Преднамеренная

Ефим Мыгин, 2020

Вы когда-нибудь задумывались, каково это – попасть в ад? Представляется что-то вроде языков пламени, демонов, сдирающих кожу с грешников живьём, рек крови…подумайте ещё. И кстати, причем тут трамвайные пути? Содержит нецензурную брань.

8.

За окном так и не посветлело.

Свет в трамвае стал приглушенным, стук и шуршание сделались мирными, убаюкивающими. Вольдемар заклевал носом и завалился мне на плечо. Я дёрнулась, он встрепенулся, повёл головой, сказал что-то на языке, которого я не знала, и снова начал опускать голову. Ангус спала, прижавшись лбом к стеклу, окно перед ней запотело от дыхания, повлажневшие волосы липли к щеке. Спящая, она выглядела совсем юной. Я задумалась о том, что она делает в этой компании, если все они, конечно, мне не кажутся. Эрик тоже спал, откинувшись на сидение и вытянув перед собой ноги; из-за этих ног Вольдемару приходилось свои поджимать. Эрика сон ни капли не украсил. Я подумала, что это мой шанс: что я ещё подожду, и тогда тихонько выберусь, и попрошу водителя, и всё ему объясню — я постаралась не дёргаться, чтобы не вызывать подозрений, и сама не заметила, как задремала.

Не знаю, сколько я проспала. Когда я проснулась, надо мной тихо переговаривались.

— И главное, из-за чего, — жаловался один голос, и другой уговаривал его:

— Это тебе из-за чего, а тут другой человек, — я не смогла дальше притворяться, что сплю, и что я у себя дома, и что это он с каким-то другом обсуждает очередную нашу ссору: голоса у моих похитителей ни капли не похожи были ни на его голос, ни на любого из его друзей.

— Ладно, — сказал Эрик и махнул рукой. — Короче, до завтра, дальше сам.

Трамвай со знакомым уже подвыванием начал тормозить, Эрик поднялся, кивнул мне, и начал проталкиваться на выход. Ангус уже не было, на её месте дремал какой-то мужик в амуниции рыболова. Между ног у него стояло алюминиевое ведро с песком.

— Почти на месте, — сказал мне Вольдемар. — Не волнуйтесь, Светлана, уже почти всё. Я знаю, что вы нервничаете, — трамвай тронулся, мужик с ведром качнулся на меня, и, не просыпаясь, буркнул извинения, — всё понимаю, — закончил Вольдемар. — Но я вам позже всё объясню. О месте я договорился, всё устроится, такая просто, знаете, нелепая ситуация вышла.

Я на пробу попыталась позвать на помощь — ничего не вышло. Вольдемар пожал плечами:

— Извините. Голос тоже потом, если вам его сейчас вернуть — вы дел наворотите. Вы, главное, запомните, Света, это очень серьёзно: никого ни о чём не просите. Никаких услуг. Останетесь кому-нибудь должны — век не расплатитесь.

Я ударила мужика с ведром носком тапка в голень. Он распахнул жёлтые, гепатитные глаза. Я отчаянной пантомимой попыталась показать ему, что мне нужна помощь. Мужик посмотрел на меня, перевёл взгляд на Вольдемара, буркнул про совсем охуели и закрыл глаза.

— Света, — сказал Вольдемар, поймал меня за руки и повернул лицом в себе, — угомонитесь. Я могу помочь вам успокоиться, но не хочу.

Что-то ужасно неприятное сделалось с его лицом: тени на нём стали гуще, резче, появились новые морщины, и из нелепого толстяка он на мгновение стал чем-то совсем другим — я мигнула и наваждение спало. Желание сопротивляться тоже исчезло: я скорчилась в кресле и остаток пути не доставляла никому проблем.

Ночь тянулась и тянулась, бесконечно, я то проваливалась в сон, то выскальзывала из него, как на качелях. Снилось мне неприятное, суматошное: какое-то на мне было белое платье, и я была в родительской квартире, старой ещё, и стояла в коридоре, и звала маму, и она меня слышала, я знала, что она меня слышит, но не идёт, и я злилась.

Я толком не проснулась, когда Вольдемар потянул меня на выход. Я так ужасно устала, что и не сопротивлялась. Я перестала убеждать себя, что мне кажется, мне стало всё равно. Хотелось, чтобы меня оставили в покое. Я помню, что мне не понравилось снаружи — но не помню, чем. Что-то было неправильно, но я никак не улавливала эту неправильность: для этого надо было бы собраться, сконцентрироваться, а я не могла. Вольдемар тащил меня за собой, ухватив за руку, и хватка его была как железная, я хотела заплакать от беспомощности и боли, но не могла даже заскулить. Он шёл так быстро, что я еле за ним успевала. Я боялась, что если споткнусь и упаду, он потащит меня по земле. Ноги мои скользили в резиновых тапках, я больно ударилась о какой-то кирпич пальцами и порвала колготки, мои стопы снова кровоточили.

Наконец, всё закончилось. Вольдемар остановился, я тоже остановилась. В глазах у меня плыли радужные круги. Я испугалась — но очень отстранённо, скорее подумала, что надо бы испугаться — что это ещё одно действие наркотиков, которыми меня накачали, и что сейчас я ослепну.

— Светочка, — сказал Вольдемар, снова переходя на дружелюбный, сюсюкающий тон, — совсем чуть-чуть осталось. Скоро отдохнёте. Я вам договорился на комнату, сейчас я вас отведу, только, пожалуйста, не смотрите на коменданта. Он будет просить, а вы не смотрите.

Я ничего не вижу, подумала я.

— Вот и хорошо, — сказал Вольдемар и снова меня потащил.

Я всё пыталась понять, куда он меня притащил. С чувством времени у меня творилось неладное: мне казалось, что с начала ночи прошла чуть не неделя — я не знала, как долго мы действительно ехали. Я подумала: сколько бы мы не ехали, ехали мы всё время на трамвае. Значит, это место — рядом с линией. Радужные круги и темнота мешали мне присмотреться — вроде бы, нас окружали обычные панельные многоэтажки, такие понатыканы по всему городу, и совершенно невозможно отличить по ним один район от другого. Никаких приметных деталей я не видела. Что-то шумело, но я не могла сказать, был это шум машин от дороги или шум у меня в голове.

Вольдемар, не сбавляя скорости, подтащил меня к подъезду, крякнув, налёг плечом на дверь — кажется, доводчик был слишком тугим — и, когда она приоткрылась, затянул меня внутрь. На меня пахнуло прокуренной сырой побелкой, сушащимся бельём и общей кухней. По этому запаху я поняла, что мы в общежитии. Стало ясно про комнату и коменданта; осталось непонятным, почему на коменданта нельзя смотреть.

Я не могла вспомнить никаких общежитий рядом с трамвайными линиями.

— Не смотрите, — напомнил Вольдемар. Я безропотно кивнула: от вони жаренной селёдки меня подташнивало. За стойкой, насколько я могла видеть, никого не было. Лежала раскрытая общая тетрадь — наверное, какой-нибудь журнал учёта, бубнило радио, но никто нас не встречал. Правильно, подумала я вяло, ночь на дворе, вход до двадцати трёх.

— Ключи дайте, — сказал Вольдемар, отворачиваясь от меня. За стойкой зашуршали, журнал учёта сам собой поехал вниз и смачно шлёпнулся об пол. На стойку легла огромная куриная лапа, покрытая сморщенной пупырчатой кожей, и проскребла когтями, оставляя царапины.

— Даже не начинайте, — сказал Вольдемар, — мы договорились, — и дёрнул меня за рукав куртки. Я опустила слезящиеся, слепнущие глаза и начала рассматривать плитку на полу, кривые серые с розовым ромбы.

— Посмотри на меня, — сказали из-за стойки.

— Давайте ключи, — утомлённо сказал Вольдемар.

Из-за стойки кудахтающе захихикали, зашуршали — я подумала, что так могла бы шуршать чешуя. Мне представилось огромное змеиное тело, свивающееся кольцами, поджидающее меня. Вольдемар тронул меня за плечо, выводя из транса, и помотал у меня перед лицом ключом на плоском пластиковом брелке.

— Я вас провожу, — сказал он, — давайте, Свет, совсем немного осталось. Этаж у вас пятый.

— А надо на седьмой, — крикнули из-за стойки, — седьмой, седьмой, никуда не денешься, — и тут я впервые услышала то, что мне потом не повторил только ленивый: — Самоубийц, Светлана, никто не любит.

— Пятый, — сказал Вольдемар, таким тоном, словно меня это должно было утешить — наверное, должно было, потому что лифт, конечно, не работал.