селенье одном старик со своею старухою. И было у них два сына, Тимофей да Еремей. Тимоха с малых лет рос хозяйственным: лопаты не чурался, вилами орудовал, топором махал. За водой сходить, огород вскопать, дров нарубить — это всё Тимофей. А ростом невелик, голосом тих, обличьем невиден. И отец с матерью его не ласкали, не баловали, словно не замечали.

Сладкие кусочки, лучшие обновки — всё ненаглядному Ерёмушке. Красавец вырос, телом богатырь, лицом хорош — глаз не отведёшь. Для родителей чадушко любимое, свет в окошке. И не видели они, что неумеха и бездельник растёт. С кровати сползти, до стола дойти, и то:

— Неохота!

Матушка ему в постель пирожки тащила, батюшка чаёк подносил.

Да только старели старики, дряхлели, и призадумались: сыновей-то женить надо. Тимофей, тот с радостью, хотелось ему отделиться, своим хозяйством жить, а не на братца пахать. Еремей же знай своё:

— Неохота!

Любая б невеста за него пошла, да, вишь, жениху «неохота!». А за Тимоху что-то девки не шибко замуж рвались. Не дождались старики свадеб, расхворались и померли в одночасье. Еремей так с лавки и не слезал, а Тимофею на всём хозяйстве тяжко приходилось. Пошёл он к свахе тамошней, деньжонок посулил, платок цветастый подарил, та и расстаралась. Высватала девку, хоть и не красавицу писаную, а и вовсе корявенькую, зато домовитую и с немалым приданым. Характером, правда, Матрёна дерзка была, и на язык остра, но с Тимофеем всё у них любо-дорого сладилось.

А вот Еремея вредная баба сразу невзлюбила, круто за него взялась. То и дело пинала: сделай то, поделай это! Он ей на всё: «Неохота!», так Матрёна в ответ:

— Есть не дам!

Сам бы взял Ерёма, так на всех шкафах да чуланах замки понавешены, а ключи у Матрёны в надёжных руках. И корки сухой у неё не выпросишь:

— Вот поработай поди, а потом за стол иди! За просто так кормить не буду!

Да вот только работник из Еремея никакой. За водой пошёл — ведро в колодце утопил. За дровами выехал — телегу в болоте засадил. А братец совсем бесчувственный, в одну дудý с женушкой дудит:

— Вот, помайся теперь, помыкайся! Это папенька с маменькой тебя с ложечки кормили, пока я вкалывал. Так нету их, сам давай пропитание добывай!

И невесты все куда-то подевались: кому бездельник и лежебока нужен! А Матрёна изводила-изводила Ерёму, да и вовсе выгнала. Выставила за ворота, да засов изнутри задвинула. Ворота крепкие, забор высокий — нет пути назад.

И пошёл Еремей куда глаза глядят. Глаза глядят плохо, слёзы в них копятся. Ноги и того хуже идут, не привыкли они ходить, ноги-то. По дороге ещё худо-бедно, ковылял Ерёма, а как в лес забрёл — так и дух из него вон.

Сел бедолага под деревце, заплакал горько:

— И куда ж мне, горемычному, податься? И куда же мне теперича деваться?

Пить хочется Ерёме, есть хочется, а папки с мамкой нету, пирожков никто не испечёт, молочка не нальёт. Гриб нашарил парень, надкусил — и тут же выплюнул, больно горек. Ягод в горсть набрал, пожевал — сморщился, кислей кислого ягоды. Так и жизнь у Еремея теперь, кислей кислого, горчей горького. Совсем тошно Ерёме, хоть ложись и помирай. Вот и лёг головой на кочку, ручки сложил, ножки протянул, погибели ожидая. Коли с голоду не помрёт, так звери дикие растерзают, мало ли их по лесу шастает. А то и змея укусит, медведь задавит.

Вот уже и ветки хрустят, не иначе тварь зубастая подбирается, добычу чует. Глазки закрыл Еремей, погибель неминучую ожидая, с жизнью совсем уж распрощался. Лежит, трясётся, как листок осиновый, всё, думает, кончается жизнь, толком не начавшись. И слышит вдруг над головой сердитый женский голос:

— Это кто это у меня тут бревном валяется? Травку мнёт, пройти не даёт? Быстро сказывай, кто таков и чего в лесу моём забыл?!

С перепугу сразу вскочил Еремей, глаза вытаращил. Глядь — стоит перед ним тётка, с виду обыкновенная, юбка на ней с каймой, кофта с вышивкой, платочек нарядный шёлковый на голове повязан. Лет бабе ни много, ни мало, не девица красная, но и не старуха старая. Видом пригожая, только глаза, чёрные, глубокие, словно насквозь прожигают, аж мурашки здоровенные по телу побежали.

— Еремей я, тётенька! — еле выговорил скиталец бедный. — Из дому родимого братец с женой меня выгнали, деваться боле мне некуда. Шёл я, шёл, да сюда нечаянно зашёл. А вы-то кто, тётя?

— Племянничек нашёлся! — фыркнула баба насмешливо и огорошила: — А колдунья я здешняя, ведьма Глафира.

Тут уж душа у Ерёмы и вовсе в пятки ушла. Эвон как, на ведьму напоролся. Это, пожалуй, пострашней медведя будет. Вот где ужас-то! А ведьма, знай, глазищами буравит, вопросами пытает:

— И за что же тебя, сердешный, из дому-то попёрли? И что ж другой дом себе не построишь, по лесу без дела шатаешься?

Всё, как на духу, рассказал Еремей, во всём признался. И что делать ничего не умеет, и что неохота ничего делать-то, поведал.

— Вот значит как! — сдвинула сурово тёмные брови Глафира. — Лодырь ты, выходит, и никудышный человек! Мне такие ни к чему, у нас в лесу все при деле. В жабу, что ли, тебя превратить? Будешь комаров изводить, аль цапле на обед сгодишься. Всё польза!

— Не надо, тётенька! — слёзно взмолился Еремей. — Не надо в жабу!

— Так на что ты ещё годишься? — всё ещё сердито спросила ведьма. — Ни толку от тебя, ни проку, не мужик, а видимость одна.

— Я исправлюся! — бухнулся Еремей на колени. — Честное слово!

— Ты клятвами-то не разбрасывайся! Слово дать легко, да сдержать непросто. Ладно уж, попробую поверить. Поживёшь у меня пока, делать будешь всё, что велю. — Тут голос Глафиры зазвучал совсем зловеще: — А как услышу «неохота», вмиг превращу, нет, не в жабу. В кабана. Понял? В ка-ба-на!.. Видно ты, как и он, только жрать да спать горазд.

Уж как Ерёма обрадовался! Клялся и божился, что всё сделает, на всё согласен. Шёл за ведьмой по извилистой тропке и бормотал, не переставая:

— Спасибо, тётенька! Спасибо, милая!

Долго ли, коротко ли шли, да до места добрались. Глафира шагала легко, словно по воздуху плыла, а у Ерёмы ноги заплетались, но брёл, не отставал.

Дом у ведьмы оказался вовсе не избушкой на курьих ножках. Изба огромная, крыльцо высокое. Рядом сарайка, в загончике курочки гуляют, корова, слышно, мычит. За домом сад виднеется, огород. Опечалился Еремей, видя такое хозяйство, поболе, чем дома у них было. А ведь он работать обещался! Сбежать, может?

Ведьма вмиг такие мысли услышала, в калитку парня втолкнула и на замок за ними ворота замкнула.

— Подрядился? Так давай, исполняй. Сейчас напою, накормлю, спать уложу. А с утреца и возьмешься за дело. Да слова мои помни!

Увидавши на столе кашу с молоком, пироги да блинчики, про всё позабыл Ерёма. Подъел со стола все чисто-начисто, потянулся богатырски, зевнул широко.

— Здоров ты лопать! — хмыкнула Глафира. — Поглядим, каков работник будешь. А теперь можно и на боковую. Пойдём, я тебе там, в каморке, постелила.

Еремей к пуховым перинам да пышным подушкам привык, но и соломенному тюфяку и лоскутному одеяльцу обрадовался. Как на подушку голову опустил, так и в сон провалился.

Кажется, вроде только прилёг, едва заснул, а уж Глафира его трясёт, подымает:

— Вставай, лежебок! Утро наступило, дела дожидают. Умывайся, завтракай — и вперёд!

И пошло-поехало! Навоз из сараев убрал Еремей, воды во все бочки натаскал, двор подмёл. Умаялся, хотел в холодочке прилечь, а хозяйка тут как тут:

— Солнышко высоко, работай, лежебока!

Вот ведьма! И с обеда дел нашла, никакого покоя. Уж с ног работник валится, а она знай своё:

— За дело!

День простоял Еремей, другой выстоял, а на третий беда и случилась. Заснул бедолага с устатку под смородинным кустом, где ягоду собирал, тут Глафира его и подловила. Подскочила с криком:

— Дрыхнешь, лодырь? А работать кто будет? Вставай давай!

А Ерёма-то спросонья ей в ответ:

— Неохота!

Разозлилась ведьма вмиг не на шутку, ничего слушать не стала, да и выполнила обещанное. Пошептала чего-то, повертелась, топнула, хлопнула, свистнула — и обернула-таки парня в кабана!

— Вот так, свин!.. — воскликнула Глафира довольно. — Да за тебя кучу денег выручить можно. Ещё подкормлю до осени — и на базар. Озолочусь!

Хочет Еремей слово вымолвить, а не может. Только хрюк получается. А понимать-то всё понимает. Эх, да лучше б он сразу в лесу помер!

И стал жить Ерёма в хлеву. Подстилку ему мягкую стелют, до отвала кормят, и работать никто не заставляет. Не о такой ли жизни он всегда мечтал? Да разве это жизнь?! Ох, Ерёмушка, несчастная головушка, и зачем ты только на свет уродился. А ведь осень-то не за горами, страшно даже и подумать, что его ждёт. Зарежут кабанчика, а он и пожить не успел, и любить не любил.

А дни так и бежали за днями, не знал Ерёма, сколько ему осталось, но чуял — недолго. Глафира своего не упустит. А пока ел да спал Еремей, спал да ел. Да и куда ему было деваться? Замок копытцами не открыть, забор высоченный не перепрыгнуть. А и уйдёт, в таком обличье одна дорога — на зуб кому-нибудь. Ой, тоска зелёная! И не удавишься от такой тоски: как копытами петлю вязать? То-то и оно, что никак.

Тосковал в хлеву Ерёма, а к Глафире гостья припожаловала. Слышит как-то, ведьма с кем-то разговаривает, и смеётся вроде радостно. Испугался он за свою шкуру, неужто его час пришёл, по его душу кто-то прибыл. До того гостей у Глафиры не водилось. Приходили за делом, да дальше ворот ведьма никого не пускала. Встретит — проводит у калитки, а во двор всем дорога заказана.

А тут прямо соловьём разливается, привечает кого-то радостно. Высунул Еремей рыло в щёлку, уж больно поглядеть на гостью охота! Увидал — и сердце в груди под слоем сала затрепыхалось. Прибыла к Глафире девушка молоденькая. Собой невеличка, ясноглазая, шустренькая, как капелька живая. Не сдержался Еремей, вздохнул жалостливо-горестно. Эх, судьба-злодейка! Такую бы любушку человеком повстречать, а со свиным рылом куда сунешься!

А девчушка-то стон-хрюк услыхала, в сарайку заглянула, ладошками всплеснула:

— Вот так боров у тебя, тётушка! Целый слон!

— Ну, слон не слон, а кабан и вправду справный, Машенька. Целое богатство тут на соломе лежит.

Машенька Ерёму за ухом почесала, по морде провела. И знать не знает девица, что добра молодца оглаживает. А у молодца аж слёзы из глаз, и сердце всё чаще бьется. Заподозрила Маша неладное, обернулась к тётке:

— Что-то странный какой-то у тебя кабан. Опять балуешься?

— Балуюсь! — весело призналась ведьма. — Да пойдём, наконец, в избу, племянница дорогая. Там за чаем с пирогами всё тебе и обскажу.

Ушли они, а Еремей, знай, думу свою печальную думает. В кои-то веки девушка встретилась, в душу запала, а как ей объяснить, что не боров он вовсе, что под шкурой щетинистой сердце человеческое болью исходит!

Еремей в хлеву страдал, а Маша с тётушкой за богатым столом чаи распивали и беседы беседовали. Кому ведьма Глафира, а кому родня сердечная. И тем угощает племяшку любимую, и этим потчует. А у Маши странный свин из ума не идет, страсть как любопытно всё про него узнать.

— Признавайся, тётя, опять мужик тебе не угодил? Первый-то твой муж до сих пор, поди, в лесу медведем бродит?

— Не-а! — беззаботно откликнулась Глафира. — Не бродит. Охотники подстрелили, так он теперь в богатом доме шкурой у камина лежит.

— И не жалко? Всё ж мужем был тебе, вы и лет немало с ним прожили. Чай, любила?

— Не-а! Не жалко! — опять хохотнула тетка. — Нечего было по бабам бегать, меня сердить.

Ну, вот что с ней поделаешь. Ведьма — она ведьма и есть! И бабушка Машина ведьмой была, и прабабушка. Мама Машина и Глафира — близняшки, и при том разные. Нюраша тихая и мягкая уродилась, а Глаша боевая и решительная. И дар ведьминский она унаследовала, а передать хотела Маше, своих детей у колдуньи не было.

Но Маша не больно-то в ведьмы рвалась: она с мамой и папой в городе жила, обычной жизнью, и без колдовства прекрасно обходилась. Но у тётки в лесу гостила всегда с удовольствием. А Глафира надежду не теряла, племянницу всячески привечала и баловала. Торопить, правда, не торопила, девка-то молодая совсем, а сама Глафира ещё в силах. Но Машка упиралась из всех сил, не хочу ведьмой быть — и точка!

— А ты всё-таки подумай! Наш дар сильный, жалко такой терять. И добра сколько сделать можно!

— А зла сколько? — отбивалась Маша. — Я ж, как и ты, горячая, рассержусь, разойдусь, и такого в сердцах натворю!

— Оно верно. — Согласно кивнула Глафира. — Я вот нечаянно тоже… сотворила. Кабан-то у меня и впрямь непростой. Какой парень был!

И тётушка поведала всю Еремееву историю. Маша слушала, ахала, охала, а после потребовала строго:

— Превращай обратно! Это уж слишком, ты ж не злобная баба Яга.

Глафира вздохнула:

— Не злобная. И самой жалко. А не могу! Обратный оборот не под силу мне. Сгоряча обернула мальчика в кабанчика, а назад — никак.

И добавила вкрадчиво:

— Вот если ты поможешь…

— Опять за своё! Сказано, не хочу колдовать.

— Тогда и кабан на колбасу пойдет!

— Придумай что-нибудь!

— А нечего придумать! Или дар берёшь, или из Ерёмы окороков понаделают!

Долго кипятились и ругались родственницы, но так ни до чего не договорились. Глафира сдалась первая:

— Ладно, утро вечера мудренее. Давай спать укладываться. А то воюем, как дикари какие! В кои-то веки племяшка приехала, не ругаться ж со мной, а в гости.

Заснуть Маша сразу не смогла, всё думала. Так и не додумавшись ни до чего путного, всё-таки заснула, и видела во сне добра молодца с ясными глазами.

Гостит Маруся у тётушки день, гостит другой, в лес ходит по грибы-ягоды, в огороде помогает. И к Еремею каждый день не по разу забегает, поговорит ласково, погладит, за ушком почешет. А он пятаком водит, похрюкивает, глазами голубыми в самую душу заглядывает, совсем такими глазами, как у добра молодца из Машиного сна.

Хитрая тётка за всем этим наблюдает и подзуживает:

— Можешь, можешь свиное рыло в светлый лик превратить. Нет, ну если колбаски свиной хочешь…

И дожали-таки бедную девушку с двух сторон! Согласилась Маша получить ведьмацкую силу, лишь бы Еремея от погибели лютой спасти. Подумаешь, ведьма! Их теперь на костре не жгут, головы не рубят, на дереве не вешают. Да и вовсе не обязательно колдовать-ворожить. Будет жить, как жила, зато и Ерёма жить будет.

Глафира за обучение рьяно взялась, древние книги из сундука достала, сама целые лекции начитывала, зельем каким-то поила. Потом ещё и экзамен строгий устроила, придиралась, как могла. Но Маша наша — девушка неглупая и образованная, справилась на «отлично». В полночь при полной луне старшая ведьма молодую посвятила окончательно и сказала довольно:

— Зов крови не обманешь! Наша ты вся. Опыта нет пока, а сила в тебе великая. Сумеешь правильно распорядиться — прославишься.

— А Еремей? — Машу пока только это и интересовало.

— Да прямо завтра и обернём дурака обратно. — Глафира вздохнула притворно. — Эх, денег-то я не заработаю! Ну да ладно, обойдусь. А если не исправится ленивец после этого, так и знай, снова в свина превращу!

На пару ведьмы без труда Еремея опять человеком сделали. Он-то Машу, едва увидев, полюбил, ещё в теле поросячьем пребывая. А она, парня разглядев, тоже чувствами прониклась.

Пока у Глафиры жили-были, любовь все крепла. Ерёма урок усвоил крепко-накрепко, напрочь своё «неохота!» забыл, любую работу выполнял играючи. С Машей всё сладилось-наладилось, поехали благословения у родителей просить. Свадебку сыграли и зажили счастливо. Жена-то молодая лишь по работе ведьмой была, дома — супруга любящая и заботливая. Да только муж всегда помнил, что на ведьме женат, не потрафишь чем — и вмиг в болоте жабой окажешься, или козлом на лугу.

…Самолёт летел себе и летел, а Лида читала. Отвлеклась на обед и ужин, подремала немножко, и снова погрузилась в книжку. Она не замечала, как пролетают эти полётные часы, и на соседей внимания не обращала, и словно не видела снующих мимо стюардесс. Только почувствовав, что закладывает уши, Лида с удивлением обнаружила: а они ведь снижаются. Надо же! И настроение уже совсем другое. Нет напряженной печали, испарилась. Пришло лишь нетерпеливое ожидание встречи с любимым местом на планете. Много где бывала Лида, много чего повидала, но нигде так не дышала полной грудью, нигде не ощущала всей кожей такого родного тепла. Вот любила северянка эти тропики, и всё тут!

Посадка, сутолока в аэропорту, дорога к морю тоже пролетели незаметно. Выбранный Лидой отель был совсем новым. Еще с Серёжкой они мечтали в следующий прилёт пожить именно в нём, обнаружив при прогулке строящееся шикарное здание. Уже тогда было видно, как тут красиво и как удачно расположена гостиница. Ожидание не обмануло. Лида успела отметить и шикарный ухоженный парк вокруг, и сказочный вид на море. Да и номер оказался прекрасным, с огромным балконом. На балкон первым делом Лида и вышла. Курила, любуясь закатом, прислушивалась к себе. Безмерного счастья, как раньше, не было, но и сожаления, что она здесь и одна, не возникло. Было просто хорошо. Отпуск почувствовался сразу, нелюбимые сугробы исчезли из памяти. Да и усталость накрыла, после такой-то дороги. Убаюкивающий шорох моря сделал своё доброе дело, навеял крепкий и спокойный сон на широкой удобной кровати.

Утро Лида встретила тоже на балконе. В номере имелись принадлежности для чая-кофе, а что может быть лучше кофе с видом на море и с сигареткой на рассвете в тропиках? Море шуршало, пальмы шелестели, в их мохнатых лапах перекликались какие-то птицы. Прекрасно отдохнув, Лида встала довольно рано, но на завтрак не спешила, любовалась всей этой красотой. Яркий ковёр сада переливался всеми красками, чаша бассейна была какой-то невероятной голубизны. Всё-таки природа здесь щедра до неприличия! Какие краски! Им даже определения не подобрать. И море неподалёку движется, сверкает, переливается, свежий запах перебил даже аромат кофе и табачный дым. И тепло-о-о-о! Плюс тридцать пять воздух, плюс тридцать вода. Неплохо для января?

Когда она отдыхала-то последний раз? Давно. А так только к маме выбиралась, устраивая небольшие каникулы. На речку бегала, в лес, немножко отключалась от привычной суеты. Спать забиралась на сеновал, устраивалась на шуршащем, восхитительно пахнущем ложе, заворачивалась в тёплое лоскутное одеяло, стараясь забыться, уйти от своей не проходящей печали.

Племяшка Катька, рассматривая лоскутки, каждому кусочку историю подбирала. Лида, присмотревшись, тоже домысливала и фантазировала, придя к выводу, что судьба человеческая — она лоскутное одеяло и есть. События, встречи, дни ясные, времена горькие — вот и сшивается разноцветное полотно. У кого-то серенькое, у кого-то парчовое, как повезёт. Лидино одеяло долгие годы сшивалось из весёлых и цветастых кусочков, а сейчас вот маловато красок стало. Но ведь это не так! Вон перед глазами какая красота расстилается. Пора начинать всё это видеть, радоваться тому, что это есть. Сколько раз внушала ей мама, что надо научиться жить, с эмоциями, с чувствами, не огорчать близких своей печалью. Так устроен мир, нет в нём совершенства, но всегда можно найти светлые пятна. Мама права: надо жить, и жить настоящим, жить за себя, жить за Серёжку. Он не любил её хмурую, делал всё, лишь бы Лида улыбалась. А она его подводит, плачет, печалится, не живёт, а существует. И словно услышала: «Молодец, рыжая!»

Муж звал её рыжей, хотя красноватый оттенок волос проявлялся лишь на солнце. А она его величала серым: когда волком, когда зайчиком. Прекрасно сочетались серый и рыжая! Лиде ли обижаться на судьбу, её замужество дало столько женского счастья, что она сама себе порой завидовала. Много ли баб после десятка прожитых вместе лет так любили и горели, как в медовый месяц? Вернуть это нельзя, но это — было, и расшивало одеяло Лидиной судьбы шёлковыми яркими квадратами. И сейчас просто стыдно быть несчастной! Она может себе позволить подобный отдых, у неё есть много всего, и она будет жить по-настоящему.

Лида сощурилась довольной кошкой. Мисочку еды ещё для полного счастья. До встречи с морем надо всё же позавтракать. Решив извлечь из отпуска максимум удовольствия, Лида направилась в ресторан. Стойку с европейской едой она миновала не глядя. Яйца да ветчина с сосисками и дома в достатке. А вот все эти непонятные соусы, супчики, блинчики будем пробовать! И кофе, и тарелка с фруктами. Как же всё тут вкусно! И снова кофе, под сочный ананас, под нежнейшее манго. Под конец Лида все-таки отяжелела, дома-то она лишь кофейком по утрам пробавлялась. Ну, на то он и отпуск.

К счастью, Лида могла себе позволить есть всё, ни о чём не беспокоясь. Крепкая, но довольно стройная, фигурка не менялась с юности. Она не была идеальной, но всё же очень даже ничего. Впрочем, Лида никогда не придавала особого значения внешности, искренне считая, что настоящее обаяние скрыто в чём-то другом. Она не понимала приятельниц, постоянно терзающих себя диетами, подправляющих то нос, то губы, то зад, то перёд. Результат всегда бывал один и тот же: счастье в личной жизни никак не зависело от полноты губ или разреза глаз. Хотя вокруг полно лиц, явно подкорректированных. Отель был не дешёвый, и публика соответствующая.

Что-что, а окружение волновало Лиду меньше всего, она не собиралась ни с кем знакомиться и общаться. Заканчивая свой неспешный завтрак, она лишь мельком огляделась по сторонам. Никто не был ей нужен, она приехала к морю и солнцу. С солнцем с утра уже пообщалась, теперь пора к воде. Сигаретка после кофе (это святое!), и можно двигаться к главной цели своего путешествия — к Сиамскому заливу.

Море не обмануло ожиданий. Бодрящая прохлада — это не для Лидии Ивановны Куприяновой! Тёплая, ласковая, словно шёлковая, вода, расслабляющая и обволакивающая — вот её стихия. Лежа на спине, Лида покачивалась в нежных волнах, глядя в небо, потом перевернулась и долго плавала, до приятного изнеможения. Нет, ну есть же место на планете Земля! Прямо создано для её, Лидиного, удовольствия. Она даже шезлонг облюбовала на солнышке. Так хотелось нагреться впрок, прожариться, как следует! Уж очень она любила высокие градусы и палящее солнце. Под этим солнцем Лида и задремала, выпав на время из действительности. Море что-то ласково шептало, солнце старательно грело, и она чувствовала себя почти счастливой.