ГрошЕвые родственники

Елена Михайловна Шевченко, 2018

У бизнесмена средней руки и средних лет Викентия Гроше все было хорошо. И семья надежная, и сын за границей на пятерки учится, и загородный дом, и бизнес процветает. Все было хорошо, пока он от скуки жизни не начал восстанавливать свое родовое древо. Он нашел среди предков и генералов, и великих деятелей, и добропорядочных помещиков, а в нагрузку к этому множество далеких родственников с трудными судьбами и непростыми характерами. Желая им помочь, герой оказывается втянут в круговерть авантюрных и детективных приключений, из которых он найдет не менее парадоксальный выход.Содержит нецензурную брань.

Глава 24, где я все-таки поссорился с поляками

В сарае обнаружилась бутылочка ореховой настойки, которую Збышек готовил к нашему приезду. Это было не хуже «Бисквита» или «Мейкова». Ароматный дым от трубки медленно поднимался к потолку, а я рассказывал Збышеку про предков, все, что успел узнать. Он рассказал мне про отца, который после войны бежал из Белоруссии в Польшу, чтобы остаться поляком. Я усмехнулся, а поляки ли мы, или кто еще. Мы просто Гроссе или Гроше. Збышек расчувствовался, он был совсем один, если не считать Агнешки, но Агнешка давно уже его часть, его сын останется в Берлине, значит, его внуки, коли Бог их даст, будут немцами.

— Но они будут Гроше.

— Это хорошо. Хорошо, что приехал. Ты мой брат. И хорошо, что у нас еще есть братья. И мы не одни.

— Все Гроше — родня, — это было моим заклинанием, молитвой, мечтой и спасением, избавлением от скуки и тоски, когда день похож на день, и нет надежды на выход из этой тягомотины, которую я принял на себя добровольно, ради семьи.

Я вспомнил свой медовый месяц. Но не стал рассказывать Збышеку, как на подаренные на свадьбу деньги мы с женой поехали впервые в СВ на море, куда-то под Одессу, к каким-то ее родственникам. Там нас приняли, поселили в проходной комнате мазанки, а по утрам хозяин звал меня на работу и запрягал в плуг, чтобы вскопать засохшую землю. И я тянул этот плуг, на который нажимал хозяин, как тягловая лошадь, проклиная это свадебное путешествие, чуть не плача от обиды. Но я должен был за родню и за постой. Збышек молчал, он, наверное, тоже что-то вспоминал похожее, мы же братья.

— Твой сын вернется? — пыхнул трубкой Збышек.

— Не знаю. Наверное. А может, и нет. Ему нравится в Мюнхене.

— Это пока, — Збышек снова замолчал. — Я так думаю.

— У нас такая кровь, всех тянет к перемене мест. Вот Пиотр Гроше до Америки добрался, вернулся в Польшу, а потом подался в Вильно, а его племянник уже в Петербурге, чтобы внуки отправились на Кавказ. А вот эти, — я нашел в телефоне фотографию родственников, — в Америку из Питера перебрались. А эти, — я листал снимки, — в Ганновере.

— Твой сын их видел?

— Ему пока неинтересно, ему кажется, что это моя старческая дурь. Он учится и работает, он ухаживает за девушками и даже не знает, кто ему из них нравится.

— Я всегда жалел, что у нас только один ребенок, но восьмидесятые и девяностые были очень трудными в нашей стране.

— А в нашей страшными.

— Ты меня понимаешь, Викентий. И я все думал, как он будет один, а он не один, у него везде братья и сестры. Ты всех нашел, ты глава рода, — я не знал, что ему отвечать. Збышек это понял или почувствовал. — Пойдем к женщинам, время есть маковник с ликером, Агнешка сама настаивает на лимоне с корицей. Это вкусно.

И, правда, было вкусно, хотя и кисло. Агнешка тоже пригубила, у нее пылали щеки, она смотрела на мужа — все ли они правильно сделали, не опозорились ли где перед столичными родственниками. Даже Маришка не одергивала меня своим вечным причитанием: «Тебе хватит». Мы были дома, мы были в семье. И хотя было тепло, Збышек затопил камин, чтобы просто был огонь, чтобы трещали вишневые деревья и сучья старых яблонь, чтобы пахло дымком и летом.

Агнешка накрыла стол, как на свадьбу, можно и тридцать человек накормить. А нас за столом всего лишь четверо. Что-то здесь не так, тем более, что Збышек прикрепивший часы к жилетке, все время проверял ход и опускал их в карман, поправляя толстую цепочку. Что-то должно было произойти, что известно хозяевам и будет совершенным сюрпризом для нас. Агнешка заерзала, тревожно глядя на мужа. Хмельной Збышек обнял меня за плечо:

— Викентий, ты не будешь против визита наших соседей? Они хотели посмотреть на тебя. Им известно, что у нас праздник. Зайдут только на минуту, они знают честь.

Я согласился, как же может быть иначе. Збышек включил настольную лампу на окне. Словно знак подал. Соседи вошли сразу, будто уже стояли под дверью, подслушивали. Они принесли свои дары: моченые яблоки и настойку на сосновых шишках. Она помогает при больных суставах, особенно если не только втирать в локоть или колено, но еще и внутрь принять пятьдесят граммов. Тут же за ними явилась вторая пара в старомодных костюмах, пахнущих нафталином, что не забивали даже французские духи польского производства.

Они были церемонны и пользовались для знакомства услугами Збышека как переводчика. Агнешка почему-то была взволнована и смахивала слезу. Ее что-то тревожило, она подходила к окну, смотрела, всхлипывала и возвращалась, чтобы освежить закуски. Я понял, что гостей должно было быть больше, много больше, их отказ явиться расстроил хозяйку и обеспокоил Збышека, хотя он держался. Соседи весело угощались, поглядывали с вызовом, но молчали, пили за знакомство и хозяев.

Вскоре настойки развязали им языки, они отлично заговорили по-русски. А после появления на столе горячего и вовсе захмелели, хотя пили и ели умеренно. Они рады, что у Збышека нашлась родня, конечно, само собой, жаль, что в России, но что делать, все бывает. Они понимают, мои предки не могли перебраться на родину, в Польшу, им пришлось жить в СССР, прикидываться русскими. Но почему потом, при наступившей относительной свободе, я не переехал на родину, чтобы все же ощутить себя поляком, жить среди своих.

Я мог сказать, что мои предки перебрались из Польши в Российскую империю двести лет назад, чтобы служить настоящему большому делу, что я, если бы захотел, давно мог переехать в эти польские болота, да только зачем мне это. Если бы я хотел, отправился в Грецию или Испанию, все климат лучше, но я не собираюсь покидать свою страну, ибо осознаю себя русским, хотя и с дурацкой фамилией. Но увидев нервную Агнешку и сурового Збышека, промолчал. Зло ткнул вилкой в соленый грибочек, он выскользнул, полетел на пол. Маришка смущенно кинулась поднимать, протирать пол салфеткой. Агнешка сказала, что все верно, этот гриб надо отдать домовому, это к счастью.

Збышек всем разлил настойку, чтобы как-то смять тему, но подвыпившие панове были уже не остановимы. Они не любили Россию, хотя и рады за своих соседей, родня всегда хорошо. А вот остальные соседи, хотя и были приглашены, не явились, ну не хотят они с русскими за столом сидеть, один хлеб есть.

Меня тоже понесло. Мне было, что ответить. Я чувствовал себя в эту минуту русским, хотя один Бог ведает, кто мы, Гроше, по крови. Я русский, потому как кроме русского только английский знаю в пределах школьного курса, да и то все пастперфекты забыл, не говоря о падежах, хрен с ними, объяснить в баре могу и в магазине поймут, никуда не денутся. А вот то, что мои предки строили на Кавказских Минеральных Водах, Исаакий завершили, в балканской войне Шипку обороняли, Кавказ воевали — никуда этого не денешь. Этому они служили, этому присягали, этим гордились, значит, стали русскими, потому как в России. Гости что-то хотели возразить, но я им не дал опомниться:

— Я знаю, откуда в вас все это кипит и булькает, — я выпил залпом настойку. — Раздел Польши простить не можете. А какой конкретно — первый, третий или пятый? Под кайзером лучше было, когда немецкий вашим языком стал? Или под вермахтом? Когда у вас, чтобы у себя не поганить, концлагеря понастроили?

Маришка испуганно толкала меня ногой под столом. Агнешка метнулась убирать посуду. Збышек умоляюще смотрел то на меня, то на соседей. Но я завелся, сосед пан Яновский налился кровью, как малина спелая стал.

— Я знаю, что мы оккупанты. Кто же еще? Только потому что дворянство ваше отменили? У вас в одном уезде вельможных панов было больше, чем во всей России. Днем со своим волом шляхтич поле пахал, а вечером, саблю нацепив, в шинке орал, какой он со всех сторон аристократ. Вот вас и посчитали, умножили на ноль, оказалось — пшик, что есть на самом деле.

— Вы уничтожили наше государство. Мстили за то, что мы до Москвы дошли.

— Во-во, — продолжил я, — только мы язык ваш не запретили, книжки ваши печатались, школы не закрывались, да и костелы, как стояли, так и стоят. А вы что творили на Украине, когда церкви православные жгли и язык свой навязывали?

— Мы были самой великой страной, — Яновский сжал вилку, только что не согнул.

— Пока под Пруссию с Австрией не попали, там на вас как на людей и не смотрели, кому ваша эта спесь там нужна. А мы враги. А после нас немцы.

— Это так, — кивнул Збышек, который сам был не рад гостям.

— Крепостных вам запретили пороть? А вы европейцы недоделанные, обиделись.

— Вы нас цинично разделили с немцами, — пан сосед встал, жена робко поднялась вслед за ним.

— Да мы вас освободили, мы вам Силезию отдали, немцев выгнали. И вы радостно вселились в их дома с еще теплыми кроватями и чистыми чашками. Не так?

— Так, — кивнул Збышек, — моя семья туда из Белоруссии отправилась, им сразу дом в комендатуре выписали. Они пришли со своими узлами, а там все есть, даже будильник. Родителям было стыдно, но они не могли отказаться от переселения. Плохо было, невозможно, невыносимо. Но Сибирь еще хуже.

Соседи не ожидали от него такой выходки, он никогда этого не говорил, даже Агнешке.

Что же он несет, с Силезией просто справедливость восторжествовала, земли, узурпированные Пруссией, вернулись. Все правильно и верно, через три поколения поляки приехали в родовые гнезда, которые были домами немецких бюргеров, сбежавших при наступлении Красной Армии.

Но Збышек стоял на своем. В том году они стали оккупантами, хотя его еще на свете не было, но будильник чужой его семья себе присвоила, и со своим будильником не расстались. Потом он бы вернул его владельцу, какому-то немцу, зачем ему мозеровский затертый будильник 1937 года выпуска, только как потомков этих немцев найти. Вот он его и хранит, протирает латунь, даже заводит два раза в месяц, чтобы механизм работал. Он тикает и напоминает ему о том, что произошло, как капли с крыши в марте, что говорят о пришедшей весне.

Яновские покинули дом, не прощаясь даже с хозяевами, чета Клосеков сидела молча, хотя и насупившись. Казимир слова подбирал, чтобы ответить. Агнешка замерла в дверях, она не плакала, она застыла, праздник был испорчен. И мне стало стыдно перед братом, а ничего уже нельзя исправить, если только на пьянку мою списать. Да не так уж и пьян я был, просто завелся, сколько можно нас оккупантами называть. Я и сам не знал, кто я, а тут обиду за страну прочувствовал, вот и закусил удила. Да и как мне было себя вести, молча их спесивое хамство глотать, колбасой закусывая? А все — дурно вышло, не по-родственному. Как Актер у Горького, дурак я, всю песню испортил. Или пьесу? Или все вообще, как теперь быть со Збышеком?

Этих их других соседей, белесых, пухловатых бледных славян, считавших себя если не белой костью, то точно европейцами, я тоже невзлюбил. Они отвечали мне взаимностью как имперскому захватчику. Через час церемонного общения я стал испытывать чудовищную усталость. В чем дело? Как им сказать, чтобы они поняли, прониклись и забыли все свои обиды, которые, вообще-то, и не их вовсе, а те, которые положено испытывать к России и всем русским, даже если они и не русские по происхождению, но кого это волнует, все твои родословные древа и архивные бумаги ничего не изменят.

И верно. Я вспомнил Пиотра, боровшегося за родную Польшу под полонез Огинского, если он тогда был. А впрочем — какая разница, была какая-то другая задушевная песня, все же был, вспомнил я, как раз тогда и был. Пиотр не любил русских угнетателей, искренне и последовательно. Но его племянник уже крестил детей в православии, не отказавшись, впрочем, от своей веры. Он не хотел возвращаться в Лиду, в родной приход со строгим ксендзом и раздутыми от важности соседями. А дед мой немцев ненавидел. За то, что они ему глаз выбили и двух братьев убили, а вот мой Борька в Германии живет и возвращаться не собирается. Ольга Сергеевна евреями брезгует, а как же иначе, вон они сколько в конце сороковых натворили. А Володя Гроше, Леликов муж, невиданный мною, с хачиками метелился железным прутом, за этническую чистоту и социальную справедливость, сейчас в Чувашии свой срок мотает. Он же азербайджанцев ненавидит, хотя на местном рынке в Томске только их и видел. И Владимир Иосифович, архитектор, тоже армян не любил, что все земли на Минеральный Водах скупили, чтобы ими спекулировать, но женился на немке, а детей в православие отправил, куда же еще.

Все мы кого-то не любим, сегодня, здесь, по причине соседства близкого. Только вот Ростислав не любит буржуев, он вообще не понимает, кто такие поляки, кто евреи, он пролетарий, у него все враги и все под подозрением. Но что об этом скажешь, если только рассказать всю историю с 1678 года. Это долго, да и столько дат мне сходу не вспомнить. Можно только настойки выпить. И сказать, что я русский брат Збышека. Я ушел спать, не прощаясь с хозяевами и тем более их гостями.