Санькя

Захар Прилепин, 2006

Начало двухтысячных, молодые участники экстремистской организации «Союз созидающих» под предводительством «философа, умницы и оригинала» Костенко захватили здание администрации с целью переворота… Герой романа – Александр Тишин, или Санькя, как зовут его бабушка с дедом, – оказывается в самом центре омоновской мясорубки и жестоко бьется за свои мечту и правду… Роман «Санькя» вошел в шорт-листы «Русского Букера» и «Национального бестселлера», удостоен премии «Ясная Поляна», выдержал десять изданий и остается бестселлером.

Глава третья

Дома на столе по-прежнему лежала записка.

Мама, не знавшая, куда он уехал и надолго ли, написала на ней же ответ: «К тебе приходили в штатском с красными корочками и участковый что же ты делаешь сынок».

Написанное было лишено знаков препинания, и оттого Саша еще острее угадывал горькие материнские интонации. Он убрал записку с глаз долой.

Держа горящую спичку над конфоркой, механическим движением поднося чайник к огню и уже оценив по весу его достаточную заполненность, Саша пытался решить, что теперь делать, и так и застыл с чайником в руке, когда раздался звонок в дверь.

Тело охватила дурная вялость, во рту откуда-то взялось сразу много кислой и холодной слюны, и вновь засаднила поджившая уже губа.

Квартира располагалась на четвертом этаже, поэтому сбежать через окно было нельзя.

«А если я их просто не пущу? — мелькнуло в голове. — Нет, они знают, что я здесь… Наверное, видели, как я входил… И что, будут ломать дверь? Для этого нужно разрешение какое-то… Или участковый имеет право? Если ФСБ пришло с участковым, сейчас взломают… А что же они меня на улице не взяли?»

Саша, наконец, бережно поставил чайник на огонь и на цыпочках подошел к двери.

Постоял около, прислушиваясь. Тихо.

Предваряемый шипом, прозвенел еще один звонок, настолько громкий, что он, кажется, отозвался в посуде на кухне.

Саша сделал твердый шаг и приник к глазку.

С той стороны двери стоял Негатив, молодой, семнадцати лет парень из местного отделения «Союза созидающих».

— Привет… — сказал он, едва Саша приник к глазку.

— Ты один? — глухо спросил Саша.

— Один.

Саша открыл дверь, Негатив вошел и пожал ему руку, как обычно, глядя куда-то в сторону и вверх, словно выискивая или разглядывая что-то — на этот раз, по всей видимости, лампу на потолке, на которой он брезгливо остановился взглядом.

— Надо свет выключать в прихожей, — сказал он хмуро. — А то видно, что в глазок смотришь.

Негатив был на пять лет моложе Сашки, но разница эта почти стерлась, может, оттого, что выросший в интернате Негатив был разумен и жесток в поведении, не по годам крепок, хоть и невысок.

Передний зуб его был обломан, и это придавало еще больше суровости и без того неприветливому, с низким лбом и широко расставленными глазами лицу Негатива.

Негативом его прозвали за вечное недовольство всем и вся. Нет, он был не брюзгой, но, скорей, упрямцем, со своими однозначными представлениями о жизни. Недовольство его было не по-мальчишески мрачным, молчаливым, и порой могло показаться равнодушием, таковым не являясь.

Еще он не улыбался и тем более не смеялся. Почти никогда. Очень редко.

— Ты откуда знаешь, что я дома? — спросил Саша.

— Ниоткуда, просто зашел.

— Как дела у вас? — сразу отправившись на кухню, громко спросил Саша.

— Ну, вы там натворили в Москве, — не стал отвечать на заданный вопрос Негатив. — Надо было тоже съездить. Красиво. Ты видел себя по ящику?

— Себя? — Саша выключил раздраженно подрагивающий чайник, обернулся к разувшемуся и вошедшему на кухню Негативу.

— Не видел? Сначала ты там в первой колонне засветился, и кто-то из вас мента охерачивает палкой, потом все куда-то бегут, витрины крушат, на земле валяется мент, а ты прыгаешь ему на фуражку. Отличный кадр. А что на фуражку, я думаю? Прыгнул бы ему на голову? А?

Сашу передернуло. Это не очень приятно, когда несколько тысяч, быть может, сотен тысяч людей наблюдало твои… забавы…

— И что… меня там хорошо видно? — тихо спросил Саша, отчего-то немного осипнув.

— Так, не очень… Но я узнал… Курить можно?

Саша некоторое время смотрел на Негатива.

— Кури. И мне…

— Тут, короче, друзья твои приехали, — продолжил Негатив, затянувшись.

— Какие еще друзья? — Саша тоже прикурил и опять вперился в Негатива.

— Веня московский и Рогов из Сибири.

Сашу опять передернуло, правда, на этот раз полегче.

— А они-то по кой черт?

— Говорят, что в Москве сейчас все шхерятся, по нашим хатам обыски идут. Веня, он вообще бездомный, ему жить негде, а Рогов сказал, что на поезде ехать в его Сибирь стрёмно — паспорт все-таки надо показывать, когда билет покупаешь, а на электричках… сам пойми: озвереешь, пока доедешь. Поэтому они к нам, — Негатив глубоко затянулся, выпустил дым, проследил его путь глазами, — к нам приехали. А чего ты так всполошился?

— Ко мне мусора уже два раза приходили.

— Ты их не пустил?

— Нет, меня не было. Они к матери приходили.

— И ко мне, — сказал Негатив.

— И чего?

— Я им не открыл. Они постучали два часа и ушли.

— А ты в это время сидел, пришипившись.

— Не, мы с ними душевно общались через дверь. Обещали, что меня выебут и высушат.

Саша посмотрел на Негатива и в который раз оценил его крепкое, прозрачное, не показное мужество. Негатив действительно не боялся быть избитым, и даже избитым жестоко, и вовсе равнодушно относился к угрозам. Его несколько раз от души лупили дубинками за нанесение черной краской на стены здания администрации наглых надписей вроде «Губернатор, сдохни!», и за то, что он влепил этому самому губернатору в лицо торт. Около полугода назад Негатива взяли под стражу и в течение двух дней из него конкретно выбивали показания на товарищей — за неделю до этого местное отделение «Союза…» бутылками с зажигательной смесью подожгло офис сайентологов: любых сектантов пацаны не любили. На пожар вовремя подоспело «01», но скандал получился немалый. После двухдневных пыток Негатива отпустили. Полтора месяца ему помогал есть, одеваться, завязывать шнурки младший брат, Позик, — полная противоположность Негативу — разбитной одиннадцатилетний малец, с вечной улыбкой на наглой роже, самый младший из местных «союзников»…

Ну да, они называли себя «союзники». Это поначалу бессмысленное слово обрело со временем плоть, и звучание, и значение.

Впрочем, с нелегкой руки журналистов их часто называли «эсэсовцы» — по первым двум буквам наименования партии, а порой, когда хотели унизить или указать на молодой возраст пацанов, состоящих в «Союзе созидающих», — «отсосы».

Негатив никого не выдал из «союзников», и себя в том числе. Он ведь тоже бутылки кидал. Хотя не он один, конечно.

— Но дверь менты не стали ломать? — спросил Саша, глядя на отбитый в какой-то глупой драке верхний зуб Негатива.

— Не стали.

— А чего не открыл?

Негатив раздраженно посмотрел на Сашу.

— Тебя ничем не вдарили в Москве, нет? Я же тебе сказал, Веня и Рогов у меня. Сначала лежали под диваном. Потом Веню мы скрутили в ковер, в угол поставили, а Рогов в шкаф влез… Короче, веселились все два часа…

Саша быстро выпил чай.

Вроде есть хотел. Расхотелось.

— Они где? — спросил.

— В кафе напротив сидят. Одну чашку кофе на двоих пьют. Пошли?

Саша прихватил денег из заначки, кусок сыра, лучку деревенского, хлеб и банку консервов, хотел было вернуться, чтобы написать несколько слов матери, — и махнул рукой. Еще раз написать, что «все нормально»? Куда уж нормальней.

— Ага, вот они! — Саша вдруг понял, что очень рад видеть и Веню, шмыгающего еще не поджившим носом, и подтянутого Лешку. Обнял и того и другого.

Теперь надо было что-то делать, куда-то вести пацанов.

Звонить по знакомым из дома Саша не решился — телефон прослушивался, по этой причине он в свое время пропалил одну партийную акцию.

И знакомых-то у него не было таких, чтобы завалиться ночевать втроем.

«И даже одному», — вдруг подумал Саша удивленно, но безо всякой грусти.

Так сложилось в последние годы, что круг Сашиного общения ограничился партийцами. Не то чтоб на иные дружбы не хватало времени, хотя, да, не хватало, но главное — что это было уже не нужно, незачем, неинтересно.

Идти на квартиры к местным «союзникам» тоже не стоило — по ясным причинам: туда могли нагрянуть люди в штатском.

На улице начало моросить, но они, оставившие прокуренное, с навязчивой музыкой и неприветливыми ценниками кафе, шли бодро, с удовольствием и наперебой вспоминая, как все было в Москве…

Негатив с интересом слушал, иногда внимательно заглядывая в лицо тому, кто говорил.

Остановившись у ларька, Саша купил бутылку водки и три пластиковых стаканчика — Негатив не пил, потому что натурально зверел от алкоголя.

Рогов не выказал протеста покупке, Веня выказал радость.

Они зашли на детскую площадку, где Саша провел в ранней юности много часов, потребляя разной крепости алкоголь, исследуя податливых или неподатливых сверстниц.

Присели в теремке, Саша вытащил из карманов сыр, хлеб.

— А ножа-то нет, — сказал он, вертя в руке банку консервов.

Рогов молча вытащил из рюкзака перочинный ножик. Ловко вскрыл банку.

Разлили, чокнулись…

Скоро стало совсем хорошо, только ягодицы мерзли на сырой лавке. Саша иногда вставал и прохаживался, Рогов подстелил рюкзак, а Вене, похоже, было все равно.

Негатив не садился — слушал. Взял себе сырную корку — их обычно выбрасывают — и жевал медленно, откусывая по малому кусочку.

— На… возьми… — Саша подал ему ломтик сыра.

Негатив взял. Подождал, пока все продолжат разговор, и незаметно положил на место.

— Сколько вообще народу повязали, кто-нибудь точно знает? — спросил Саша.

— Девяносто три человека, в новостях говорили, — ответил Негатив только после того, как Веня и Рогов пожали плечами. Негатив никогда не лез первым с ответом.

— Предъявили что-нибудь?

— Почти всем административку. По пятнадцать суток.

— Что-то они так… милостиво… — подивился Веня, выудив откуда-то слово «милостиво», совершенно не из своего словаря.

— А ты представь, какой процесс может быть на девяносто человек? Весь мир будет освещать. На фиг им это надо… — предположил Саша.

— Все равно человек пять посадят для острастки, — сказал Рогов.

В «Союзе…» давно перестали удивляться появлению новых сидельцев — у них уже влипли и оказались за решеткой более сорока человек. Список этот почти не уменьшался — когда выходили одни, садились другие. Как ни странно, почти все заключенные были «бархатными террористами» — они забрасывали яйцами и заливали майонезом известных и неприятных персон. Тем не менее за испорченные пиджаки давали по несколько месяцев, а то и по году тюрьмы.

Единственный серьезный срок был у одного веселого хохла, занимавшегося экспроприациями и получившего десятку строгого режима.

Они немного помолчали, сожалея о пацанах, — по крайней мере Саша точно знал, что он сожалеет, и в характере Лешки Рогова тоже чувствовалась толика братолюбия и жалости. Что касается Негатива и Вени, тут, по разным причинам, все было не так просто.

Негатив скорей чувствовал раздражение, переходящее в добротную, неистеричную злобу, — и направлено это раздражение на всех поголовно, кто представлял власть в его стране, — от милиционера на перекрестке до господина президента.

Вене же было по фигу, так думал Саша. И не оттого, наверное, по фигу, что Веня никогда не жалел себя самого. А скорей потому, что Веня воспринимал тюрьму спокойно, сам был всегда готов попасть туда, хоть и не рвался нарочито. К тому же если сосчитать, сколько раз Веня получал суток по пятнадцать, — в общей сложности мог получиться неплохой срок.

Но помолчали-таки все…

Разлили, чокнулись последней.

— Мы их сделали один раз и сделаем еще! — сказал Саша, и пафоса в его словах не было вовсе, Рогов кивнул, Веня засмеялся, лица Негатива Саша не разглядел.

Легко выпили, понюхали рукава и двинулись дальше. Оставленный мусор на несколько секунд задержавшийся Рогов собрал в целлофановый пакетик и донес до урны.

Саша придумал, где провести еще часа три.

Спокойные, подобревшие, они прибрели к зданию университета. Саша велел всем убрать маргинальные ухмылки и надеть задумчивые лица завсегдатаев высшего учебного заведения — то ли старшекурсников, то ли аспирантов. Так они и прошли мимо строго поджавшего губы вахтера: Рогов — натурально спокойный, потому что вообще никакого лица не надевал, а оставил свое, Негатив — отвернувшийся вбок, упрятавший подбородок в ворот куртки, а Веня как-то резко поглупевший от напряжения лицевых мускулов.

Алексея Константиновича Безлетова, преподавателя философии, Саша знал давно. Знакомство нигде толком не учившегося Сашки и доцента-гуманитария объяснялось просто: Безлетов был учеником его отца.

Саше, наверное, было лет четырнадцать, когда он впервые увидел Безлетова: молодого, худощавого, едва за двадцать.

Безлетов несколько раз заходил к ним в гости, долго разбирался с ворсистым шарфом, которым, казалось, умудрялся оборачивать горло дюжину раз. Пил чай, стеснительно склоняясь к чашке. Они что-то обсуждали с отцом — отец устало, Безлетов, передергивая иногда плечами, словно у него под рубашкой осыпалась легкая труха. Отец не обращал на это внимания. О политике никогда не говорили, хотя смутное или, скорей, глупое и оттого еще более гадкое время тому благоприятствовало.

О том, что Безлетов был крайне либеральных взглядов, Саша узнал много позже. И до сих пор не мог решить, как все-таки относиться к тому, что отец никогда не вступал в споры о «переломах» и «судьбах», чем объяснить это — ну не равнодушием же…

Безлетов был единственным из друзей и знакомых отца, кто поехал его хоронить в деревню… но о той дороге в другой раз.

Во время похорон Саша и Безлетов перешли на «ты», но потом не виделись несколько лет, и за это время кратковременная близость затерлась.

Знакомство их продлилось, когда неожиданно выяснилось, что Сашина подруга учится философии у Алексея Константиновича. Она так и спросила, когда Саша как-то встретил ее возле аудитории после завершения занятий:

— А вы знакомы с Алексеем Константиновичем, который учит нас философии?

В это время Саша жал Безлетову руку и, оценивая плотную основательность его рукопожатия, а также преподавательскую осанку, благоразумно решил забыть, что они на «ты»:

— Да, мы знакомы… с Алексеем Константиновичем.

Несколько раз они так пересекались в коридоре университета, походя обменивались рукопожатиями, пока Саша не рассорился со своей подружкой по пустой и забытой ныне причине и снова ненадолго утерял из вида Безлетова.

Но вот не далее месяца назад случился местный митинг «Союза…», и Саша столкнулся с Безлетовым сразу после завершения привычно шумного, с элементами эпатажа действа.

— Я наблюдал, как вы там… кричите… — мягко, совсем уже по-профессорски улыбаясь, сказал Безлетов.

Саша давно отвык ощущать стеснение по поводу своих, так сказать, политических пристрастий. (На самом деле, это никогда и не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь.) Однако в этот раз он испытал слабое подобие неловкости. Быть может, из-за своей осипшей глотки, только что выкрикивавшей «Президент, уйди сам!». Быть может, из-за того выражения забубенной озлобленности, которое он нес, не стирая, на лице, — вдосталь наобщавшись с хамоватой милицией, по недоразумению не повинтившей их в этот раз: обычно по завершении митинга они тащили «союзников» в участок, где в сотый раз фотографировали их и снимали «пальчики».

Короче, Саша не успел перестроиться и смотрел на Безлетова, с трудом вылепив странную улыбку на лице.

Тот неожиданно рассмеялся — очень приятным, потому что молодым и честным смехом — и сказал:

— Трудно вам будет.

Безлетов пригласил Сашу заглянуть на кафедру — поговорить («Можешь с друзьями…»). Причем зазвал так, что Саше захотелось прийти.

Были и другие причины для визита — помимо искреннего благодушия в тоне Безлетова.

Отец Саши был образованным человеком — без пяти минут профессор. Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. Может, оттого, что был недоучкой и нужные книги начал читать только после армии, от которой его не смогла отмазать мать, простая, в сущности, женщина.

Может, и потому еще недоставало Саше уверенности, что отец никогда им не занимался и даже разговаривал с сыном редко. Так сложилось: отец и не нуждался в общении, а Саша не навязывался; впрочем, можно и наоборот — отец не навязывался, а Саша тогда не нуждался еще.

Но с недавних пор Сашино дворняжье самоощущение повлекло его к людям, которые, как казалось, лучше постигли устройство мира — посредством хотя бы освоения тех печатных источников, до которых у Саши не доходили руки.

Безлетов вскинул брови — одну, затем вторую.

«А ушами он умеет шевелить?» — рассеянно подумал Саша.

Определенно, Безлетов стал похож повадками на маститого театрального актера.

— Саша? — спросил он.

— Мы просто так зашли.

— Да, я приглашал, я помню…

Они стояли в коридоре. Безлетов пожал всем руки, быстро оглядывая пришедших и не улыбаясь. Невысокий, с прямыми темными волосами, округлевшие плечи. Раньше, помнил Саша, Безлетов все время хлопотал лицом, словно находился в неустанном поиске правильной эмоции и точного слова. Сейчас стал нарочито невозмутим, и даже щеки несколько обвисли, отчего лицо выглядело чуть брезгливым.

— Знаете, я уже закрываю кафедру, — сказал он. — Тут напротив кафе недорогое и тихое. Может быть, там посидим? За чашкой чая?

— Давайте… — согласился Саша, хотя денег у него осталось совсем немного.

— Я забегу в деканат и… буду… — пообещал Безлетов.

Пацаны снова прошли мимо строгого вахтера и спустя две минуты оказались в кафе. Оно было полупустым, и музыка действительно играла тихо. В углу мерцал телевизор. На экране мужчины в шлемах и на мотоциклах ездили по кругу, взметая грязь на поворотах и часто падая.

Принесли меню, Саша поднял первый лист покрытой кожей книжки указательным пальцем, заранее зная, что ничего заказывать не будет.

— У меня еще есть деньги… — сказал Рогов. Никто его об этом не спрашивал, но вопрос висел в воздухе. Все, конечно же, оживились.

— По пиву? — спросил Рогов.

— Я не буду… — сказал Негатив.

— Чай?

— Ничего не буду… — Негатив умел отказываться так, что больше не предлагали.

Все закурили, осматриваясь.

Безлетов вскоре пришел, строгий, в темной короткой куртке, с портфелем.

Когда он снял куртку, Саша приметил обозначившийся живот.

Безлетов молча присел, портфель поставил возле стула, тоже достал сигареты.

«У него не растет щетина, — вдруг заметил Саша. — Белое лицо. Умное и, наверное, красивое… Как он брови смухрил, а…»

Неслышно явилась официантка, Безлетов заказал кофе.

Пауза затягивалась.

Саша нарочно молчал — ему не понравилась встреча еще в университете.

«Чего он насупился? — думал он, глядя в лицо Безлетова. — Я у него денег занял?»

— Все бузите? — спросил Безлетов, прикурив и чувствуя на себе пристальный Сашин взгляд.

— А что остается? — ответил Саша риторически, сразу поняв, что речь идет о московском погроме.

Безлетов сильно затянулся, придерживая дым, и оттого чуть сдавленным голосом поблагодарил официантку за принесенное кофе.

— Вы думаете, то, что вы начали вытворять, — это хорошо? Правильно?

— Хорошо и правильно, — ответил Саша.

Безлетов пожал плечами.

— А смысл?

— Это очень длинный вопрос.

— Вопрос как раз короткий… Хорошо, вот вы просите: «Подайте нам национальную идею…»

«Вот как он заговорил…» — быстро подумал Саша и сразу оборвал Безлетова:

— Мы не просим. Я не прошу. Я русский. Этого достаточно. Мне не надо никакой идеи.

— «Я русский», — мрачно передразнил Безлетов. — А нерусских вы куда денете?

— Слушайте, Алексей Константинович, не передергивайте… Никто никуда не собирается девать нерусских, и вы прекрасно об этом знаете.

— А что же ты, Саша, немедленно начинаешь со слов «я русский»?

«Вот как, — снова подумал Саша, — он со мной на “ты”, а я с ним…»

— Я не начинаю, — ответил Саша. — Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…

— Я понимаю. Но зачем ты тогда вступил в эту… в партию вашу?

— А она тоже не нуждается в идеях. Она нуждается в своей родине.

— Ой, ну не надо всех этих слов — то «русский», то «Родина». Не надо.

— Всуе не упоминать, да? — примирительно сказал Саша. — Я согласен.

— Какой, к черту, «всуе»? — взвился Безлетов. — Вы не имеете никакого отношения к Родине. А Родина к вам. И Родины уже нет. Все, рассосалась! Тем более не стоит никого провоцировать на все эти ваши мерзости с битьем стекол, морд, и чего вы там еще бьете…

— Лучше тихо отойти, — в тон Безлетову, но с понижением на полтона ответил Саша.

— Лучше тихо отойти в сторону, чем заниматься мерзостью.

— Лучше тихо отойти в мир иной, — сказал Саша.

— Да, представь себе. Лучше. Перед Богом это — лучше. Все ваши телодвижения, ваше трепетание — все это давно потеряло смысл. Вы ничего не исправите. Но если вы начнете пускать кровь, если уже не начали, — здесь Безлетов снова еще прибавил голоса, — то…

Безлетов затянулся сигаретой и забычковал ее не без остервенения, словно задавил гадкого червяка.

Все сидели молча. Веня прокалывал зубочисткой отверстия в пачке сигарет, Негатив уставился в телевизор. Рогов смотрел в стол, покачивая под столом ногой.

— А вас что, все устраивает? — спросил Саша, совсем успокоившийся, поймавший ритм разговора и с интересом разглядывающий Безлетова.

— Ты никак не поймешь, Саша, — здесь уже нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь нет даже почвы. Ни патриархальной, ни той, в которой государство заинтересовано, как модно сейчас говорить, геополитически. И государства нет.

— На этой почве живет народ… — сказал Саша, желающий вовсе не спора, но понимания того, о чем говорит Безлетов.

— Твой народ, — он произнес слово «народ» раскатисто, с двумя «р» в середине, — невменяем. Чтобы убедиться в этом, достаточно было подслушать любой разговор в общественном транспорте… Думаешь, этому народу, наполовину состоящему из пенсионеров и наполовину из алкоголиков, нужна почва?

— Живым — нужна.

— Живых на эту почву не хватит.

— Хватит.

Безлетов иронично посмотрел на Сашу, не сдвинулся с места, чтобы выпустить Веню, отправившегося, видимо, в туалет, и, едва Веня протиснулся, сказал:

— Дело, дорогой Саша, не в этом.

Тон речи Безлетова, заметил Саша, менялся непрестанно — от раздражения к нарочитому и несколько снисходительному спокойствию. Впрочем, изменения эти были достаточно артистичны и даже плавны.

— Дело в том, что — не надо. Не надо ничего делать. Потому что пока рас-се-яне тихо пьют и кладут на все с прибором, все идет своим чередом. Водка остывает, картошечка жарится. А как только рас-се-яне вспомнят о своем, завалившемся под лавку величии, о судьбах Родины, о… о чем вы там все время говорите?.. тогда вы начнете пускать друг другу кровя. И пустите кровей столько, что зальете полматерика. Это неизбежность, Саша. Я, правда, думаю, что вас самих перебьют раньше. И если цинично мерить на литры крови, то это, конечно, более правильный вариант. Более правильный и менее кровавый.

— Но этой страны скоро не станет, Алексей… — Саша отрезал отчество от инициалов Безлетова, просто расхотев произносить «Константинович».

— Я тебе говорил: ее нет уже, — быстро ответил Безлетов. — Дайте дожить людям спокойно по их углам. Вот этим русским, о которых вы так печетесь, предоставьте такую возможность: до-жить спо-кой-но. Вы им добра не принесете, поймите. Но беды натворите большой. К тому же вы зря на них надеетесь. Они такие же русские, как… как новые греки по сравнению с древними. Как воины-ассирийцы по отношению к айсорам — чистильщикам обуви.

Саша допил пиво и тоже стал смотреть в телевизор, изображение в котором так увлекло Негатива. Мотоциклисты по-прежнему ездили по кругу. Потом посмотрел на Рогова, который качал головой в такт чему-то происходящему внутри него.

— Понимаешь, Саш, — снова понизил тональность Безлетов. — Мне было симпатично то, что вы делаете. Это был такой эстетический проект, интересный на фоне воцарившейся тоски. Но вы начали переходить за грань. Вот-вот начнется необратимое. Остановитесь сейчас. Делайте то, что вы делали раньше. Это очень ярко — ваши листовки, ваши речи, ваши крики на площади, флаги. Девушки ваши с тонкими лицами… Это не совсем по-русски, не в нашей традиции, но ярко все равно. Да и вообще, — хорошо оживился течению своих мыслей Безлетов, — в наши дни русскость не является достоянием всех, рас-се-яне растеряли свою русскость. Она еще сохраняется в конкретных людях, как вполне определенное духовное начало, и, дай Бог, сохранится еще какое-то время. Быть может, несколько столетий.

— Где она сохранится? — искренне удивился Саша. — В стране, которая через тридцать лет вымрет и будет заселена китайцами и чеченцами?

— Нет, конечно. Но как-то сохранили свое еврейство в течение двух тысяч лет евреи. Русские общины живут во всем мире, никто им не мешает. Еще живая культура является главной и, увы, единственной составляющей русского духа. Дух почти нигде уже не живет более — только в отдельных носителях, которые пишут картины, или книги, или… не важно. Народ перестал быть носителем духа и, значит, не способен более ни на что. Все, что мы еще можем дать миру, — это запечатлеть жизнь своего духа.

— В момент распада этого духа… — выговорил Саша устало.

— Саша, все зависит от вас самих. Если вы затеете столь ожидаемый вами кровавый хаос, распад только ускорится. Не вызывайте бесов. Вызывайте ангелов, — Безлетов мягко улыбнулся патетичности своего высказывания, тем самым размыв привкус патетики. — Настоящие события происходят в мире духа, Саша. Истинный русский человек — это носитель взыскующего духа, нищий духом, — Безлетов нарочито часто повторял слово «дух», каждый раз усиливая повторение голосом, — человек, взыскующий правды. Россия должна уйти в ментальное измерение… — заключил он. — Так будет лучше.

— А нам куда уйти? — внезапно спросил вернувшийся и стоящий за плечом Безлетова Веня.

Безлетов полуобернулся, не удостоив Веню полным взглядом, и тут же вернулся к чашечке кофе. Допил, посмотрел на дно, потряс зачем-то, поставил на стол, оставил на столе гладкую купюру — оплату за кофе плюс чаевые — и, быстро попрощавшись, вышел.

Никто не сказал ни слова. Негатив по-прежнему смотрел в телевизор.

— Как вам… беседа? — спросил Саша на улице.

Ближе всех к Саше шел Негатив, и ему пришлось ответить первому.

— Мне все равно, — ответил Негатив. — Я не пойму только, на хера ты нас сюда привел?

— Да ну его, — высказал мнение и Веня.

Рогов молчал.

— Леш! — позвал Саша.

— А ты услышал что-то новое? — ответил Рогов, явно отвлекшись от каких-то своих мыслей.

Саша пожал плечами.

— Он, — сказал Рогов, — наверняка лет десять назад был либералом и требовал… Всего того, что они требовали тогда… раба по капле… покаяния, прочего…

— Да, — согласился Саша, чувствуя внутреннюю радость от того, что по-прежнему спокойного Рогова слова Безлетова вообще никак не тронули.

— И тогда он наверняка не руководствовался теми идеями, что сейчас высказывает. О том, что устраниться надо. И что вмешательство методами жестокой хирургии не божественно. Как они вообще любят Бога поминать, чуть что. И когда они кромсали тупым ножом по живому телу, он был для них очень кстати, и теперь вот. Чтобы ни делали они… Бог мальчиком на побегушках к ним приставлен?

Рогов остановился и закурил.

— А потом, Саш, ты заметил, он ведь тебя, да и всех нас, считает айсорами, которые обувь чистят, а себя хранителем русского духа… Пусть считает.

— Мы куда идем? — спросил Веня, которому все это уже прискучило.

— Мы идем в народ. Пить водку, — ответил Рогов. — Условия таковы: помещение должно быть теплым, а водка — дешевой. Где у вас самая дешевая водка?

— У вокзала, — ответил Саша. — Это близко.

Судя по вкусу, мясная начинка у пельменей была заменена тщательно пережеванной бумагой, скорей всего промокашкой. Майонез, сизым мазком прилипший к краю тарелки, кислил.

— Хлеб… мокрый… — брезгливо сказал Рогов и сделал движение отложить почти прозрачный, как лепесток дорогой рыбы (и, кажется, рыбой пахнущий), ломтик ржаного хлеба, но Негатив перехватил хлеб и переложил себе в тарелку, прямо на майонез.

У Саши аппетит был отменный, и после ста граммов водки, разлитой по трем граненым высоким стаканам, пельмени показались вполне съедобными. Да еще под пиво…

Привокзальная забегаловка была полна шумными, дурно одетыми людьми, в основном мужского пола. Еды на их столах не наблюдалось — только водка в стаканах. Ее выпивали сразу, двигая сизыми, словно палеными кадыками. Иногда опорожнивший сто грамм с надеждой и сомнением заглядывал в свой пустой стакан.

Выделялся небритый и мрачный, неясного возраста мужчина в грязном камуфляже, похоже, безрукий.

Саша и Веня сами не заметили, как после третьего стакана начали разговаривать громко, бурно жестикулируя при этом. Негатив, как и прежде, молчал, тщательно пережевывая хлеб и пельмени. Саша приметил еще: если сам он, зайдя в кафе, несколько раз осмотрелся — что за люди вокруг, — то Негатив, напротив, даже не поинтересовался, кто здесь пьет и не закусывает. Казалось, что Негатив пришел к себе домой, где все ему давно известны. Рогов не шумел и не пьянел, только по лицу его пошли розовые, с четкими границами, пятна. Саша смотрел на Рогова, в хмельном удивлении отмечая, что если обвести пятно на левой щеке, получится Африка. Саша несколько раз вытягивал шею, пытаясь разглядеть форму пятна на правой щеке Рогова, пока Лешка не кивнул вопрошающе: что такое?

Саша по-щенячьи закрутил головой: ничего.

Рогов мягко улыбался.

— Лех, скажи мне еще раз об этом разговоре, — попросил Саша. — Ты очень славно говоришь.

— А что тут говорить… — вновь искренне удивился Рогов. — Послушать того типа, так проще лечь и умереть. Русским, следуя его логике, вообще надо было ложиться и умирать каждые сто лет. Как только они собирались «пускать кровя». Я не вижу никакой разницы между сегодняшним днем и тем, что было… очень давно. Я даже не вижу разницы между собой и дедом моим.

Рогов говорил медленно, словно прокручивая каждое слово в мясорубке.

— Нет, Леш, погоди, а как же «пускать кровя»? Это действительно будет?

— Все пускают…

— Безлетов бы сказал, что все пускают кровь чужим, а мы — своим.

— У него Безлетов фамилия?.. — переспросил Рогов и, не ожидая ответа, сказал: — Ну и что, это плохо? Честнее своих резать, чем в соседние страны лезть с ногами.

— А мы не лезли, да?

— Ну, одно дело вывезти на Камчатку товарный вагон прибалтов, которые, не явись красноармеец в буденовке, легли бы под Гитлера, а другое — сбросить бомбу на город с детьми и всех сразу убить. Разница есть?

— Есть.

— Мы режем друг друга, потому что одни в России понимают правду так, а вторые — иначе. Это и резня, и постижение.

— Постижение, да, — повторил Саша, — такое постижение, что…

— Такое, да.

Пацаны вышли отлить, Негатив остался сторожить недопитую водку и недоеденные, остывшие пельмени.

Отхожее место находилось непосредственно за кафе и легко определялось по резкому запаху.

Они не полезли в эту хлюпающую гниль и стали втроем у серой стены соседнего здания. Получилось так, что пацаны расположились на возвышении, вследствие чего изливавшееся из них немедленно потекло назад. Моча пацанов сливалась и пузырилась.

Они вернулись легкие и взбодрившиеся.

— Еще пива? — предложил Саша.

— А как же… — ответил Веня. Рогов кивнул.

Когда Саша вернулся с бутылками, небритый мужик в камуфляже уже стоял у стола, причем — молча. Правый рукав его куртки висел, руки у него действительно не было.

— Я слышал, вы говорили… — трудно произнес он и замолчал, запнувшись.

— Тонко подмечено, — продолжил Саша. В хмелю он становился задиристым.

Веня засмеялся. Рогов улыбнулся краем губ. Негатив остался непроницаем.

— Вы говорили, что мы никуда не лезли, братки зеленые. А как же Афган?

Он приосанился и медленно выговорил:

— Водитель сто семьдесят шестого горномотострелкового полка. Четырнадцать раз под обстрелом. Два ранения, братки зеленые.

«Братки зеленые» он произнес без хамоватого нажима — просто как «пацаны».

Афганец посмотрел в глаза Саше, стоящему прямо напротив него с открытой бутылкой пива в руке. Саша вдруг понял, что мужик почти трезв.

— Вы, я слышал, тут о партии какой-то говорили. О политике. Чего вам, братки зеленые, в политике? Эти обезьяны в пиджаках только и ждут, чтобы нас упечь в какую-нибудь, блядь… Курить есть у кого?

Саша подумал и дал афганцу сигарету.

— Здесь не курят, — предупредил он, улыбаясь.

— Я везде курю. Вы ведь из партии какой-то, да? — допытывался он.

— Из партии, — ответил Саша. — «Союз созидающих».

— А, «союзнички». Господин Костенко и товарищи… — улыбнулся зверовато афганец. — Удивились, что знаю? Думали, бомж какой привокзальный на водку стреляет? А я вообще не пью. Я здесь на людей смотрю. Ходят целыми днями, и никто не знает, как… — он обвел всех внезапно почерневшими глазами, — как сжимаются ягодицы, когда летит заряд миномета. Никто не знает, что от страха можно не дрожать, а блевать. Они не знают, а мне от этого иногда хорошо, иногда обидно.

— Слышь, земель, — сказал Веня, — ты иди себе. Мы тут с друзьями отдыхаем.

— Не, погоди, вот я хочу сказать… — афганец неприязненным движением отстранил руку Вени, положенную ему на плечо. — Я вас «эсэсовцами» не считаю. Ну, флаг ваш похож на фашистский, это все херня. Вы хотите правительство завалить, я тоже хотел бы их потоптать. И тех, кто войска в Афган ввел, и тех, кто вывел. И тех, кто войска в Чечню ввел. И тех, кто вывел. И тех, кто опять ввел. И чеченцев заодно. Я только не понимаю, вот все эти ваши яйца, которыми вы кидаетесь, — это что, блядь, серьезно? Я хоть и без руки, я сейчас же готов пойти и ваш флаг водрузить на Кремль… Я одной рукой задушить могу и тем более застрелить. Только я не пойду, потому что вы клоуны. Ясно, братки зеленые?

Рогов в это время доедал пельмени. Негатив крутил головой по сторонам — похоже, ему не хватало телевизора. Лишь Веня весело оглядывал пацанов и посередь монолога афганца шепотом, с мягкой улыбкой, спросил Сашу:

— Может, его уделать?

— Погоди… — ответил Саша шепотом.

— Чего молчите? — повысил голос афганец.

— А что ты спросил? — ответил Рогов, проглотив последнее, остававшееся на тарелке, и запив с мучительной гримасой съеденное пивом.

— Я, браток зеленый…

— Не называй меня так, — попросил почти ласково Рогов. Африка на его щеке приобрела горячие, ярко-розовые оттенки.

— Я спрашиваю: что вы мне можете предложить? — афганец вперился в Рогова. — Вот мне? Вы, «союзнички»?

В уголках рта афганца запеклась белая слюна.

— Я кишки под Гератом дембелю Хазину Михаилу засовывал в живот. И после этого я пойду с вами яйцами кидаться? Ты засовывал кишки кому-нибудь?

Рогов смотрел на афганца. Саша — на Рогова.

— Ты мне не поверишь, — сказал Рогов медленно, — но бросать яйца страшнее, чем засовывать кишки.

Афганец скривил улыбку:

— Ты засовывал?

— Да, и много раз. Вытаскивал, засовывал. И кишки, и легкие, и печень, и желудок.

— Шут-ни-чок? — по слогам выговорил афганец.

— Я не шутничок. Я патологоанатом.

Афганец раскрыл рот, чтобы ответить что-то наглое и злое, но Рогов, не повышая голоса, оборвал его:

— Под Гератом я не был, но был под обстрелом в других местах, и я тебе еще раз повторяю: метнуть помидор в премьера — как минимум не менее страшно, чем бросить гранату. Понял? После того как ты бросишь гранату, тебя могут убить. Зато сразу после броска помидором тебе наверняка сломают челюсть или ребро и чуть позже могут сделать так, что тебя опустят в камере. Тебе что страшнее — быть опущенным или быть убитым?

— Ты, браток…

— И вот еще что: если ты хочешь метнуть вместо помидора гранату — вперед. Мы оценим этот поступок. Я оценю этот поступок. Если пока не хочешь — не надо. Возможно, еще захочешь — тебе ведь, как я понимаю, надо, чтобы все вокруг стреляли — тогда и самому начать проще. В толпе, да? Я надеюсь, что чуть позже у тебя будет такая возможность.

И здесь Рогов улыбнулся.

— Давай, земляк! — Лешка хлопнул афганца по плечу. — Счастливо. До встречи. До встречи, до встречи. Давай.

Все отвернулись от афганца, хотя он еще стоял, лишь на шаг отойдя от стола.

— Может, покурим? — спросил Веня.

Они вышли на улицу, обойдя смотрящего в пол и покачивающего головой афганца.

Саша достал последнюю сигарету и выбросил пустую пачку. Прикурил и сразу почувствовал, что сильно захмелел.

— У нас там еще что-нибудь осталось? — спросил Саша, в основном для того, чтобы услышать собственный голос, оценить, насколько внятно он звучит.

— Пиво я забрал, — Веня поднял руки с двумя недопитыми бутылками пива. — Остальное мы выпили.

Саша обрадовался, что вопрос был понят.

Пошевелил губами и скомандовал, ухмыляясь:

— Тронулись!

Они взяли еще пива и к нему какой-то дряни. Саша перешел уже в ту стадию, когда не пьют, но наливаются. Заполняют свое существо безвкусной жидкостью.

Откуда-то взялась водка, и, выпивая ее, закусывать приходилось сушеным кальмаром — одним сушеным хвостиком на троих. Пацаны надкусывали этот хвостик аккуратно, с очень серьезным, хотя и несколько туповатым видом.

Они сходили на перрон, послушали, как громыхает грузовой состав, и от этого грохота Саша окончательно одурел.

Привокзальные виды расплылись, и лишь изредка возникали перед глазами резко и неожиданно — то яркая вывеска, то чье-то лицо, то навязчивая оградка, которую приходилось преодолевать, мучая все свои вестибулярные устройства.

Поддерживать разговор не получалось, зато нравилось выкрикивать что-то время от времени.

Завидев милицейский патруль, пацаны, хохоча и выкрикивая несуразности, убежали в сторону опустевших рыночных рядов, где днем шла торговля чем ни попадя.

Саша упал на четвереньки и даже немного попил из лужи, где в свете фонаря кривилось и кривлялось его мутное лицо. Пацаны, убредшие вперед, Сашиной выходки не заметили.

Торговые ряды представляли собой железные, местами помятые прилавки. Каждый прилавок имел приваренную на двух стояках крышу из цельного проржавелого листа.

Почему-то, пока пацаны шли по торговым рядам, раздавался грохот и прилавки дрожали, а некоторые даже угрожающе раскачивались, рискуя упасть. Видимо, прилавки задевали, а возможно, даже пинали.

Пацанам встретился человек кавказской национальности, он шел навстречу, подняв плечи и ссутулившись. Его с огромной радостью приветствовали словами «салям алейкум», а также «Аллах акбар».

Кавказцы «держали» этот рынок, Саша знал. Но сейчас-то, ближе к полночи, все они, собравшие выручку, должны были разойтись. Впрочем, здесь неподалеку размещались несколько, два или три, баров и еще казино, где отдыхали молодые люди — гортанно и громко разговаривающие, низкорослые, в кожаных куртках и черных остроносых «казаках».

За одним из прилавков пацаны разыграли сценку «продажа сыном гор недопитой бутылки пива русским синегалам».

Развеселившийся и раскрасневшийся Рогов потешно изображал кавказского торговца, расхваливал достоинства пива и редкую форму бутылки. Веня торговался, бестолковясь и дуря. Саша, даже в пьяном виде отметивший хорошее чувство юмора у казалось бы не склонного к хохмам Рогова, помогал Вене торговаться — размахивая руками, что-то крича и посекундно роняя изо рта сигарету, которую стрельнул у кого-то, у кого, не помнил. И даже Негатив, позволивший себе полбутылочки пива, кривил губы, силясь улыбнуться. В отсветах мигающей вывески недалеко стоящего бара было видно, что глаза Негатива потеплели.

— Она же… того… полупустая… — говорил Веня, тыча кривым пальцем в бутылку.

— Э-э-э, какой ты, а? Э-э-э… — отвечал Рогов, качая головой. — Я и беру с тебя только за посуду.

— И пробки нет…

— А что тебе пробка, э-э-э? Ты пить будешь или пробкой баловаться?

Никто не приметил, как они появились, скалящие белые зубы, чернявые, человек шесть. Они, верно, курили на ступенях у бара, заинтересовались «торговлей» и успели всерьез обидеться, послушав разговор. У одного была открытая бутылка пива в руке. Он ее взбалтывал зачем-то.

Все подошедшие были молодыми, Саша отметил это даже в пьяном своем полубреду, но огорчиться такому обстоятельству уже сил не хватило.

Со взрослыми можно было бы договориться, это да. С молодыми — только путем извинений и унижения; все пацаны поняли это мгновенно.

Несколько секунд стояли молча.

Саша покрутил головой, почувствовав вдруг, что немного отрезвел от жесткого возбуждения.

Он привык в начале любой драки произносить хотя бы несколько слов.

— Чего хотим? — спросил он и аккуратно бросил свой почти докуренный, но еще дымящийся бычок в горлышко пивной бутылки — той, что держал в руке один из кавказцев. Саша даже успел заметить его странно белые, но покрытые густыми черными волосами пальцы. Кавказец недоуменно посмотрел вослед бычку в горлышко бутылки. Бычок, упав в пиво, издал легкий шип.

Дальше все происходило гораздо быстрее.

Саша со вздохом откинул назад голову и с разлету обрушил свой лоб на переносицу кавказца. Что-то хряснуло смачно, бутылка выпала из белых рук и покатилась, разливая жидкость. Кавказец упал на колени, охватив лицо руками, и больше не вставал.

Саша хотел красиво вписать второму кавказцу, и сам получил в челюсть хлесткий, но не очень сильный удар. Он мотнулся, отскочил на несколько шагов назад, видя, как Веня кинул и попал той бутылкой, что была предметом торговли, в лицо одному из противников.

…Саша падал, много матерился, редко попадал, но и сам получал мало — за счет того, что отбегал от нападающего и, отбежав, все время принимал, как ему казалось, угрожающие боевые позы…

Краем глаза заметил, что Веня дерется с двумя уже на проезжей части, и что им сигналят машины, пытающиеся объехать дерущихся.

…Еще заметил Негатива, который сидел на поверженном верхом, нанося жесткие и, по-видимому, очень болезненные удары в лицо лежащему под ним.

Следующим кадром была тормознувшая около Вени машина. Из нее вылетели человек пять ладных ребят, сразу громко, будто загоняя добычу, завопивших на своем наречии. Веня пятился, размахивая какой-то железякой.

Из бара бежали по тротуару еще несколько человек, и они смели бы всех, если б Рогов не обрушил на их пути прилавок, затем второй и третий.

С одной стороны прилавки примыкали к стене, с другой — к невысокому, чуть выше пояса забору, ограждавшему проезжую часть. Пока набежавшие из бара кавказцы лезли через забор, чтобы обежать организованную Роговым баррикаду, Лешка успел за шкибот стащить Негатива с забиваемого им человека и сбить с ног того, с кем безуспешно дрался Сашка.

— Веня! Сюда! — орал при этом Рогов.

Веня бросил железяку в наседавших на него, махнул через забор, на дорогу откуда-то вылетело сразу две милицейских машины, и под ор милиции и вой сирен все собравшиеся у рынка рванули в разные стороны.

Саше казалось, что он бежит впереди всех. В горле странно клокотало.

Он слышал топот за спиной и был уверен, что это Лешка и Негатив, и Веня там где-нибудь неподалеку.

Оборачиваться было бессмысленно — Саша, чертыхаясь и рискуя налететь на что-нибудь, двигался в такой темноте, что лиц бегущих позади было не разглядеть. Он так и влетел бы в бетонный забор, если бы не услышал, как кто-то, быстро шаркая по стене, перебирается через него.

Потрогал руками — забор, да.

Саша подпрыгнул и полез следом.

«Рынок! — догадался Саша, спрыгнув с забора. — Я на рынке!»

После драки и бега текла обильная слюна, и Саша длинно сплевывал и мотал головой, стряхивая повисшее на лице. Цеплялось за подбородок. Вытирал рукавом.

Вокруг высились ангары, освещения почти не было.

Тяжело дыша, Саша бестолково потоптался в темноте и узрел, как ему показалось, ящики, пустую тару, то ли составленную друг на друга, то ли поваленную возле стены ближайшего ангара.

Саша устремился туда, ища схрон, где можно прикрыться ящиками и дышать, дышать, пуская длинные, тягостные слюни.

Совершенно обессилевший от произошедшего и от алкоголя тоже, он полез промеж ящиков, стремясь пробраться ближе к стене, и наступил на что-то мягкое. На сидящего человека.

— Эй! — сказал Саша негромко и сел на корточки, а затем на четвереньки, чтобы не упасть… еще раз плюнул длинно и прищурился, разглядывая сидящего. — Кто это?.. Руки-то убери, блин.

Сидящий перед ним убрал руки от лица. В упор Саша разглядел, что это кавказец — юный, почти пацаненок, но в кожанке, в «казачках», в джинсах.

— Ты хули тут? — спросил Саша сипло, без злобы.

Пацан смотрел растаращенно — то ли испуганно, то ли нагло.

Саша еще подышал, опустив голову и высунув язык, обвисающий горячим и сладковатым на вкус.

— Двигайся… — сказал Саша и уселся рядом, обняв пацаненка за плечи. — Не ссы, сейчас пересидим и разойдемся… Где мои пацаны, черт меня… Не знаешь, где мои пацаны?

— Нет.

— «Нэт…» — передразнил Саша. — Тебя как зовут? — спросил он, помолчав.

— Саша.

— И меня Саша. Только ты ведь не Саша, а какой-нибудь Саха. Алху. Аслахан. Да?

Ему не ответили.

Саша имел вполне русскую привычку к пьяным бестолковым разговорам.

— Ты откуда?

— Ереван.

— О… — сказал Саша неопределенно. — Вы чего нас бить начали, а? Саха!

— Я не знаю. Я потом пришел.

— Нэ успэл, да? — съязвил Саша. — Ладно, не обижайся… — сказал он, помолчав еще. — …Вот устроим революцию, всех гадов перебьем, я приеду к тебе в Алма-Ату, будем чай пить на веранде.

— Я из Еревана.

— Приедем к тебе в Тегеран, — дурил Саша, хотя все слышал, — будем чай пить на веранде. У тебя есть веранда?

— Тихо… Идет кто-то…

Спустя минуту им посветили фонариком в лицо.

— Подъем, — сказал милиционер.

«Пэпсов» — сотрудников патрульно-постовой службы — было двое, и еще сторож рынка, старик.

На Сашу надели наручники, и на Саху тоже.

Хотя по поводу последнего милиционеры замешкались.

— И этого? — спросил один из них.

— Ну а чего? — ответил второй без уверенности в голосе. — Куда его? Давай и его.

Задержанных довели до патрульной машины, подъехавшей прямо к воротам рынка.

Открыв задние двери «козелка», их усадили лицом к лицу в кандейку за вторыми сиденьями, затем пять раз хлопали дверью, которая никак не могла закрыться.

Касаясь лбом матерчатой обивки машины, подпрыгивая на ухабах, заваливаясь на поворотах, Саша отстраненно думал о том, что его свободная жизнь закончилась.

Конец ознакомительного фрагмента.