Чужой крест. Сага

Елена Поддубская

Шесть веков разделяют персонажей этой исторической саги. Каждый из них, косвенно или напрямую, соприкасается с легендой о двух крестах, подлинном и поддельном, великого господаря молдавского Стефана. Встречи героев с важными историческими личностями, правителями Руси средневековой, России дореволюционной, советской и современной, позволяют читателю составить своё мнение о роли последних в судьбе как отдельных лиц, так и всего русского народа.

9

Русь. 1570-1590-е годы. Мария Старицкая

Елена Ивановна Шереметева вошла в историю Руси как та самая невестка Ивана Грозного, из-за которой царь в гневе убил своего сына. Дело было в декабре 1581 года. Иван Иванович, сын Грозного, третий раз женатый и до сих пор бездетный, ибо и первую супругу Евдокию Сабурову, и вторую Параскеву Соловую взбалмошный тесть успел сослать в монастыри до появления наследников, уже считал недели до встречи с первенцем от Елены. Беременность на второй половине — всегда мука, потому не удивительно, что женщина стремится облегчить её любым способом. По этикету двора в те времена жёны должны были носить в обиходе три одежды: нижнюю сорочку, платье и поверх телогрею. Только последняя выглядела нарядно, первые же две, попроще, без мехов и золотых расшивок, считались домашней одеждой. Однако любая шуба — это тяжесть. Не удивительно, что в тот роковой день, когда великому князю, с какого-то беса, вздумалось войти в покои невестки, к тому же без предупреждения, он застал беременную сноху лежащей на кровати и «раздетой». Накинуть на два платья горностаев Елена не успела — едва поднялась с кровати, получила от тестя сильную пощёчину. А так как любое рукоприкладство — допинг для всякого драчуна, Грозный продолжил избиение женщины посохом. Иван, сын Иванов, бросился на защиту матери своего дитя, но его собственный папаша, не ожидая от кроткого Ванечки подобного непослушания, махнул посохом и в его сторону. Да, как оказалось, столь мастерски, что мирная палица стала орудием убийства. В последующую ссоре ночь сначала умер до срока рожденный ребёнок, следом скончался его отец. Елена, оставшись одна, бросилась с криками проклинать тестя.

— Не ты ли стал причиной гибели дочерей и сыновей своих? Не ты ли погубил внука своего? — обвинила она Грозного. Такие речи могли бы сойти за безумство, если не рассуждать про жизнь царя Ивана IV с медицинским пристрастием и объясняя поведение его определённым диагнозом. Подрастая среди людей, губивших ради власти и дальних и ближних, на всю жизнь мальчик запомнил одну непреложную истину: всякий наследник — это угроза. Фобия, переросшая в манию, называется шизофренией. При ней желаемое выдаётся за действительное и внутреннего покой достигается любыми способами. Поэтому вполне можно сомневаться в том, кто же на деле издал в 1553 году приказ об умерщвлении царского младенца Дмитрия от первой жены Грозного? Если Анастасия Романовна Захарьева мечтала подарить мужу продолжателя рода, сам Иван Васильевич, не исключено, не торопился становиться отцом. А став, не сильно печалился смертям первых двух дочерей и сына Дмитрия, желая какое-то время пожить без подрастающих и таких завистливых, как показывает история, наследников. Много написано про то, какая метаморфоза случилась с мирным царём, ставшим для потомков Грозным после того, как любимая его жена охладела к кремлёвской жизни. Согласно летописям к 1560 году, когда царица восстала против духовника мужа Сильвестра и стала ревновать царя к окольничему Алексею Адашеву, её отравили. Помутнев рассудком, Грозный впал в грехи на всю жизнь, очнувшись от собственного деспотизма только перед смертью и приказав издать Синодик опальных. В нём список умерших от пыток по евойному же приказу, а нередко с Ихним же участием превышает 53 страницы. Елена Ивановна Шереметьева, сосланная после смерти мужа, царевича Ивана Ивановича в Новодевичий монастырь, вошла в эту страшную книгу мучеников. Однако в нашей истории эта женщина сыграла другую роль.

Вынужденная сразу же после смерти мужа принять постриг, послушница Леонида вела отныне существование за крепкими стенами женской обители. В мир монашки выходили лишь для богослужения и по великим праздникам, всё остальное время посвящая себя молитвам и хозяйским делам внутри монастыря. Хотим мы верить или нет во всепрощенческое сознание, однако, думается, до конца дней Елена Ивановна проклинала своего палача и радовалась его смерти полных четыре года. Ещё будучи в девушках, Елена опекала младшего брата Фёдора Ивановича вплоть до его совершеннолетия, отпразднованного в 1579 году. Их отец Иван Васильевич Меньшой Шереметев не мог распоряжаться фамильными владениями, так как большую часть жизни провёл на военной службе. К слову, и погиб боярин за славу Отечества под Ревелем в 1577 году. Матушка, Домна Михайловна Троекурова, из рода тех бархатных князей, что являлись Рюриковичами далёких коленей, владели землями неоглядными и богатствами несчитанными, ушла в 1583 году. В делах мать мало что разумела, поэтому даже при её жизни имениями младшего сына Фёдора правила царица Елена-монахиня Леонида. Она же была инициатором знакомства брата с Марией Старицкой в 1586 году. Но читателю стоит узнать ещё о многом, что произошло за семнадцать лет до этого события, чтобы понять его важность.

Мы прервали историю ювелира Владимира из Опочки в тот момент, когда он остался жить в Старице и служить в этом городе удельному князю Владимиру Андреевичу. Узнав о смерти брата и кресте, отданном им беглому Андрею Курбскому, ювелир уговорил Старицкого спрятать главный крест так, чтобы найти его мог только кто-то из его близких. Когда в октябре 1569 года по приказу Ивана Грозного была отравлена семья Старицких, расправа не коснулась лишь троих младших детей, их родовое имение царь отдал на откуп опричникам. Чтобы не сидеть на колу, ведь про его хорошую дружбу с убиенным князем знали многие, ювелир Владимир немедля бросил в Старице дом, добрых людей, славную жизнь, кормящее ремесло и с небольшим скарбом вернулся в Опочку, сменив имя.

Сорокачетырёхлетний и вдовый Владимир, а вернее теперь для всех обрусевший турок Селим, в родном городе он не задержался и месяца. Опасаясь, что в нынешнем османце-ювелире кто-то из местных сможет признать бывшего русского кузнеца, беглецы переехали за тридцать вёрст от границы вглубь страны в крепость Красный город. В составе Псковской губернии Красногородский уезд давно служил обычному люду местом спасения. Земли эти беспрестанно воевали то литовцы, то русские, одни не лучше других: иноземцы никогда не жалели покорённых, а на Руси теперь вовсю гуляла опричнина. Там, где появлялись государевы кромешники, мрачные ликом, в чёрных скуфейках и подрясниках, с собачьими головами, привязанными к шеям лошадей и метлами на кнутовище, гойдящие и тут же окладывающие себя крестами, люд прятался по погребам и выжидал, пока бандиты не схлынут.

Уже скоро свершился известный истории Новгородский погром, который Грозный устроил в отместку вольным новгородцам за мнимый сговор с убиенным князем Владимиром Андреевичем Старицким. Уничтожив там более десяти тысяч знатных людей, деспот хотел задушить народовластие и в соседнем Пскове, навсегда искоренив вече и подчинив вольные города Москве. Он уже начал убивать, однако, согласно преданию, испугался псковского юродивого Николы, протянувшего царю кусок мяса со словами: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим» и предрекшего царю беды, если он не пощадит псковичей. Ослушавшись, царь приказал снять один из колоколов псковского монастыря на переплав на ружья, как вдруг под ним пал его конь. Испуганный, Грозный отступился от намерений и оставил вольным не только Псков, но и все города и деревни Псковской губернии. Но страх был посеян, и люди долго ещё укрывались в лесах, не веря в покой.

Семья Селима навсегда осталась в Красном городе. Поставив общий дом «внутри страны», мужчины, женщины и дети стали жить в крепостном Посаде. Старший сын кузнеца Михаил ещё в Старице избрал для себя отцово ремесло, младший Фёдор был крестовым мастером. Деревянная крепость по форме неправильного прямоугольника, с деревянными же башнями по углам, высилась на земляном валу левого берега речки Синей. Вплавь по Синей можно было дойти до реки Великой, а по ней к северу до Пскова, к югу до Опочки. Внутри крепости стояли жилые помещения для губного старосты, воеводы, купцов. Простой люд в крепости не жил, а селился на другом берегу, восточном. Русло в этом месте было приподнятым и с твёрдым грунтом, так что в час беды перейти речку можно было и вброд. Чтобы ноги не мочили важные люди, кои часто ездили через крепость, с берега на берег в дно вбиты были «козявки», а поверх этих распорок поставлен временный мост. По тревоге мост быстро убирался. Были и плоты, на каких перевозили через реку скот и лошадей. Именно для последних стояла в крепости кузня. Местный кузнец, истёртый возрастом, как коренной зуб долгожителя, уже не чаял дождаться смены, поэтому необыкновенно обрадовался появлению Владимира и сына его старшего Михаила. Младшему Фёдору тоже работа нашлась: стоило лишь узнать посадским, что отец его родом из Константинополя, родины мастеров по металлу, да увидеть какие кресты творят мастера, пошли заказы со всех губ, а потом и волостей, а через время и со всего уезда, и даже губернии.

Первое время на обрусевшего османца с голубыми глазами и белой кожей косились. Народ на Псковщине был исторически неприветливый и пугливый, потому как веками терпел гнёт и обиды всех и каждого, пока не взял правление своими землями в свои руки. Каждого пришлого местные долго осматривали и изучали так, что про красногородцев вышла в свет старинная присказка: «Город Красный, река Синяя, народ чёрный — раков боится». Видимо, под раками подразумевались все те налётчики, что постоянно зарились на эти земли. Подружиться с местными можно было, только заявив о себе. У работящих и молчаливых переселенцев это получилось, так что уже скоро зажили они в Красном городе, пробуя забыть прочие печали.

Больше про жизнь Владимира из Опочки добавить нечего. Разве что сказать о том великом разочаровании страной и судьбой, что настигло его. Сделав всё для того, чтобы жить и умереть в богатстве и почёте, многие русские ушли, не оставив следов. Из всех завоеваний отца детям кузнеца из Опочки перепала только медная сковорода да сомнительная легенда о двух крестах. Пересказывать её Фёдору, крестовому мастеру, пришлось в 1573 году при странных обстоятельствах.

Года ещё не прошло, как они с Михаилом похоронили отца. Среди ценностей, оставленных детям, был наперстный крест, очень похожий на святыню Стефана Великого, но всё же не сам он, а очередная копия. Такие кресты, большего или меньшего размера, были у епископов, диаконов, иереев, святителей и прочих священнослужителей христианского вероисповедания в большом спросе. За свою жизнь при дворе князя Владимира Старицкого ювелиру Владимиру пришлось выковать не менее сотни похожих крестов: золотых, серебряных и медных, то оставляя святыню в первозданном католическом виде, где крест четырёхугольный, а распятие с опущенной головой и руками и ликом Иисуса страдающим, то переиначивая на православный манер — шести, а то и восьмиугольной формы, с косой нижней планкой для двух нескрещенных ног, прибитых каждая отдельно, вскинутой головой и руками, распахнутыми навстречу верующим. В те времена чёрный люд нательных крестов не носил, оставляя эту привилегию религиозным чинам. Однако, благоволением князя Старицкого у крестового мастера Владимира, его детей и внуков тоже были такие энколопии, из серебра и с каменьями меньшей цены, однако формой, ликом и выгравированными заповедями сличные со знаменитым крестом молдавского Господаря.

Год 1573 выдался скудным на урожай, и по этой причине Фёдор решил продать крест, оставшийся от отца. Именно на нательный крест, а не монисты и бусы, какими тоже торговал потомок кузнеца и ювелира, обратил внимание один знатный вельможа из Литвы. Прохаживаясь по Опочкинской ярмарке по рядам, мужчина в длинном плаще буквально выхватил энколопий с прилавка.

— Откуда он у тебя?

Продавец, страшась гнева, стал юлить, придумывая, что вещь прибыла из Константинополя. От репрессий и деспотизма Грозного русское общество обнищало, в том числе и духом. У народа без морали и веры не стало общности и каждый выживал самостоятельно, как мог, боясь проронить лишнее слово и лишний раз казаться кому-то на глаза. Ливонец был одним из приближённых Андрея Курбского. Он купил крест, а через месяц приехал за Фёдором. При тайном свидании последний и пересказал давнюю легенду отца о двух крестах. Андрей Курбский поверил этому рассказу и тут же выложил её Стефану Баторию, славному воеводе из Трансильвании, так мечтавшему о литовском троне. Оба мужчины были крайне заинтересованы в том, чтобы настоящий крест послужил Марии Старицкой.

Геополитические события тех лет касались Марию Старицкую, казалось бы, относительно, однако описать их стоит, чтобы понять, что за интерес был к этой женщине сразу у нескольких важных исторических мужей той эпохи. В 1572 умер главный враг Ивана Грозного литовский король Сигизмунд II, и польский Конвокационный сейм стал готовить выборы правителя Речи Посполитой и Великого княжества Литовского. Одним из кандидатов на это место был русский великий князь, но в результате Королевских выборов в Речи Посполитой в мае 1573 года титул приписал себе Генрих Валуа. А уже в 1574 году француз бежал в Париж из «дикой восточной страны», оставив её на два года в состоянии безкоролевья. Иван IV, всегда жаждущий присоединить к своим многочисленным титулам ещё и звание царя Польского и Великого Княжества Литовского, решил действовать в двух направлениях. Прежде всего он породнился с Магнусом, принцем датским и норвежским, а с 1570 года ещё и королём литовским. Для него у русского царя давно была на примете младшая из дочерей Старицких. Полностью зависимая после смерти родителей от опеки бездушного дядьки, весной 1573 года тринадцатилетняя Мария была выдана Грозным за Магнуса. Тридцатилетний исповедник лютеровой ереси, кривой на один глаз, скупой и жестокий, Магнус с первого дня был ненавистен юной сироте, неспособной противиться воле дядьки Ивана. Магнус же позарился на приданное. Грозный обещал за любимую племянницу «помимо всякой рухли, пять бочек золота» и нужные бедному вассальному королю города и земли соседних северо-западных государств, образующие для русского царя буферное государство. «Где-то там между Оберпаленом и Ревелем, который Магнус уже воевал бок о бок с русскими воеводами, но бесславно, и, ах, да! не забыть бы ещё наказать ему по пути прибрать к рукам Лифляндию». Впрочем, уже сама свадьба вышла насмешкой: наквасившись, великий князь пустился в пляс под торжественный напев символа веры святого Афанасия, отбивая такт тем самым жезлом, что послужил не так давно орудием убийства сына и не соблюдая величия древних христианских церковных традиций. А когда вместо золота королю и новой королеве Ливонии погрузили на телеги лишь несколько сундуков с бельём невесты, то многим стали понятны настоящие планы русского правителя. Правда, уже перед самым отъездом молодожёнов из Александровой слободы, где играли свадьбу, единственный брат невесты Василий Старицкий, посажённый отец во время церемонии венчания, вынес грамоту с отписью Грозным в честь Магнуса эстляндского городка Каркуса, не так давно занятого русскими воеводами. Обманутый и обесчещенный, ливонский король покинул чужую страну, затаив злобу на всех русских и, прежде всего, на жену. Понятно, что Грозному сантименты новоиспечённого родственничка были по боку, так как параллельно с этой дипломатической интригой, Иван вёл переговоры со Стефаном Баторией.

Не важно, что последний выступал в них как соперник русскому царю на польский престол: главным для государственной политики Руси являлось то, что Баторий на тот момент был посредником и верным вассалом Османской империи. Точно также как когда-то Сулейман Великий использовал в своей политической игре молдавского господаря Стефана Лакусту, сын султана Великолепного Селим II выбрал на роль приспешника князя Стефана Трансильванского. Купив Баторию обещаниями, он помог ему стать польским королём уже в 1575. Русская игра, битая на польском фронте, получила в карман сильный козырь в виде ещё больше укрепившейся дружбы России с Турцией. Сразу смекнув в чём его слабость, Стефан решил разыграть карты по-своему и попросил Курбского познакомить его с Марией Старицкой. Беглый русский князь, некогда друг убиенного отца её Владимира Андреевича, сразу смекнул, что от альянса польского короля, родом из Трансильвании, и литовской королевы, родившейся в России, вполне может созреть союз не только сердечный, но и политический, а, может быть, даже военный. И тогда Курбский сможет, наконец, избавиться от ненавистного царя Ивана. Ведь после смерти в конце 1573 года её единственного брата Василия Мария была третьей в линии престолонаследования после троюродных братьев — бездетного Фёдора Иоанновича и царевича Дмитрия. Баторий, штурмом покорив сердце молодой девушки, мог надеяться на то, что при содействии сильных мира сего сумеет способствовать восхождению Марии на русский престол.

Жизнь в Литве была у Старицкой под присмотром. Не заладившаяся семейная жизнь привела к тому, что двух дочерей Мария зачла и родила без помощи мужа, утолявшего свою страсть к обогащению землями и людом долгими военными кампаниями в различных коалициях: то торгуясь о помощи деньгами с братом королём Фредериком II Датским, то списываясь по той же нужде с курфюрстом Августом Саксонским и его женой. Чтобы запутать мужа и не злить церковь Старицкой пришлось выдать дочерей за приёмных, записав обеих под фамилией Ольденбург. Первую девочку, появившуюся на свет в 1580 году, литовская королева назвала своим именем. Вторую, рождённую в 1581, нарекла Евдокией в честь своей бабушки.

Ефросинья Старицкая, вдова замурованного князя Андрея Иоанновича, так горячо любимая детьми и ставшая ненавистной царю-шизофренику, была сослана в 1563 году по доносу и обвинению «в неправде» сначала в Афанасьевский монастырь близ Кремля, затем, подальше от глаз, в Вологодскую область в Воскресенский Горицкий монастырь. Став в монашестве Евдокией, бабушка в последний раз видела внучку Марию Владимировну при отпевании сына и невестки, и их старших деток, убитых 11 октября 1569 года. Приехав в Архангельский собор Московского кремля, Ефросинья Старицкая подарила настоятелям Вологодской епархии саморучно златотканную Пелену «Спас Великий Архиерей», умоляя взять под защиту оставшихся в живых внуков: Евфимию, Василия и Марию. Благословляя детей, монахиня величаво просила Господа ниспослать сиротам счастье. Она так отчаянно и одинаково истово молилась вслух об упокое близких своих и о душах друзей сына Владимира, славных мужах русских Михаиле Воротынском, Иване Шуйском и Иване Мстиславском, коих царь душегубец объявил причастными к вряд ли возможной смуте против него, что это не осталось ни незамеченным, ни прощённым. Через неделю после отпевания «славного и любимого брата» по приказу царя инокиню Евдокию и её свояченицу инокиню Александру, жену убиенного князя Юрия Иоанновича Димитровского, утопили в реке Шестне, что течёт у стен Горицкого монастыря. Эта очередная смерть близкого человека никак не повлияла на милость Всевышнего для Марии Старицкой. Словно мало было искуплений, принесённых на алтарь святыпочитаемой семьёй. Не пожалел девушку бог, не защитив её от людей.

В 1573 году, вернувшись из Опочки и пересказав Марии историю про два креста, один из которых был в его руках уже давно, Курбский удивился тому, что женщина ничего не знает ни о причитавшемся ей наследстве, ни о местонахождении второй святыни. Тут же стало важным выяснить, какой крест у князя Андрея — подлинный или копия. Но кто про это расскажет? В Константинополе, Молдавии и России все хранители тайны уже мертвы, а след второго креста утерян. Хотя, возможно, мужик Фёдор, торговавший крестом в Опочке, что-то недоговорил. Тогда стоит гнать в Красный город.

— Куда тебе?! — пресёк намерения друга Баторий: — До Окраины не доедешь, уже сторожить тебя станут вражьи воины, приспешники сумасброда. Погоди, князь Андрей, вот сяду на польский трон, пойдём войной на Псков, а там и до Красного города рукой дотянуться, — пообещал Стефан. Однако эти его намерения скоро не свершились, и случай осадить нужную всем крепость представился литовскому королю не прежде, чем летом 1581 года. Братьев мастеровых тогда Баторий пригрел и опросил по чести, но кроме медной сковороды, что оставил им отец, странной, с непонятной гравировкой на дне, забрать у потомков кузнеца Владимира было нечего. Взять бы её и покумекать над вырезанным ребусом, но в походе, как известно, иголка тянет. Да и братья очень просят не лишать их подарка Сулеймана Великого. Подумав, Стефан оставил мастеровым сковороду и заказал старшему Михаилу снять на железную пластину копию с гравюры. Ещё он оделил их землёй на крепостном валу, где разрешил поставить клети. Год спустя, летом 1582, когда русские заключили с Речью Посполитой мир и забрали Красный город обратно, братья мастеровые остались при всех своих интересах; клети у них никто не забирал, а двор их так и остался белым, то есть государевым налогом не облагаемым.

Другу Курбскому из похода Баторий привёз пластину, обещая всё же заслать гонцов к туркам. Всесильный символ Стефана Великого мог бы быть женщине хорошей помощью в задуманном деле. Однако в мае 1583 года Андрей Курбский скончался, так и не разгадав тайны крестов. Баторий заниматься этой головоломкой передоверил просветителю и монаху Елисею Плетенецкому, служителю Киево-Печерской лавры, она была в те времена территорией Речи Посполитой, и забыл про кресты на долгое время, так как заняться ему было чем и помимо.

Когда в 1583 году в возрасте 23 лет Мария стала вдовой, её любовник и благодетель трансильванский князь вступил в переговоры с кардиналом Христофором Николаем Радзивиллом. Прозванным Перуном за его обширную власть в самой большой литовской латифундии, Николай распространял и пропагандировал в религиозном обществе восточной Европы реформационные идеи. Первым протестантизм принял дядька Перуна, известный Николай Раздивилл Чёрный. Кальвинист и «безбожник», он наделил племянника идеей вовлечения в «ересь» и русских территорий. Будучи крупным прелатом польского княжеского рода и большой охотник до общества прекрасных ливонских женщин, кардинал Христофор Николай поселил бедствующую королеву Марию и её малюток в Рижском замке, где жил тогда сам. Всего год как закончилась пятилетняя война между русскими и литовцами, и память о шестимесячной осаде Пскова, закончившаяся неудачей для Речи Посполитой, вызывала у польского прелата оскомину. Да и города Витебск, Старая Русса, Ржев, Старица, что прошёл этот Радзивилл бок о бок с Баторией, снились обоим покорёнными. Русская княгиня вполне могла способствовать шантажу, который Радзивиллу до зуда в стопах хотелось разыграть перед её дядькой Грозным. Не говоря уже о победе над русской красавицей личного характера.

Выйдя на террасу, Радзивилл промокнул взглядом сочную фигуру королевы, словно растворившуюся в утреннем мареве обширной кардинальской латифундии, и тут же почувствовал зов предков, что никак не проявился в отце его Николае Рыжем, но так явственно и с последствиями для истории бурлил в дядьке Николае Чёрном, да и нём самом, Христофоре.

— Пусть поживёт, — кивнул он на беглянку: — Русские просторы крайне привлекательны. Глядишь, и я до них дотянусь.

Так Мария оказалась в заложницах во второй раз, ибо уже скоро ей стали ясны намерения Батории. Поселив бывшую литовскую королеву в Риге, будущий польский король для верности забрал у Марии трёхлетнюю дочь Марию, дал девочке другую фамилию, оповестив об этом только её мать, и спрятал «трофей» у себя на родине в Трансильвании. Будучи в бедственном положении и находясь на иждивении у Радзивилла, противиться этой разлуке Мария Владимировна не могла. Тоскуя по девочке, она в душе радовалась тому, что вскоре её дочь будет признана законным ребёнком Стефана Батории, которому все пророчили и несметное богатство, и великую карьеру. Вот только женитьба его на польской княжне Анне Ягеллонке, родной сестре почившего Сигизмунда II Августа, никак не позволила сбыться надеждам литовской королевы Марии относительно старшей дочери. Да и в чувствах любовника к себе Старицкая стала сомневаться. Ко всем прочему весной 1584 наконец-то умер любимый дядюшка Грозный. Что же удивляться тому, что удручённая таким своим положением, женщина стала вести тайные переговоры с русским двором.

После коронации Фёдора Иоановича летом 1584 года там царил коловорот регентского совета, созданного для правления страной из четырёх приближённых к трону особ: Богдана Бельского, Никиты Романовича Юрьева, князей Ивана Фёдоровича Мстиславского и Ивана Петровича Шуйского. Скромное место, занятое при этой клике завистников и любителей самодержавия Борисом Годуновым, позволило последнему всякий раз избирать нужную тактику для избавления от достойных власти. Поэтому года не прошло, как Бельского объявили изменником и сослали в монастырь. Эта же участь постигла престарелого Ивана Фёдоровича Мстиславского, постриженного в монахи насильственно. Никита Юрьев, дед будущего первого царя Романова, умер; сам ли, нет — неведомо. Опале подвергся и герой Псковской обороны Иван Шуйский. Наблюдая за этими расправами над достойными людьми России, Баторий всеми силами хотел бы предупредить Старицкую держаться подальше от московского двора. Однако блазнь свершилась, и литовская королева согласилась на предложение Бориса Годунова, шурина бессильного царя Фёдора. От безвыходности ли, по глупости или назло бывшему любимому, это сказать трудно, однако точно, что надеясь на лучшее

Весной 1585 года Мария Владимировна Старицкая тайно покинула Ригу в сопровождении Джерома Горсея, дипломата русского двора, хорошо известного истории своими заметками. Галантный и умелый в делах сердечных, он меньше чем за год сумел очаровать скучающее русское сердце, возродив в нём тоску по Родине и обещая знатной княгине достойную и вольную жизнь дома вместо стеснённого деньгами и свободой существования под чужой крышей. Отъезд бывшей литовской знатной особы был похож на бегство, а действия Годунова на кражу: от Риги почтовая карета с русской подданной и её младшей дочерью гнала от станции к станции без передыху. Веря, что теперь её жизнь станет другой, Старицкая превратилась в заложницу в очередной раз.

Первое время Мария с Евдокией жили в Ивановском уезде в селе, отписанном им именем царя Фёдора Иоанновича. О судьбе старшей дочери женщина ничего не знала. С одной стороны, знать и не могла, с другой, вопрос, хотела ли? Годы идут, пора бы подумать о какой-о серьёзной партии. А в ней лучше быть обременённой минимально. В поместье Лежнёво, куда кроме села были приписаны с десяток деревень, стоял большой дом, а у Старицкой были положенная званию прислуга и выделенное Годуновым пособие. Знатный боярин, ближний царю, убрал родовитую беглянку с глаз долой подальше от двора. Слуги доносили о каждом вздохе Старицкой, поэтому не остался без внимания Бориса слух о том, что молодая вдова и бывшая королева познакомилась с Фёдором Ивановичем Шереметевым.

Это случилось в марте 1586 года во время Пасхальной церемонии в Успенском соборе Кремля. Молодого потомка знатной семьи, вполне способного в двадцать пять лет стать продолжателем царской фамилии, представила Марии его сестра, уже известная нам инокиня Леонида Новодевичьего монастыря. Почти немедленно вокруг этого сватовства началась подковерная возня. Елена Ивановна села писать к Дмитрию, сыну Андрея Курбского: «Пусть приход Марии к власти будет местью семье Грозного за смерть наших отцов. Царь никогда не помнил, как добывали славу его воины в битвах под Полоцком, Казанью, Астраханью, Смоленском, при Болхове, Молодях и прочих, зато не прощал им промахов. Это он заставил батюшку Вашего, русского князя знатного рода, навсегда сделаться изгоем, засим и Вас той же участи предоставить. Это он загнал нашего отца в Ревель на верную смерть. — Вспоминая о погубленных родных и друзьях предков, Шереметева с ужасом описывала, какие смерти приняли от Грозного старики Михайло Петрович Репнин и Дмитрий Фёдорович Оболенский-Овчина: — Дерзнули напомнить ироду о долге беречь свой народ и надобности блюсти честь перед ним, о явных злодеяниях, крамоле и содомии, о живодёрстве его к едва подозреваемым и глумлении над вовсе невинными и тут же оба славных боярина были прилюдно и без суда лишены головы. Почитая память их и всех славных людей, я прошу Вас вступиться за Родину! Не интриг ради, а лишь потому, что Вам тоже есть за что ненавидеть всякого потомка Василия III. Не ваш ли дед, князь и воевода Михаил Михайлович Курбский, был в своё время в оппозиции против решения Ивана III сажать на трон сына Василия, а не внука Дмитрия?».

Ответил Елене молодой человек строками из дневников отца о безжалостных пытках, коим подверг Иван IV почтенных представителей княжеских родов Троекуровых, Щенятевых, Бельских, Шуйских, Микулинских, Турунтаевых-Пронских, Серебряных-Оболенских и многих прочих, всех оговорённых по делу измены и сговора то с крымским ханом при сожжении Москвы, то с поляками, когда пал Полоцк, то всего лишь из зависти или боязни. Знал Дмитрий Курбский, что до самой смерти не мог смириться его отец с тем, что «из-за кровожадности державных правителей, что хуже зверей кровоядцев», из-за распри между ними и знатью, что привела к ожесточённой вражде, из-за того, что могущественные вассалы не желали мириться с покушениями монархов на их власть и имущество, из-за нестерпимых мук, что зазря приняли многие, некоторым пришлось «без вести бегуном отечества быти».

Истребление кланом Годуновых последних достойных людей, являлось ничем иным, как продолжением кровавой политики Грозного. Потому готов был Дмитрий оставить Ковель и совершить святое дело — помочь Марии, дочери рода Гедиминовичей. Кому, как не им, вписанным в число шестнадцати наиболее привилегированных русских фамилий, наконец проявить заботу обо всех русских. Да и сам Дмитрий хотел бы послужить незнакомой ему стране. Ибо одно дело — сидеть в доме, подаренном умершим королём Сигизмундом, ожидая, каким будет благоволение к иноземцам новых пришлых правителей, и совсем другое — осмотреть всей широтой взора русские дедовы земли.

Единомышленников, недовольных и обиженных на протяжении не одного века и поколения, у этих заговорщиков могло набраться много. Да и угроза трону оказалась столь велика, что уже в начале января 1587 года старица Леонида оказалась мёртвой. Незамедлительной стала и опала Марии Старицкой. Лишив её владений, Борис Годунов сослал женщину, ненавистную его сестре Ирине, и её дочь в Подсосенский монастырь. Тот, что стоял на правом берегу реки Торгоши в семи верстах от Троице-Сергиевой лавры. Став инокиней Марфой, Мария Старицкая жила лишь мыслями о судьбе младшей дочери. О ней она писала любимому Фёдору Шереметеву. Князь не прекращал переписку с Дмитрием Курбским, не тая уже надежды на брак и исключительно из человеколюбия. Совсем страшное время для узницы наступило в тот день, когда летом 1589 года её семилетнюю дочь Евдокию нашли в келье отравленной. Мария металась, понимая, что следующий черёд за ней, а при этом не зная, как быть. Все помощники умерли или умерщвлены. Стефана Батории не стало уже три года как, и, наверняка, случилось это по причине того, что польско-литовский король вошёл в антитурецкую лигу с участием Москвы. Не простил Мурад III предательства челобитных, что не так давно слал литовец отцу его Селиму II. Знал гордый османец, как расправлялся с неверными его дед Сулейман I. «Кем воздвигнут ты, пред тем голову склоняй, а спину показывать не смей». От того уже скоро сильного тридцати трёхлетнего семиградского князя Баторию настигла смерть в столице вверенного ему княжества городе Гродно.

Помощи ждать было неоткуда, и Мария, роняя от страха волосы и кружево, что плела, рьяно молилась равно столь за упокой близких, сколь за своё здравие. Вскоре она и вовсе смирилась, так как узнала, что Фёдор Иванович Шереметев возведён у дворцовых правителей в милость и ожидает женитьбы с дочерью Хорошай-мурзы Черкасского, кабардинского служилого князя, боярина и московского воеводы. Однако не зря прошли молитвы тех, кто желал иной доли единственной из оставшихся Старицких в живых, ибо уже скоро случилось неожиданное. 14 июня 1592 года в Троице-Сергиевой лавре был дан обед по случаю крестин новорожденной царицы Феодосии, куда звали всех и где всем званным указано было сидеть «без мест». До обеда прошла служба, и во время литургии Василия Великого «О тебе радуется» к инокине Марфе подошёл кремлёвский диак Трифон Коробейников в светлом льняном подряснике и золотом парчовом стихаре.

— Знаю, матушка, про кресты, коих дожидаешься с нетерпением, — негромко проговорил он, отпев тропарь, и дал понять, что после Величания будет ожидать инокиню на воздухе. Выйдя из Троицкого собора, где некогда крестили также убийцу её семьи, Мария очень поразилась, откуда знает монах про их семейную тайну.

Ещё в 1582 году Трифон и два других купца были посланы Иваном Грозным в Царьград и Иерусалим с милостыней об упокое души убиенного царевича Ивана. Путь до Константинополя лежал послам через Киев. Вот как раз в Киево-Печерской лавре и услыхал-то Трифон от местного инока Елисея Плетенецкого сказание о двух крестах Стефана Великого. Но выполнить просьбу господина известного Андрея Курбского и узнать, что говорят про этот сказ во дворце Топкапы тогда не мог. Зато сейчас Коробейников знал как подступиться к делу: вскорости он снова собирался в Царь-град вместе с торговыми кораблями Троицкого монастыря. По случаю рождения в мае царевны Феодосии, «Богом данной», теперь уже царь Фёдор слал гонцов в святые земли и монастыри Востока с заздравною милостынею. Семнадцать лет бездетная, отныне царица Ирина верила, что щедрая милостыня александрийскому патриарху Пигасу и множественные меха и золото для Афона и Синая помогут ей понести вновь и родить столь ожидаемого всеми наследника престола.

Не зная, верить ли Трифону Мария прикинулась несведущей о легенде. И лишь увидев за столом милого Фёдора Ивановича, получила знак от оного: дело о крестах боярин Шереметьев поручил Коробейникову лично. Трудно передать, с каким нетерпением ждала Старицкая возвращения из Константинополя посланца вплоть до лета 1594 года. Трифон вернулся с определённым результатом и рассказал, что ему помогла в деле внучка султана Сулеймана — Михрумах Ханым-султан. Проникнувшись историей женщины, судьба которой была так похожа на её судьбу, ведь её отец, шехзаде Баязид, и четверо братьев были задушены Великолепным дедом, а мать Фатьма-султан умерла от горя, Михрумах-султан взяла у Фёдора рисунок креста на бересте. Её муж Дамат Музаффер-паша, третий визирь Дивана, без труда смог найти во дворцовой библиотеке нарисованные копии креста, сделанного когда-то русским кузнецом из Опочки. В тех же архивах был эскиз, снятый с настоящего креста в 1535 году, когда его привёз в Константинополь Стефан Лакуста. Ювелиры двора тщательно изучили три рисунка и с уверенностью объявили Коробейникову, что тот, кто послал его, обладает лишь копией креста Стефана Великого.

Где искать оригинал, не знал никто. Дмитрий Курбский оставил себе железную пластину с копией гравюры со сковороды, думая, что однажды сможет приехать в Старицу. Но едва он переступил границу родины отцов, как был убит в ратном бою. Умывшись по нему слезами, инокиня Марфа приготовилась умереть. Так оно, верно, и случилось, не назначь Шереметев иных планов: он сумел найти двойника любимой женщине, навсегда избавив её и от Руси, и от рясы. Уехав жить сначала в Речь Посполитую, позже Мария Старицкая нашла свою старшую дочь Марию на Балканах. Далее след литовской царицы и русской княгини потерялся навеки. А надпись, сделанная в 1597 году, что и по сей день можно видеть на одной их могил Подсосенского монастыря «Лета 7105 июня 13 дня преставися благоверная королева-инока Марфа Владимировна» явилась ошибкой, вполне очевидно намеренной, учитывая все вышеописанные обстоятельства.