Тесты на интеллект

Елизавета Александровна Реманская (2024)

Каждый человек сам драматург, режиссер и актер в драме своей жизни. Университет — подходящая сцена, где одновременно разыгрывается мистерия, трагикомедия, драма и фарс, а в главной роли — доцент Анна Андреевна Кресс, преподаватель, жена, мать и… любовница. Некоторые роли даются легко и приносят радость, некоторые — мучительны, но ни от одной невозможно отказаться. Вокруг нее разворачиваются судьбы, в которые она вовлекается против своего желания, сюжетные повороты сулят ей много неожиданностей, и жизнь постоянно тестирует героев на интеллект…

Глава 1.

Сны всегда снились ей под утро, когда отпускала изнуряющая бессонница, и медведем наваливался сон. Чаще всего она ощущала себя легкой, молодой и беззаботной, почти бесплотной и поэтому счастливой, преодолевшей притяжение и не подчиняющейся никакому закону, кроме своей воли. В большинстве своих снов она переносилась в бесконечное, блаженное лето ее молодости, когда мир казался ясным, юным и счастливым. Но сегодняшний сон был тяжким: она спускалась в метро, которое весьма сильно было похоже на преисподнюю. В этом метро были узкие, темные переходы, круто уходящие вниз; земляные стены, по которым сочились капли воды; тяжко и устрашающе грохочущие где-то внизу поезда, освещенные голубым призрачным светом. По мере ее движения вниз картина все больше изменялась к худшему: куда-то подевались люди, коридоры превратились в совсем уж отвесные, узкие штольни, к тому же круто заворачивавшие налево. Она, смутно беспокоясь из-за наступившего одиночества, остановилась, и, минуту подумав, бросилась назад, стремясь как можно скорее покинуть страшное место, мучительно преодолевая чугунную тяжесть в ногах, распяливая в беззвучном крике рот, задыхаясь от стремительно нарастающей паники и ужаса.

Мало-помалу ей удалось выдраться из мрачного подземелья, но страх более-менее отпустил только тогда, когда она, всем телом навалившись на тяжелую деревянную дверь, вышла на улицу. Здесь безраздельно господствовала ночь, моросил дождь, свободно гулял свежий ветер, с шумом листая невидимые деревья. Ее пронзило острое чувство безмерного счастья и свободы. Так она и проснулась с этим ощущением, к которому в реальности, тем не менее, примешивалось какое-то необъяснимое, подавленное беспокойство.

Ада медленно осознавала действительность, прислушиваясь к знакомым звукам своего дома. Все было вполне безмятежно: еле слышно тикали часы, мерно дышал Анатолий, за окном монотонно перебирал свои шелковые струны осенний дождь. Темнота и тишина несусветной рани. Сейчас бы в самый раз растянуться ленивой кошкой в теплом коконе простынь, с наслаждением уйти в сладчайшую, легчайшую, чрезвычайно приятную дрему, где-то на грани бытия и нереальности, ощущая восторг от того, что можно еще добрых полчаса валяться такой вот неподвижной деревянной чуркой, не открывая глаз и не шевелясь. Но Ада чувствовала, что вот-вот зазвенит будильник, поставленный по случаю командировки на половину шестого, и надо будет вставать, собираться в темноте и холоде нетопленной комнаты, выходить в мокресть и стынь темной улицы, тащиться в промороженной трамваине на другой конец города к вокзалу… Обретенная во сне легкость и, главное, свобода, стремительно улетучивались, уступая место хорошо знакомому осознанию тяжкого долга и необходимости.

Поездки в командировки были стрессом. Мало того, что приходилось оставлять всю семью без догляда и потом волноваться сразу за всех своих непутевых домочадцев — маму, мужа, сына, и даже кошку, которая, само собой, тоже была не совсем путевой — ее вдобавок ко всему в микроавтобусах мучили приступы автофобии, ей казалось, что скорость слишком большая и на каком-нибудь повороте они улетят, черт знает куда. Она не могла ни читать, ни спать в этих поездках и от этого страдала еще больше. В общем, поездки давно уже стояли ей поперек горла. Но не ездить было нельзя: у них в Горной Академии еще в лихие девяностые было открыто без числа заочных представительств по всей их огромнейшей области, и преподаватели, подобно Сильфидам, постоянно катались по всем Богом забытым медвежьим углам. Тогда это было единственным спасением, в буквальном смысле, чтобы не умереть с голоду. Ада, только закончив аспирантуру и начав работать, надеялась на какое-никакое облегчение жизни, но начавшаяся перестройка похоронила ее надежды. Для вузов это было не самое легкое время — зарплату не платили, и она все время нервничала, опасаясь, что ей не хватит денег на хлеб до следующей получки. Тогда все они — профессора и доценты — готовы были работать где угодно, лишь бы платили хоть какие-то деньги. В те времена это казалось счастьем, а сейчас стало тяготить. Но тут уж ничего не поделаешь — повинность.

Поспешно одевшись, Ада зашла к Андрюшке. Тот еще спал беззаботным сном, свалив на сторону одеяло. Ада наклонилась и несколько раз поцеловала его в лоб, глаза, уши, волосы — во что попало. Мальчик не проснулся, только, повернув голову, едва слышно хмыкнул. Она несколько раз перекрестила его, шепча про себя «Бог с тобой», — Ада всегда неукоснительно повторяла этот ритуал перед отъездом, — и с тем, прихватив увесистую сумку, вышла в темноту раннего утра. Уже основательно подмораживало, но днем лужи оттаивали, грязь чавкала под ногами, улицы выглядели мрачно и неопрятно. Самый неприятный месяц в их краях — ноябрь — был еще впереди. В декабре, когда уже стойко лежал снег, все вокруг было белым и ожидался Новый год, а потом светлое Рождество, — было не в пример легче и приятнее. Январь проходил под знаком праздников, а февраль для Ады был месяцем особым: первого февраля родился Андрюшка. Весь февраль Ада по дням вспоминала первый месяц его жизни, и все это было необыкновенно радостно для нее, а в марте уже начиналась весна… Значит, самым трудным было пережить этот предстоящий отвратительный месяц.

Зябкая сырость очень скоро забралась под куртку, заставила съеживаться и дрожать на ветру. В трамвае Ада плюхнулась на холодное сиденье и закрыла глаза. Кажется, даже задремала, всем телом ощущая холод и промозглость. Парадоксально, но это было даже приятно: так, наверное, чувствует себя замерзающий где-нибудь в лесу человек. Говорят, что сначала бывает очень холодно, потом становится вот так же слегка зябко, накатывает сонливость, приятная дрема, а потом ничего нет, кроме покоя. Мысли бежали неровные, хаотичные, путаные. «Что такое покой? Неподвижность? Но я раскачиваюсь и трясусь, и мчусь прямо в разверстую пасть ночи. И слышу все звуки, и ощущаю это зябкое тепло. «В той степи глухой замерзал ямщик», это обо мне… Кто там топает? Зачем же так колыхаться? Сколь хороши эти зябкое тепло и сумрак, немая, бредовая неподвижность… Так что все-таки такое покой?» Ощущения ее были так легки, так приятны, так мимолетны, она так глубоко погрузилась в эфемерный туман дремоты, и настолько ей было там хорошо, что она вздрогнула, как от резкого тычка, когда тусклый женский голос громко объявил остановку. Ада вернулась к реальности с острым сожалением: сидеть бы так долго-долго и грезить о чем-то непонятном…

Однажды Ада наткнулась в какой-то газетенке на глумливую фразочку о том, что «в репортажах о Китае, когда тамошние названия совсем уж неприличны по-русски, наши филологи заменяют букву «Х» на «Ф». Они на кафедре долго хохотали, и в дальнейшем неукоснительно придерживались этого принципа, называя все бесчисленные города и городишки, где приходилось бывать им в командировках, «Фуюанями».

Эти «Фуюани» были очень разными во всем. У преподавателей, постоянно работавших с ними, сложились свои стойкие пристрастия и антипатии. Были такие места, куда ехать совсем не хотелось, и дело тут было совсем не в бытовых условиях. Условия были, в общем, одинаковые, с небольшими вариациями. Все вертелось вокруг методистов. Вообще в вузе фигура методиста традиционно недооценивается и тут сказывается давнее, еще советское кастовое презрение преподавателей к лаборантам, как по старинке еще именуют методистов. Хотя все методисты имеют высшее образование или учатся заочно и часто ни в чем не уступают молодым преподавателям. От методиста зависит бытие кафедры, атмосфера, взаимоотношения, традиции, комфортность общения — все то, что казенно-зубодробительно называют морально-психологическим климатом коллектива. В некоторых филиалах были совершенно прелестные женщины, с которыми Ада задушевно общалась, получая настоящее удовольствие. Но были и другие, этакие фельдфебелицы, вечно подозревающие, что преподы норовят схалтурить и откосить, приписать себе не проведенные часы занятий, например, опоздать, курсовые не прочесть. Эти вели с преподами войну не на живот, а на смерть: заставляли отмечать начало и окончание занятий, стояли под дверью и проверяли, ведется ли занятие, чуть ли не с секундомером стояли на экзамене — сколько минут тратится на каждый ответ. При этом, естественно, в голову им не приходили простейшие вещи: налить горячего чаю — после трех пар лекций в горле саднит, как от наждака, купить билет на обратную дорогу, да мало ли чего еще из элементарных проявлений внимания, что очень облегчает жизнь, а, заодно, и общение людей.

Методист этого «Фуюаня» Ольга Николаевна, к счастью, относилась к первой группе. Она была немного старше Ады, очень привлекательная, но было в ней что-то трагическое, необъяснимо вызывающее жалость. Ада не могла понять, что именно, может, что-то в глазах, пронзительно черных и всегда испуганных, или в смиренной позе, в которой она временами застывала, отрешенно глядя куда-то вдаль. Ада пыталась разгадать эту загадку до тех пор, пока кто-то из кафедральных не рассказал ей историю Ольги Николаевны, довольно типичную, даже банальную, каких без счета случается и в больших городах и, само собой, в захолустьях. Ольга Николаевна в свое время, еще учась в столичном университете, вышла замуж за своего однокурсника, родила мальчика. Несмотря на то, что их мучила фантастическая нужда, жили они весело, подбадривая друг друга. Счастье продолжалось недолго: в девяностых муж Ольги Николаевны очень удачно занялся бизнесом. Но вместе с неожиданно свалившимся богатством свалилось и радикальное изменение в его характере. Ольга Николаевна не могла узнать своего жизнерадостного, где-то даже эпикурейски настроенного мужа, он стал мрачен, подозрителен, равнодушен к всему. Работал он все больше и больше, а своей семьей интересовался все меньше. К тому же решительно запретил Ольге Николаевне работать. «Занимайся ребенком и за домом следи» — именно так он сказал ей тем безапелляционным тоном, который теперь появился у него в разговорах с женой. Хотя сказать «в разговорах» значило бы очень приукрасить действительность: никаких разговоров не осталось и в помине, муж приходил с работы поздно, мрачно молча ужинал и проваливался в тяжелый сон. Ни праздников, ни выходных он теперь не признавал, даже в отпуск Ольга Николаевна ездила всегда только с сыном. Стороной она иногда слышала о том, что мужа ее видят то с одной красоткой, то с другой, но предпочитала ничего не замечать, изо всех сил создавала в доме уют и чистоту, готовила разносолы, мыла, чистила, скребла, водила сына в спортивные секции… Фактически, именно этот ребенок стал теперь единственным центром и смыслом ее жизни. Но и это счастье однажды предало ее. Когда ее обожаемый Коленька поступил в университет, Ольга Николаевна вдруг с ужасом впервые услышала, как сын обращается к ней с теми же снисходительно-презрительными барскими интонациями в голосе, что и муж. На ее требование не говорить с ней подобным образом Ольга Николаевна услышала небрежное: «Ну, мать, ты же ничего из себя не представляешь, ничего не можешь. Так, при отце в прислугах всю жизнь прожила. Вот наш отец — это личность! Он кое-чего в жизни добился.» Она еще не успела пережить этот разговор, как на нее свалилось новое несчастье — муж объявил ей о разводе, именно объявил, как о деле решенном, отнюдь не спрашивая о ее желании. Ей было сорок три года, и за душой у нее осталась жизнь, проведенная на кухне, сын, презирающий ее и стыдящийся ее, — одним словом, разбитое жизненное корыто. Она безропотно развелась, приняв от своего бывшего мужа довольно приличную сумму «отступных», и, полностью деморализованная, раздавленная, уничтоженная, вернулась к родителям, домой, в их провинциальный городишко, откуда уехала двадцать лет назад, полная огромных надежд, планов, восторгов и фантастического счастья.

Работать с ее образованием было негде: японская филология в их широтах в большом количестве не присутствовала. Помаявшись тоской после столичной жизни, тяжко пережив, отревев свою личную драму, Ольга Николаевна прилепилась к своей школьной подруге, работавшей в филиале, и так здесь и задержалась. Она, в общем, пришлась ко двору, хотя выглядела этакой «столичной штучкой» на фоне необычайной простоты нравов и манер старорусской провинции. Ольга Николаевна много читала и всегда была в курсе новомодных течений, говорила, думала и поступала не как все, а исключительно по-своему, как считала необходимым. Обладала хорошим чувством юмора и природной деликатностью. Ада особо отличала Ольгу Николаевну своей симпатией из всех приятных ей методистов в Фуюанях, всегда старалась поговорить с ней, пообщаться, выяснить мнение насчет последних литературных новинок, кино, моды и прочее, прочее. Часто они задерживались и вечером за чаем в филиале, к ним присоединялись другие — такие вечера проходили особенно приятно для Ады.

В этот раз жизнь потекла по тем же, сто лет назад заведенным правилам: пять пар за кафедрой бодро прочитанных лекций, после — стандартная служебная квартира с дежурным ужином — мюсли какие-нибудь, или яблоки, или, на худой конец, пустой чай с хлебом. Готовить что-либо Ада в Фуюанях ненавидела, поэтому довольствовалась малым. В последний, третий день, ее, изнывающую от ностальгии по дому, раздраженную сверх меры предстоящей длительной поездкой в тесной «Газели», остановила на большом перерыве Ольга Николаевна:

— Ада Андреевна мы всей компанией собираемся пообедать в «Баргузине» Вы пойдете?

— Разумеется, пойду, есть хочу — умираю!

«Баргузин» оказался очень приличным кафе, а сотрапезниками — компания абсолютно незнакомых Аде мужчин с факультета подземных разработок. На Аду свалилось сразу столько имен, что она даже и не пыталась их запомнить, в памяти осталось одно, принадлежавшее ее соседу, молодому мужчине с довольно своеобразным, будто вырубленным из камня твердым лицом, тяжелым квадратным подбородком и коротко подстриженными светлыми волосами — Владимир Вацлавович. Когда они бывали в командировках, преподаватели-мужчины с инженерных факультетов старались быть галантными и предупредительными по отношению к коллегам-женщинам, Ада это не раз замечала со смешанным чувством неудовольствия и одновременно удовлетворения, и уж конечно, несмотря на это неудовольствие, она всегда пользовалась их услугами. Вот и в этот раз, стоило только усесться за стол, как ей тотчас любезно подсунули меню.

— Что вы там углядели вкусного? — рассеянно спросила Ада.

Владимир Вацлавович послушно начал перечислять:

— Я больше всего люблю мясо, поэтому смотрел, что из мяса есть. Котлеты, поджарка, тефтели…

— Нет, мясо исключается. Оно будит агрессивность, а я нынче миролюбива, как никогда.

— Борщ там еще есть. Я еще люблю борщ.

— О, коллега,, а вы знаете, что на приготовление борща уходит минимум два часа?

Он согласно кивнул:

— Конечно, знаю, я иногда готовлю его. Правда, не часто, изредка, когда уж очень сильно прижмет.

Ада сейчас же восхитилась:

— Вы? Готовите? Класс! Владимир Вацлавович, я горжусь вами. Безусловно, вы — лучший представитель своего пола. Мужчина, который готовит сам, вызывает у меня приступ щенячьего восторга.

— А вы, Ада Андреевна? Вы не готовите?

— Нет. У меня куховарит мама. Я готовлю только по праздникам, когда время есть.

— Вот видите! А моя мама далеко, приходится мне себе самому готовить.

— А Вы, Ада Андреевна, умеете? Не дисквалифицировались еще с мамой-то кухаркой? — спросил ее один из незнакомых.

— Конечно, умею, но не люблю. Ненавижу, нэ-на-ви-жу. — Ада потрясла рукой, будто что-то стряхивая, — лучше я буду день и ночь работать.

Тот же незнакомый ей мужчина спокойно констатировал:

— Значит, вы — эгоистка, Ада Андреевна. Вы не любите готовить и вся семья должна либо голодом сидеть, либо всухомятку есть. Вы о своей семье не думаете.

— Ваша логика мне понятна, — Ада миролюбиво усмехнулась и кивнула головой, — а вы готовите?

— Я? С какой стати? У меня жена…

— Тогда вы — тоже эгоист. Не готовите, а семья ваша либо голодом, либо всухомятку, — перебила его Ада.

— Но почему я? У меня жена…

— А почему я? У меня муж.

— Но я деньги зарабатываю!

— Так ведь и я тоже их зарабатываю! Тем же способом, что и вы, заметьте, и подозреваю, что и в том же количестве, если не больше. Но с вас этого хватает, вы считаете, что вы свой долг перед семьей выполнили, а я, делая то же самое — не выполнила. Я еще должна куховарить-убирать-стирать. Мне это не нравится.

Ольга Николаевна с большим интересом спросила ее:

— Знаете, Ада Андреевна, все женщины делятся на прибиралок и куховарок. Вы ненавидите куховарить, значит, вы — прибиралка?

Ада усмехнулась саркастически:

— Нет, Ольга Николаевна, я не прибиралка. Это я тоже не люблю делать ввиду очевидной тупости. Если кулинария — это может быть искусством и философией, то уж приборка — это просто откровенная каторга. Мне вообще не нравится ваша типология женщин, Ольга Николаевна. Где вы ее взяли?

— Так всегда говорил мой муж

— Так, понятно. Это чисто мужской взгляд на женщину, сугубо функциональный. У меня нет четко закрепленной функции.

Компания, слушая их с большим интересом, начала веселиться. Молодой, очень приятный парень, вдруг с каким-то даже удовлетворением заметил:

— Федор Васильевич, признайте, что счет 1:0 не в нашу пользу.

Но Федор Васильевич, тоже улыбаясь, не согласился:

— Нет, не признаю. Он в любом случае в нашу пользу, потому что у меня жена куховарит.

Заказанное принесли на удивление быстро, и Ада с голодным пылом взялась за отлично приготовленную рыбу. Владимир Вацлавович тоже ел свой борщ с завидным аппетитом.

Когда дело дошло до кофе, разговор, возобновился. Федор Васильевич, которого, видимо, не устраивал проигрыш по очкам, опять обратился к Аде:

— Значит, вы — феминистка, Ада Андреевна?

— У вас это звучит как ругательное слово, Федор Васильевич! Почему сразу феминистка? Нет. Я просто в здравом уме и с чувством собственного достоинства. Не желаю быть домашним животным. Я — самодостаточная личность.

— Почему же домашним животным? — спросила Ольга Николаевна, которая этот разговор слушала с напряженным, болезненным вниманием.

— Потому что женщины имеют совершенно четкое ролевое закрепление — прислуга и репродукция. Ее держат в доме совсем как сложную бытовую технику — для удовлетворения определенных потребностей, в частности, для приготовления пищи. У мужчины нет предназначения, у женщины есть, как у животного или вещи.

Мне это не нравится. Я даже в детстве всегда выходила за рамки традиционных ролей: никогда не представляла себя ни принцессой, ни Золушкой. Я всегда была героем и вместе с ним совершала подвиги. А-ля Д’Артаньян — шпагой налево-направо. Раз! — и без хвоста-с! А сидеть, пригорюнившись, в замке и ждать принца на белом коне — это не для меня.

Ольга Николаевна согласно кивнула:

— Вы чертовски правы, Ада Андреевна! И ее же за это еще и презирают, как существо второго сорта. Сначала этого все ждут, а потом за это же и упрекают: мол, почему карьеру не сделала и вообще, ты — никто, — ее голос предательски дрогнул.

Владимир Вацлавович, немного поколебавшись, задал ей вопрос:

— А как к вашим взглядам относится ваш муж?

— Они ему не нравятся, — честно ответила Ада, — но он относится к ним с пониманием и уважением.

— Нет, если бы моя жена стала вести такие разговоры… — Федор Васильевич недовольно покрутил головой.

— Я думаю, если бы она стала их вести, вы, как умный человек, сочли бы за благо как-то с ней договориться и приспособиться. Пошли бы на взаимные компромиссы, — Ада усмехнулась примирительно, — просто она у вас не пыталась ничего изменить.

На обратной дороге компания разбилась на группы — Ольга Николаевна взяла Аду под руку. Начали разговаривать о цветах: обе были большие любительницы цветов, у обеих были сады, где и выращивалось все цветочное великолепие в большом количестве. Два года назад Ада привезла с юга очень красивую лиану, посадила и надеялась, что она отрастет. Собственно, говорили именно об этом. Ольга Николаевна интересовалась этим экспериментом, и сейчас спросила, как лиана.

— Такая досада! Не отросла. То ли замерзла, то ли еще чего — не отросла. Андрюшка весь изворчался. Он и на юге, когда они с мужем долбили тамошний камень, который у них почему-то называют землей, все бухтел в том духе, что нельзя жениться на ботаничке, а тут еще все напрасно… — Ада махнула рукой.

— Эти южные растения не для нас все-таки. Лучше я вам дам колючих огурцов, они так неприхотливы, и тоже вьются. Завтра семян принесу.

— Спасибо, Ольга Николаевна, я вам тоже привезу чего-нибудь из сада. Хотите энотеру? У вас есть?

— Очень хочу. Правда, не знаю, что это, но хочу.

Ада улыбнулась: разговор о цветах доставлял ей большое удовольствие:

— Это потрясающей красоты желтый цветок. Его называют ночная свеча. Он светится в темноте. Я его обожаю.

Внезапно Ольга Николаевна ни с того ни с сего сказала:

— А вы знаете, Ада Андреевна, что Невмержицкий на вас запал?

Ада грустно вздохнула и постаралась ответить честно, без всякого кокетства:

— Это Владимир Вацлавович? Разумеется, я заметила, но, честно сказать, недоумеваю. Вокруг полно молодых и красивых, а я уже того…

— Да чего того-то! Вам сколько лет, Ада Андреевна?

Ада, чуть поколебавшись, ответила:

— Тридцать восемь.

Ольга Николаевна одобрительно и слегка удивленно заметила:

— Я думала меньше… Вы очень хорошо выглядите.

Ада саркастически усмехнулась:

— Ну да, Вы уж было подумали, что мне тридцать семь, а тут такая траченная молью вещь.

— Ой не могу! Ада Андреевна, уморили! Что ж вы так себя-то! Невмержицкий Ваш меня вчера этак осторожно, исподволь о Вас расспрашивал: с какой кафедры, то да се, я вижу, он мучается насчет возраста и так между прочим ему, чтобы не заострять, мол ей за тридцать…

На Аду напал смех. Она добродушно сказала, посмеиваясь:

— Ну, спасибо, Ольга Николаевна, за это деликатное «за тридцать», надо было сказать «около сорока», это было бы вернее, но все равно спасибо.

— Кстати, он до сих пор свободен и неженат.

— И это еще ужаснее, что он — свободен. У них, женатых, хотя бы какое-то понимание долга есть, хоть какое-то, а у свободных к этому возрасту — мозги набекрень: либо они уже не надеются иметь нормальную семью, либо смертельно боятся, что все девки на них охотятся и им надо отбиваться. В любом случае, от таких мужчин надо бежать, без оглядки. Да и вообще, мужчины о-очень осложняют жизнь. Я их всех переношу с трудом. Знаете, у меня Андрюшка тут спрашивает недавно:

— Мама, почему фильм идет с таким странным названием «Все мужики — сво…» Разве мы все — сво? Есть же и по…» Я его спрашиваю: Это как? А он мне: Порядочные. Я ему говорю: Конечно, есть. Но их ма…

Ольга Николаевна начала весело смеяться:

— Ой, ма… еще как ма… Это вы верно сказали!

Остаток командировки прошел нечувствительно. Иногда в преподавательской работе много сходного с работой артиста: ими одинаково руководит божественное вдохновение, которое заставляет напрочь забыть о себе, о своих болезнях, неприятностях, неотложных делах. Во время занятий невозможно отвлечься ни на что другое: все время надо напряженно думать и говорить. Полтора часа рассказывать, втолковывать и объяснять — это требует огромного выброса энергетики, затрат интеллектуального и физического ресурса. Поэтому очень часто после занятий преподаватели испытывают «синдром выжатого лимона», когда чувствуешь себя ни на что не годным, ни к чему не способным. Ада в такие минуты ощущала себя даже не лимоном, а поленом-полуфабрикатом, этаким будущим Буратино, которому папа Карло уже сделал глаза, нос и уши, а все остальное — еще нет, поэтому ничем иным невозможно шевельнуть, а, главное, невозможно говорить. Именно в это время она мучительно чувствовала, как неуместно много люди болтают попусту, расходуют слова неэкономно, неточно, неуместно и расточительно. Иногда ей страшно хотелось, чтобы все враз замолчали, и наступила тишина, блаженная, великолепная, вожделенная тишина и безмолвие. Но народ об этом не догадывался и стрекотал, как взбесившиеся птицы весной. Именно в этом состоянии она закончила занятия, ощущая себя немой и бесчувственной деревяшкой. С совершенно деревянными ноющими ногами, деревянными отключившимися чувствами, и, главное, состоящими из твердых пород дерева мозгами, в которых осталось только одна мысль: скорее «сесть на хвост» коллегам, которые прикатили в «Фуюань» на чьей-то машине, и уже призывно сигналили ей, торопя.

Ада, с огромным облегчением загрузила на заднее сиденье свое деревянное тело, отчего-то испытывая дурацкую неловкость оттого, что рядом тотчас же уселся Владимир Вацлавович. Машину вел кто-то из незнакомых, впрочем, Аду это нисколько не заботило, она только с удовольствием отметила про себя его уверенную манеру. Все молчали, очевидно, одинаково переживая «синдром Буратино». Владимир Вацлавович сидел неподвижно и опять напомнил Аде каменное изваяние. Неожиданно водитель спросил, поймав в зеркале ее взгляд:

— Вы какую музыку любите, Ада Андреевна?

Ада автоматически, не задумываясь, ответила:

— Шопена, — потом, спохватившись и, как будто извиняясь за свои экзот

ические вкусы, быстро добавила — но я очень и другое тоже люблю, лишь бы это было хорошо.

— Шопена у меня, конечно, нет, — нимало не удивившись, констатировал водитель, включая магнитофон, но я думаю, вы ничего против Иглесиаса не имеете?

— Да, разумеется, но не надо на мои вкусы ориентироваться: мы привычные ко всему. Если бы знали, что в маршрутках запускают… Я давеча ехала, так водитель-палач одну и ту же кассету с каторжными песнями три раза прокрутил. Когда он ее же и в четвертый, я не выдержала и дурным голосом заорала: «Включите Шопена!» Так он так хохотал, это надо было видеть, но кассетку выключил, злодей. Потом еще долго веселился и головой тряс: «Хо-хо, Шопена!»

Владимир Вацлавович повернул к ней голову и спросил:

— Вам нравятся романтики, Ада Андреевна?

— Конечно. Но мне, когда я их встречаю, становится грустно и обидно.

— О! Почему так странно? — Владимир Вацлавович изумился.

— Обидно — потому что я сама давно излечилась от всякого романтизма; грустно — потому что и это пройдет. Вообще, романтизм — свидетельство счастливой молодости. Взрослый человек распростился со всеми романтическими иллюзиями.

Опять установилось молчание, только чувственно мурлыкал сладчайший Иглесиас. Пейзаж за окнами воодушевления не вызывал: сплошной лес, изредка прерываемый голым чернеющим полем, или искусственная лесополоса с густо натыканными тоненькими и жалкими лиственницами. Конец осени выдался на редкость слякотным и тоскливым. К тому же начинало темнеть и поднялся ветер. Он был настолько силен, что Ада физически ощущала, как он бьет в бок машины, и она вся сотрясается, едва удерживаясь на своих скользящих колесах. К тому же ветер препротивно взвывал, выдавая свой подлый и сварливый нрав. Было очень странно слышать солнечного Иглесиаса с его испанской страстью в голосе среди этих унылых серо-черных картин российской глубинки, среди сдержанно-молчаливых невольных ее спутников. Ада, пытаясь преодолеть смутные тоскливые ощущения, спросила Невмержицкого:

— Вы, Владимир Вацлавович, заканчивали наш вуз или университет?

Он, повернув голову к Аде и, улыбаясь, ответил ей:

— Я учился в МГУ.

— А почему вы не остались в Москве? — Ада очень удивилась.

— Да как Вам объяснить… Это трудно понять. Я здесь родился, школу закончил. Потом меня родители увезли с собой в Москву.

Они и сейчас там у меня, а я вот как-то не прижился. Это длинная и грустная история.

— И вы уехали от них?

— Да, так вышло. Говорю, это трудно понять.

— А вы теперь не сожалеете? У нас хоть и мегаполис, но уж, конечно, не Москва, нам ли с ней равняться!

— Естественно, но в столице много праздной суеты и отвратительного снобизма. Но я не из-за этого, конечно. Может, хотелось покоя и самостоятельности — здесь у меня есть жилье, а там меня бы испортил квартирный вопрос…

Ада с ним согласилась:

— Да, возможно. Провинция — понятие не географическое. У меня лучшая подруга в Москве живет, я довольно часто у нее бываю, так я, как поживу там, делаюсь больна. Тамошний темп жизни для нас тяжек. Но, знаете, немногие так думают. Большинство, как Растиньяки, рвутся завоевать столицу и вынашивают честолюбивые планы.

Владимир Вацлавович стесненно заулыбался, и стало видно, что он почему-то смущен и изо всех сил пытается это смущение, совершенно не подобающее для взрослого уверенного человека, если уж не побороть, то хотя бы скрыть:

— Мои честолюбивые планы гораздо больше, чем завоевание столицы, на самом деле. Поэтому абсолютно неважно, где их реализовывать.

Ада с большим интересом стала его разглядывать и не преминула с иронией заметить:

— Ой, Владимир Вацлавович, вы во мне комплекс сейчас воспитаете! В чем же ваши планы? Завоевание мира? Хотите объявить себя диктатором?

— Да что вы, разве, похоже… Я твердо решил добиться счастья, и вовсе не важно, где это произойдет.

— А что вы разумеете под счастьем?

— Под счастьем я понимаю согласие с собой. Душевный комфорт и ощущение свободы.

— Царство Божие внутри нас? — быстрой скороговоркой спросила Ада.

Он тотчас понимающе кивнул:

— Да, я это осознал еще, когда первый раз услышал это выражение.

— Я понимаю, понимаю очень хорошо. Самое большое счастье я испытала в молодости, когда лежала ночью на берегу моря, слушала шум волн, смотрела на звезды и отчетливо по нимала, что те же самые звезды видел Гераклит Эфесский две с половиной тысячи лет назад.

— Гераклит Эфесский? Что-то знакомое… Погодите… Гераклит…

— Моя любимая подруга Фуфа преподает философию, она кое-что мне рассказывала, да и я в университете очень любила философию, потом нам читали лекции для аспирантов. Гераклит Эфесский — греческий философ, пятьсот какой-то год до нашей эры. Материалист и диалектик, почитал первоосновой всего сущего «вечно живой огонь, не созданный никем из людей и никем из богов». Мир разделяется на две противоположности — холодное становится горячим, теплое — холодным. Переход всего и всякого в свою противоположность совершается как борьба. Одно разделяется на две противоположности, которые переходят друг в друга и все текуче и все есть одно и то же, — как по — писаному быстро выпалила Ада.

Владимир Вацлавович облегченно выдохнул:

— Во-во, что-то такое припоминаю, кандидатский экзамен, когда по философии сдавали что-то такое же мутное, помню, на лекциях для аспирантов нам тоже читали, занудство какое-то редкое, тошнотное, блевотное. Почему вас вдохновляет, что вы любуетесь на те же звезды, что и он?

— Ну-у, не знаю. Понимаю, что это звучит так… странно… Но дело тут не в Гераклите, конечно. Дело тут в остром ощущении мгновенности жизни, мгновенности присутствия между двумя краями небытия. Знаете, такое экзистенциальное чувство, от которого дух захватывает. Наверное, это и есть настоящая жизнь, а все остальное — виртуалка. Особенно та ее часть, где бесконечно надо читать лекции. — Ада добродушно усмехнулась, смягчая некоей обыденностью выражений невольную высокопарность предыдущих рассуждений. — я очень люблю лекции, когда их мало, и каждая вдохновенно сотворяется на глазах у студентов. Они воспринимают это, как чудо. Но чудо, поставленное на поток, перестает восхищать… Ну и скажите мне, Владимир Вацлавович, в чем вы видите свой душевный комфорт?

— Да в простых вещах, Ада Андреевна. Я не вдаюсь в высокие материи, которых вы тут касались, — не могу. Но я понимаю очень простую вещь: делать то, что хочется, поступать, как считаешь правильным, получать удовольствие от всего этого и жить в согласии с этими простыми принципами. В конце концов, в жизни главенствуют простые вещи — хлеб, вода, книги, друзья.

— Понимаю, понимаю. Мне тоже очень нравится это рассуждение. В свое время Софья Ковалевская, взяла это своим девизом.

Владимир Вацлавович огорченно заметил:

— Не убивайте эрудицией, Ада Андреевна. Не знаю.

— Академия наук объявила конкурс научных работ, анонимный, под девизами. Ковалевская подала работу «О вращении твердого тела» под девизом «Говори, что знаешь, делай, что должно, и пусть будет, что будет». Именно этой работе отдали победу. А когда расшифровали участников и выяснили, что автор — дама, то начали дискутировать: отдать победу даме или нет, ведь дамы по определению — полные дуры и не способны к науке.

Несколько часов дискутировали, потом решили присудить победу все-таки ей. Я тоже стараюсь всегда придерживаться этого девиза, хотя это трудно.

— Почему трудно, Ада Андреевна?

— Ну, судите сами: говори, что знаешь. Часто, очень часто мы говорим отнюдь не то, что знаем, а как раз то, чего не знаем в принципе. Да и знаем-то мало. Делай, что должно — с этим вообще беда! Сплошь и рядом мы делаем то, что не должно. Пусть будет, что будет, нас не устраивает ни в коей мере. Мы интригуем, манипулируем — из кожи вон лезем, чтобы было то, что выгодно нам.

Он с удивлением несколько раз кивнул головой:

— Да, действительно, я как-то над этим не задумывался специально… Ведь совсем просто, но такая интерпретация мне не приходила в голову. Вы как-то так все неожиданно выворачиваете, что все ясное становится двусмысленным и непонятным.

Ада засмеялась:

— Мне кажется, что в жизни вообще все исключительно двусмысленно! Как у Гераклита: в борьбе противоположностей обнаруживается их тождество, и делаются все качества и оценки их относительными.

Владимир Вацлавович тоже засмеялся и заметил:

— Приятно общаться с мыслящим человеком! Давайте общаться чаще, Ада Андреевна.

— Давайте. Приезжайте еще в командировку. Или лучше возьмите меня, когда в следующий раз сюда поедете. Мне еще три дня здесь надо проработать.

Владимир Вацлавович обратился к водителю:

— Сережа, когда мы в следующий раз поедем сюда, подхватим Аду Андреевну? Она нам лекцию по философии прочтет…

Водитель, с интересом слушавший весь их разговор, тут же охотно ответил:

— В следующем месяце, где-нибудь пятнадцатого-семнадцатого. Обязательно поедем, Ада Андреевна. Оставьте телефон, я вам позвоню…

— Я сам позвоню, — не дал ему договорить Владимир Вацлавович, — дайте мне ваш телефон, Ада Андреевна, как соберемся, я вам позвоню.

— Ну, можно же на кафедру позвонить…

— Нет, нет, на кафедре не застать. Или лучше дайте свой мобильный, Аде ничего не оставалось, как назвать свой номер. Нельзя сказать, что она сделала это охотно: ее мобильный знали только домашние и две подруги, она принципиально не хотела, чтобы ее беспокоили посторонние. Ну тут, скажи, как у него это ловко вышло! Заставил все-таки ее дать телефон, почти против ее воли.

Опять установилось длительное молчание.. Они только-только проехали какой-то поселок, Ада не заметила — какой, и въезжали на мост через реку. Мост довольно высокий, а речка широкая с топким длинным прибрежным краем. Ада видела однажды, как по такой кромке пробираются к реке мальчишки, по колено увязая в грязи, с трудом выдирая из нее свои тощие ноги, успевая по уши измазаться, пока доберутся до воды. Перед мостом — Ада успела отметить про себя — довольно крутой поворот. Вот на этом повороте вдруг что-то произошло, и с этого мгновения для Ады пошел какой-то другой отсчет времени и совсем другое восприятие. Много позже, раз за разом прокручивая в памяти эти несколько секунд, Ада никак не могла вспомнить никаких подробностей. Ее память сохранила только ощущения, как будто бы действительность закрутилась в огромную воронку, внутри которой и находилась Ада, и она не помнила чего-либо, кроме ощущения края этой воронки.

Во-первых, ушло восприятие цвета, и все стало тускло-серым, во-вторых, время растянулось и стало бесконечно длинным. Ада еще понимала, что машина идет юзом, потом чудовищная сила подхватила их легкую коробченку, как жалкую щепку, повернула на сто восемьдесят градусов и понесла боком прямо к краю моста. Ада не помнила, пытался ли водитель крутить руль, но еще осознала, что сейчас их судьба, будущее четырех людей, заключенных в хрупкую стальную скорлупку, всецело в руце Божьей, и они зависли над краем небытия. Машина была абсолютно неуправляема, ее стремительно несло на столбики ограждения. Эти игрушечные столбики разлетелись с жалобным хрустом, как будто раскололся кусок сахара-рафинада, и их машина, ничуть не задержанная ими, низверглась с моста, медленно поворачиваясь в воздухе. Последнее, что отметила Ада тускнеющим сознанием, был момент отрыва от дороги и дальше у нее перед глазами опустился мрак, будто захлопнулись ставни, осталось только ощущение, как будто ее бесконечно взбивают в миксере. Нет, она стала кофейным зерном, которое мелют в кофемолке, оно летает туда-сюда, ударяясь о другие зерна и о стенки кофемолки, совершая немыслимые движения, тоже не воспринимая внешнего мира и не соображая ничего, абсолютно ничего…

Ее сознание и восприятие мира вернулось к ней только тогда, когда полностью закончилось всякое движение, и машина замерла в абсолютной неподвижности. Первой мыслью было осознание себя. «Мыслю — значит, существую», — пронеслось где-то на периферии сознания, — « а если существую, то Андрюшка еще не сирота». Как-то незаметно вернулось цветоощущение и, наконец, она сумела сориентироваться в пространстве. Машина лежала на правом боку, какой-то своей частью уйдя, впечатавшись, врезавшись в мягкий топкий край речки. Под Адой зашевелились, и она поняла, что должна быстро выбраться из их узилища, чтобы, по крайней мере, не мешать другим сделать то же самое. В общем, к ней быстро вернулась способность анализировать ситуацию и быстро принимать решения. Поскольку заднего стекла не было в помине, как будто и никогда оно здесь не стояло, Ада, изловчившись, подтянувшись на руках, неловко выползла прямо в жирную грязь берега. Оступаясь и спотыкаясь, добралась до ближайшего, покрытого жесткой травой пригорка и уселась там, подтянув ноги к подбородку, опираясь на них, потому что голова стала тяжелой и не держалась на шее. Впрочем, все ее тело стало тяжелым, и ее уже начинало трясти от запоздало накатившего ужаса. Когда они падали, ни страха, ни ужаса не было, потому как опасность ситуации не осознавалась, отчетливое понимание произошедшего пришло только теперь, а с ним и ощущение животного страха и невозможность отрефлексировать рационально понятую мысль о том, что уже мог бы быть совершен переход из жизни в смерть.

Несчастная машина лежала на боку, являя собой нелепую картину, выставив грязное брюхо с жалко торчащими колесами, совершенно как пьяная вдрызг баба, завалившаяся вверх ногами в придорожные кусты с бесстыдно задранной юбкой. «И где только мы там все поместились»? — как-то отстраненно подумала Ада, отрешенно наблюдая, как из заднего окна по очереди лезут ее спутники и подходят к ней. Сергей, ошеломленный и еще не оправившийся от первого потрясения, все спрашивал: «Все живы?», потом суетливо достал сигареты, раздал всем, не спрашивая, курят ли, хотят ли, и все послушно взяли и послушно прикурили от его зажигалки. Некоторое время просто молча затягивались, потом Владимир Вацлавович спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— У кого какие травмы? Сгоряча, может быть, не почувствовали, а вдруг нужна помощь?

Стали оглядывать друг друга и прислушиваться к себе. Оказалось, что ни на ком нет ни единой царапины, только у Ады болела левая рука, но не сильно, дело, видимо, ограничилось ушибом. Какое-то время спустя стали решать, что делать дальше. Состояние, конечно, было плачевное. Машина нуждалась в серьезном ремонте. Да и выволочь ее отсюда было делом непростым и хлопотным. Все к тому же промокли если не насквозь, то, во всяком случае, весьма сильно, и сейчас начинали мерзнуть на холодном ветру буквально до костей. Да еще основательно вывалялись в грязи, куртка Ады была сильно порвана, вымокли все бумаги в сумках и портфелях, испачканы документы, в обуви хлюпала вода. Перебивая друг друга, несколько напряженно и нервно, но все-таки пришли к общему решению: компания останется вызволять машину из реки, а Невмержицкому ехать с Адой Андреевной в город и проводить ее до дому. Ада пыталась воспротивиться и заявить, что они тоже чем-нибудь помогут, но ей безапелляционно ответили, что лучшая помощь с ее стороны будет, если она избавит их от необходимости заботиться о ней, пусть уж «мы позаботимся только об аварийной машине». На прощание, ее еще великодушно пытались утешить:

— Поезжайте, Ада Андреевна, нечего тут всем без толку толочься. Ну, чего всем-то мучиться? Мы тут быстренько все организуем.

— Давайте, я хоть сухое вам оставлю что-нибудь, вы же замерзнете. У меня свитер сухой и теплый, — настойчиво предложила Ада, расстегивая куртку.

Ей вежливо ответили в том духе, что, мол, ваш свитер только до уровня головы удастся натянуть, а дальше он лопнет.

Они коротко распрощались и пошли по дороге. Ада послушно шла рядом с Владимиром Вацлавовичем, стараясь приладиться к его шагу. Она словно отупела и машинально шла, машинально говорила, кивала головой, в которой была одна мысль: «Неужели это все в действительности происходит со мной? И я уже могла умереть… Андрюшка бы еще ничего не знал, но был бы уже сиротой».

Владимир Вацлавович сказал ей:

— В таком виде никто нас не возьмет до города, придется идти на автостанцию и ехать автобусом.

— А вы знаете, где тут автостанция?

— Кажется, знаю. Я тут бывал несколько раз. Вы уверены, что у вас ничего не болит, Ада Андреевна? Никакой травмы нет?

— Да ничего со мной не произошло страшного. Руку вот ушибла немного, синяк будет. И обо что можно там было руку ушибить? Но еще загадочнее моя порванная куртка — где там можно ее порвать? Я даже не заметила, когда это все случилось.

— Считайте, что нам повезло. Попасть в такую аварию и всего лишь отделаться ушибленной рукой — это несказанная удача. У меня друг попал в аварию — лишился глаза и пережил пневмоторакс.

— Пневмоторакс? Это разрыв легкого? Очень тяжкая вещь. Ему быстро помогли, видимо. Можно было умереть.

— Да, очень близко смерть, оказывается, а мы этого не осознаем.

— Нет, Владимир Вацлавович, это мужчины не осознают, а женщины очень хорошо это чувствуют, когда рожают детей. Только при рождении до тебя доходит, что грани между жизнью и смертью нет. Только что младенец родился безжизненным и вот очухался, заорал, забил ножками. Или родился живым, но тут же умер. Там сюжеты

бесконечны, в роддоме, только там и

начинаешь кое-что понимать об этой жизни.

— Не знаю, вам виднее. Я не только не был в роддоме, у меня даже нет своих детей, поэтому мне все это не знакомо.

Когда они дошли до автостанции, то обнаружилось, что автобус будет только через сорок минут. Ада расстроилась, а Владимир Вацлавович был даже доволен:

— Ну и к лучшему: мы успеем зайти в буфет и выпить водки.

Ада забеспокоилась:

— Вы шутите?! Во-первых, я водку вообще не пью, у меня от одного ее запаха тошнота подступает. А во-вторых, вы представляете, какая дикость и классическая пошлость — пить водку в паршивом грязном станционном буфете, фу!

Он усмехнулся:

— Это в вас говорит снобизм. А по поводу тошноты позвольте заметить, что водка при стрессе — первейшее лекарство. Мой друг — врач, так вот врачи именно так свои стрессы и снимают. Пойдемте, пойдемте в буфет пить водку. — Он подхватил ее под руку и буквально потащил, преодолевая ее сопротивление. Она еще пыталась упираться:

— Не пойду я туда с вами. Ну, посмотрите на себя: мокрый грязный бомж, вы меня компрометируете. Дайте хоть остатки приличия сохранить!

— Не переживайте так, вы тоже очень хороши: бомжа-бомжой, тоже в грязи, в рваной куртке и в волосах запутались водоросли.

— Где водоросли?! — Ада судорожно провела по волосам, — какие еще водоросли?! Я не была под водой!

Он, не переставая ее тащить, мирно заметил:

— Ну, шучу, шучу, нет у вас водорослей. Но вид у нас действительно еще тот — пара бомжей. В конце концов, закономерно, что мы выпьем немного водки. Никто и не обратит внимания — это так естественно для нас.

— Боже мой, какой-то полный абсурд! Так, пожалуй, совсем освоишься в этой роли, возвращаться не захочется. Надо было бы, кстати, где-нибудь пустых бутылок прихватить для достоверности.

Она пристроилась за грязным пластмассовым столом на фантастически грязном стуле, и подождала, пока Владимир Вацлавович не принес в пластиковых стаканчиках водки и пакет с бутербродами. Он поставил перед ней стаканчик и развернул пакет.

— Выпейте это, Ада Андреевна, вам будет легче.

— Да мне и так не тяжело, — пробормотала Ада, тут же тяжко вздыхая, осознавая его правоту. Она собралась с духом, набрала воздуха, задержала дыхание и как можно больше постаралась глотнуть из стакана, — какая все-таки ужасная это штука! Главное — совсем невкусная.

— Не скажите, многим нравится и даже очень, — засмеялся Владимир Вацлавович. Они начали жевать бутерброды.

— Подождите, я за чаем схожу, — он подошел к прилавку и скоро вернулся с чаем.

Ада прислушалась к себе и поняла, что «ужасная штука» все-таки возымела свое целительное действие: стресс начал отпускать. Она как будто вся стала расслабляться, распускаться, возвращаться к блаженному покою. Она с удовольствием отпила горячего чаю.

— Ой, Ада Андреевна, у вас синяк под глазом, — с сожалением сообщил ей Владимир Вацлавович. — Я только сейчас заметил. Собственно, не совсем под глазом, скорее, чуть ниже.

— Под каким глазом, — с ужасом спросила Ада.

— Под левым, — как-то даже виновато уточнил он, как будто извиняясь, что это не у него подбит глаз, а у нее.

— Ну, как же без этого! «Она же грязная! И глаз подбит и ноги разные!» Было бы нелогично как-то: в таком виде и без синяка под глазом! Это же классика! — обреченным тоном выговорила Ада, и добавила с тихим отчаянием — Святая Бара! Ну и что мне с ним делать? Как прикажете на лекции ходить?! Что студенты будут думать? Ну что студенты могут подумать про меня, когда увидят мой подбитый глаз?!

— Не переживайте так, замажете тональным кремом, запудрите, залепите. Очки можно большие надеть. Женщины вообще странные существа: из-за синяка малюсенького вы готовы впасть в истерику, а то, что мы могли разбиться сейчас насмерть, вас не расстраивает.

— Но уж если мы не разбились, то совсем не обязательно бегать с синяками на лице! Ну что за невезуха! Естественно, будут думать, что меня отлупил муж, начнут сплетничать.

— Вот это противно: нас всегда подозревают в зверствах и жестокостях. Мы прямо животные какие-то в вашем представлении. И очень несправедливо, кстати.

— Не скажите, коллега. Вы знаете статистику? Каждая третья россиянка в течение года подвергается насилию со стороны своего мужчины, не постороннего, заметьте, а своего — мужа, любовника, сына. Причем, это не зависит от слоя и класса: я знала одного нашего коллегу, который сломал челюсть своей жене. Так по-простому, слегка не рассчитал силы.

Владимир Вацлавович примирительно сказал:

— Ну не будем о грустном. Я думаю, что вы никогда не будете этой третьей россиянкой… Допейте водку, Ада Андреевна, и пойдем. Нам уже надо потихоньку к автобусу продвигаться.

Ада снова набрала воздуха и теперь уж выпила все, что оставалось в стаканчике. Выдохнула, помотала головой:

— Ненавижу водку! — укусила, зажевывая, бутерброд — и философским тоном добавила — почему-то у нас всегда интересно получается, как в анекдоте: хотим вина и фруктов, а получается водка и огурец. — Потом поднялась и тут же как-то виновато отметила вслух — что-то от этой вашей горючей смеси я стала пьяна, на ногах не стою. Там сколько было-то?

— Немного, граммов сто пятьдесят. — Владимир Вацлавович начал неудержимо краснеть, — я понимаю вашу иронию, Ада Андреевна: так с дамами не поступают, я имею в виду, не поят водкой в паршивых буфетах. Я очень хотел бы пригласить вас в приличное место и предложить те самые вино и фрукты, но сейчас, поверьте, вам нужнее именно водка. И это очень хорошо, что вы чувствуете себя пьяной: зато забудете о стрессе. Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте, Ада Андреевна, я вас поведу.

Только тут до Ады, наконец, дошло, что ее опекают и за ней ухаживают. А она, незаметно для себя, играет роль ведомого в этой связке. Это открытие было для нее потрясающей новостью: она уже давно забыла о том, что ее можно опекать, что от нее не требуется принимать решений, отвечать за свои поступки, думать, куда идти и что делать. Это новое ощущение было для нее настолько непривычным, что она сразу не могла бы сказать, нравится ей такое распределение ролей или нет. Особенно забавным было то, что ее ведущим стал этот милый, краснеющий от малейшей неловкости мальчик. Хотя, наверное, никакой не мальчик, молодой мужчина, это будет вернее. Что ж, может быть, стоит попробовать побыть женщиной? Наверное, это приятно. «Возьмите меня под руку и ни о чем не думайте». Каково?! И это он ей-то, первостатейному першерону, каковым она себя уже давно и прочно ощущала! А что, это вовсе не так глупо, в самом деле! Определенно, надо попробовать. Хотя как-то страшновато: а вдруг ей это понравится? Как потом отвыкать? И тут же Ада с острым раскаянием подумала, что ведет себя бестактно. Мало того, что он вынужден с ней возиться, утешать и ухаживать, так она еще и фактически упрекнула его в том, что делает он это недостаточно изящно. Господи, как это так вышло неловко! Бедный мальчик вынужден опекать старую дурищу, а ему еще и гадости говорят! И ведь он-то совсем не рвался это делать, это общественное поручение, его коллеги откомандировали. Она взяла его под руку и, норовя заглянуть в глаза, с раскаянием сказала:

— Владимир Вацлавович! Пожалуйста, простите меня за бестактность! Я вовсе не хотела ничего такого сказать, чтобы вас как-то обидеть. Мне даже в голову не приходило, что меня можно рассматривать именно как даму, которую необходимо ублажать. Мы же с вами коллеги в форс-мажоре! Поэтому мы в одинаковом положении.

— Вот уж нет. С мужиков всегда спрос больше, поэтому мы должны нести за вас ответственность. И потом мне ужасно приятно о вас заботиться… — он в нерешительности замолчал, после, поколебавшись, закончил — может быть, вы согласитесь сходить куда-нибудь со мной, мы отметим наше чудесное спасение?

Ада растерялась. Это уже было приглашение по всем правилам, и ерничать было неуместно. Не согласиться — как-то неудобно, согласиться — невозможно. Зачем это ей? И вдруг она отчетливо поняла, что, в общем, ничего против-то не имеет, и ей даже хотелось бы пообщаться с ним. «А вот этого не надо», — совсем уж в смятенье подумала она и очень уклончиво ответила:

— Ну, может быть…

Он поспешал придать этой неопределенности практическую направленность:

— Тогда я вам позвоню, телефон я знаю.

«Господи, как все одинаково у них! — подумала Ада, но вслух не сказала ничего. Она, в общем, не замерзла, но ей все еще было как-то зябко и неуютно, хотя взвинченное нервное состояние действительно ушло. Ее приятно начало клонить ко сну, непривычное состояние легкого опьянения окрашивало действительность в беззаботные тона. Она не обращала внимания на недоуменные взгляды, которые сопровождали их, ее ничто не беспокоило больше и это было восхитительным, как выздоровление после длительной тяжкой болезни.

В автобусе их места оказались на самом последнем ряду, но Аде было все равно: она не замечала почти ничего, мужественно борясь со сном. В мерно качавшемся теплом чреве автобуса это было сделать совсем не просто. Владимир Вацлавович, некоторое время наблюдавший за ее бесплодными попытками примоститься как-то поудобнее, предложил свою помощь:

— Ада Андреевна, пожалуйста, кладите голову мне на плечо, будет удобнее, ну что вы мучаетесь.

Ада не стала ничего говорить, ни благодарить, ни отказываться — у нее не осталось на это сил. Она почти уронила тяжелую, непосильно тяжелую для нее голову, ему даже не на плечо, а куда-то на руку и погрузилась в блаженный сон, как в теплую пенную ванну.

Она проснулась как раз тогда, когда автобус медленно въезжал в город. С сожалением разлепила глаза и подняла голову:

— Что, уже приехали? Как вы, Владимир Вацлавович? Отогрелись?

— Ну не то, чтобы совсем, но стало гораздо лучше.

— Вам куда сейчас надо ехать?

— Сначала я вас провожу, потом уж к себе поеду.

— Отнюдь. Не надо меня провожать, что это вы. Я распрекрасно доберусь до дома, еще не темно и я протрезвела.

— Вы уверены, Ада Андреевна?

— Без сомнения, уверена.

Хотя она решительно отказалась от его помощи, он все же пошел посадить ее на трамвай. Ада благодарно положила руку ему на плечо:

— Владимир Вацлавович, спасибо вам большое. Мне было бы в этой ситуации одной крайне сложно.

— А я все время мучаюсь раскаянием, ведь это я втравил вас в эту поездку, и так все ужасно сложилось. Вы и так автофобией страдаете, а тут еще этот стресс…

— Вы здесь совершенно ни при чем, это могло случиться с каждым. Я и раньше в аварии попадала, из-за этого, наверное, и автофобия у меня. Закончилось все удачно и, слава Богу!

Подошел трамвай и Ада, махнув на прощание рукой, укатила в нем.

Дверь ей открыл Андрюшка. Он изумленно окинул ее взглядом:

— Мама! Что это с тобой? Ты рваная и грязная! Что случилось?!

На Андрюшкины вопли в коридор вышел Анатолий и Наталия Илларионовна. Они вопросительно смотрели на нее.

— Я сверзлась с моста, — пояснила Ада.

Анатолий, с состраданием глядя на нее и мгновенно все поняв, поинтересовался, стараясь сохранять ироничный тон:

— Зачем? Решила суициднуть?

— Да нет, машина пошла юзом, водитель с рулем не справился.

Наталия Илларионовна в ужасе переспросила:

— Машина упала с моста?

— Да, представляешь, мама? Но никто не пострадал, слава Богу! Я — больше всех, вот, руку ушибла и синяк под глазом. Видимо, репкой слегка стукнулась.

Андрюшка в полном восторге закричал:

— Мама! Какой кайф! Какой экстрим! Как жаль, что меня там не было!!

— Тебя там только и не хватало, — Ада начала раздеваться, ощущая страшную усталость во всем теле. — Куртку вот испортила. Тьфу! Какая рвань!

Наталия Илларионовна запричитала:

— Господи! Все время тебе говорю: доездишься в свои командировки, все может случиться. Сейчас обошлось, но что еще может быть…

Мама, не плачь. Никаких гарантий никто не дает, это непредсказуемо… Я хочу горячего чаю, но сначала в ванну…

Наталия Илларионовна потрусила за ней в ванну, не переставая причитать в том духе, что «надо себя беречь, и давно пора прекратить эти опасные шлендранья по всей области». Ада чувствовала такую безмерную опустошенность после пережитого, что даже не пыталась вслушиваться в эти причитанья. В голове у нее сидела только одна мысль, которая была предельно банальна и проста: я уже несколько часов, как могла быть мертва. Лежа в теплой легкой пене, она пыталась представить себе, что может чувствовать мертвый человек, лежа нагишом на мраморном столе морга, именно так, она видела, лежали подготовленные к вскрытию тела. Дело было еще в бытность ее студенткой университета: на военке им преподавали медицину и водили в анатомичку. Что вообще такое смерть? И заканчивается ли жизнь духа со смертью тела? Ада никогда в это не верила, а в особенности, после смерти отца шесть лет назад. Невозможно было представить себе, чтобы такая мощная личность, как ее отец, так любивший жизнь, весельчак, балагур и интеллектуал, в одночасье просто пропал из жизни, унеся с собой все — свою огромную эрудицию, мысли, эмоции, способности к языкам, свою привязанность к науке, любовь к семье и друзьям. Ада твердо верила, что существует некое поле, пространство, энергетический сгусток — что угодно, где души находят приют и успокоение, освобожденные от неповоротливых тел, легкие, радостные, бессмертные, познавшие бесконечность и безмолвие Бога. Ее любимая подруга Соня Воробьева, по-свойски Фуфа, преподававшая в университете философию, когда-то в молодости свихнувшись на греческих философах, все уши прожужжала ей о Платоне, Гераклите и прочих великих греках. Что-то Ада просто не могла понять, что-то забыла, но учение Платона о душах помнила отчетливо, прежде всего, потому что оно страшно ей нравилось. Никогда не могла она смириться с безжалостным материализмом — со смертью тела не остается ничего. Она была уверена также, что души близких, соединившись с нематериальным миром, откуда нет пути в мир людей, следят за своими близкими и пытаются им помочь. Она видела во сне отца три раза, и это было похоже на тюремное свидание в нейтральной зоне. Он выходил к ней на несколько секунд из абсолютного мрака и немоты, и успевал сказать пару-тройку слов, и слова эти были самым важным на тот момент в ее жизни. Первый раз это случилось через несколько месяцев после его смерти. Ада убивалась по отцу так, что перестала обращать внимание на маленького Андрюшку, и Анатолий ей за это выговаривал. Во сне они с отцом ехали в трамвае. Она, безмерно радуясь, что он жив, спросила:

— Папа, ты жив?!

Он, вздохнув, ответил:

— Да не совсем.

— Почему ты умер, папа?! — она потянулась его обнять, и, наконец, обняла, и прижалась лицом к теплой, живой шее.

— Так уж получилось. Мне очень было жаль все это, — он указал глазами куда-то за ее спину, — а особенно жаль тебя оставлять было без защиты. Не переживай, Адочка, мне здесь хорошо. Холодно, правда, но зато есть рыбалка. На этом сон прервался, все, свидание окончено. Она тогда проснулась в слезах. В то время она постоянно была в слезах. На щеках даже началось раздражение, так она и ходила с двумя красными воспаленными полосами на лице.

Второй сон как раз и относился к этим слезам. Отец также вышел из темноты прямо в их квартиру и попросил Аду не переживать и не плакать:

— Все ваши слезы собираются у нас здесь в бассейн и, когда вы ТАМ много плачете, нам ЗДЕСЬ очень плохо.

Ада после этого стала спокойнее, окончательно приняв факт отцовской смерти, смирившись и еще больше уверовав в вечную жизнь души. Третий раз их свидание состоялось в один из сложных периодов ее личной жизни. Их брак с Анатолием в то время как никогда был близок к распаду: они прожили что-то около шести лет и Ада вдруг почувствовала, что Анатолий как-то изменился, неопределенно и незаметно, но что-то стало не так. Ада с уверенностью считала, что он изменяет ей. Она была в бешенстве, и, несмотря на отсутствие доказательств, собралась разводиться. Но ничего не случилось и никто, в первую очередь, Анатолий, не узнал о ее намерениях, потому что ей приснился сон. Как и прежде, отец вышел к ней из мрака и сказал только одну фразу:

— На твоем месте я не принимал бы поспешных решений.

Ада решила тогда отложить все действия на месяц. И это тогда спасло их брак, через месяц ситуация изменилась, она уже как-то отмякла, — короче говоря, расходиться охота пропала, запал прошел.

Когда она с трудом выбралась из ванны, весь дом уже затих, только с кухни доносились звуки не то хоккея, не то футбола, Ада не разобрала. Впрочем, она и не собиралась разбирать: она одинаково ненавидела как то, так и другое. Зато Анатолий был страстным болельщиком, и когда-то это приводило к нешуточным стычкам между ними, сейчас, конечно, по этому поводу они уже не ссорились, но Ада всегда с трудом подавляла раздражение, когда Анатолий утыкался в экран, на котором мельтешили игроки, сопровождаемые характерной скороговоркой комментатора. Ада добралась до постели и успела еще подумать о том, что, видимо сегодняшний ужас она пережила отнюдь не случайно, наверное, это было знаком, предупреждением о будущих, еще больших неприятностях и несчастьях. Далее мысль ее плавно куда-то соскользнула в мягкое, непрозрачное, неосязаемое и избавляюще-приятное.