Метаморфоза. Декалогия «Гравитация жизни»

Жанна Швыдкая, 2020

Книга о человеке на стыке эпох. О девочке с чистым сердцем и большими надеждами, приехавшей из маленького украинского городка поступать в вуз и покорять столицу. О девушке с обожжёнными чувствами и клеймёной плотью, достигшей своего дна и сумевшей от него оттолкнуться. О молодой женщине, верившей, что замужество сделает из Золушки принцессу и всё у неё будет хорошо. Книга о том, как разбиваются мечты. О человеческих страстях, о любви и предательстве, о злобе, ненависти и утверждающемся за счёт других уязвлённом самолюбии. О поиске смысла жизни, болезненной трансформации личности и о том, как белое становится чёрным, а добро и зло порой неотделимы. О вечном конфликте отцов и детей, о попытке уравновесить ценности, заложенные в детстве, с собственным жизненным опытом и с событиями в стране начала 90-х годов XX века. Это вторая книга декалогии «Гравитация жизни». Она развивает историю героини, начавшуюся в романе о детстве «Огранка».

Глава 1. Машина красного кирпича

Как было решено на семейном совете, моей специальностью должна стать экономика, с тем чтобы ровно через пять лет советская страна получила свежеиспечённого молодого специалиста, а он, в свою очередь, — перспективную работу и кусок хлеба. Все в один голос твердили о том, что экономисты есть на любом предприятии и что это профессия будущего, но я о ней мало что знала и вникать особо не хотела. Поступление в вуз являлось для меня реальной возможностью вырваться из нашего маленького городка, получить образование, начать самостоятельно зарабатывать и никогда больше не зависеть от родителей. Это был шанс жить своей собственной жизнью, шанс найти себя, выбиться в люди, стать кем-то значимым и доказать всем, на что я способна. К тому же общение с образованными людьми открывало перспективу удачного замужества с последующим превращением провинциальной девушки в столичную мадам, но о замужестве я пока думать не хотела, а вот встретить своего принца на белом коне, естественно, мечтала. Статус университета под мои амбиции подходил как нельзя лучше. Я была просто уверена в том, что именно в университете готовят директоров предприятий, в числе которых я себя непременно видела — прямо как в фильме «Москва слезам не верит»^[1], только чтобы сразу начиналось всё со второй серии и в личной жизни счастья немного добавить. Тем не менее престижным экономическим вузом в Украинской ССР был всё же Киевский институт народного хозяйства, и мне не оставалось ничего другого, как смириться с тем, что поступать придётся именно туда.

Достав из шкафа тот самый старенький серый кожаный чемодан с заклёпками, который ездил со мной в пионерский лагерь и сопровождал нашу семью в единственной за моё детство поездке на море, я три дня укладывала в него свои наряды, придирчиво отбирая для будущей столичной жизни лишь самое лучшее. Несмотря на то что половину одежды я пошила сама на домашней машинке, выглядело всё очень достойно. Каждую строчку, каждую петельку я выполняла с такой же щепетильностью, как на школьном экзамене по швейному делу, после которого мне вручили сертификат с присвоенным третьим разрядом. Особое внимание я уделяла обработке внутренних швов, считая, что изнанка вещи, как душа человека, должна быть такая же красивая, как и лицевая сторона. Скопированные у телевизионных ведущих фасоны говорили о чувстве стиля и хорошем вкусе, и если не знать тайну происхождения, то в условиях апокалиптического дефицита в магазинах можно было бы подумать, что брюки-бананы с широким поясом, белая блузка с кокеткой или клетчатая мини-юбка с зашитыми на бёдрах складками куплены за валюту у фарцовщиков на рынке или даже за границей. Естественно, что ни я, ни кто-либо из моих родственников в стан буржуев за железный занавес никогда не выбирались, и этот факт как никакой другой красноречиво отражал социальную ячейку семьи в обществе. Я об этом, естественно, старалась не распространяться, гордо демонстрируя модные вещички с пришитыми вручную иностранными лейблами, которые удавалось выменять у одноклассниц на право списать домашнее задание.

Прежде чем дополнить возвышавшуюся над чемоданом горку очередной юбкой или брюками, я придирчиво осматривала себя в этом наряде в зеркале, мысленно представляя, с чем и куда буду его надевать. Результат усилий последних лет в борьбе за фигуру приятно радовал, и казалось, что талию можно обхватить двумя руками, а тонкую шею — одной. Точёные ноги с изящными щиколотками и упругими мышцами от ежедневных многокилометровых пробежек по набережной над Днепром своей стройностью напоминали ноги скаковой лошади, и это забавное мысленное сравнение каждый раз подталкивало меня грациозно прогнуть спину и эффектно выпятить рельефную грудь. Серые распахнутые глаза притягательно выделялись на круглом лице с милыми ямочками; пшеничного цвета волосы, завитые по последней моде в лёгкие кудри, мягко спадали чуть ниже плеч, дополняя образ привлекательной и целеустремлённой девушки восемнадцати лет. Закончив, наконец, с вещами, я уселась на крышку чемодана и, усердно тужась, защёлкнула металлические зажимы. Половина дела сделана. Осталось только поступить, но в этом я нисколько не сомневалась, как не сомневалась и в своих знаниях, уровень которых не только соответствовал специализированному физико-математическому классу общеобразовательной школы, серебряная медаль об окончании которой лежала теперь на дне чемодана, но и мог соперничать с первым курсом математического вуза.

Заполночь, когда из спальни родителей послышалось монотонное сопение, перемежаемое храпом тата, я привычно покачала по сто двадцать раз верхний и нижний пресс и вышла на балкон. Летняя ночь приятно скользила по телу тёплым воздухом, на фоне чёрной бездны россыпью сверкали звёзды, пытаясь сбежать от назидательного света круглой луны, а на лавочке под разлапистой ивой вызывающе смеялись парни и девчата. Ну вот и всё — моя последняя ночь в Каневе. Сколько раз я об этом мечтала, с какой неистовой силой умоляла судьбу позволить мне вырваться из дома родителей в большой город — и вот этот момент наступил! Не могу сказать, что я не любила свой город, но в нём я задыхалась. Являлось ли причиной этого отсутствие перспектив для молодёжи, или же дело было в моей семье и в жёстком воспитании, а может, и во мне, и в моём характере — я не знала, но все эти годы жила словно под гнётом. Порой мне казалось, что на плечах лежит что-то тяжёлое и с каждым днём оно всё сильнее вдавливает меня в землю. А мне так хотелось расправить молодые сильные крылья, подняться в небо, приблизиться к солнцу и, впитав его силу, облететь целую Землю, но вокруг все твердили, что рождённый ползать летать не должен. Я жаждала другой — яркой, интересной и насыщенной жизни, отличной от жизни моих родителей, год за годом курсирующих между огородами у бабушек в селе и работой на заводе. Я мечтала добиться успеха и изменить мир. Но самое главное — я стремилась быть личностью, у которой есть право голоса, которая может иметь собственное мнение, и это мнение для кого-то важно. Я просто хотела быть собой, но именно этого я не умела. Никто и никогда меня этому не учил. На протяжении десяти лет школа снабжала меня крепкими и обширными знаниями, требуя в ответ их безропотного поглощения. Семья же взрастила послушную девочку, для которой слово родителей было сродни заповеди, а любое ослушание каралось ремнём так, чтобы надолго отбить всякую инициативу и желание высказывать суждение, отличное от того, что сказал отец. Стремясь проявить самостоятельность, я исподтишка втягивалась в опасные истории, но даже осознание неизбежности наказания не могло задушить во мне эмбрион зарождающегося «Я». Стойкий характер, сформированный строгим воспитанием, и сила воли, закалённая в трудностях, яростно вздымали плиту, угнетавшую все эти годы мою личность. Наступало время освободиться от оков родительской воли.

Ранним утром следующего дня мы с мамой и татом вышли из подъезда нашего дома и быстрым шагом направились на автовокзал — в 5:30 отправлялся первый рейсовый автобус в Киев. Рассвет ещё не проклюнулся, и тёмные силуэты свечек-девятиэтажек вдоль улицы Героев Днепра провожали меня тусклыми фонарями над подъездами. Не осознавая важности момента, я шла по раскрошившемуся тротуару, привычно перешагивая через знакомые ямы и огибая вспученные корнями деревьев бетонные плиты, — всё как обычно, словно я направлялась не в новую жизнь, а к бабушке на огород картошку копать. За всю свою жизнь родной Каневский район я покидала всего несколько раз: когда поехала в пионерский лагерь, когда всей семьёй мы выбрались на Азовское море, со школьными экскурсиями в Ленинград и Прибалтику да в соседний район в поисках «туфель для Золушки» на школьный выпускной вечер. Каждое такое путешествие однажды закачивалось, и я вновь возвращалась в родительский дом, в тесную детскую комнату, которую все эти годы приходилось делить с младшей сестрой. То, что на этот раз всё иначе, я пока не осознавала, хотя и мечтала об этом последние несколько лет.

Ровно через три часа, пропетляв пыльными дорогами окрестных сёл и городков, красный «Икарус» прибыл на конечную остановку. Пока родители доставали чемодан и сумки, я осмотрелась. Старый одноэтажный автовокзал чем-то напоминал автовокзал в Каневе и казался уставшим карликом ушедшей эпохи. Заметив столь явное сходство, я невольно улыбнулась. Моё внимание привлекло тёмно-серое здание Житнего рынка через дорогу. Ничего подобного раньше я не видела. Вздыбившийся исполин в стиле советского конструктивизма настолько отличался от исторической архитектуры вокруг, что казался грандиозным инопланетным кораблём, прилетевшим из далёкой галактики и приземлившимся в центре Подола. В изумлении я не заметила, что стою прямо на рельсах, и лишь когда тато потянул меня за руку, я наконец услышала настойчивое дребезжание подъезжающего трамвая. Поливальная машина обдала брызгами переходивших улицу прохожих, и словно по чьей-то команде одновременно рванул ревущий рой машин. Конечно, о том, что в больших городах движение регулируют светофоры, я знала и даже видела их «вживую», когда ездила с классом на экскурсию и с родителями на море, но что теперь мне придётся ходить по улицам и подчиняться их командам, поняла лишь сейчас, едва не попав под трамвай.

Во время вступительных экзаменов жить мне предстояло у нашей родственницы, тёти Жени, а после зачисления в институт я рассчитывала получить общежитие. Тётя Женя приходилась женой двоюродного брата моей родной бабушки Гали — дедушки Григория, умершего много лет назад. Несмотря на родство, назвать её бабушкой я так ни разу и не осмелилась, предпочитая обращаться «Евгения Ивановна» или «тётя Женя», — уж очень она отличалась от привычного для меня образа сельской бабушки шестидесяти лет. Несмотря на излишнюю полноту, являвшуюся, как мне казалось, следствием привычки вкусно готовить и профессии повара-кондитера, выглядела тётя Женя весьма элегантно. Густые завитые тёмно-каштановые волосы были всегда уложены в причёску, а бессменного цвета тёмной сливы помада сопровождала даже выход в магазин. Каждое утро она эффектно наносила на шею и запястья капельку любимых духов «Красная Москва», и даже после принятия ванны аромат шлейфом следовал за ней. Шёлковый шарф, модная шляпка в цвет пальто и дамская сумочка с перчатками удачно завершали образ столичной вдовствующей дамы зрелых лет достатка чуть выше среднего.

Тесные родственные связи с тётей Женей, как и с другими родственниками, мои родители не поддерживали, ограничиваясь телеграммой на юбилей и почтовыми поздравительными открытками к праздникам. Они считали, что навязываться другим людям неприлично, поэтому видела тётю Женю я всего один раз в раннем детстве, когда они с дедушкой Гришей приезжали к бабушке Гале в село, после чего несколько дней гостили у нас в Каневе. После смерти супруга вспоминать о его сельских корнях тётя Женя особо не стремилась, да и престижа в те годы это не придавало. В общении она тяготела к столичной интеллигенции, окружая себя академиками, профессорами, полковниками и врачами, а также лицами весьма почтенных должностей в эпоху товарного дефицита. По одному её щелчку они слетались на её сочные беляши с мясом и трёхъярусный медово-ореховый торт со сметанным кремом. Рецепт этого торта она создала много лет назад и за все годы ни разу никому свою кулинарную тайну не раскрыла. Заготовки медовых с орехами коржей она выпекала заранее и сразу с запасом на два торта. Упакованные в лощёную бумагу и полотенца, янтарные коржи хранились до трёх месяцев, не теряя ни своей мягкости, ни густого медового аромата. Сметана для крема покупалась только домашняя, на рынке у проверенного продавца, чтобы не испортить торт посторонним привкусом. В течение нескольких дней и без того жирная сметана отдавала через марлю остатки жидкости, после чего её вручную сбивали, превращая в маслянистый крем. Коржи перемазывались, этажи торта прочно скреплялись деревянными палочками, и, наконец, наступала пора волшебства — торт украшали. Боковины и основание каждого этажа выкладывались цельными половинками слегка подрумяненных грецких орехов, после чего густым шоколадным кремом при помощи кондитерского шприца тётя Женя артистично рисовала причудливые узоры с завитушками. Когда крем получался слишком плотным, она заменяла шприц полиэтиленовым пакетом из-под молока, выдавливая тонкую ленту через фигурный разрез в уголке, и рассаживала по ярусам аппетитные розочки. Ни в одну из возможных картонных коробок готовый торт не помещался, поэтому его укладывали на большой круглый поднос, сверху накрывали высокой широкой кастрюлей и, установив внутри специальные фиксирующие распорки, перевозили даже в самолёте, когда тётя Женя ездила в Волгоград к племяннице на свадьбу.

Предстоящее появление в доме посторонней молодой девушки, тем более из провинции, однозначно тётю Женю не радовало, но деваться было некуда, тем более что после смерти супруга никого из его родных она ни разу не навещала. Передав меня, а заодно и два копчёных днепровских леща, с трудом поместившихся в сумку, домашнюю курицу из села и пару банок свиной тушёнки в надёжные руки родственницы, родители вернулись в Канев, а я впервые в жизни осталась одна в чужом доме, в чужой семье, в чужом городе. Страшно не было, скорее как желторотому птенцу, впервые выбравшемуся из родительского гнезда, всё казалось любопытным.

Частный дом тёти Жени располагался в довольно живописном месте практически в центре Киева, в двадцати минутах езды на троллейбусе до главной улицы столицы — Крещатика. Остановка называлась «Подольский спуск», а сам микрорайон был известен как «Татарка» — по населявшим этот холм в давние времена татарам-ремесленникам. Аппендиксом к огибающей холм улице Нагорной врезался крошечный Шишкинский переулок, на котором в шахматном порядке примостился десяток частных домов с садами и небольшими огородиками. Сразу за участками начинался лесной массив. Переулок неожиданно разветвлялся на несколько тропинок, которые, петляя в смутных зарослях, сбега́ли по крутому склону к Подолу. Добропорядочные граждане на этих тропинках не показывались, зато местные маргиналы их давно обжили. Наличие столь неоднозначных «соседей», регулярно устраивающих рейды по окрестным дворам с целью поживиться, вынуждало местных жителей быть всегда начеку. Дом тёти Жени был обнесён высоким зелёным забором, калитка запиралась на особую потайную щеколду, дотянуться до которой, даже встав на цыпочки, получалось не всегда, а вдоль сада нёс круглосуточную вахту рыжий пёс Барсик породы неказистой, но с голосом басистым. Несмотря на это, каждое утро на огороде появлялись свежие следы незваных гостей, а стоило забыть снять на ночь бельё, оставить лопату или даже тапочки на крыльце — забыть о них зачастую приходилось навсегда.

Родных детей у тёти Жени не было, но с малых лет она воспитывала сына своей умершей сестры из Волгограда — Игоря. Он был старше меня лет на десять, имел высшее инженерное образование и, по моде советских интеллигентов, носил удлинённые волосы и глубоко пропахшую сигаретным дымом рыжую бороду, отчего напоминал папу Дяди Фёдора — героя мультфильма «Трое из Простоквашино» (Э. Успенский, В. Попов, Союзмультфильм, 1978). Тётя Женя постоянно сетовала, что Игорь долго гуляет и никак не женится, а ей уже давно пора внуков нянчить, но он всячески старался оградить личную жизнь от маминого вмешательства. Он много читал, серьёзно увлекался фотографией и был весьма привлекательным молодым человеком, рождённым в СССР и воспитанным, как и я, для жизни в коммунистическом обществе с его светлыми идеалами. С приходом перестройки коммунистическое общество отменили, светлые идеалы стали чем-то постыдным и старомодным, а в обществе взошла предпринимательская поросль, окучиваемая бандитами с криминальным оскалом. Ни хорошее образование, ни ставка инженера в когда-то престижном советском научно-исследовательском институте не позволяли заработать даже на хлеб, не говоря уже о том, чтобы купить банку импортного растворимого кофе или модные джинсы у фарцовщиков на рынке. Пытаясь найти своё место в стремительно меняющемся мире, Игорь оборудовал в цокольном этаже дома небольшую мастерскую, где изготавливал деревянные подсвечники, столики, карнизы, бусы и браслеты. Присущий талант художника позволял создавать невероятно красивые и востребованные вещи, но для успешного развития дела требовалась ещё и коммерческая хватка, а это уже признаки частного предпринимательства, дух которого советская власть на генном уровне беспощадно искореняла все предыдущие годы. И даже принятый в 1988 году «Закон о кооперации в СССР» в одно мгновение изменить отношение простых граждан к кооперативам не мог. Большинство населения по инерции воспринимало частников как классовых врагов, у которых тем не менее никто не гнушался покупать отсутствующие в магазинах импортные сигареты, косметику, одежду и электронику. Несмотря на то что иметь валюту советским гражданам всё ещё запрещалось, валютчики-спекулянты были по-прежнему вне закона, статью 88 Уголовного кодекса с её от трёх до пятнадцати лет с конфискацией никто не отменял. Тем не менее доллар США уже пробирался в умы и под матрасы предприимчивых граждан.

В стремительно слетающей с рельсов стране государственную власть начал теснить организованный криминал, взявший на себя часть её функций, в том числе карательную. Бандиты обложили данью всех и каждого, кто пытался что-либо самостоятельно производить или продавать. «Десятину» за «крышу» «браткам» в спортивных костюмах платили не только предприниматели крупного масштаба, продающие импортные товары или продукцию собственного производства, но и директора ресторанов и рынков, заведующие складами и базами, дантисты, проститутки, уличные напёрсточники и даже бабульки на базаре, продающие выращенную на своём огороде картошку.

Прямо здесь и сейчас кристаллизовалось новое общество, но осознать происходящие вокруг процессы я, конечно же, не могла. Жизнь вокруг я воспринимала исключительно по заложенному в меня советскому лекалу, а в нём, как известно, ни кооперативов, ни валюты, ни рэкета не присутствовало. Я всё ещё продолжала пребывать в том мире, в котором выросла, в котором было всё просто и понятно и в котором я точно знала, что делать и куда идти. Вот туда я и направлялась, и первым пунктом плана значился институт. Ничто иное меня не интересовало, а если что-то из того, о чём рассказывал Игорь, выбивалось из привычной для меня картины мира, то я относила это к отличиям жизненного уклада в провинциальном городке и в столице.

С начала лета Игорь окончательно перебрался жить к себе в мастерскую, поставил там раскладушку, перенёс часть одежды, а отдельный вход с улицы избавлял его от назидательного контроля мамы. Бывало, крышка в полу на веранде начинает медленно приподниматься, а из-под неё в облаке древесной пыли высовывается рыжая борода с застрявшими в ней опилками. Этой мелкой древесной пылью были устланы весь дом, мебель и даже цветы на веранде. Днём и ночью Игорь вдыхал её у себя в мастерской, и тётя Женя постоянно ворчала, что он здоровье своё погубит в этом подвале. Предостережения эти он всерьёз не воспринимал, как и любые другие наставления, которые давала мама своему без малого тридцатилетнему сыну.

Когда Игорь поздно возвращался домой, тётя Женя всегда его ждала. Чтобы скоротать мучительные часы, она включала маленький ручной пылесос и охотилась на комаров, вылавливая их по углам и за мебелью. И лишь услышав знакомый стук калитки и топот в подвале, она облегчённо вздыхала, шла в свою спальню, но уснуть без снотворного уже не могла. Она всячески пыталась контролировать личное пространство Игоря, желая знать, что и где он ел на обед, когда последний раз менял бельё, с кем сегодня встречался, какие у него отношения с девушками и когда же наконец он женится. В ответ тот замыкался и практически с ней не разговаривал, сухо отвечая, что у него всё хорошо и не нужно лезть в его жизнь. Они часто ругались, но каждый оставался при своём мнении. Тётя Женя, как любая мать, чувствовала ответственность за своего бородатого лысеющего мальчика, а Игорь, в свою очередь, как взрослый сформировавшийся мужчина, хотел доказать свою самостоятельность и утвердить независимость, всячески пытаясь избавиться от её вездесущей опеки. Изматывая, допекая, но при этом любя друг друга, они жили в состоянии перманентной войны последние лет десять, и моё появление, хоть и вызвало неудобства в плане размещения, внесло определённую разрядку в их непростые отношения. Для Игоря это стало прекрасным поводом сбежать в мастерскую, а тётя Женя смогла распределить свою гиперопеку между Игорем, мной и Ириной — её волгоградской племянницей, приехавшей, как и я, поступать в столичный институт и тоже квартировавшей у неё на время вступительных экзаменов.

По праву ближнего родства Ирину поселили в просторную спальню с большим окном, в которой раньше жил Игорь. Бездонный книжный шкаф вдоль стены обладал настоящим сокровищем советского времени — собранием произведений русской и зарубежной классики в коричневом картонном переплёте с золотистым тиснением, занимающим целых две полки. Здесь же располагался арсенал всевозможных толстых энциклопедий, позволяющих найти ответы почти на все вопросы и ставших для меня настоящим открытием, а также словари и специальная техническая литература, которую Игорь изучал в институте. В самом низу лежали фотоальбомы, стопки ещё не разобранных фотографий, а за стеклом стоял большой портрет Аллы — эффектной брюнетки, с которой Игорь несколько лет встречался, но что-то у них не срослось. Старый раскладной диван-книжка с продавленными пружинами, два вытертых кресла на тонких деревянных ножках и большой раздвижной стол, служивший письменным в будние дни, а по праздникам — обеденным, подчёркивали аскетизм мужского жилища.

Крошечная спальня тёти Жени располагалась в смежной комнате, но попасть в неё можно было только через проходную гостиную, в которой на диване напротив телевизора было определено моё спальное место. Чтобы не загромождать гостиную, мой чемодан остался жить на веранде, там же за столом я могла решать задачи, которые задавали нам на двухнедельных подготовительных курсах при институте. Телевизор в доме работал громко и допоздна, а в это время, сидя напротив в широком мягком кресле, укрытом красной ковровой накидкой, и уложив ноги на низкий табурет с расшитой подушечкой, по вечерам похрапывала тётя Женя. Стоило ей перейти на кровать — сон тут же пропадал, и полночи она могла ворочаться с боку на бок или ходить по дому. Спать на диване в гостиной под храп тётушки и грохот телевизора, хотя и было сложно, но возможно, и я успокаивала себя тем, что до общежития придётся потерпеть.

Через коридор на гостиную посматривала кухня — место силы и «рабочий кабинет» тёти Жени. Светлая и довольно просторная, она вмещала традиционный советский гарнитур, холодильник последней модели, стол на шесть персон, газовую плиту и газовую колонку на стене. В углу был оборудован специальный стеллаж с внушительным арсеналом всевозможных мисок, сковородок и кастрюлей, словно пищу готовили не для двоих, а на всех соседей в округе. На центральной полке по росту выстроились разнокалиберные банки с сыпучими продуктами, в каждую из которых тётя Женя закладывала несколько зубков чеснока — от насекомых. Единственным недостатком был пол, покрытый крупными квадратами розовой и голубой мягкой, словно прорезиненной плитки, малейшая капля воды на которой превращалась в грязное пятно, поэтому свою бессменную вахту несли за дверью швабра с тряпкой.

Из окна кухни открывался дивный вид на сад — тихий оазис безмятежности, удивительным образом сохранившийся в сердце грохочущего города и простиравшийся до самого оврага в конце огорода. Таких оврагов, глубоко прорезающих древние холмы, на Киевщине несметное множество. Они скрывают в себе мощную природную силу и, устремившись в направлении Днепра, задают особый ритм рельефу. Овраг за домом тёти Жени ничем особо не выделялся, разве что своей невероятной глубиной, крутым нравом и напористым характером. Весной в нём бушевал мощный поток, закручивая в своих пенистых водах вырванные с корнем деревья, неизвестно откуда взявшиеся ржавые металлические листы и разномастный мусор, который местные жители в течение года в него регулярно сбрасывали. Овраг ревел, словно страшный зверь, угрожая человеку за его непочтение, и злобный грохот слышался даже в доме тёти Жени. Год за годом откусывая ломти плодородной почвы, овраг всё ближе подбирался к жилым домам, земля покрывалась сеткой трещин и медленно продвигалась к его клокочущей пасти. Забуриваясь корнями в землю, деревья рьяно цеплялись за жизнь, но каждую весну овраг поглощал ещё одну сливу или яблоню. Летом, словно насытившись, овраг начинал дремать, русло высыхало и зарастало высокой травой, но даже тогда не прекращались обвалы подмытого весенним потоком грунта. И хотя дом тёти Жени стоял почти у дороги, отголоски оползня отчётливо виднелись на его стенах и фундаменте, и по документам он имел статус аварийного. Каждый год на участок приходила комиссия с проверкой, государственные мужи дружно кивали головами, фиксировали разрывы предыдущих маячков, ставили новые, делали пометки в своих документах, обещали немедленно переселить и даже просили подготовить вещи к переезду, но через день о своём обещании забывали. Возможно, причина была в том, что внешне кирпичный дом выглядел очень добротно, стоял на высоком цокольном фундаменте, был оснащён газом, горячей и холодной водой, канализацией, а широкое крыльцо и светлая веранда навевали мысли о чём-то вечном и незыблемом. И если бы не перекошенный задний левый угол и зияющие прямо в стене сквозные трещины, предположить, что дом аварийный, было бы сложно. Даже регулярные походы тёти Жени с особыми презентами в нужные кабинеты не помогали сдвинуть вопрос с мёртвой точки уже восемь лет. На трёхкомнатную квартиру в современной новостройке, которая полагалась при переселении, каждый год находились более напористые претенденты, и, в очередной раз не дождавшись решения, тётя Женя пересаживала клубнику поближе к дому. Когда разбушевалась перестройка, мздоимцам рассыпающегося государства стало уже не до дома с трещинами — у них у самих почва уходила из-под ног, а под каток перемен попасть можно было в любой момент. Неофициальные расценки на официальные государственные услуги галопировали быстрее инфляции, и тортом, даже трёхэтажным, решение уже было не протолкнуть. Тем не менее благодаря тёте Жене и её дому у меня появилась реальная возможность сделать первый шаг в мою новую жизнь. Конечно, смелости и мужества, как было в случае с родителями, решившими перешагнуть из жителей села в городской рабочий класс, от меня судьба в данном случае не требовала, но чтобы провинциальной девочке закрепиться в столице, напористости ей требуется на порядок больше, чем местной сверстнице, — это я прекрасно понимала.

Я точно знала, что поступлю, поэтому с первых дней своей новой жизни с удовольствием примеряла на себя образ столичной барышни. Мне нравился Киев. Это была любовь с первого взгляда — любовь неискушённой девочки к отъявленному щёголю. Шаг за шагом я впитывала этот город, запускала его в себя, вдыхала его ароматы, упивалась звуками, наслаждалась его темпераментом. Я представляла, каким он будет осенью, когда начнутся занятия и на клумбах вдоль проспектов вспыхнут огненные чернобрывцы. Воображала, как буду гулять зимой по его заснеженным паркам, а весной — любоваться аллеями цветущих каштанов. Я была уже в нём. Я растворялась. Для полной ассимиляции мне предстояло разобраться с самыми простыми вещами, и сделать это требовалось скрытно, чтобы ни тётя Женя, ни Игорь не догадались, что я не могу даже трамвай от троллейбуса отличить.

Для начала предстояло освоить путь от дома до института, который занимал около часа, но в моём случае — почти два. Первый отрезок я преодолевала на автобусе, но дальше, вдоль проспекта Победы, предпочитала идти пешком, боясь сесть не на тот рогатый автобус. В метро я тоже спускалась нечасто, всячески избегая встречи с движущимся эскалатором и его хищными ступеньками, так и норовившими прищемить мою ногу. Подземные переходы напоминали мне детскую игру «в пятнашки», и, чтобы попасть в требуемую точку на противоположной стороне улицы, приходилось устраивать многоходовку. Но больше всего меня поражало то, как среди всех этих указателей, светофоров и пересекающихся улиц огромные массы людей немыслимым образом умудрялись перемещаться, не наступая на пятки и не наталкиваясь друг на друга.

Тем не менее среди всего нового и неизведанного, что день за днём являл мне Киев, было нечто, сразившее меня с первого мгновения, впечатавшееся в моё сознание, наполнившее меня до краёв и пребывающее со мной всю жизнь. Архитектура. Впервые в жизни я открыла для себя архитектуру. Это случилось как-то легко, словно глаза вдруг распахнулись и наполнили сердце гармонией и красотой. Конечно, по фильмам и литературе я знала, что кроме однотипных спальных коробочек и хат в селе существуют ещё и красивые дворцы, как в Ленинграде, но одно дело — загрузить картинки в свой разум, и совсем другое — осознать. Я осознала. Осознала в ту самую минуту, когда впервые увидела монументальное здание Института народного хозяйства с огромным гербом СССР и грозно смотрящими свысока серыми колоннами. Казалось, что у моих мурашек на коже запрыгали собственные мурашки, и каждым вздыбившимся волоском я ощутила всю мощь и силу народного хозяйства страны. Именно эта первая встреча со сталинской архитектурой пробудила во мне тягу к величественным зданиям, вызвав огромное уважение к гению, её создавшему. Следующим шагом меня ждал Крещатик. Целостный и завершённый, он казался вершиной творения. Каждое здание стояло строго на своём месте и являлось неотъемлемой частью единого архитектурного ансамбля. Никогда раньше ничего подобного я не видела, как и не догадывалась о том, что здания могут оказать на меня настолько сильное воздействие. Впервые я почувствовала, что они способны возвеличивать, придавать уверенности, наполнять энергией, что в их власти подавлять человека и почтенно удерживать на расстоянии, не позволяя нарушать их собственные границы.

Центральная площадь, обрамлённая каштановыми аллеями, по своей форме и сама напоминала каштан, мощный ствол которого прорастал из Крещатика, а семь сбегающих с холмов улиц, словно ветки, формировали раскидистую крону с полукруглой площадью и фонтаном «Дружба народов» в центре. У фонтана было всегда многолюдно, но при этом как-то бессуетно, словно расплавленное июльской жарой время остановилось передохнуть в его живительной прохладе. Оно садилось на скамейку и, закрыв глаза, подставляло своё круглое лицо разлетающимся по ветру брызгам, ловило в струящейся воде ускользающую радугу, а затем облизывало подтаявшее эскимо на пахнущей молоком деревянной палочке.

Напротив площади, на Печерском плато, возвышалась гостиница «Москва». В угоду хрущёвской борьбе с излишествами верхушка сталинской высотки была «срезана» неумелой рукой, лишив здание запланированных башен и шпиля. Архитектурная ампутация уменьшила его высоту почти в два раза, но даже в таком виде оно являлось центром зрительного и эмоционального притяжения площади. Великий дух рождал великие проекты.

Ни я, ни Крещатик тогда ещё не знали, что спустя всего несколько лет череда разношёрстных независимых от исторического прошлого «улучшений» превратит площадь Октябрьской Революции в Майдан Незалежности, и архитектура, поставленная в услужение меркантильным потребностям обмельчавших душонок, выступит достойным отражением времени и царящих в нём нравов. Моя любимая площадь превратится в подобие детской песочницы с хаотично разбросанными игрушками; на фасад здания Дома профсоюзов водрузят огромный экран для трансляции рекламных роликов; на крышах величественных зданий вспыхнут короны из вывесок рекламодателей; исторический центр задохнётся от взметнувшего вверх частокола зданий из стекла и бетона, довлеющего над золотыми куполами древней Лавры, а сама площадь — живая сердцевина Киева — станет пульсирующим майданом протестов. Но это всё будет потом, а пока, широкая и просторная, она свободно дышала, а вместе с ней так же легко дышала я.

Занятия на подготовительных курсах института проходили в первой половине дня — свободного времени оставалось предостаточно, и шаг за шагом, непременно пешком я познавала столицу. Первым делом разведала территорию вокруг института, недалеко от которого обнаружила зоопарк. По телевизору я, конечно, видела зоопарк, но к рычанию хищника в нескольких метрах от своего уха оказалась как-то не готова. Похоже, моя взметнувшая гейзером реакция не понравилась не только тигру в клетке, но и мамочкам с колясками, и, уловив их косые взгляды, я мигом ретировалась к лотку с мороженым. Конечно, увидеть впервые живого волка или медведя в восемнадцать лет не менее любопытно, чем в пять, но именно в восемнадцать лет человек в состоянии осознать, что быть счастливым в клетке невозможно. Я это понимала как никто другой. Моя клетка распахнулась. День за днём я раздвигала границы освоенных мной территорий, наматывая круги по городу, то последовательно расширяя, то целенаправленно сужая в направлении центра.

На Крещатик мы с Ириной приезжали по вечерам, придумав для своего «выхода в свет» неоспоримый аргумент: позвонить родителям. Стационарного телефона в доме тёти Жени не было, и единственной возможностью поддерживать связь с родными оставалось районное отделение связи или Главпочтамт на Крещатике. Заказав звонок на конкретный номер, мы ждали минут двадцать своей очереди и, получив приглашение в кабинку, снимали телефонную трубку и разговаривали с уже ожидающим на том конце абонентом. Перед поездкой на почту мы с Ирой по полчаса подбирали наряды, выводили под глазами тонкие чёрные стрелки наслюнявленным карандашом и пережаривали волосы беспощадной плойкой. Тётя Женя, конечно же, всё понимала, но делала вид, что ни о чём не догадывается.

С Ириной мы были хотя и одногодки, но она выглядела совсем взрослой девушкой. Высокая, стройная брюнетка с копной густых завитых волос ниже плеч и красиво оформленной фигурой, она приковывала к себе взгляды мужчин всех возрастов, стоило лишь нам выйти на улицу. Неспешно прохаживаясь мимо ребят с гитарами и многочисленных групп курсантов, заполонявших по вечерам всю площадь на Крещатике, мы откровенно «стреляли глазками», всем своим видом давая понять, что не прочь познакомиться. Впервые в жизни избавившись от родительского надзора, я делала свои первые шаги в огромном мире возможностей, но хотелось лишь одного — того, чего так недоставало в детстве и о чём я так мечтала в юности, — я жаждала любви. Большой, чистой, настоящей любви — такой, как в книгах, которых на школьных каникулах я перечитала огромное множество. Я хотела, чтобы кто-то наконец обратил на меня внимание, сказал хорошие слова, погладил по голове, обнял и поцеловал. Но то ли парни попадались не те, то ли я ещё не дотягивала до уровня столичных барышень — ничего романтичного из этих двухнедельных вечерних выходов у меня не завязалось, и все свои нерастраченные чувства я отдала городу, с каждым днём всё сильнее в него влюбляясь.

Приближалась пора экзаменов. Как медалистка, я имела право внеконкурсного зачисления в любой вуз после сдачи первого вступительного экзамена на «отлично», в моём случае это была письменная математика. И хотя в своих знаниях я ничуть не сомневалась, да и занятия на подготовительных курсах помогли понять уровень требований, тем не менее я, как и в школе, невероятно переживала. Проснувшееся вместе со мной утром волнение стремительно нарастало, и в какой-то момент живот пронзила резкая боль. Едва успев вскочить на унитаз, я обхватила колени руками и оцепенела. После туалета немного полегчало, но ни о каком завтраке речи быть уже не могло. Выпив тёплой воды, я взяла с собой подаренную тётей Женей шоколадку и, ответив «К чёрту!», отправилась на самый главный в своей жизни экзамен.

В какой именно аудитории состоится экзамен, абитуриенты, конечно, не знали, но, оказавшись в большом помещении с чёрными партами амфитеатром, я как-то сразу успокоилась — именно здесь проходили наши занятия на подготовительных курсах. Знакомая обстановка помогла быстро сконцентрироваться, и, пробежавшись глазами по заданиям на листке, я приступила к их выполнению. Минут через двадцать аудиторию покинул первый человек, потом ещё несколько, отчего я тут же про себя подумала: «Неужели они все решили?» Выбрав тактику от простого к сложному, я без особых усилий справилась с типовыми для меня задачами, пока не упёрлась в последнюю. Перечитав задачу в шестой раз, я так и не мола определить, математическая она или откуда-то из смежных областей — то ли химии, то ли физики. Ясно было одно: простым знанием алгебры или геометрии, даже уровня вуза, её не взять — здесь требовались смекалка, логика и, возможно, ещё что-то, о чём я пока не догадывалась. Пытаясь понять, с какой стороны к ней подступиться, я исписала три листа черновика, пока вдруг не вспомнила, что что-то подобное наш учитель математики разбирала с одноклассником, поступавшим в Политехнический институт на инженера. Через минуту задача была решена, но в это самое мгновение раздалось предупреждение о том, что экзамен подходит к концу и пора закругляться. «Десять минут! Десять минут!» — набатом звучало у меня в голове, пока я с невероятной скоростью переписывала решённые задачи с черновика на чистовик. Поставив финальную точку, рванула вниз по ступенькам к столу у сцены, успев сдать задание прямо в ту секунду, кода член приёмной комиссии протяжно произнёс: «Приём работ завершён. Работы больше не принимаются».

Очнулась я по пути домой, когда острая резь вновь пронзила живот. Всерьёз испугавшись, я принялась высматривать подходящие для этой цели кусты, но потом поняла: живот хочет, чтобы его наконец покормили. Напряжение в голове почти ушло, и, свернув в густую тень зоопарка, я уселась на скамейку, достала из пакета шоколад и, отковыряв влипшую в растаявшую тёмно-коричневую массу «золотинку», принялась его машинально заглатывать. И пока живот радостно «уркал», мозг, словно огромная ЭВМ^[2] на каневском заводе, в сотый раз обдумывал экзамен. В том, что я решила все задания, сомнений не было, и даже последнее сделала верно, но какой-то червячок всё равно изнутри подгрызал. Меня беспокоил тот факт, что, переписывая в спешке с черновика на чистовик, я делала это, словно «курица лапой», не особо заботясь о почерке и грамматике. Конечно, все цифры и ответы я перепроверила — всё однозначно верно, — но вот за чистописание могли придраться. «В конце концов, я же не на учителя русского языка поступаю, а на экономиста! Здесь математика важнее запятых. И тот факт, что я решила все задания, в том числе их самое каверзное, несомненно, показывает мой математический уровень подготовленности», — объяснила себе я и, успокоившись, поехала домой.

Результаты экзамена должны были огласить через три дня. Три долгих дня. Я словно оказалась в другом измерении, где сутки тянутся настолько долго, что кажется, будто ты барахтаешься в резиновых границах одного бесконечного часа, и чем сильнее ты хочешь, чтобы он закончился, тем дальше он растягивается. Сидя на скамейке в саду за домом, я не осознавала, утро или вечер, в голове всё сделалось липким и вязким, и даже Барсик лаял как-то приглушённо-тягуче. Другие абитуриенты уже готовились к следующему экзамену, а я всё ждала результат. Мне нужен был только высший балл. Как удушающе тянется время!

На третий день у входа в здание института бурлили водовороты из абитуриентов и родителей. Кто-то протискивался к висящим на стене спискам с результатами, кого-то уже утешали, а кто-то принимал поздравления. С трудом пробравшись в первый ряд, я принялась искать свою фамилию в длинном списке. Буква «П» должна быть где-то чуть ниже половины. По очереди шли «К», «Л», «М», «Н», «О» и, наконец, «П». Среди нескольких одинаковых фамилий Пономаренко я выбрала ту единственную, напротив которой стояла цифра «пять». Заветные пять баллов, только почему-то имя и отчество указаны другие. «Странно как-то. Здесь должны быть моё имя и моё отчество. Похоже, что-то напутали», — блеснула в голове первая мысль, но в следующее мгновение взгляд выхватил строчку ниже. Сердце ёкнуло и в страхе заколотилось. Всё совпадает. Не веря своим глазам, я вновь и вновь перечитывала буквы. Сомнений не осталось: это я, и мой результат — «четыре» балла.

Выбравшись из плотного сгустка абитуриентов, я направилась к остановке. «Как, как такое могло случиться? Почему вдруг “четыре”? Там точно должно быть “пять”!» — убеждала я себя, пытаясь нащупать внутри хоть какую-то опору. Я не хотела и не готова была принять такой результат. Словно оправдываясь перед собой, я твердила, что всё решила верно, искренне в это верила и была твёрдо убеждена в том, что оценку мне занизили специально. «Даже если вдруг там случайно закралась грамматическая ошибка или просто мой почерк не понравился — это же является основанием для снижения оценки на целый балл. «В крайнем случае это “пять” с маленьким минусом, а никак не “четыре”», — рассуждала я школьными категориями. Теперь мне предстояло участвовать в общем конкурсе среди шестнадцати претендентов на одно место и сдавать ещё два экзамена.

Когда я вошла в дом, тётя Женя сразу всё поняла. Час назад с таким же выражением лица пришла Ирина, правда, у неё была «двойка», и вступительные экзамены в этом году для неё закончились. Теперь её ожидала неминуемая высылка обратно в Волгоград, но, похоже, она ничуть не расстроилась. Принарядившись, Ирина уехала гулять на Крещатик, а я села за книги. Меньше чем за сутки мне предстояло подготовиться к следующему экзамену, участвовать в котором я изначально не планировала.

Время рвануло вперёд. Но на этот раз оно не шло, а стремительно мчалось, и вместе с ним по страницам школьного конспекта по обществоведению проносилась и я. Далеко за полночь, когда путаница из определений в моей голове стала доминировать над основным свойством высокоорганизованной материи, а сознание больше не отличало базис от идеологической надстройки, когда вместо призраков коммунизма, которые, согласно К. Марксу и Ф. Энгельсу, всё это время бродили по Европе, призраки уже начали бродить по дому тёти Жени, скрипя половицами на веранде, наступил внутренний кризис перепроизводства, время опять замедлилось, и я провалилась в сон.

Сдав второй экзамен на «отлично», я набрала в сумме девять баллов из четырнадцати, необходимых для поступления. Оставался последний — по русскому языку и литературе и единственная возможность получить «пятёрку». На экзамены в школе я всегда приходила с арсеналом шпаргалок. Но пользоваться ими абсолютно не умела и от одной мысли о списывании краснела так, словно меня уже поймали на месте преступления и выставляют за дверь. Тем не менее для внутреннего спокойствия я каждый раз заготавливала длинные раскладные гармошки. В случае необходимости эту гармошку можно было достать из рукава, расположить в ладони требуемой стороной и, незаметно переворачивая, потихоньку списывать. Конечно, знала я всё это лишь в теории и за все школьные годы ни разу не опробовала свои предположения на практике, но была уверена, что в случае чего — справлюсь. Три дня накануне последнего вступительного испытания я посвятила тому, что старалась запечатлеть мелким шрифтом победы главных героев от древней Эллады до современной перестройки на сложенных в определённой последовательности тонких листах бумаги. Здесь были и Чичиков с Кабановым, и Герасим с Муму, и Достоевский с его «Преступлением и наказанием», и, конечно же, Наташа Ростова с красавчиком князем Болконским.

Последнее испытание проходило в уже знакомой аудитории амфитеатром, но ряды присутствующих явно поредели — до финиша дошли не все. Толстый мужчина в очках и чёрном костюме вскрыл конверт и, озвучив экзаменационные темы сочинений, записал их мелом на доске. Никакого интереса они у меня не вызвали, и, понимая, насколько критично для меня написать на «отлично», я решила удивить приёмную комиссию масштабностью мысли и красотой литературного слога, выбрав для этого свободную тему.

В седьмом классе у нас появилась новая учительница русского языка и литературы — Жанна Исааковна. Кроме того, что это был первый встреченный мной человек с таким же именем, как у меня (не считая, конечно, французскую героиню Жанну Д’Арк), Жанна Исааковна заметно выделялась на фоне других учителей своей яркой внешностью, стройной фигурой, необычными для нашего городка модными нарядами, а главное — исходившим от неё притяжением и внутренней силой. Стоило ей войти в класс — притихали даже самые отъявленные болтуны, а одного её взгляда было достаточно, чтобы все сорок пять учеников нашего класса включились в урок. Она была не просто учителем русского языка и литературы — она сама олицетворяла русский язык и литературу. Красивая грамотная речь, спокойный голос и невероятная глубина знаний. Она цитировала наизусть длинные отрывки из произведений российских и зарубежных литературных классиков, изучала древних поэтов и труды великих философов, прекрасно разбиралась в мировой и советской истории, захватывающе «рисовала» картинки географических путешествий и археологических открытий. Она не просто преподавала русский язык и литературу — она учила нас мыслить, чётко излагать суть, правильно формулировать вопросы и находить на них ответы. Она обсуждала с нами темы добра и зла, верности и предательства, мы говорили о жизни, о ситуации в мире и в нашей стране, и, конечно, о любви. Впервые взрослый человек, тем более учитель, обсуждал с нами эту запретную и волнующую всех подростков тему и что особенно важно — спрашивал наше мнение. Она любила свой предмет, и благодаря ей его полюбила я.

Писать сочинения мне нравилось всегда. Делала я это с удовольствием, с лёгкостью растекаясь мыслью по древу, разбавляя для объёма «водичкой» и сдабривая в нужных местах коронными патриотическими фразами. Правильно сделанный вывод обеспечивал законную «пятёрку», не позволяя никому усомниться в гениальности созданного мной творения. С приходом Жанны Исааковны мои литературные эпосы явно упали в цене и выше «тройки» в первой четверти вообще не котировались. Отличником для неё был не тот, у кого в табеле по всем остальным предметам были «пятёрки», а тот, кто знал русский язык и литературу на «отлично». Каждый раз, оставаясь после уроков на её дополнительные занятия, я с интересом погружалась в неведомый мне мир литературы вне рамок школьной программы. Разбирая сюжет, композицию, фабулу и архитектонику порой непростых произведений, я научилась улавливать их красоту, ритм и дыхание. Я поняла, что значит выдерживать композиционную и логическую структуру собственных сочинений, благодаря чему к концу седьмого класса мои творения на восемнадцати страницах школьной тетради с заслуженной «пятёркой» Жанна Исааковна зачитывала в качестве примера всему классу. По грамматике (точнее — пунктуации) вопросы всё ещё оставались, особенно, когда увлёкшись, я неосознанно начинала соревноваться с Достоевским или Толстым в длине предложения, бисером рассыпая запятые на полутора страницах текста, но вскоре и этот бич я научилась раскладывать на составляющие.

На следующий год Жанну Исааковну перевели в другой класс, но за эти девять месяцев я прониклась незнакомым мне ранее чувством уважения к школьному преподавателю — не страхом, не насмешкой или презрением, характерными для школьной среды, а именно уважением. Я очень хотела быть похожей на обожаемую учительницу и мечтала стать такой же образованной, начитанной, культурной и, конечно же, такой же красивой.

Ближе к концу школы я начала замечать, что моё отношение к чистоте речи меняется. Мне стало стыдно коверкать русский язык, делая из него дикий русско-украинский суржик, характерный для нашего городка. Я старалась не употреблять уличные жаргонизмы, избегать просторечных выражений и говорить на языке, близком к литературным классикам или хотя бы к языку телевизионных дикторов. И хотя с дикцией у меня были всегда проблемы и с коммуникацией не все ладилось, что становилось непреодолимым внутренним препятствием для общения со сверстниками, вынуждая всё чаще оставлять своё мнение при себе, но даже монологи в своей голове я старалась произносить красиво.

В моей семье никто и никогда не допускал ненормативной лексики. Это было негласное табу. Даже в подростковом возрасте, стремясь всячески отстраниться от родителей, я интуитивно понимала, что использование бранных слов автоматически опускает на уровень дворовых мальчишек и граждан странной наружности возле бочки с пивом или с бутылкой портвейна под кустом, а этого я как раз не хотела. Конечно, ненормативной лексикой любили пощеголять ребята из старших классов, особенно вожаки, демонстрируя тем самым свою раскованность, независимость, пренебрежительное отношение к запретам родителей и ценностям советского общества, считая, что таким образом смогут привлечь девочек, и, надо сказать, нередко им это удавалось. В подростковом возрасте «плохие парни» интересны девчонкам. Тем не менее в мой лексический словарь подобные слова не проникали, как и не вызвали интерес люди, их произносящие, — скорее наоборот, я чувствовала ко всему этому внутреннюю неприязнь, и каждое слово словно жалило ядом.

Поток иностранных заимствований, щедро хлынувших в страну с ослаблением железного занавеса и идеологического пуризма, стал для советской молодёжи символом красивой заграничной жизни и собственной «продвинутости» и, конечно же, затянул в свою пучину и меня. Несмотря на это, в моём сознании иностранные слова существовали как-то отдельно от русского языка, выполняя скорее роль социального маркера, указывая на некую элитарность, позволяя выделиться и отстраниться от старшего поколения, в первую очередь от родителей и учителей в школе. Очень быстро новомодные уличные словечки просочились в газеты и на телевидение, формируя новую языковую культуру в обществе.

Именно поэтому, выбрав на экзамене свободную тему сочинения, подразумевающую в том числе собственные размышления и выводы автора, я долго не могла решить, в каком стиле её излагать: в традиционно книжном, максимально приближенном к литературным классикам, или на современном языке, отражающем перемены в обществе. Вспомнив уроки Жанны Исааковны и её наставления, благодаря которым я научилась раскрывать на «отлично» любую тему, даже о важности решений очередного съезда партии для народного хозяйства страны, я решила выдержать на вступительном экзамене в институт хорошо знакомый мне литературный стиль изложения. Приёмную комиссию я собралась покорить глобальностью затронутых вопросов и глубиной их раскрытия. А сформулированный в конце сочинения вывод не просто побуждал читателя к действию — он непременно должен был принести дополнительный балл, отчего за сочинение мне просто обязаны были поставить не «пять», а все «шесть». «Ну, или, в крайнем случае, вынести благодарность от самого начальника приёмной комиссии» — скромно решила я и, невероятно довольная собой, направилась домой.

Приехав в назначенный день за финальным результатом, вместо привычного моря голов увидела лишь человек двадцать, да и те как-то рассредоточились у входа, отчего доступ к заветному стенду оказался практически свободным. Я быстро нашла название своего факультета, а под ним — длинный список с полученными баллами за последний экзамен. Недалеко висел ещё один список, но совсем короткий — с фамилиями зачисленных. Я, конечно, начала со второго. На букву «П» нашлось всего две фамилии, но, как я ни вчитывалась, Пономаренко среди них не обнаружила. Уставившись в список, я снова и снова произносила по слогам чужие фамилии, недоумевая, куда подевалась моя. На всякий случай решила проверить списки поступивших на другие факультеты, но и там меня тоже не оказалось. «Конечно же, это какая-то ошибка! Это просто недоразумение! Сейчас я им всё объясню, и они поменяют список», — решила я, бегом направившись в приёмную комиссию. Но разговаривать со мной никто не стал, а квадратная тётушка ещё и за дверь выставила, указав на огромное объявление о том, где и когда можно забрать свои документы. «Какие ещё документы? Зачем их забирать?» — думала я, не желая верить в то, что это конец. Себя обмануть сложно. Предчувствуя неотвратимое, я побежала к длинному списку. Моя фамилия словно выпрыгнула мне навстречу, а вместе с ней по глазам хлестнули «четыре» балла. «Значит, я есть. Меня не потеряли», — безысходно прошептала я.

Ничего не понимая, я брела вдоль проспекта. Мутными горошинами слёзы цеплялись за мои длинные ресницы, катились по щекам, висли на носу и срывались вниз, разбиваясь о подпрыгивающую от рыданий грудь чёрными кляксами от туши. Я не замечала удивлённых взглядов прохожих, на которых вдруг натыкалась плачущая девушка, не слышала нервно сигналящих машин, пытающихся объехать непонятно как оказавшегося в центре проезжей части пешехода, как и не осознавала того, что уже четвёртый час иду по каким-то улицам, чужим дворам и незнакомым паркам.

Обида. Невыразимая обида поглотила меня. Она душила в горле, жгла в груди, вонзалась шипами в сердце. Её яд окутывал разум, лишал воли и способности нормально мыслить. Я не принимала случившееся. Я отторгала его. Я словно пребывала во сне, в каком-то вязком коконе из паутины, сотканном из надежд и убеждений, освобождаться от которого никак не хотела. Я вновь и вновь повторяла себе, что произошедшее — какая-то нелепая ошибка, что вот сейчас её заметят, списки исправят, и там появится моя фамилия. «А как же я узнаю, что меня зачислили? Куда они об этом сообщат?» — вдруг встрепенулось в моём сознании. «Надо прямо сейчас вернуться и оставить в приёмной комиссии адрес тёти Жени. Нет, лучше я сама завтра утром поеду и дождусь, когда повесят новый список», — сама себе бормотала я, то разворачиваясь в неясную обратную сторону, то вновь направляясь неведомо куда. Я так верила в справедливость мира и благосклонность судьбы, что не могла даже на секунду допустить, что всё уже свершилось и ничего не изменить. Отличница по жизни, я привыкла быть лучшей, и поражения для меня просто не существовало. И даже если я в чём-то чуть-чуть не дотягивала, самую малость, то у меня всегда был второй шанс: переделать домашнее задание, вырвав лист из тетрадки, стереть ошибку в слове на классной доске, пересдать плохо выученное стихотворение и даже переписать итоговую экзаменационную работу в школе.

Как и в котором часу я оказалась дома — не помню. Судя по реакции тёти Жени, со мной творилось что-то неладное, и она тут же поехала на почту — звонить моим родителям. Я рыдала весь вечер, всхлипывала ночью во сне, и когда утром следующего дня приехали мама и тато, то обнаружили меня под одеялом на мокрой подушке с красными от полопавшихся сосудов глазами, распухшими веками и странными пятнами на лице и шее. На треснутой коже губы чернела засохшая капелька крови, руки дрожали, а при попытке что-либо сказать начинала дрожать челюсть и лились слёзы. Привычным движением тато стянул с меня одеяло, отвёл в ванную и, как в детстве, умыл моё лицо холодной водой, щедро залив пол и забрызгав стены. Сопротивляться я просто не могла, зато, вернувшись через десять минут в гостиную, уже способна была соображать. Усадив меня на стул, тато спросил, что случилось. Вчерашний день я помнила отрывочно: были списки, в которых не было меня, и бездонное чувство несправедливости. Волна обиды захлестнула меня вновь, и, захлёбываясь в соплях и слезах, я убежала в сад. Через какое-то время подошла мама и, присев рядом со мной на скамейке, постаралась успокоить. Её слова возымели обратное действие. Они рождали во мне лишь жалость к себе, а жалость мне как раз была не нужна — я верила в справедливость. В обед родители уехали, наказав непременно позвонить им вечером.

На следующий день я снова стояла на крыльце моего института, но списки меня больше не интересовали. С минуты на минуту должен был подъехать дядя Коля — тот самый сосед мамы из села Козаровка, который выбился в люди и теперь занимал высокий пост в каком-то министерстве. Именно он был для меня живым примером успеха в жизни, и сейчас именно он меня спасал. Выслушав мой сбивчивый рассказ об ошибке, он сказал, что попробует всё выяснить, смело направившись в кабинет с красивой дверью. Минут через пятнадцать меня позвали. В комнате за большим дубовым столом сидел пожилой мужчина, а перед ним лежала моя экзаменационная работа по русскому языку и литературе. Поздоровавшись, он сразу сказал, что в целом работа выполнена неплохо, вот только мной допущены исправление и одна пунктуационная ошибка. Взяв знакомые листы, я осмотрела каждую страницу — всё чисто. И лишь на последней странице красными чернилами была подчёркнута запятая и дано объяснение о том, что в данном случае употребление запятой нежелательно. Перечитала несколько раз своё предложение в сочинении и фразу проверяющего — и до меня наконец дошло, что данная формулировка не значит, что у меня ошибка с точки зрения грамматики, в противном случае её сразу бы зачеркнули без каких-либо объяснений. Всё было не так однозначно: с точки зрения проверяющего запятая казалась нежелательной, но я, как автор сочинения, была просто уверена в том, что для усиления эффекта вывода в последнем предложении запятая просто необходима. Именно в ней скрывалась вся сила предложения, и именно от этой крошечной точечки с хвостиком сейчас зависела моя судьба, а может быть, даже и жизнь — прямо как в мультфильме с фразой «Казнить нельзя помиловать»^[3]. Никаких других замечаний по тексту не было, и, окрылённая, я вышла обратно в коридор дожидаться дядю Колю. Через несколько минут без лишних слов и эмоций он сказал, что эта запятая дала повод проверяющему усомниться в моих знаниях, — именно поэтому мне снизили оценку. Тем не менее ситуацию можно исправить. «В течение двух недель на дачу под Киевом необходимо привезти машину красного кирпича. Сейчас иди и срочно звони родителям, а вечером пускай они свяжутся со мной», — спокойно произнёс он. «Самое главное: о нашем разговоре и о том, что ты видела свою работу, не говори никому ни слова. Понятно?» — строго спросил дядя Коля. Я кивнула в ответ и, окрылённая, помчалась на Главпочтамт.

До возвращения родителей с работы оставалось ещё часа четыре, но в надежде, что кто-то придёт пораньше, я каждые тридцать минут заказывала у телефонистки разговор с Каневом, наматывая в промежутках круги на площади и вокруг фонтана. Когда наконец номер ответил и меня пригласили в будку для разговора, я полушёпотом сообщила родителям радостную новость, попросив как можно скорее привезти эту самую машину кирпича туда, куда скажет дядя Коля. В тот момент я ещё не знала, что купить строительные материалы в стране, которая сама рассыпается, на полках магазинов которой отсутствуют не только трусы и туалетная бумага, но и очередь за колбасой занимать надо с вечера, — задача почти неразрешимая. Мой светлый мир, с его коммунистическими идеалами и добром, непременно побеждающим зло, не имел ничего общего с реальной жизнью — взрослой жизнью, о которой я так мечтала и в которой делала свои первые шаги.

На следующий день я снова позвонила родителям, чтобы узнать, когда они отвезут этот кирпич на дачу. «Кирпича не будет», — сухо сказал тато. Последовавшее пространное объяснение так и не помогло мне что-либо понять. Да и как я могла согласиться с тем, что у родителей нет денег и что этот самый кирпич им просто негде взять, а на базе очередь на полгода вперёд, когда здесь и сейчас решалась моя судьба и вся дальнейшая жизнь?! Рыдая, я просила родителей продать автомобиль, занять денег у соседей, обзвонить все базы и найти этот кирпич, но ничего нового сказать в ответ они не могли. «Сегодня вечером обязательно позвони дяде Коле. Это важно», — сказал тато и передал трубку маме. Пытаясь меня успокоить, она говорила о том, что жизнь на этом не заканчивается, что я ещё поступлю, но оплаченные десять минут разговора истекли и в трубке послышались прощальные гудки.

В то время я ещё не понимала, что первопричина ответа «кирпича не будет» таилась вовсе не в отсутствии или наличии денег, связей или того самого кирпича на базе, а совсем в другом. Вслух об этом родители никогда не говорили, но действовали в соответствии со своим пониманием жизни, основанном на базовых ценностях собственной картины мира.

В человеческом обществе всегда существовали два противоположных лагеря, словно две расы, получавшие свои уникальные признаки по наследству. Первая раса — это те, кто сам брал взятки и с такой же виртуозностью умел их давать. Они делали это так же естественно, как и их предки, вне зависимости от того, стоял ли у руля царь-батюшка или вождь пролетариата. В их мире вопросы решались легко и непринуждённо, скрытые от других блага оказывались доступны, а закон работал как-то по-особому. Другая раса — это те, кто давать взятки не умел или, как им казалось, не хотел. Жили её представители внутренними принципами, чувство справедливости имели обострённое, но при этом, как только речь заходила о деньгах, постоять за свои собственные интересы, как правило, не могли, точнее — не осмеливались. И хотя внешне советское общество казалось цельным и единым, эти две расы в нём всегда незримо сосуществовали, люто презирая друг друга. Первую расу — расу коррупционеров — активно высмеивали советские сатирические журналы, их образы заполняли стенгазеты, на борьбу с ними призывали агитационные плакаты, а фильмы и книги активно доносили идею того, что взяточник — это враг народа, враг страны и даже предатель Родины, бороться с которым как раз и должен представитель другой расы. Именно представитель той самой другой расы — кристально честный комсомолец или коммунист — являлся примером для подражания тысяч советских девчонок и мальчишек. И именно он, строитель светлого общества, был призван очищать это самое общество от вредных наростов. Это было уже в крови, передавалось от родителей детям, стало частью наследственного кода советского человека. Именно к этой, второй расе принадлежали мои родители, бабушки и их бабушки. Это стало их глубинной ценностью, одной из базовых основ, составляющих их человеческую сущность. Именно поэтому они не могли допустить, чтобы моя жизнь началась с преступления. Они делали так, как велела им совесть, опираясь на своё внутреннее понимание, что такое хорошо и что такое плохо. Они имели право на этот выбор. Но ничего этого я тогда не знала и, конечно, очень на родителей обиделась. Мне казалось, что меня предали, отвергли, не защитили от этого большого мира и взрослой жизни, к которой я так стремилась и которая с первого шага подставила мне досадную подножку в форме кирпича, точнее — целой машины красного кирпича, перегородившей дорогу в моё светлое будущее.

На следующий день, ровно в десять часов утра, я неспешно прогуливалась по аллее в ожидании дяди Коли. Он немного опоздал и, судя по всему, сильно торопился. Не церемонясь, тут же сказал, что с моими вступительными баллами могут взять в сельскохозяйственную академию на заочный факультет, но для этого необходимо предоставить справку о том, что я работаю в сельском хозяйстве. На мой вопрос, какие там есть факультеты, он предложил зайти в приёмную комиссию и на месте всё узнать. То, от чего я больше всего бежала, то, чего я не хотела больше всего на свете, неотвратимой волной меня же и накрыло. Проведя все свои школьные каникулы в селе, фактически лишившись детства из-за бескрайних огородов, работать на которых меня заставляли родители, пытаясь таким образом привить любовь к труду и взрастить чувство долга по отношению к старшим, к концу школы я всё это просто возненавидела. Никогда и ни за что я не хотела обратно в село, я не хотела быть аграрием и ни за что на свете не выбрала бы для себя такую же тяжёлую жизнь, как у моих бабушек! Я мечтала совсем о другом. Я мечтала жить в большом городе, работать в красивом здании, чтобы маникюр на руках, туфли на каблуке, чёрная «Волга» с водителем и личный кабинет. Я мечтала руководить страной, а не свиньями на ферме, но именно свиней, нарисованных в профиль и анфас на плакатах вдоль стены, судьба мне сейчас подкладывала. Вдобавок ко всему мне предстояло целых пять лет изучать биологию, причём изучать углублённо. Естественно, в школе по биологии у меня были одни пятёрки, но именно этот предмет я никогда не любила, не учила и не понимала, считая его недостойным обучающегося на физико-математическом направлении. Учительница постоянно болела, уроки отменяли, переносили или находили замену, исходя из принципа, что биологию знает любой, а прочитать урок по книжке может и учитель ОБЖ^[4]. В расписании нашего специализированного класса именно уроки биологии стояли последними, и нередко именно они выступали в роли «сакральной» жертвы ради благих дел: мытья парт, уборки территории, общешкольного построения.

Когда мы вышли из здания академии, дядя Коля тут же заторопился и попросил сообщить ему моё решение вечером. Зачем ждать вечера, я откровенно не понимала. Обсуждать этот вопрос я не собиралась ни с родителями, ни с тётей Женей, ни даже с Игорем. Для меня он был закрыт в то самое мгновение, когда я услышала в названии слово «сельскохозяйственная», отозвавшееся в моей системе самоидентификации болевой точкой, на которую ненароком нажали. Конечно, само слово «академия», хотя и не дотягивало до моего понимания уровня «университета», но звучало убедительнее «института» и даже как-то интриговало, навевая мысли о науке и учёных-академиках с бородками, в очках и чёрных костюмах-тройках. Тем не менее даже этот тонкий аргумент не мог найти брешь в панцире, за которым я пряталась от самой себя и моих детско-сельско-провинциальных комплексов. Не способствовал этому и тот факт, что за годы советской власти в обществе сложилось резко отрицательное, даже какое-то пренебрежительное отношение к жителям села, которые законом были пришпилены к своим колхозам, вплоть до 1974 года не имели паспортов гражданина СССР и, по сравнению с городскими рабочими, негласно считались более низким сословием. Не случайно даже среди городских детишек самыми обидными обзывательными словами были «сельпо» или «деревенщина», которыми награждали тех, кто в чём-то недотягивал до остальных, был условно неполноценным. Одним словом, вопрос о возможном поступлении в сельскохозяйственную академию я для себя закрыла, основываясь как раз на том самом слове, которого я не хотела больше всего на свете. Я приняла это решение. Впервые в жизни приняла самостоятельное решение, несмотря на то что академия оказалась последним и единственным шансом куда-либо поступить и не возвращаться в Канев в роли неудачницы.

Я злилась на бабушек с их огородами, злилась на родителей, но ещё больше я ненавидела институт. От одной лишь мысли, что мне предстоит опять в него поехать за документами, внутри всё цепенело. Теперь он воплощал для меня вселенское зло, пронзительную несправедливость, с кричащей болью от которой я сталкивалась лишь в далёком прошлом. Он словно сорвал с раны присохший бинт, обнажив то, что я сама от себя старательно прятала. Эта безбрежная душевная боль внезапно оживила тлеющие комплексы, выпустив на свободу могучего демона. Это чувство, от которого я страдала в детстве, с которым боролась в юности и которое, как мне тогда казалось, смогла одолеть: ощущение какой-то внутренней ущербности, личностной никчёмности, чувство собственной неполноценности. Придавленный моим крепким характером, скованный моей отточенной волей, этот демон кротко сидел в своей норе, выжидая удобный момент для мести. Зная, что он всё ещё там, я нередко игралась с ним, засовывая в нору палку с гвоздем, смазанным ядом несправедливости, проверяя, жив он или нет. Как оказалось, жив и, вырвавшись наружу, мгновенно разрушил маску уверенной в себе девчонки, которую я старательно вылепливала для себя последние годы и спрятавшись за которой, бесстрашно смотрела в будущее. Ожившие комплексы вновь напомнили о том, что в этой жизни я никто, что у меня нет голоса, собственного мнения и что за меня всё решают другие. Я словно ждала этого демона, звала его, чтобы потом, прикрывшись чувством жертвы, обвинять всех вокруг в своих страданиях. Он необходим был мне — необходим для того, чтобы переложить ответственность за неудачи на кого-то другого: на бабушек, родителей, институт и саму жизнь. Я нуждалась в нём и ненавидела его одновременно. Я искала виновных снаружи, не понимая, что всё у меня внутри. Мой демон пребывал во мне, являлся частью меня, но встретиться с ним лицом к лицу мне предстояло ещё нескоро.

Примечания

1

Реж. В. Меньшов (СССР, 1979).

2

ЭВМ — электронно-вычислительная машина 80-х годов XX века.

3

Мультфильм «Страна невыученных уроков» (Союзмультфильм, 1969).

4

Основы безопасности жизнедеятельности.