Лесенки и змейки

Елена Ямбос

Наташа уезжает из России в начале 90-х, оставляя свои личные проблемы позади. И хотя поначалу ей удается обрести душевный покой, длится это недолго. Когда ее злосчастья в чужой стране достигают апогея, ее настигает прошлое: те неразрешенные личные проблемы, от которых она когда-то бежала, обрушиваются на нее с новой силой. Неожиданно поднимается волна из еще более далекого прошлого, окруженного многолетним молчанием и тайной, подхватывает ее и выносит на новый берег…

ГЛАВА 5

В десять утра Наташе надо было явиться в конференц-зал муниципалитета, поэтому ложиться спать после ночной смены не имело смысла. Майкла и Лоры уже не было дома — это хорошо, значит, не проспали. Она приняла почти холодный душ, выпила кружку крепкого кофе, накрасилась и надела черный костюм и белую блузочку с мелкими оборочками, которую стянула у Лоры. Лора не должна возражать, она сама тырит ее одежду.

В фойе здания муниципалитета она подошла к девушке за стойкой и доложила ей, что она — миссис Наташа Уотсон, пришла сюда переводить конференцию, назначенную на десять часов. Девушка за стойкой, радостно улыбаясь, как будто Наташа была ее закадычной подругой, попросила ее сесть в кресло и подождать, когда за ней придут.

Наташа направилась к креслу, и ей навстречу поднялась дама в брючном костюме и, приветливо улыбаясь, заговорила с ней:

— Миссис Уотсон? Меня зовут Клэр, я председатель конференции. — Она пожала Наташе руку. — Я Вас специально поджидала, хотела бы, чтобы Вы перед началом конференции поговорили с Мариной, с матерью. Мне надо составить хоть какое-то представление о клиентке, меня попросили председательствовать в последний момент, Джоун заболела, материалы получила только сегодня утром и иду на это слушание всухую, — тараторила она. — Вы с Мариной не знакомы? Вы что-нибудь о ней знаете? Она очень напугана.

— Что вы, — засмеялась Наташа. — Если бы я была с ней знакома, меня бы на пушечный выстрел сюда не пустили — конфликт интересов, профессиональная этика и все такое. Нам ведь тоже ничего о клиентах не сообщают из соображений конфиденциальности. Я знаю только, что тут будет русская женщина из Литвы и что эта конференция — насчет включения ее ребенка в План по защите интересов детей. Так что, я тоже всухую.

— Ну, надо же, какие тонкости, я и не знала! Тогда нам тем более надо предварительно с матерью поговорить. Я ее пока отвела в отдельную комнату, она сейчас сидит нам, ждет нас.

В комнате сидела молодая женщина в джинсах, кроссовках и черной майке с черепом на груди. Половина головы у нее была обрита, а другая половина коротко острижена и покрашена в иссиня-черный цвет. Плечи и руки покрывала татуировка, на груди висело много серебряных цепочек, на каждом пальце — по несколько железных колец, уши — все в серьгах. Глаза были густо обведены черным карандашом, а губы накрашены темно-синей, почти черной помадой.

Слегка обалдев, Наташа представилась и пожала ей руку. Девушка посмотрела на нее жалобно. Действительно, напугана, подумала Наташа, а с виду такая, что сама кого хочешь испугает в темном переулке.

— Я оставлю вас минут на пять, вы поговорите, а потом, Наташа, уделите мне минут пять, пожалуйста, перед началом конференции, — скороговоркой сказала председательница и быстро вышла из комнаты.

Наташа даже не успела ей ничего сказать. Она выскочила за ней и объяснила, что ей не разрешается оставаться наедине с клиентами и вступать с ними в разговоры и что она подписала на этот предмет соглашение с переводческим агентством. Председательница опять удивилась и сказала, что это останется между ними и что же ей еще остается делать, если ей подсовывают дела прямо перед их началом?

Наташа удовлетворилась таким ответом, потому что этот пункт в соглашениях всегда казался ей дурацким. Очень часто она сидела в комнатах ожидания с русско-говорящими клиентами перед приемом к врачу — и сидеть рядом и молчать, как два истукана, казалось ей идиотизмом. Тем более медсестры, тоже не подозревающие о всяких нюансах, усаживали их вместе со словами: «Вот и славно, вы пока посидите и поговорите тут, мы вас скоро вызовем».

Но обезопасить себя все-таки надо, вдруг что случится, вдруг начнется, не дай Бог, расследование и выплывет, что переводчица и клентка о чем-то шушукались; тогда она сможет сослаться на то, что председательница сама дала ей добро. Наташа уже привыкла везде и всюду подстраховываться. Тут всего можно ожидать. Где-то она читала, что одной беременной женщине сказали, что у нее будет мальчик, и они с мужем оформили детскую в голубых тонах и накупили голубой одежды, а родилась девочка. Супружеская пара подала в суд и отсудила себе несколько тысяч.

Наташа вернулась к Марине.

— Вы не волнуйтесь, Марина, все будет хорошо.

— Я не понимаю, что им от меня нужно? Чего они ко мне прицепились? Пишут, звонят, угрожают, присылают каких-то людей, суют нос в мои дела, расспрашивают. Даже в школу лезут. — Марина смотрела на нее с надеждой.

В большинстве случаев клиенты принимали переводчиков за своих сторонников, видели в них спасителей и помощников, и это, хотя и было приятно, немного мешало — опять-таки из-за пункта соглашения, в котором «переводчик должен оставаться лицом нейтральным и беспристрастным». Но была и другая, пусть и небольшая, категория клиентов. Они переводчиков ненавидели — считали, что жизнь у них в Англии удалась, они устроились, адаптировались, выучили язык и теперь на этом наживаются, в отличие от большинства иммигрантов, бесприютных, нищих и никому не нужных.

С клиентом из «ненавидящих» Наташа столкнулась только один раз. Он злобно сказал после того, как они вышли из кабинета врача:

— Благодарить я тебя не буду. Тебе и так за это деньги платят. И не пять-пятьдесят в час, как мне на овощебазе. Муж-то, небось, англичанин? Живешь тут, как у Христа за пазухой, еще и на нас наживаешься. Прикид у тебя, смотрю, недешевый.

Наташа не нашлась, что ему ответить и очень расстроилась. И от хамства, и от несправедливости. Он-то ведь никому, собственно, за переводческие услуги не платит. Да и за медицинские тоже. И знал бы он, что на одни доходы от переводов ей ни за что не прожить и не прокормить двоих детей и что она работает еще и в доме для умалишенных стариков, где ей платят прилично, но кидают в нее ссаными трусами и где она моет обкаканные сморщенные попы! А сколько лет и сколько сил она вложила в то, чтобы утвердиться как переводчик-фрилансер!

— Марина, вы, я вижу, недавно в Англии и еще не совсем понимаете здешнюю жизнь. Я вас уверяю — они «суют нос», как вы говорите, из самых лучших побуждений. У социальных служб работа такая — заботиться о благе детей. Я не знаю конкретно, что произошло именно у вас, но если кто-то увидел, что маленький ребенок бродит один по улице или остается один дома, или у него на теле синяки — соцработники тут как тут. И — все, механизм заработал.

— Да ничего у нас не произошло… Была вечеринка, собрались с друзьями, выпили, малой выскользнул из квартиры и гулял в парке, темнеть уже начало. Я когда спохватилась, выскочила, потащила его домой, ругалась, конечно… А соседи настучали в полицию, что, мол, пьяная оргия у нас, ребенок один в потемках в парке, мать его бьет. И — началось, пошло-поехало… Я не отвечала ни на письма, ни на звонки, на вызовы не приходила. А тут последнее письмо… пригрозили, что Сашку отберут… — у Марины перехватило дыхание.

— Слушайте меня, Марина. Все, что вам сейчас будут предлагать — деньги, курсы, терапию, кружкú, — все принимайте и ходите на все мероприятия. Являйтесь, как штык. Если вас будут сейчас в чем-то упрекать, — не вздумайте спорить! Кайтесь, говорите, что исправитесь. Говорите, что выпивали из-за стресса, потому что были расстроены, не отдавали себе отчета. Отвечайте на звонки, письма, приходите на встречи, куда вас приглашают. Всем своим видом, словами, жестами показывайте, что души не чаете в Саше. Иначе его у вас отберут, и вам понадобятся годы, чтобы его вызволить обратно. Поняли меня?

Марина с трудом сглотнула и кивнула.

— Вы не пугайтесь слова «конференция», в Англии даже совещание из трех человек так называется, — добавила Наташа. — И еще одно: этого разговора между нами не было!

Заглянула председательница Клэр и увлекла Наташу в уголок:

— Ну что? Что она сказала? Я специально сделала, чтобы она осталась с Вами наедине, при мне бы она стеснялась и не раскрылась.

— Марина считает, что социальные службы вмешиваются в ее личную жизнь. Она не понимает, почему. Я постаралась ей объяснить, что социальные работники желают ей только добра.

— Да, да! — с жаром подхватила председательница. — Эти люди ведь этого не понимают! Я тут пролистала ее дело, пока вы с ней разговаривали, — бесконечные пьянки, семилетний ребенок без присмотра, один гуляет в парке, мать его тащит волоком за руки, школу пропускает, неопределенные личности беспрестанно входят и выходят из квартиры. На пособия она не подавала, работает на заводе в ночную смену на полставки — на что она живет?! Вы знаете, мне кажется, тут пахнет проституцией. Или она, может быть, — низшее звено в наркобизнесе.

— Нууу… — опешила Наташа, — это вряд ли…

В кабинете, именуемой конференц-залом, их уже ждали человек десять, сидевших за длинным столом, — Сашина учительница, ее ассистентка, медсестра, два социальных работника, три представителя из разных благотворительных организаций, секретарша председательницы, психолог и даже диетолог.

Все представились, Клэр обрисовала ситуацию, все работники сделали то же самое со своих позиций и начали закидывать Марину вопросами: мы организовали для вас курсы поддержки — почему ни разу не пришли? мы прислали вам анкеты для оформления пособий — почему не заполнили и не прислали их нам? мы организовали для вас бесплатное получение продуктов в центре для малообеспеченных неполных семей — почему ни разу там не были? почему часто опаздываете в школу за Сашей после уроков? как он питается, почему у него лишний вес? есть ли у него распорядок дня? почему у него нет друзей? почему у вас дома постоянно шум, гам и посторонние люди? почему не открываете дверь, когда к вам приходят социальные работники? почему не являетесь на назначенные встречи? на какие средства вы живете — может быть, вам платят за, извините, секс?

Марина слушала бубнящую ей в ухо Наташу и бледнела все сильнее и сильнее, у нее дрожали губы, и когда очередь дошла до Сашиной учительницы, и она начала говорить, что Саша — очень умный, способный и милый мальчик и что Марина должна им гордиться, Марина уронила голову на лежащие на столе руки и разрыдалась.

Сделали перерыв, председательница и Наташа вывели Марину на улицу, напоили ее холодной водой, Марина покурила, успокоилась, и они вошли обратно в здание. Председательница заскочила в туалет, и Наташа, поднимаясь с Мариной по лестнице, сказала ей:

— Это хорошо, что Вы плакали.

— Хорошо?! Почему?!

— Потому что вы этим показали, что любите своего ребенка, боитесь с ним расстаться.

После этого конференция быстро закончилась. Марина сказала, что из-за того, что плохо говорит по-английски, она ничего не понимала — ни писем, ни звонков, ни визитов, ни присылаемых анкет — и видела только, что на нее «напустились» и что к ней «пристали» по совершенно не понятным ей причинам. У них в Литве дети в Сашином возрасте сами ходят в школу и играют одни во дворах допоздна. У нее тут много друзей-соотечественников, они часто собираются, ходят друг к другу в гости каждый день, поддерживают друг друга. Никакого «секса за деньги» у нее нет.

Она думала, что если не обращать на непонятные звонки, письма и визиты никакого внимания, от нее в конце концов отцепятся, а теперь вот, с переводчицей, как-то все стало яснее.

Участники конференции прониклись сочувствием, посетовали, что «в Эстонии», конечно, все по-другому и единодушно решили дать Марине второй шанс и пока не включать ее сына в План по защите интересов детей, каковой являлся платформой для начала процедур по изъятию Саши из неблагонадежной семьи и поиску для него опекунов.

Марина при этом заявлении опять побледнела и у нее опять задрожали губы, но все в один голос начали ее успокаивать, что теперь социальные работники будут приходить с переводчиком, что они вместе заполнят заявления на пособия и что она, в свою очередь, должна им пообещать, что будет принимать всю предлагаемую помощь, не будет устраивать дома проходной двор, будет забирать Сашу из школы сама и вовремя, что у него будет режим, здоровое питание и хотя бы один внеклассный кружок, чтобы он смог обзавестись друзьями своего возраста.

Они дадут ей срок в два месяца, в конце которого по результатам ее поведения решат, включать Сашу в План или снять его с учета.

По окончании конференции Марина, глядя на Наташу черными глазами с размазавшейся тушью, прошептала: «Спасибо огромное», а председательница долго трясла ей руку, благодарила и повторяла: «Как нам повезло с Вами!». Восхищалась, как легко Наташа переключается с одного язык на другой: «Это должно быть так трудно, особенно когда все говорят быстро и в одно и то же время! Как Вы это делаете? А мы, англичане, ленимся учить иностранные языки». Наташа скромно сказала, что это всего лишь еë работа, распрощалась с председательницей, которую уже успела полюбить, и поехала домой.

Дома она, скинув туфли на каблуках, сняла пиджак и блузку прямо у порога, бросила их на пол и, совершенно обессиленная, распласталась на диване. Ночная смена плюс два часа неимоверного умственного и эмоционального напряжения! Все-таки в судах переводить легче: там одни сухие факты и все по делу. Нет таких надрывов и накала эмоций, когда от жалости к несчастной матери-дурехе и ее детям часто сама чуть не ревешь вместе с клиенткой.

Несмотря на усталость, в Наташе все еще бушевал адреналин. Примерно еще час-полтора она не сможет заснуть. В фэйсбук, что ли, залезть, подумала Наташа, но передумала: там все одно и то же… Выкладывают фотки еды, селфи с надутыми губами… Все это ее уже давно раздражало.

Наташа зарегистрировалась в фэйсбуке сравнительно недавно — и была ошеломлена. Какие там бушевали ураганы, сколько злобы, ненависти и дерьма люди выливали друг на друга…

Она открыла для себя новый, доселе не ведомый ей термин «ватник». Он вроде бы пришел на смену «совку». Анти-ватники назывались либералами. Были какие-то знаменитые, весьма почитаемые журналисты-блоггеры, о существовании которых она раньше не подозревала. Время от времени они публиковали истеричные блоги. За ними следовали взрывы еще более истеричных комментариев. Упоминались имена каких-то деятелей и их высказывания. Наташа понятия не имела, кто они такие и о чем, собственно, речь. Тем не менее, участники групп вели обсуждение яростно и со знанием дела. Их слюна брызгала с экрана компьютера. Ненависть к современным российским политическим деятелям переносилась на все пласты русской истории и культуры. Судя по комментариям, большая часть либералов жила за границей. В основном, в Америке.

Зарегистрировалась она было и в «Одноклассниках», но быстро от них отписалась. Там тоже ругались — до остервенения, до визга. Сталин стал хорошим, его хвалили; Горбачев стал плохим, его ругали. Он был ублюдком и упырем, развалившим страну. Уехавшие из страны были предателями, покинушими Родину. Они ее тоже развалили и — свалили.

Оказалось, что жизнь в СССР была раем. Выяснилось, что не было в брежневской России ни очередей за туалетной бумагой, ни талонов на мясо, масло и сахар, ни коррупции, ни блата, ни национализма, ни хамства, ни пьянства, ни преступности. Была забыта ежегодная битва за урожай в помощь труженикам села. Многочасовое выковыривание картошки из холодной октябрьской грязи окуталось ореолом романтики. Утверждалось, что продукция самого высокого качества в мире действительно лилась в закрома Родины.

В «Одноклассниках» клеймили позором «укров» и «пидарасов»; сетовали, что кот ссыт в «тапок»; худели и жрали по ночам. Особенно Наташе лезла в глаза, нос и уши безграмотность, а «пидорас» и «тапок» доводили ее до белого каления. Откуда-то еще взялось слово «няша».

Ей все это быстро надоело, и она решила остаться только в фэйсбуке, и при этом не залезать в политические группы, в войну между либералами и ватниками, кидающимися друг в друга какашками.

У нее и без них хватает негатива в жизни. Она — пацифист, у нее в волосы вплетены васильки и ромашки, а в душе цветут розы. Она в длинной юбке из разноцветных лоскутков ходит босиком по траве, держась за руки с другими пацифистами, они смеются невинным детским смехом и повторяют со счастливой улыбкой на устах: «Мир, любовь, счастье…».

Она начала засыпать, когда ее руку пощекотало что-то пушистое. Она открыла глаза и увидела сидящего перед ней Пафнутия.

— Няша, ты ведь не нассышь мне в тапок? — спросила она его, зевая.

Пафнутий недоуменно пожал плечами и ушел.

Видимо, поднялся ветер, потому что начало трещать окно. Давно уже надо снять это изделие, но было как-то неловко. Энтони смастерил его из самых лучших побуждений. Хотел помочь вдове своего брата. Из окна сильно дуло, и он сколотил из реек раму, прибил к ней лист пластика и приладил это сооружение к окну. Щели были закрыты, сквозняк ненадолго прекратился, но скоро пластик растянулся, провис, оттопырился от реек, а в одном месте дал трещину. И каждый раз, когда поднимался ветер, от окна исходил характерный треск.

Резко зазвонил телефон. Звонила Дениз:

— Любовь моя, извини, что тебя беспокою, не пугайся, я не буду просить тебя взять дополнительную смену — на этот раз, во всяком случае, — хмыкнула она. — Я просто хотела тебя поблагодарить, что ты так меня выручила вчера! Огромное тебе спасибо! Жаль, что с Мэри возникли проблемы… Но вы прекрасно справились.

Потом она осторожно спросила:

— А Божена… вела себя достаточно профессионально?

— Да, Божена вела себя достаточно профессионально.

Видно, Кэрол уже что-то ей наплела.

— Ну и прекрасно! — с облегчением ответила Дениз. — Мэри весь день сегодня как шелковая. Непонятно, что это на нее нашло вчера… Что поделаешь — бывает такое — что-то вдруг в мозгах переклинит — и все. У всех у них иногда случаются такие «эпизоды»… А в остальном все нормально, никаких происшествий… Да, между прочим, Гарри останется с нами еще на одну неделю. Его адвокат попросила нас подержать его подольше, он еще не совсем оправился.

Наташе не было никакого дела ни до Гарри, ни до его адвокатши, ни до Дениз. Она постаралась в рамках приличия побыстрее от нее отделаться, но как только положила телефон, он зазвонил снова.

— Да! — рявкнула она.

— Я не поняла, ты почему не берешь трубку?! Я ей звоню-наяриваю второй день, а в ответ один игнор! Ты дрыхнешь, что ли?

— Дрыхну, — сухо ответила Наташа.

— А когда проснешься?

— Завтра.

— Ну, и фиг с тобой. Главное — живая, и ладно. Завтра позвоню. Я соскучилась. Дрыхни дальше.

— Спасибо, Катя.

Нет ей покоя ни днем ни ночью! Наташа сунула ноги в тапки — они были сухие, пúсать в них Пафнутию воспитание не позволяло — и пошла на кухню. А не выпить ли ей глоточек вина, чтобы немножко расслабиться? Никто ведь не против?

—

— А не выпить ли нам по глоточку вина, чтобы немножко расслабиться? Ты ведь не против? — спросил Федька.

Наташа сидела в его комнате на стуле у стены, а он — за письменным столом. Комната у него была маленькая и узкая; у одной стены — сервант и застеленная зеленым махровым покрывалом полутораспальная кровать, у другой — кухонный столик с маленькой электроплиткой, письменный стол с двумя стульями и тумбочка с телевизором и проигрываталем. Окно выходило на тихий переулок, усаженный деревьями. Из окна было видно булочную-кондитерскую. Они со Светкой говорили про нее: «Булочная, она же кондитерская».

Когда Федька жил с женой, у них, как у семейных, была большая комната с кухней в другом крыле общежития. Жену звали Оля. Наташа видела ее только мельком. Она была некрасивая, но привлекательная. Состояла из одних косточек. Жена закончила институт на год раньше Федьки и уехала в свой город, к родителям и ребенку, а он перебрался в меньшую по размерам комнату.

На обсуждение вопроса о дежурствах на кухне ушло не больше минуты: Федька усадил ее на стул, с преувеличенным интересом выслушал ее заранее приготовленную речь о безответственности отдельных лиц, покивал, сказал, что примет меры, а потом накрыл своей ладонью ее руку и попросил: «Расскажи мне о себе».

Пока она сбивчиво рассказывала, он внимательно ее слушал и не сводил с нее серых, немножко нахальных глаз.

Наташа знала, что он очень хочет ее поцеловать. От этого слегка мутилось сознание. Возникало неясное чувство, что она странным образом имеет над ним власть, — над ним?.. она?.. — и сознание мутилось еще больше.

Федька достал из серванта два бокала, призраками стоявшие за стеклянной дверцей. К внутренней стороне дверцы была прикреплена фотография маленького мальчика. «Это мой сын». Федька поправил фото. «Ты ведь знаешь, что я женат?». Наташа кивнула. Жена и сын казались ей нереальными, условными, как образы во сне.

Вино называлось «Золотая осень», и вроде бы было очень невкусное. Наташа смогла выпить только полбокала. В голове и без вина растекался дурман и дрожало зыбкое марево. Косноязычие Наташи постепенно сменилось красноречием. Пошли разговоры о странной картинке на стене над столом, о бабушках, дождях, Апдайке, «Челюстях», «Юноне и Авось», Тарковском, институтском буфете, булочной-кондитерской, собаках и даже крокодилах.

Федька все время повторял: «Правда?», «Да что ты говоришь?», «Неужели?», «Не может быть…». В его глазах читалось… восхищение. Он ею… любовался. Она знала, что очень скоро он ее поцелует. Мозги таяли, как будто кто-то шептал ей на ухо что-то ласковое, неразборчивое, едва касаясь мочки губами…

Федька встал со стула, опустился перед ней на колени, взял ее руку и поцеловал в ладошку. Потом стал целовать ее руку все выше и выше, пока не добрался до ее рта. Наташины руки обвили его шею, он подхватил ее и бережно положил на полутораспальную кровать с зеленым покрывалом…

Ядра, цитоплазмы и что-то там еще в клетках ее тела растворились и заполнились только четырьмя стихиями первоматерии — небом, землей, водой и огнем. Не хотелось ничего изменять, прибавлять, убавлять и улучшать — все было идеально, совершенно, красиво, безупречно и чисто…

—