Жаклин Жаклин

Жан-Клод Грюмбер, 2021

Французский драматург и сценарист Жан-Клод Грюмбер находился в заграничном турне, представляя свою книгу «Самый дорогой товар», когда в больнице скончалась его жена Жаклин. Они прожили вместе 60 лет. С тех пор ежечасно, днем и ночью он пытается сказать ей все, что не успел или не посмел, удержать ее еще ненадолго рядом, заполнить словами зияющую пустоту. Так появилась его новая книга. Воспоминания, моменты счастья и горя, события большой истории и повседневности, эмоции и чувства, признания, спонтанные и обдуманные, шероховатые, живые, щемящие. Мозаика скорби и радости, «веселая и нежная, темная и сияющая».

Некролог

Я сижу в гостиной, время за полдень. Пробегаю глазами, если можно так выразиться, «Монд», страницу некрологов. Лучше подготовиться к лучезарному будущему, пока еще хоть немного видишь. А ты лежишь в странной позе на спине в спальне на нашей кровати. Твоя левая рука — ты левша — протянута ко мне, раскрытая, как дар, ладонь лежит плашмя, будто ты приглашаешь меня лечь рядом. Дружелюбная улыбка, детская и чувственная, озаряет твое лицо, и я ощущаю, как она озаряет и мое тоже. Но, прежде чем я успеваю двинуться к тебе, «Монд» падает на пол. Бабах… Хочется плакать, и это желание прогоняет мимолетное счастье. Хочется плакать, но я не плачу. Не поднимаю «Монд», лежащую на полу. Беру «Фигаро», открываю на странице некрологов. Подумать только, как умершие дня в «Фигаро» отличаются от умерших дня в «Монд».

Кстати — не об умерших, но о слезах, о желании плакать, — мне не дает покоя один вопрос: как это вышло, что я так мало плачу? Почти никогда, а ведь плакать мне постоянно хочется, ведь стоит малейшей твоей тени коснуться моего подсознания, слезы подступают к глазам, но не льются, хоть я и не делаю ничего, чтобы их удержать. Почему не заплакать? Не зарыдать на разрыв аорты, как я рыдал годами в пору моей депрессии? Я плакал так отчаянно и так долго, что даже, пожалуй, любовался собой, плачущим так долго и отчаянно, не зная толком, о ком и о чем я плачу.

Так почему не заплакать сегодня, когда у меня есть очевидная, бесспорная причина рыдать? Почему не воспользоваться ею? Не плакать в три ручья? Это профанация горя! Бесполезно, непродуктивно, если я не воспользуюсь, не выплачусь до донышка, когда у меня есть причина, веская причина плакать днем и ночью. Почему? Почему?

Может быть потому, что тебе не понравилось бы, плачь я все время, это было бы недостойно тебя. Уж лучше, ты права, мне плакать внутренне, днем и ночью, ночью и днем, беззвучно, без слез, как это сумела бы ты, уйди я первым, ведь об этом мы с тобой договаривались.

Утром 4 июня, когда я разлегся в гостиной со вчерашней «Монд» в руке, изо всех сил стараясь не думать ни о чем и особенно о тебе, муха, гостиная муха, моя муха, прости, наша общая муха, последняя из мух, еще посещавшая нашу литературную гостиную, уселась на мою правую руку и стала прогуливаться между поникшими волосками. Я дал ей немного погулять, а потом легким, по моему мнению, жестом, взмахом вчерашней «Монд», смахнул ее. Да, эта муха, севшая на мою правую руку так нежно, так жестоко заставила меня вспомнить о твоей руке, ложившейся на ту же мою руку знакомым жестом между любовью и дружбой. Была ли эта муха твоей тайной посланницей? Прилетела ли она от тебя, из твоего загробного мира, чтобы сказать мне твоим грудным и теплым голосом: «Держись, мой милый, я с тобой».

Уходя, точнее перед самым уходом, ты тревожилась за тех, кого оставляла: Ольгу, Жанну, Розетту, Жанни, Ребекку. Но не за меня. «Ты выдержишь», — сказала ты мне. Я выдержу? Чего бы я только не дал, поверьте, чтобы почувствовать хоть на одну секунду, как твоя левая ладонь ложится, легкая, точно мушиная лапка, на мою правую руку.