Ты как девочка

Елена Колина, 2018

Две подруги-писательницы, автор интеллектуальной прозы и знаменитая сочинительница любовных романов, сколько между ними всего с юности до наших дней, – преданность и предательство, зависть и восхищение, одна любовь, и… один сын? «Самое интересное это взросление взрослых», – говорит главный герой, так преданно любящий свою мамочку. В какие игры играет с нами память, можно ли мужчине быть слабым и чувствительным, станут ли друзьями взрослые дети и их невзрослые родители? Эта книга своей иронией и проницательной наивностью дает нам возможность посмеяться, погрустить, и на время перестав тревожиться о своей жизни, погрузиться в чужую и понять, что наша жизнь ценна, и в ней есть надежда на счастье.

Подруги-писательницы, жестоковыйный лауреат и знаменитая писательница для дур выдуманы и все совпадения случайны.

Думаете, только вам плохо? Как бы не так!

Андрей Мамкин

Если вам скажут, что кто-то был в школе жертвой травли или ботаником, а потом он вырос и стал звездой, — не верьте. Или, наоборот, в школе был звездой, а потом оробел — тоже не верьте. Человек всегда один и тот же, что в четырнадцать, что в пятьдесят.

Эта книга про мои отношения с Мамочкой. Меня интересуют кризисы взросления и старения. Это вообще самое главное — взросление и старение.

Если вас сильно раздражает «Мамочка», то ничего не поделаешь, я не собираюсь ради вас менять свои привычки.

А если вы удивляетесь, что я такой умный, так посмотрите на анкету Пруста, которую он заполнил мальчиком. Только я не… ну, вы понимаете.

Андрей Мамкин «Тайный Дневник Андрея Мамкина, предназначенный для печати и экранизации»

Клара у Карла украла

Я не хочу быть той, на ком никто не захотел жениться!

Давным-давно, в восьмидесятые годы прошлого века, было принято выходить замуж.

ЭТО БЫЛО ТАК ДАВНО, ТОГДА ВСЕ ПО-ДРУГОМУ БЫЛО!

Не очень давно!.. Это время даже не то чтобы приблизительно близкое к нам, это время совершенно наше: тогда родились люди, которым сейчас чуть больше тридцати, у мам, которым сейчас чуть больше пятидесяти. Это наше время. Но другое.

Ни о чем таком, вроде «искать себя», тогда не было речи. Начать учиться в университете, бросить университет и, немного поискав и не найдя себя на родине, поехать волонтером в Европу, осесть во Флоренции, придумать учиться на факультете политологии, через год передумать, вернуться в Питер, поступить в магистратуру, бросить, уехать в Батуми, открыть там бар и вдруг однажды ночью услышать стук биологических часов — и разволноваться, тик-так, тик-так, не пора ли заводить детей, — а утром подумать, что это все от «Кот дю Рон» от Домен Гран Николе из списка вин «Дерзкие и натуральные. Для винных энтузиастов» и впереди еще полно времени… Ни о чем таком в 1985 году речи не шло. Учиться там, куда довелось поступить, и замуж — это всё.

Девушке нужно было выйти замуж в институте. После окончания института незамужней мог светить только роман с женатым на работе — и тогда уже всё, при этом на бедную незамужнюю падала тень второсортности — «никто замуж не берет» или ей сразу же выносился вердикт «второй сорт». В роддоме, кстати, двадцатичетырехлетнюю роженицу называли «старородящая». Неприятное слово, как будто рожаешь в девяносто, и в нем прямо-таки физиологическая второсортность, как пересортица у фруктов или осетрина второй свежести.

Если и был на свете человек, который не собирался нести на себе даже тень второсортности, то это Клара Горячева. В детстве ее дразнили «воображала, первый сорт, куда едешь, на курорт», и она не обижалась, а, напротив, радовалась: она первый сорт!

Кларе девятнадцать лет, она неяркая одуванчиковая блондинка, студентка третьего курса технического института. Не имеет значения, где и чему Клара учится, ее путь определен — аспирантура, диссертация, преподавание в институте, два месяца отпуска. Клара мысленно скакала на одной ножке — ей всего девятнадцать, а уже свадьба, она уже замужем, ха-ха-ха!

Жених с невестой были такие «еще дети», домашние дети, что казалось, это их родители женятся друг на друге. Родители были очень разные: отец жениха с тихим ехидством называл своих новых родственников «профессора» или «наши сваты профессора», а Кларин отец, которому в голову не пришло бы фольклорное «сваты», рассказывал старым друзьям: «Кларины новые родственники — такие типичные советские начальники». Старые друзья называли профессора студенческим прозвищем Екарный Бабай за неумелые попытки ругаться или просто Бабай.

Андрей Горячев, физик (его работы были хорошо известны за границей), не принимал участия в семейной суете, но это только на первый взгляд. На самом деле он был вовсе не отстраненным от семейных проблем отшельником-шизоидом, какими любили изображать ученых, а большим жизнелюбом, любил семейную суету, любил быть главным в семье, правда, руководить женой и дочкой предпочитал дистанционно, с работы или из-за закрытой двери своего кабинета.

«Профессора», Андрей и Берта, из деликатности не признались бы новым родственникам, что им стыдно за такую роскошную и шумную свадьбу. Профессору Горячеву и его жене (Берта была необыкновенно хороша собой, вылитая актриса Быстрицкая) было стыдно сидеть за столом, будто в президиуме, обвитыми кумачовыми лентами с выписанными на них золотом «тесть» и «теща», стыдно смеяться шуткам про тещу и стыдно не смеяться… стыдно, когда по команде тамады жениха и невесту обсыпали пшеном «для плодородия». При слове «плодородие» применительно к своему ребенку профессор Горячев вздрогнул и ужасно покраснел.

Когда тамада закричал: «А теперь сватам — горько!», отец жениха, обвитый красной лентой, с привычной начальственной гордостью демонстрировавший звание «свекр», встал и повернулся к матери невесты. Горячев сделал страдальческое лицо «ну, уж это нет, это перебор», но его жена встала и подставила щеку своему новому родственнику Кузьмичу.

Кузьмич — не отчество, как могло показаться, а фамилия. Кларин жених Стасик имел типичную белорусскую фамилию Кузьмич. Кузьмичи оба были начальниками, она, Кузьмич Т. П., главней. По утрам от их подъезда расползались в разные стороны две черные «Волги» — ее везли в Смольный, а его на Исаакиевскую площадь, в исполком. Кузьмичи оба сделали прекрасную карьеру.

С точки зрения Кузьмичей этот брак был мезальянсом: всем понятно, что детям начальников лучше было бы жениться на детях начальников, а не тащить в семью чужеродных интеллигентов. Когда Стасик сделал Кларе предложение, первое, что Кузьмич спросил у будущей невестки: «А твой папа водочку пьет?» Он сам не то чтобы напивался вдрызг, пил слишком уж сверх меры, просто проверял совместимость. Клара сказала «нет». Кузьмич вздохнул: эти люди чужие и никогда своими не станут.

Смешно, что с точки зрения Горячевых все обстояло точно так же: это был нежелательный союз, уступка единственному ребенку, мезальянс. По совершенно симметричным причинам: Кузьмичи были чужими, из другой среды, другого культурного уровня, не понимали шуток, не читали книг. «Мы ваших книг не читаем», — коротко выдохнул Кузьмич при первом знакомстве, показав брезгливо на томик Кортасара, чем-то Кортасар ему особенно не понравился.

— Только Чуковский, — серьезно сказала Клара.

Родители на нее шикнули: назвалась груздем — полезай в кузов да и сиди там, не иронизируй.

В генеральном различии семей имелись и свои преимущества. Кузьмичам этот союз льстил: среди их родни ученых не было, у них самих в смысле образования было негусто, училище плюс партийные курсы, далеко не уедешь. Горячев был настоящий ученый, профессор в очках. Кузьмичи говорили: «Наш сват — ученый международного уровня, автор книг и теорий». Кузьмичи, в свою очередь, своим положением вызывали у Горячевых робость и уважение: ведь они были совершенные маги и волшебники. Все время предсвадебной суеты Горячев со смешанными чувствами протеста и робости наблюдал, как живут в другом мире, где все решалось одним звонком (икра, колбаса, дубленка, больница), где водитель привозил домой пайки с невиданными деликатесами, лучших врачей… Профессор называл Кузьмичей «хозяева жизни».

Конечно, они были разных взглядов, разных убеждений. У Горячевых дома хранили Солженицына, могли рассказать антисоветский анекдот, любили посмеяться над советским официозом, пусть и за закрытой дверью. Убеждения же Кузьмичей были таковы: официальная линия партии — это и есть их убеждения, и откуда же взяться другим?..

Но Горячевы без всякого напряжения понимали, что убеждения — это последнее, что характеризует новых родственников, тем более и убеждений-то никаких нет, а в самом главном человеческом смысле они хорошие, очень хорошие люди. За месяц до свадьбы у профессора случился сердечный приступ — новые родственники прислали бригаду кардиологов, целую клинику на дом. И ведь их никто не просил, они сами, сами. Да и жених был неглуп и почтителен.

А Кузьмичам нравилась невестка, девочка с мягким треугольным лицом. Рядом с их огромным красавцем Стасиком тоненькая до хрустальной хрупкости Клара в облаке светлых кудрей выглядела застенчивым одуванчиком, нежно улыбалась, скромно себя вела — такая хорошая девочка, без недостатков! Кроме того, Кузьмичам, с их природной живучестью, было ясно: в этом конкретном случае у них будут красивые внуки.

Итак, для обеих семей это шаг наверх и вбок, и хотя в объединении Кузьмичей и Горячевых были некоторые подводные камни, в главном имелся полный консенсус: на вопиющую разность семей закрыть глаза, всем дружить и прекрасным двадцатилетним детям дать все самое лучшее.

Всем было понятно, что у молодой семьи исключительно радужные перспективы: родители жениха имеют организационные возможности, родители невесты — научные, они возьмут своих детей и вместе понесут их в будущее: Кузьмичи поспособствуют, чтобы детей взяли в аспирантуру, Горячев напишет детям диссертации, затем в игру опять вступят Кузьмичи: Клару устроят преподавать, Стасику будут делать карьеру. Карьера Стасика будет не научная, а настоящая, партийная. Клара будет ученым, как папа, Стасик будет начальником, как мама с папой, возможно, станет первым человеком в городе, ну не прелесть ли?.. Золотая парочка.

Квартирный вопрос у золотой парочки не стоял, им было где жить — у Таврического сада. В доме на Таврической улице у Горячевых было две квартиры: в большой квартире на пятом этаже останутся родители, а в маленькой квартирке на третьем этаже будут жить дети, Клара с мужем.

В середине свадьбы, когда все уже выпили, оба клана перезнакомились, Клара несколько раз сбегала с девочками покурить (она не курила, просто за компанию глотала дым), тамада велел жениху произнести тост. Стасик пихнул Клару локтем — «давай ты».

Кларин тост на свадьбе произвел на гостей впечатление разорвавшейся бомбы, обсуждать его не перестали и через день после свадьбы, и через год. Берта, вспоминая, говорила: «Одного не понимаю — что вдруг?..» Кларина свекровь называла этот тост «вот тогда-то я сразу и поняла» (вранье, ничего она не поняла, просто чуть не умерла от ужаса).

Клара начала свой тост от стеснения косноязычно:

— Спасибо папе… и маме… маме и папе, и родителям Стасика, и всем гостям… Я очень хотела выйти замуж, и тут встретила Стасика, и… и… и… — В полной тишине Клара несколько повторила «и», как будто на нее нашел приступ икоты, и замолчала.

Берта покраснела (Кларины слова звучали так, будто она хотела устроить свою судьбу, и тут ей подвернулся Стасик).

Тут какой-то нетрезвый гость захлопал в ладони и закричал: «За новобрачную Кузьмич!» Гости Кузьмичей разделились на две группы: такие же, как Кузьмичи, начальники (белоснежные рубашки, пиджаки, животы, важные лица) и деревенская родня (к чести Кузьмичей они от своих корней не отказывались, и родня из Витебска была представлена полно). Обе группы рассматривали гостей со стороны невесты настороженно — что за люди эти профессора, пьют мало, песен не поют. Главный кузьмичевский гость, свадебный генерал, первый секретарь то ли обкома, то ли горкома, смотрел неодобрительно — культурные, конечно, люди, научная элита, но вот что сидят с кислыми рожами, как на симпозиуме, здесь ведь не симпозиум, а свадьба.

— За новобрачную Кузьмич! — не унимался пьяный гость.

— Нет, я оставила свою фамилию, Горячева. У нас с папой в детстве был конфликт, ужа-асный… — Клара засмеялась, как артистка на сцене, ощутила уверенность от звука собственного смеха и принялась рассказывать историю в лицах.

За себя, капризным голосом: «Папа! Я ненавижу фамилию Горячева! Папа, я не хочу быть Горячевой, я поменяю эту дурацкую фамилию на мамину, красивую! Папа-папа, папа-папа…»

Так смела и хороша собой была Клара, что все слушали завороженно, и Клара поймала реакцию зала, и ее понесло:

— И вот так я его мучала: Горячева, Горячева, хуже Горячевой только Иванов-Петров-Сидоров! И вот теперь я всегда буду Горячевой в знак моей любви к папе. Папочка, ты лучше всех, я горжусь, что ты мой папа… и даже твоя фамилия этого не испортит.

Свадебный стол грохнул смехом и аплодисментами.

— Не поменяла фамилию, как это не поменяла? — растерянно-оскорбленно переспросила Кларина свекровь.

Когда все отсмеялись, кто-то из начальников, гостей Кузьмичей, спросил на весь стол: «Какую же ты хотела фамилию?» В те времена никому и в голову бы не пришло обратиться к юной невесте на «вы».

— Я хотела быть Гольдштейн. Клара Гольдштейн — очень красиво, правда? Меня назвали в честь маминой мамы, Клары Гольдштейн. Ее семью фашисты расстреляли в Одессе. Если бы моя бабушка с маленькой мамой перед войной не оказались в Ленинграде, их расстреляли бы, как всех евреев в Одессе… и меня бы не было. Что вы так смотрите? Я еврейка. Вы разве не знаете, что я еврейка?

При слове «еврейка» все замерли. Шокированы были все, и гости-начальники, и гости-ученые: есть вещи, о которых не говорят вслух. Первый секретарь обкома побагровел, и остальные начальники тоже изменили цвет, кто-то побагровел, а кто-то, наоборот, побледнел. Девочка нарушила правила.

Тогда о многом не принято было говорить. Да что там не принято, нельзя говорить. Почему нельзя? Евреи есть, а слова такого нет? И среди коллег профессора Горячева немало евреев, вот они, смущенные, сидят за свадебным столом… Кто запретил произносить «еврейка», каким указом? Никто, никаким, но все это знают. Особенно сами евреи. Клара тоже знает — она же не дура.

Клара на этом не остановилась, в полной тишине продолжала:

— А мой дед Гольдштейн — раввин в нашей петербургской синагоге.

«Синагога» — нельзя говорить! Синагога всю жизнь стоит на Лермонтовском проспекте, напротив химчистки, но говорить нельзя! Пусть бы Клара, белоснежная невеста, тоненьким голосом вдруг сказала матом «…!» и еще «…!» — и то было бы лучше.

Если бы гости могли встать и уйти, как уходят с провалившегося спектакля, целыми рядами под стук откидных сидений, то половина гостей резко шаркнула бы стульями по полу и покинула свадьбу. Но чтобы демонстративно уйти, нужно иметь смелость, и решился лишь свадебный генерал, первый секретарь, — медленно и весомо двинулся к выходу, толстоватым боком сметая со стола бокалы. А бедные Кузьмичи привстали и простерли руки вперед, словно обреченно моля: «куда же вы, куда?..» Возможно, они были на «ты», тогда они молили «куда же ты?..».

Профессор Горячев встал с выражением лица, которое Берта обычно называла «вот только не надо мне делать профессорский вид», — как будто одна часть его отсутствовала по важным научным делам, а другая здесь и хоть рассеяна, но строга. Мягко надавил Кларе на плечо — садись, детка.

— Похвально, что мою дочь, как и всю советскую молодежь, занимает тема Великой Отечественной войны. И в скорби, и в радости — тем более в радости, на свадьбе — мы, советские люди, чтим память жертв нацизма. Родные Клариной бабушки погибли в Одессе, дед погиб на Ленинградском фронте, защищая Ленинград, моя жена Берта ребенком пережила блокаду…

В зале повисла тяжелая тишина. Кузьмичи нерешительно приходили в себя, восхищаясь тем, как умно их сват перевел разговор в другую плоскость: о евреях говорить нельзя, а о жертвах нацизма можно и нужно. И если что, нечего предъявить — мы говорили о святом. Друзья Горячевых мысленно подмигивали: молодец Ёкарный Бабай, ловко изменил акценты.

— Спасибо Кларе за прекрасный искренний тост — за мир во всем мире!

Первый секретарь приостановился, кивнул и схватил первую же попавшуюся рюмку, за ним все гости-начальники старательно закивали и выпили.

Первый секретарь был человек, конечно же, умный и весь вечер посматривал на Клару с любопытством, а на Кузьмичей сочувственно — как это вас угораздило?.. Он понимал, что причины, по которым эта хорошенькая невеста попыталась устроить скандал, были совершенно не мировоззренческого свойства и все евреи на свете были здесь ни при чем. Может быть, кто-то не разглядел, как у нее блестят глаза, но он-то догадался: этот невинный голос, эта наигранная наивность — девчонке вожжа под хвост попала, она шалила, трогала ногой лед, — она еще им покажет, всегда будет поступать как хочет. Кузьмичи в ответ поглядывали будто из-за полуоткрытой двери: наш сын женился на… ох, господи, на еврейке… но мы ничего, не против, мы коммунисты, ленинские принципы интернациональности никто не отменял. Кузьмичи были тоже люди вполне крепкие и держались прекрасно. Удивлялись себе: ребенок выбрал в жены девочку полуеврейку, а они-то как не проверили анкету невесты?! Сокрушенно поглядывали друг на друга: «Да мне и в голову не пришло! А ты что думал?!» — «Да мне и в голову не пришло… А ты что думала?..»

Оба понимали, что на самом деле это не имело значения — знали, не знали… Запретили бы они ребенку жениться, если бы знали? Пожурили бы, предупредили, что карьере помеха, но не стали бы воевать с ребенком — ребенок был прекрасен, ни в чем не знал отказа, и не устраивать же тут Шекспира, отказывая ему в первой любви!.. Тем более времена были незлые, иметь родственников-евреев было нежелательно, но не страшно. Гораздо хуже то, что Клара оказалась такой своевольной. Почему хорошая девочка вдруг нарушила все мыслимые табу?! Тамара Петровна Кузьмич смертельно обиделась на девчонку: кто тянул за язык?! Да и на сына, любимого птенчика, за то, что выбрал в жены змею подколодную. Впрочем, обе мамы хотели одного — как следует невесту отшлепать.

— А что это ты наплела насчет фамилии? Ты что, правда, не поменяла? Как ты вот это самое — не поменяла? Как это вот понимать «не поменяла»? — напряженно спросила свекровь.

— Клара, зачем ты это устроила? Тебе же плевать на все это, национальное, ты же из озорства… Тебя что, давно не били шваброй? — сказал Горячев, как будто он когда-нибудь бил Клару шваброй или чем-то другим. Схватил ее за пышную юбку и усадил между собой и Кузьмичем, поместив между двумя отцами, как в капкан.

— Детский сад, штаны на лямках! Ты вообще понимаешь, что наделала?! — рявкнул Кузьмич. — Кстати, могла бы нам и раньше сказать, что дед раввин… Нам за такую вот родню вплоть до строгого с занесением, а тебя из института вон. Будешь вот в ресторане лестницу мести.

— Не будет. У нее нет деда раввина. Ее дед, отец Берты, был инженер, погиб в сорок первом на Ленинградском фронте.

— Уфф… ну, хотя бы погиб… — облегченно вздохнул Кузьмич. — А наврала-то зачем про раввина? Чтобы страшней было? А фамилию нашу почему не взяла? Стала бы Кузьмичем, как все люди. Заодно запрятала бы своих еврейских раввинов подальше… Да понял я, понял, что нет никаких раввинов… Вот пусть теперь родители думают, что с тобой делать, как тебя наказать!

— Тихо! Слушать меня! Смотреть на меня! — вмешалась Берта, и все посмотрели.

На свадьбе Берта была красивее невесты. Она и в обычной жизни была красивее дочери, они с Кларой были как будто оригинал и неяркая копия. Кроме яркой красоты, Берта, как говорили, обладала стилем, Кларины подружки всегда спрашивали: «Откуда тряпки?», не понимая, что дело не в одежде, а в том, что по утрам из своей спальни она выходила накрашенная, в украшениях, а халата и бигуди на ней в жизни никто не видел.

Родных у Берты никого, она никогда не говорит ни о семье, ни о том, как пережила блокаду. При Кларе об этом никогда ни слова, словно Берта куплена в магазине.

Возможно, из-за пережитой блокады Берте все в мире представляется опасностью. Возможно, она и выглядит всегда прекрасно, потому что ждет катастроф и хочет встретить их во всеоружии, а не в бигуди.

Когда Берте казалось, что ее ребенок в опасности, она становилась львом.

— Слушать меня! Смотреть на меня! Ребенок пошутил. Ребенок остроумный, разве это плохо? Она совсем еще птенец, отстаньте от нее.

Клара улыбнулась и упорхнула танцевать с женихом, чужим птенцом.