Клинок трех царств
Древняя Русь, 962 год. Два киевских боярина решают заключить семейно-политический союз. Вскоре после обручения на крыльце у жениха обнаружились две высушенные жабы, надетые на щепку и завернутые в кусок пергамента, исписанного греческими буквами. Умеющих писать по-гречески в городе всего трое: священник-грек, диакон-грек и любимый племянник княгини Эльги, Торлейв. Никого из них нельзя представить творящим черную магию при помощи сушеных жаб. А поскольку жертвы — люди очень видные, то поднимается переполох. Мистина Свенельдич обещает найти этого жаболова, самого высушить и палочкой проткнуть… И казалось бы, какая может быть связь между двумя сушеными жабами в Киеве и недавним возведением в Риме германского короля Оттона в императорское достоинство? Вам встретится: — детектив о шпионско-диверсионной деятельности на базе полноценного исторического романа, где история — не фон для сюжета, а его самое важное содержание — большая политика: борьба римской и константинопольской церквей за влияние на Русь — древняя история: что общего имеется между героем Троянской войны Ахиллесом и русским князем Святославом — черная ворожба: как две сушеные жабы породили зловредного беса, которого никто не видел, но все о нем знают — молодость и любовь: одно обручение, два неудачных сватовства, две внезапных свадьбы… и еще одно внезапное сватовство — мифология: загадочная встреча ночью на кургане, определившая судьбу Руси на много лет вперед — прекрасное знание реалий и контекста эпохи, профессионально выработанный язык и стиль.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Клинок трех царств» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 3
— Настало время нам проститься с тобою, возлюбленная во Христе дочь моя.
— Как, уже? Ты покидаешь меня, господин, отец мой?
— Пора мне, по воле архиепископа Вильгельма, вернуться в Трир, в мой прежний монастырь Святого Максимина. Я вижу слезы на твоих глазах, сколь позволяют мне собственные, и Господь простит нам эту слабость после того, что мы пережили вместе — после твоих забот обо мне, после ужасной дороги, опасности для жизни и крови из ран, кою мы пролили с тобой в один и тот же страшный день. Но все позади, и я рад оставить тебя в таких добрых и надежных руках. Ты будешь жить счастливо с чистыми благородными девами, соединенная с ними чашей любви. Преподобная матушка, госпожа наша Матильда, станет заботиться о твоем спасении и дарить тебе радость духовную, как если бы ты была ей истинной дочерью.
— Но я когда-нибудь еще увижу тебя, отец мой?
— Если даст милость Божия и обстоятельства жизни, ты еще увидишь мое лицо. Но ты не должна печалиться по причине дальнего расстояния, когда моя любовь верно пребывает с тобой в утешении Святого Духа. И то лучшее, что во мне есть, сиречь вера неложная и любовь неубывающая, пребудут с тобою всегда. Преподобная мать, госпожа Матильда, подберет сестер, чтобы обучили тебя тевтонской нашей речи, латинскому чтению, письму и пению, наставят тебя в вере и монашеской жизни лучше, чем это мог бы сделать я. Пока же двух принесенных тобою обетов, целомудрия и послушания, достаточно для жизни здесь. И знай, что на небе у тебя есть верная подруга и надежная защитница — та ангельская душа, чье прежнее земное имя ты теперь носишь. Непрерывно она молит Господа за нас обоих — за тебя и за меня, верного в любви Адальберта…
— Попрощайся с досточтимым во Христе отцом, сестра Бертруда. Негоже задерживать его.
— Прощай же, возлюбленная во Христе мать, и ты, возлюбленная дочь. Да будет дочь во всем благо́м послушна матери, да будет мать предана спасению дочери.
— Скажи: мир вековечный Христов пусть хранит тебя, пастырь любимый!
— И я, преподобная матушка, в благодарность вам тоже отвечу словами Алкуина:
Ныне прощай, о сестра, во Христе дорогая подруга,
Образ добра и любви, ныне проститься пора.[15]
— Не утомился ли ты, гость дорогой? Толкотня эта — видишь, народу сколько собралось! А ты с дороги только что. Пойдем домой, отдыхать тебя устроим. Вон, хозяйка моя с чадами малыми уже собирается.
Боярину Станимиру Предславичу приходилось почти кричать, наклонившись к самому уху собеседника — иначе тот не разобрал бы слов за шумом гудьбы и множества людских голосов. Перед ними кружился большой круг, в нем еще маленький, а между ними молодцы и парни плясали, выхваляясь друг перед другом. Дети носились, будто стая воробьев, между и внутри пляшущих взрослых кругов, с визгом проскакивая под цепью рук; так и будут бегать, пока не повалятся от усталости и не будут унесены родителями домой спящими.
— Ньет. Ньет, благодарност… благодар… ную.
Отвечая, гость боярина Станимира не смотрел на хозяина, хотя человеком был весьма учтивым, и Станимир хмыкнул про себя — ясно, в чем тут дело. Взгляд гостя пристально следил за кем-то в девичьем кругу, как привязанный.
— Йа прошу тебья побыть здесь больше времья… Весело смотреть…
— Тут до самой ночи будет веселье — до первой зари станут траву топтать, а потом еще в гости пойдут друг к дружке. Может, и к нам заглянут.
— И к нам загльянут? — Оживившись, гость наконец с усилием оторвал взгляд от девок и посмотрел на хозяина.
— Женки молодые, что моей жене в версту.
— Эти, ньет? — Гость слегка указал на пляшущий круг, не очень понимая, что значит «в версту».
По нему сразу было видно — иноземец, причем не варяг. Варягов кияне сразу отличали, и почти каждый умел кое-как столковаться. Но этот был и одет по-иному — красная рубаха, отделанная тонкой полоской темного узорного шелка, имела хитрую завязку из того же шелка на левом плече, а не застегивалась на круглую застежку под горлом. Рубаха была длиннее обычных — ниже колен, а под ней виднелись шитые шелковые же чулки, каких русы и варяги не носили. Овальное лицо, довольно приятное, светло-карие глаза, прямые темные брови, темно-русые, с проблеском рыжины пышные волосы средней длины. Среди русов гостя выделяло и то, что вместо бороды его щеки и подбородок покрывала рыжевато-русая щетина — а ведь лет ему было не менее двадцати пяти. По этому признаку опытные кияне, повидавшие разное, живо смекали: перед ними гость из дальних западных краев, из приверженных римской церкви земель. Русы, славяне и варяги к таким летам уже отращивают приличную бороду.
Станимир Предславич, видный муж из киевских «моравов» — так звали христиан, научившихся вере не от греков, а от моравов, — будучи года на два старше, носил рыжую, довольно пышную бороду и усы. Темно-русые волосы падали на широкие плечи, бруснично-красный кафтан облегал мощную грудь. С крупными чертами овального лица, Станимир Предславич производил впечатление человека уверенного, основательного и сознающего свое достоинство. И неудивительно для того, чей отец по рождению принадлежал к моравским князьям и был по первому браку зятем самого Олега Вещего.
— Не эти. — Отвечая на вопрос гостя, Станимир покачал головой. — Девки — они сами с собой догуливают. У меня в дому такой невесты нет, старшей нашей только, может, через зиму или две плахту надевать — это жена знает… Ишь, засмотрелся! — хмыкнул он себе под нос. — У вас небось таких игрищ не водится?
— Да. Ньет! — Гость взглянул на него, подняв брови. — У нас водится все совсем такое. — Он слегка обвел рукой полный людей луг. — Зоннвендфойер[16], деви пляшут, собирают трави и цвети, делают эти… колца. — Он обрисовал руками, не вспомнив слово «венок». — Все это есть. Ровно так. Какая есть красивая дочь королевы! — вырвалось у него. — Лучше всех дев, клянусь Ви́рго Мари́а[17]!
— Да, княжна выросла хороша, — кивнул Станимир. — Но ты, коли будешь у княгини, еще посмотришь на нее. Дочь при ней живет, не при князе.
— Когда ми пойдем к ней? — Гость повернулся к Станимиру, забыв, что они уже говорили об этом.
— Да как пожелаешь… только все же справиться бы сперва… у знающих людей. — Станимир задумчиво почесал в бороде, не желая обнаруживать собственных опасений. — А то как бы не вышло… возмущения какого.
— Где эти знающие люди? Они есть здесь зейчас — кто-то из них?
— Ну разве… — Станимир огляделся. — О! Пестряныч! — рявкнул он так, что гость возле него вздрогнул. — Пойдем-ка! — позвал он, призывно помахав кому-то рукой, и повел гостя за собой.
Раздвигая толпу, они прошли через луг, и гость вдруг увидел знакомое лицо.
— Торлиб! — Он остановился перед парнем, которого держала за руку молодая девушка. — Торлиб, это ти. Приветствую тебя! Ти помнишь меня? Я — Хродехальм, ми видели себя в Франконовурте, в пфальце Оттона, наш кюниг… два зима прошло. Бэати́ссима ви́рго Мари́а! Я есть рад тебе видет!
— Ого… Дэмонио месимврино![18]
От растерянности Торлейв даже не сразу сообразил поздороваться — когда вспомнил лицо пышноволосого красавца в дорогой красной рубахе на немецкий образец. Похлопал глазами — мерещится? Вот уж кого он не ждал увидеть здесь — на Зеленого Ярилу близ киевской Святой горы. Да и вообще где-нибудь.
— Хро…
— Хельмо! Помнишь, ты звал меня Хельмо, как друг, звать зейчас снова так! Ти есть мой друг опьять, да?
— Сальве! — Нужное слово наконец выскочило из закромов памяти, и Торлейв улыбнулся. — Тэ салюто![19]
— Аве! — засмеялся Хельмо и на радостях, видя, что и правда узнан, похлопал Торлейва по плечу. — Бонум весперум![20]
В те два с лишним месяца, когда русское посольство дожидалось во Франконовурте возвращения короля Оттона, уехавшего на войну, Торлейв и правда часто встречался с Хельмо. Того приставили к русам, поскольку он знал славянский язык — правда, тот, на котором говорили гаволяне. Но собственный язык «восточных франков» имел немало общего с языком руси, и они объяснялись на смеси этих четырех наречий. Торлейв тогда считался при Оттоновом дворе диковинкой — в девятнадцать лет он свободно говорил, читал и писал по-гречески, что могли только редкие, славные своей ученостью служители церкви. Правду сказать, когда сошло в могилу поколение тех мудрецов, писателей и стихотворцев, коими славится двор Карла Великого, даже более близкая франкам и саксам латынь пришла в запустение. Чтобы не скучать, Торлейв, имея охоту к языкам, стал обучаться у придворных диаконов латыни и к концу второго месяца уже мог не только обменяться приветствием, но и поддержать несложный разговор. За две зимы та мудрость повыветрилась — в Киеве никто больше не знал ни слова по-латыни. Кроме епископа Адальберта, ненадолго приезжавшего следующим после того посольства летом.
— Как с дерева слетел, да? — ухмыльнулся в рыжую бороду Станимир. — Меня самого вчера под вечер вот обрадовали. Приехал с челядином — гостем буду, дескать…
— Почему к тебе?
Торлейв удивился: Адальберт, будучи в Киеве, со Станимиром даже познакомиться не успел.
— Поклоны привез от родственницы нашей… братучады моей, бывшей нашей… от Горяны Олеговны, словом. — Произнося это имя, Станимир понизил голос и наклонился к Торлейву.
— Горяны? — в удивлении прошептал тот, и Станимир утвердительно опустил веки: дескать, да, но кричать не будем.
— Теперь иначе ее там нарекли как-то. Бери-труд, вроде того.
— Сестра Бертруда бишоф[21] Адальберт нарек ее, — подтвердил Хельмо, только у него вышло «зестра».
От сознания важности этих вестей Торлейв слегка переменился в лице. Вдруг вспомнив, куда и с кем шел, обернулся: Правена так и стояла в шаге за его спиной, на ее лице явно отражалась борьба со зреющей обидой. Торлейв поколебался, потом повернулся к ней и взял за обе руки.
— Обожди немного, — шепнул он ей. — На кой ляд встрешник их принес, но надо мне поговорить с ними. Дело важное. Поди пока к девкам.
— Хорошо, — согласилась Правена и отошла.
Даже по походке ее было видно, что обида режет ей сердце. Только встретились, двух шагов сделать не успели…
Но Торлейв уже отвернулся от нее. На уме у него была совсем другая женщина — Горяна Олеговна. Злополучная вторая жена князя Святослава, с которой тот прожил несколько лет, силой отобрав невесту у своего сводного брата Улеба. Брак этот был противен и невесте, и всей родне, да и сам Святослав в нем не находил радости. Эта женитьба разлучила его с Прияславой, его первой женой — единственной, кого он и правда любил, но и выпустить из рук правнучку Олега Вещего и единственную дочь-наследницу прежнего, до Ингвара и Эльги, киевского князя он не решался. Года полтора Горяна томилась в замужестве, а Прияслава — в добровольном изгнании, у себя на родине. Трудность разрешилась благодаря епископу Адальберту. Ни в чем тот не преуспел в Киеве, но Эльга добилась от сына разрешения для Горяны уехать с Адальбертом во Франкию и там поступить в монастырь, которым правила сама королева Матильда, мать Оттона. Адальберт заверил, что монахиня не может выйти замуж и принадлежит одному только богу. К богу христиан Святослав не питал любви, но ему одному и согласился уступить нелюбимую жену.
Осенью Горяна Олеговна уехала вместе с Адальбертом. Торлейв знал, что путь их протекал не гладко, что древляне пытались захватить ее, при этом и сама Горяна, и Адальберт были ранены, а кто-то из его спутников-немцев даже убит. Однако Люту Свенельдичу, сопровождавшему отряд, удалось почти целыми спровадить епископа с его дружиной за границы Русской земли и подвластных ей племен. Что с ними случилось дальше — уже две зимы никто не знал. О Горяне в Киеве не принято было вспоминать: Эльга стыдилась всего этого дела, и насильственной женитьбы сына, которую не смогла предотвратить, и ее бесславного исхода. Однако Горяна не перестала быть правнучкой Олега Вещего, и Торлейв был уверен, что о ее дальнейшей судьбе Эльга очень даже захочет услышать.
Невольно он бросил взгляд в сторону опушки, где сидела княгиня. Хельмо смотрел туда же, дожидаясь, пока Станимир объясниться с Торлейвом. Там Витляна подвела Браню к матери, и та, румяная и сияющая, что-то оживленно ей рассказывала.
— И что она? Горяна? — вполголоса спросил Торлейв. — Жива?
— О да! — очнувшись, подтвердил Хельмо. — Она живет в аббатстве Кведлинбург, под властью аббатисы, королевы Матильды.
Хельмо произнес «шивьет» вместо «живет», и многие слова у него выходили непохожими на себя, но Торлейв привык разбирать такую речь и легко его понимал.
— Она здорова и благополучна, уже может объясниться на саксонском языке, читает по-латыни, хотя пока мало понимает. Ее научили писать, чтобы со временем она смогла работать в скриптории. Она живет в покое, довольстве и почете — любая благородная женщина, девица или вдова, была бы довольна такой жизнью. Однако она желает стать монахиней в обители, по уставу святого Августина — так велико ее рвение. Удивительно, что в этой варварской стране… Сам Господь наставляет ее и вкладывает в душу такой огонь.
— Она всегда такой была, — кивнул Торлейв. — Все твердила, что хочет слово Христово нести, будто святая Фекла Иконийская. Ну да ладно. Ты ведь из такой дали не затем приехал, Хельмо, ами́кус ме́ус[22], чтобы от нее поклон передать?
Хельмо выразительно огляделся, и Торлейв, поняв его, кивнул и сделал знак, приглашая за собой. Они отошли с луга и присели на траву, отделенные от пестрой толпы стволами берез и кустом орешника. На самой опушке уселись трое, на кого Хельмо косился не без опаски — одноглазый здоровяк зрелых лет и два парня. У одного смуглая кожа и крупный орлиный нос обнаруживали греческую кровь, но волосы были светлые, белесые. У другого черные как уголь волосы, такие же густые брови и бородка на бронзовом лице выдавали сына каких-то кочевых народов.
— Кто это? — Хельмо опасливо кивнул на них. — По виду злодеи, почему они здесь зидят?
— Не бойся это мои люди. Кустодия[23].
— Черный — он не унгарий? Этому племени нельзя доверять!
— Успокойся, он не угрин, он хазарин.
— Хазарин? — Светло-карие глаза гостя раскрылись еще шире. — Здесь есть хазары?
— Есть, но в городе их мало. Моя мать привезла кое-кого из Карши. Илисара я с рождения знаю, он вырос у нас в доме. Хазары и правда схожи с уграми, но это другое племя, у них и язык совсем другой. Ты можешь его не опасаться, это мой человек.
— Он говорит на каком-нибудь понятном языке?
— На славянском и на русском, как я.
— А знаешь ли ты хазарский? — еще сильнее оживился Хельмо.
— Знаю, но хуже, чем греческий.
— Да ты просто клад учености! — восхитился Хельмо. — Даже эрцканцлер Бруно не знает столько языков!
— Ну, если бы он родился в городе, где хазары и греки, а рос там, где русы и славяне, тоже знал бы! — Торлейв усмехнулся.
Своими знаниями он особо не гордился — хорошо помнил те времена, когда знание четырех языков приносило ему одни беды. С первых лет жизни Торлейв с матерью говорил по-славянски, с нянькой — по-гречески, с воспитателем — по-варяжски, с челядью — по-хазарски. После переезда в Киев первые несколько лет Торлейва понимала только мать и прочие домашние: он изъяснялся на немыслимой смеси славянских, варяжских, греческих и хазарских слов. Княгиня Эльга часто звала к себе Фастрид с сыном; беседуя с красивым светловолосым мальчиком, она смеялась и ужасалась его ломаной речи, где не понимала половину слов. Очень многие дети на Руси, имея отца-варяга и мать-славянку, с каждым из родителей говорили на его языке; сама Эльга и все ее братья и сестры были такими. Ладожские варяги еще понимали язык чуди. Но четыре языка производили путаницу в голове малолетнего Торлейва и других детей дома. Он и сейчас помнил, как трудно ему было разобраться: какие слова понимают в русско-варяжской дружине, какие — кияне полянского племени, какие — Акилина и другие челядины из греков, какие — Илисар и его родители-хазары. Выросшие в одном положении, Торлейв, Патрокл, Илисар и Влатта с детства говорили на смеси языков, которая стала служить им чем-то вроде особого языка, понятного только им.
Но если дети Акилины могли расти, как им заблагорассудится, то законному сыну Хельги Красного в Киеве пренебрежение не грозило. Помимо Бёрге, за его воспитанием как мужчины присматривали и оба ближайших знатных родича — воеводы Асмунд и Мистина. Торлейву предстояло многому научиться, чтобы быть достойным своего рода и судьбы. К счастью, мальчик оказался очень способным, и к двенадцати годам, когда Асмунд вручил ему первый меч, его речь очистилась и он почти не путал языки. Слабее всего у него был хазарский — на нем он сейчас мог говорить только с Илисаром.
Да еще и Агнер Одноглазый за полмесяца в Киеве приучил весь дом говорить «хабиби»!
Однако благодаря собственному опыту Торлейв без удивления слушал Хельмо, у которого смешались в голове родное саксонское наречие, выученное от кого-то западно-славянское и еще латынь, достояние образованных людей при Оттоновом дворе.
— Так для чего ты приехал?
— Приехал он узнать, не перебьют ли их всех, как они только в Киеве покажутся, — вместо Хельмо ответил Станимир.
— Их всех? — Торлейв едва не подпрыгнул. — Вас много?
Дернул головой — оглядеться; трое его бережатых тоже привычно бросили взгляды по сторонам, двинув руки к рукоятям ударных ножей (более серьезного оружия на гуляниях, конечно, ни у кого не было).
— Здесь пока я один! — Хельмо показал палец. — И в доме у Станимира мой слуга, Куно. Остальные ждут на Моравской дороге, в двух переходах отсюда. Нас четверо: я и Рихер из королевской канцелярии, диакон Теодор и аббат Гримальд. При нас десять слуг.
— И куда вы с таким воинством?
Аббат, да еще диакон! Уж не желает ли Оттон, после недавнего посрамления епископа Адальберта, снабдить Русь новыми учителями веры! Но уж в этот раз его о том не просили.
— Мы имеем посылание от… господина нашего Оттона к королям Ругии — Хелене и сыну ее Святославу. Но пока об этом знаете лишь вы двое. — Хельмо доверительно взглянул на Станимира и Торлейва. — Досточтимый епископ Адальберт не встретил здесь доброго приема и на обратном пути едва не погиб, мы не можем верно знать, хорошо ли встретят нас… и не прикажут ли убить или заковать. Опасаясь беды от народа либо правителей, решили мы сперва разведать и заручиться поддержкой… как гости и послы, кого Бог велел оберегать.
— Не думаю, чтобы кто на вас с дубьем кинулся, — с сомнением ответил Торлейв. — Вспоминают вас, немцев, это да. Но это не мне решать. Это нужно…
Он еще раз огляделся, уже с новым чувством, зная, кого ищет.
— Будь так добр, амикус меус, чтобы пойти к королеве Хелене и склонить ее благосклонно принять нас. Мы не оставим без подарков и ее, и ее сына, и, разумеется, тебя, ради твоей дружбы. Господин наш Оттон больше прежнего желает дружбы и мира с ругами и снабдил нас в достатке… доводами, чтобы подкрепить их. У нас очень, очень важные вести для королевы Хелены, клянусь санкти[24] Вальпурга фон Айхштетт!
— Важные вести? — Торлейв пристально взглянул в его встревоженные светло-карие глаза, но тут же отвел взгляд. — Хорошо. Я пойду к коро… к княгине и скажу ей о вас. Завтра утром… или к полудню ближе, как отдохнут. Сейчас возле нее лишних ушей слишком много. Да и не дело на гулянии ее заботами томить.
— Благодарю тебя! — с облегчением ответил Хельмо. — Гратиас тиби аго![25] И Део гратис[26], что послал мне такого верного друга в этой далекой и опасной для христиан стране!
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Клинок трех царств» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
