Дочки

Зинаида Гиппиус, 1932

«Две большелобые, бледненькие девочки сидели рядом на каменном пороге своего дома. Дом прилегал к таким же домикам, розовым и серым; тихая улочка южного городка на холме вымощена квадратными плитами…»

Две большелобые, бледненькие девочки сидели рядом на каменном пороге своего дома. Дом прилегал к таким же домикам, розовым и серым; тихая улочка южного городка на холме вымощена квадратными плитами.

Девочки сидят смирно, молчат. Им лет по восьми, может быть, немного меньше, или больше. Одеты в обыкновенные голубые платьица-фартучки. Да и сами оне довольно обыкновенные, как и короткая жизнь их: в ней, кроме того, что год тому назад умерла мама ихняя, ничего особенного не случалось.

Сейчас готовилось, впрочем, новое событие; о нем теперь девочки всего чаще и говорили — и молчали.

Да, вот это у них было не совсем обыкновенно: оне умели сообщаться между собою не только разговором, но и молчанием. Говорили, потом умолкали, но разговор в тишине как бы продолжался и мог в любую минуту опять продолжаться, далее идти, громко.

Так оно и хорошо, и к лучшему, потому что слов у них, по сравнению с тем, что надо бы сказать, было очень мало; во всяком случае, для того огромного, что каждая порою в себе видела, — никаких слов не могло хватить. Словами оне лишь закрепляли что-нибудь понятное и решенное.

Шура и Мара — не одинаковы: оне похожи друг на дружку, как правая рука похожа на левую. У обеих большие лбы, и волосы над ними ложатся так же, только не в одну и ту же сторону. У обеих личики не то детские, не то старческие; болезненные, может быть, а круглые, как вода, светлые глаза смотрят серьезно.

Их все любят, ни одна соседка не пройдет мимо без улыбки, без приветливого слова; девочки и сами добрые, приветливые, вежливые. Не различает их никто (даже папа!), тем более, что и каждая из них, обращаясь к другим, непременно говорит «мы» (а не «я»). Одна мама никогда их не путала. Да и так, если знать: у Шуры волосы слегка с рыжинкой, у Мары — серебристые.

— Опять вечер, — говорит Мара, глядя на зеленеющее над крышами небо.

— Завтра тоже, — говорит Шура. — И всегда.

— Если мы будем большие…

— Зачем нам. Может, не будем…

— Ничего, когда умрем, опять маленькими сделаемся, как сейчас.

— Нет, меньше, как когда мама умерла.

— А она всегда — такая же; морщинка на лобике.

— Которую мы целовали. Наша была. Да она вся наша, ничья больше. Не папина.

— Ну, еще бы его! Ни-ни, не его.

Оне умолкли, продолжая в тиши, внутри, переговариваться, без слов, быстрыми полумыслями, полуощущениями, — понятными, совпадающими.

Говорили оне между собою. — когда говорили, — по-русски, как до последнего дня с матерью, которая сама и учила их, и книги с ними русские читала. На всем свете мама, такая точно, одна была; и с тех пор, как на всем свете ее будто нет, у Шуры и Мары завелась где-то внутри, около горла, беспокойная, стоячая боль — тяжесть. Оне мало думали о ней, безропотно несли; и оттого, что несли обе — им было не легче, а тяжелее: каждая свою боль несла вдвойне.

Главное же — связь их, почти физическая, с матерью даже теперь не порвалась, только больно натянулась и все больнее натягивалась; особенно больно и недоуменно в последнее время, когда папа объявил, что через два воскресенья у них будет «другая мама».

— Она — épicière ^[1], — заговорила опять Шура. — Мы в этой самой комнате, где ей быть, у нашей мамы родились. Значит, это невозможно.

— Конечно, невозможно. Но что невозможно, то все-таки бывает.

— Бывает, только не по-настоящему.

— Мама раз говорила, что M-me Etamp симпатичная. Для épicière. Папа теперь хочет, чтобы мы ее любили.

— Почему ж? Не в любви дело. Мы только про невозможность.

— Конечно, про невозможность. Это надо сказать.

— Это надо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

бакалейщица (фр.).