Книги, читатели и писатели

Зинаида Гиппиус, 1911

«Передо мною целая груда новых книг. Можно бы выбрать из них две-три стоящие и поговорить обстоятельно. Так делает обыкновенно литературный критик, и это метод правильный. Но мне хочется сегодня от него отступить. Хочется думать не о читателях моего отзыва, а о тех, для кого написаны и выпущены все эти книги, о читателях – публике. Они часто исполнены добрыми намерениями, но разобраться не умеют. Берут, думая, что хлеб, – получают камень. А от незамысловатого хлеба – но все-таки хлеба – по незнанию отворачиваются. Этих беспомощных читателей «без претензий» больше, чем мы думаем. Нельзя же не взглянуть хоть раз в их сторону…»

Передо мною целая груда новых книг. Можно бы выбрать из них две-три стоящие и поговорить обстоятельно. Так делает обыкновенно литературный критик, и это метод правильный. Но мне хочется сегодня от него отступить. Хочется думать не о читателях моего отзыва, а о тех, для кого написаны и выпущены все эти книги, о читателях — публике. Они часто исполнены добрыми намерениями, но разобраться не умеют. Берут, думая, что хлеб, — получают камень. А от незамысловатого хлеба — но все-таки хлеба — по незнанию отворачиваются. Этих беспомощных читателей «без претензий» больше, чем мы думаем. Нельзя же не взглянуть хоть раз в их сторону.

Таким образом, сегодняшнюю заметку мою я намеренно делаю «рекомендательной». Вот новая книга; я ее читал и знаю, стоит ли взять ее в руки; знаю, что она может дать, чего не может. И только. Конечно, при всем желании я не могу сейчас упомянуть больше, чем о 18–20 авторах, но это уже нечто. Да если бы мы взяли пятьдесят, сто книг сегодняшнего дня, — они распались бы на те же три главных категории: на печатную макулатуру, на писательство средне-низшее и, далее, на писательство средне-высшее, — середину хорошую.

«По платью встречают». При самом небольшом внимании к одежде, к внешности книги, можно сразу угадать, к которому из трех разрядов она принадлежит. Бывают ошибки, по не часто. Понять ценность души человеческой по внешнему облику не так легко, но физиономия книги, — у нас, в России, по крайней мере, — наивно и громко говорит о степени своей внутренней литературности. Обложка, бумага, украшение внизу, печать, размер полей — все необыкновенно красноречиво. С книг самых низших, о которых и упоминать бы не стоило, если бы читатель умел тут разбираться, с «последнего класса» — я и начну.

Не о лубке откровенном я говорю: нет, — это лубок, лезущий в литературу и мнящий, что грязное платье его очень мило и совсем не грязно. Вот некоторые.

Т. Львов. «Мать». Первая часть романа «Извечные цепи». — На обложке — лиловая скульптура изможденной женщины с толстым ребенком. Не открывайте книги. Там недоуменная, полуграмотная какая-то история, похожая на бред женщины в родильной горячке.

Ю. Писарева. «Улыбки и слезы». Сборн. рассказов и стихотворений. — Заставочка и обложечка такие, что это новейшее варшавское произведение похоже скорее на детище царевококшайской типографии лет 20 тому назад. На первой странице читаем:

Научи меня, Великое Начало,

Душу принести на жертву идеалу…

О. Александрова. «Борьба жизни со смертью». Выпуски. — Читателю богатому, не знающему, куда деньги давать, я бы рекомендовал накупить побольше этих брошюр и жечь, не открывая. Лубок какой-то даже зловредный, граничащий с патологией; скучнейшее из помешательств.

Н. Попов. «Лили (Власть женщины)». — На обложке розочки, гостинодворский модерн. Вся бумага — нежно-голубая. Лили — героиня — обольстительная и благородная падшая женщина. То есть такой хотел ее, кажется, сделать г. Попов, но все у него в конце замутилось. С горечью, с ужасом читаю я на этой книге: «пятнадцатая тысяча». Пятнадцать тысяч! Целое население города, держало в руках «Лили» и питало души косноязычием автора. Неужели пятнадцать тысяч человек могло обмануться? На что пошли? На голубую бумагу? Кто искал «пикантности» — поделом обманулся. Но другие? Для меня все-таки загадка — «успех» (читательский) книг, подобных «Лили». Я понимаю распространение лубка откровенного, вроде Арсенов Люпенов и Нат Пинкертонов; он может «интересовать». Главное же, неисцелимое, свойство лубка «под литературу» — абсолютная неинтересность. Обыкновенный читатель может прощать плохой стиль, даже не замечать нелитературности книги, но мне всегда казалось, что в таком случае он требует «интересности», занимательности. Чем же прельстила «Лили» толпу в 15 тысяч? Чем прельщают «Ключи счастья» г-жи Вербицкой? Они, эти «Ключи», столь же нелитературны и, главное, в той же мере незанимательны, как и Лили. Тут очевидное недоразумение. А может быть, есть в современном русском «простом читателе» неизвестная черта, — для нас, присяжных литературных судителей, неизвестная; а для читателей вряд ли очень лестная.

Поднимемся, однако, ступенькой выше, перейдем от безграмотности к полулитературности.

Не знаю только, можно ли книгу А. Куркина «Очерки новейшей бурсы» поставить в разряд «полулитературных». Слишком первобытно неумело она написана, и как это жаль! Тема по существу интересная. А книгу смогут прочесть разве только однокашники А. Куркина. Прочтут и скажут: «Ага, вон что Алеша-то вспоминает. И написал! Да, да, как же, было это у нас!» Но помимо товарищей одного выпуска с А. Куркиным, книга никому ничего не даст и не может дать, разве внушит сожаление к автору, как к доброму человеку, занимающемуся явно не своим делом.

Валериан Светлов. «Змея и чаша». (Изд. Маркса.) Рассказы из «быта» военных докторов. — Автор, кажется, «присяжный» писатель, и потому удивительно, что у него нет примитивного навыка. Язык мало гладкий и утомляет серая, серая скука — признак неисцелимой бездарности. Напечатано убористо, но все же не рекомендую покупать эту книгу и на железнодорожных вокзалах: она не развлечет, а утомит.

Конец ознакомительного фрагмента.