Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

Зиновий Львович Коган, 2019

Зиновий Львович Коган. Родился 6 декабря 1941 года в Барнаульской области Алтайского края в еврейской религиозной семье. Хронику жизни он пытается писать с тех пор, как себя помнит. Его рассказы заполнены людьми, которых он желал обессмертить. Жизнь – веселая штука, если ты не один.Содержит нецензурную брань.

Вкус жизни и свободы

До самой Пасхи снег украшал Пятихатки, но накануне майской демонстрации грохнул Чернобыльский реактор, и все полетело в тартарары. Нюсик закрыл свою лавочку — сбор металлолома.

— Софа боится пить воду Днепра, — сказал Нюсик другу Янкелю.

— За твою Софу можно писать романы, — ухмыльнулся шойхет и тайный сионист Янкель — куры окочуривались, завидев его.

— Романы пишут негодяи, — Нюсик допил самогонку и сделал губами птичку.

Они пили у входа на базар в закусочной, где хозяйка Галя — любовь Янкеля. Она предлагала им малосольные огурцы.

— Янкель, заказывай вызов, — прошептал Нюсик.

— От кого?

— Да хоть от Голды Меир!

— И на Софу?

— Софа — моя жена. У нее начал зоб расти.

— Риву Ароновну?

— Софа маму не бросит.

— Значит, пора, — Янкель поднял стакан и чокнулся с Нюсиком. — А я тоже махну в кибуц телок осеменять.

— Ну, — сказал Нюсик, — плюнь на Галю — жопа не цаца. А пить воду Днепра — вон у тебя кадык уже больше члена. Галя! Продай Янкелю марганцовку

— У меня есть цианистый калий.

— Большая разница?

— Всего один рубль. Борщ будете?

— Иди, Галя, к нам. Выпьем за Нюсика. Он собрался в Израиль. Были мы босылами — стали израилами.

Три месяца ветер сдул с календаря. Люди боялись выпить лишний глоток воды и дышали лишь потому, что не дышать не могли. Терпкий запах полыни казался им приговором.

Уже в самолете Софа призналась:

— Нюсик, мама вместо метрики взяла партбилет.

— Софа, для Израиля нет метрики — нет еврея. Для Израиля Рива Ароновна — шикса привокзальная. И дочь ее Софа — шикса, и внук ее Сема — чернобыльский мародер. Ни шекеля, ни хаты. Зачем мы туда летим — палестинцев смешить?

— Нюсик…

— Иди к туалету.

— Мне не хочется.

— Ты хочешь, чтобы нас слушал весь самолет? Иди разговаривать.

— Нюсик…

— Лучше бы я сдох, чем связался с вами. Взяла партбилет вместо метрики! Усраться можно!

— Нюсик, — Софа заплакала.

Они стояли у туалета, пассажиры выстраивались за ними.

— Она поет «Вихри враждебные…», — засмеялся Нюсик.

— Ей девяносто лет.

— Ну почему о партбилете я узнаю в самолете? Я не могу от вас сбежать. Софа, я не могу лететь в Израиль с Розой Люксембург.

— Ривой Ароновной.

— Теперь она Роза Люксембург. Ты в школе какой язык учила?

— Забыла.

— А Роза Люксембург?

— Она знает идиш.

— Она немка. По дороге в кирху она сдуру зашла в синагогу. Вот почему она меня ненавидит.

— Нюсик…

— Эй, вы, в туалете! — кричали из очереди.

— У человека запор, — огрызался Нюсик.

— Я уже не могу.

— Сможете в Тель-Авиве.

— Нюсик…

— Софа, она должна знать родной немецкий. «Ах, майн либер Августин, дас ист хин…»

— Пропустите в туалет!

— Ждите! — огрызался Нюсик, — Ждали две тысячи лет, подождете еще две минуты.

— Нюсик…

— Слушай, Софа, сюда! Неси ее документы, я спущу их в унитаз за облака.

— Нюсик…

— Надо говорить: «О, майн Гот!». Вы теперь немцы. В Вене закатишь истерику, ты это умеешь. Мы летим в Германию. В Германии, дура, будут кормить, а в Израиле вкалывают, пока не сдохнут. Учи немецкий: Дойчланд, Дойчланд, хенде хох.

— Нюсик, Рива Ароновна воевала с немцами.

— Пусть забудет, иначе я ей отпилю шнобель, теперь она Роза Люксембург.

— Нюсик…

— Документы, или я вас поодиночке запущу в облака.

В Айзенахе, маленьком городе немецких запахов и звуков, где пространство заполнено бытом по чертежам, Нюсик — бесшабашный и неугомонный Нюсик, — будто птица в клетке. Он носил зашитые в трусах баксы. А потом так натерло, что он на Софу залезть не мог.

Спрятал сбережения под шкаф. Что до Розы Люксембург, она отыскала партячейку и по воскресениям ее возили на маевки в горы.

Нюсик с утра в любую погоду на велосипеде колесил по городу — собирал пустые пивные банки, расплющивал их, складывал погремушки в рюкзак, в конце дня сдавал в лавку «Цветмет». Когда набиралась тысяча марок, он прятал их в коробку под шкаф. К старости он откроет свою лавочку, будет сидеть в тепле, смотреть телевизор. Во сне он бродил по осенним аллеям, собирал марки как опавшие листья, и жизнь была полна музыки. Наука быть счастливым приходит во сне. Снился Днепр и Пятихатки, пьянки с Янкелем, который улетел в Израиль, выучил на иврите три слова «Рабом работал у араба», снимал койкоместо и изредка звонил. Нюсик любил Израиль «на расстоянии», теплилась в нем извечная мечта еврея о своем государстве, так сказать, «запасном варианте», и не дай Бог если что — можно им воспользоваться. Но лучше, конечно, чтобы израильские чиновники не «жонглировали» его судьбой. Евреи едины и по-братски дружны на расстоянии.

Софа как настоящая немка убирала, стирала, готовила еду. Смертельно уставала. Ей ничего не снилось по ночам.

В один немецкий день — сияло солнце и пели птички, — Нюсик вернулся на велосипеде с рюкзаком пивных банок.

— Кто там гремит в прихожей? Это погром? — спросила Рива Ароновна.

— Это гестапо пришло за коммунистами, — ответил Нюсик.

И тут в прихожую явилась неприкаянная Софа.

— Ты купил Семе автомобиль? Сколько денег ты ему дал?

— Одну марку, — соврал Нюсик, — шоб я так жил.

— Сколько? — Софа угрожающе зазвенела ключами.

— Шоб ты так жила!

— Я нашла их у твоего первенца: этот ключ от мотоцикла, а этот от машины.

— Шоб я сдох! — Нюсик опустился на табурет.

Германия лишала таких евреев пособий раз и навсегда.

— Я проследила за Семой, — сказала Софа. — Он за углом слез с мотоцикла и пересел в спортивный «Опель». Где ты прячешь деньги?

— Разве ты не знаешь?

— Я не знаю.

— А где жид?

— Твой жид катается на «Опеле». Можешь на его мотоцикле поехать за ним. Или на велосипеде.

— Яблоко от яблони далеко не падает, — сказала Рива Ароновна.

— Ты помнишь, где лежат деньги? — спросила Софа.

— Хорошо, только не подглядывай.

Нюсик прошел на кухню, вынул ящики от шкафа, отодвинул его. Марки корова языком слизала.

— Софа, меня обокрали.

Софа села на стул бледная с широко раскрытыми глазами — восковая кукла. Красный и потный Нюсик дышал на полу, посреди посуды.

— Боже мой, это целое состояние! Мы двадцать лет отказывали себе во всем…

— Может быть, нам в роддоме подменили ребенка?

— Тебе мстят, потому что не полетел в Израиль, — сказала Рива Ароновна.

— Если бы Вы не перепутали партбилет с метрикой…

— Господи, замолчите оба!

— Он убил меня! Нож в спину отцу. Отца обокрал. Как у Шекспира. Обокрал нас всех. И теперь лишит пособия. Лишит будущего в Германии.

— Ты ему говорил, где лежали деньги? — спросила Софа.

— Я не помню.

На самом деле пьяным он всякий раз хвастался сыну коробкой с деньгами. Софа привыкла, что все друг другу врут. И можно было бы промолчать, но слишком велико потрясение.

— Ты ему давал деньги на мотоцикл?

— Нет.

— А врал, что ты давал.

— Я не хотел, чтобы ты его ругала. Вдруг он угнал его?

— Когда ты врешь? Тогда или сейчас? Ты всегда врал и сына научил врать! Откуда у него мотоцикл и машина?! Это ты виноват!

— Замолчи!

— Когда ты в последний раз заглядывал в коробку?

— Под Новый год, но я был пьяный, я не пересчитывал.

— Семен неузнаваем, он стал чужим нам. Он дома не ест.

— Софа, я не давал ему денег.

— Тогда откуда?

— Может, он голубой.

— Идиот!

— Софа!

— Что Софа! Привез нас сюда, жид пархатый! Я этих немцев терпеть не могу!

— В Пятихатки захотела? Попить водички чернобыльской?

— Я хотела в Израиль.

— Там каждый хочет друг другу морду набить. Вымещают зло на арабах, а они, между прочим, может быть, и есть потомки древних евреев. Только таких идиотов можно сорок лет водить за нос.

— А Янкель?

— Та какой он еврей! Самогонку жрет и салом закусывает!

— Какая ты сволочь!

— Софа! — вдруг вспомнил Нюсик. — В Германии мы перестали трахаться.

— Он трахаться захотел, — засмеялась Софа, — ты трахаешься каждый день с велосипедом. И этими банками, которые звенят на всю улицу.

— Ревнуешь к банкам?

— Нет, я банки ревную. Иди трахайся с Надей.

— Ты мне не даешь.

— Я что, кукла? Днем я для тебя половая тряпка, сука, проститутка, немецкая овчарка, а ночью я должна ему давать! Пусть тебе Надя дает! Научил ребенка врать, теперь я потеряла сына. Он не ночует дома, он заходит в квартиру как чужой, он нас всех презирает.

— Если он купил машину в магазине, нас лишат пособия по бедности, и я с вами разведусь. Оставайтесь с машиной и мотоциклом голодные.

— А ты хотел бы, чтобы он их угнал и его за это посадили?

— Я хочу обратно в Пятихатки.

В квартиру вошел Семен, щуплый узколицый молчун с бородкой, в очках; вылитый Софа, с серьгой в левом ухе. Он прошмыгнул в свою комнату.

— Софа, Сема пришел, — крикнула Рива Ароновна: она лежала в другой комнате и не могла видеть внука, но удивительным образом чувствовала его появление.

— Иди, спроси его, — сказала Софа мужу.

— Иду.

— И спроси.

— Спрошу.

Нюсик вошел в комнату сына. Тот лежал закутанный простыней, как в морге.

— Сема, кто-то взял мои деньги.

— Держись.

— Это ты?

— У отца ворует деньги только сумасшедший.

— Поклянись здоровьем своих будущих детей.

— Клянусь.

— Ну, слава Богу, извини.

Нюсик вернулся к Софе.

— Это не он.

— Ну а кто же? Карл Маркс? Вот ключи от его «Опеля».

— Он поклялся здоровьем своих детей.

— Ой-ей-ей!

Нюсик вернулся к Семену.

— Ты купил «Опель»? Я иду в полицию.

— Не надо идти в полицию, — заплакал Семен.

— Где мои деньги? Что ты молчишь? Нет больше денег?

— Да.

— Я хотел открыть семейное дело. Пункт по приему металлолома. А ты меня без ножа зарезал.

Семен закрылся простыней с головой. Софа молча и потерянно смотрела на мужчин.

— Буду полицию вызывать, — сказал Нюсик.

— Не надо полицию, — сказал Семен.

— А что надо?! В тухес тебя поцеловать?!

Если не украдут сбережения собственные дети, то украдет государство. Оно жадное и ненасытное. Такие дела. Нюсику бы радоваться, что деньги украл свой: Семен взял то, что для него сберегал Нюсик. Но поторопился, подлец — возможно, из-за презрения и ненависти к отцу, круто изменившего его жизнь. Ненависть Софы к мужу на немецкой земле, болезненная, беспричинная, как инфекция, возможно, заразила сына. Вспышки гнева перекашивали ее лицо, зрачки — будто горящие угли, губы припадочно танцевали, вот-вот слюна извергнется из вулкана Софа. Но она не воровала деньги, а ее сын всегда хотел выпрыгнуть из штанов… Ни ростом, ни оценками, ни силой он никогда не мог похвастаться, и он деньгами завоевывал место под солнцем. Весь в отца! Нюсик с детства брал все, что плохо лежало. Но он не попадался. То-то и оно. Нюсик не попадался и в супермаркете, где прятал в карманы то головку чеснока, то лимон, то огурец. Привык уходить не с пустыми карманами. На день рождения Ривы Ароновны он выложил на стол ломтики копченой говядины, шоколад, сыр.

— Тю! — сказала Софа, — тебе деньги некуда девать?

— Живем один раз, Софа, а у твоей мамы сегодня день рождения. Для меня это как Седьмое ноября — красный день календаря.

Рива Ароновна уже не вставала на ноги, угасала на полу, у балконной двери на матрасе под одеялом. Софа кормила ее манной кашей, становясь на колени.

— Мама, смотри, на твой день рождения какую рыбу принес Нюсик.

— Эта самая дорогая рыба — масляная. Вы жарили ее в Пятихатках?

— Я покупала на базаре тюльку. Во-от такая — с палец. Жирная и вкусная. Ты помнишь, Софа, тюльку?

— Я покупаю мойву.

— Стоило улетать в Германию, — усмехнулся Нюсик.

— Иосиф, — вдруг обратилась старуха к Нюсику, — похорони меня с папой.

Ее покойного мужа звали Иосифом. Он был военным летчиком, и погиб уже после войны.

Первое время Нюсик поправлял ее. Потом привык.

— Иосиф!

— Да, Рива.

Она угасала.

Однажды Софа так укутала ее, что старуха тихо скончалась.

Раввин — израильский хаббадник, — заломил цену за похороны, и покажите ему метрику Ривы Ароновны…

— С ума сойти, — сказала Софа, — у нее только партбилет.

— Она просила похоронить ее с папой.

— Пятихатки? Это еще дороже.

— Урну можно отвезти бесплатно.

— Через крематорий?

— А шо такое? Китайцы своих сжигают.

— Раввин сволочь.

— А то!

— Стыдно, — всплакнула Софа.

— Стыдно, когда сын грабит отца.

В безлюдном зале морга стояло два гроба с одинаковыми старушками в белых платочках. Одна из них была Рива.

— В крематорий можете не ехать. Мы доставим урну вам на дом.

Это решило все.

Это было приглашение на костер.

Изо дня в день Нюсик сталкивался с урной Ривы, которую Софа поставила на сервант в гостиной.

— Другое место унизительно для мамы.

Нюсику едва ли не еженочно снилась Рива. Днем он вспоминал сон, и это мешало искать пивные банки.

Что до Семена, то он однажды исчез вместе с урной. Он укатил на «Опеле» в Пятихатки, где мало что изменилось, ну разве что на месте еврейского кладбища устроили гаражи. И теперь нужно было ехать в Чернобыль на могилу прадеда Арона, отца Ривы. Она как в воду глядела.

— Господи Боже ж мой, из Германии привез бабушку, — качал головой старый чернобылец, обхватил впалые щеки, пряча ненужную улыбку.

Семен укрепил на бетонной плите Арона Чернобельского урну Ривы и обложил ее тяжелыми камнями.

— Треск какой… — сказал Семен.

— Это кузнечики… или твой дозиметр?

— Здесь все трещит. Долго будет трещать?

— Тысячу лет, — сказал старик. — Вот сколько лет земля будет убивать человека.

— А другая живность живет.

— Все имеет право жить на этой земле, а человек — нет.

— Ну, почему-то мне кажется, человек приспособится.

— Земля укоротила жизнь человеку

Семен сфотографировал могилу прадеда, и они ушли с кладбища. По дороге Семен сфотографировал брошенные вертолеты, грузовики, бульдозеры. Семен залез в бульдозер — он наполовину разобран. Кругом заросшее поле.

Железнодорожные составы навечно застряли на станции. Ржавые корабли из речпорта уже не пойдут по Припяти. В зоне нельзя касаться предметов и растений, садиться на землю, курить на открытом воздухе, перемещаться на транспорте без крыши — пыль страшна.

Но на самом деле все можно.

Зона — это две с половиной тысячи квадратных километров. Пропуск в зону — бутылка коньяка. Воровство здесь в порядке вещей.

— Не у каждого есть такие возможности, как у меня, — хвастался на прощание старик.

Смеркалось, фотоаппарат был уже почти бесполезен, и Семен просто смотрел на станцию: высокая труба над третьим блоком, низкая — над четвертым, одетым в серый саркофаг, аккуратные первый и второй.

Чувства опасности здесь нет. В окрестностях Чернобыля сейчас не так-то просто «схватить дозу».

Чернобыль был раем до СССР, до России, до Украины.

По переписи 1765 года в Чернобыле было 96 еврейских домов и жило 696 евреев — среди них Менахем Нахум Тверской, основатель Чернобыльских цадиков.

У цадика-папы сын тоже стал цадик. Мордехай. Такие дела.

Мордехай сколотил двор — посещали приверженцы из ближних мест и издалека, даже из Польши, если не враки, конечно. Мордехай установил маамадот — налог в пользу двора Мордехая.

Ну, не в пользу бабы Мани-молочницы или биндюжника Муни. То-то и оно.

Через сто лет в Чернобыле уже проживало 6559 евреев, 3098 старообрядцев и 154 поляка. Пять синагог, три церкви и костел, плюс женское еврейское училище и еврейская богадельня. И стал Чернобыль мировым центром хасидизма.

Только в 1920 году цадики (потомки Мордехая) молча сбежали через Польшу в Нью-Йорк. Америка. Америка.

Оставшихся евреев Чернобыля нацики расстреляли.

Прошло еще полста лет. Остались лишь пять могил цадиков.

Народная молва связывает взрыв ядерного реактора не с экспериментом физика-придурка, а с надругательством антисемитов над могильным склепом цадика…

Сегодня самоселы собирают в лесах грибы — не страшно жить и вести хозяйство. Каждый год пяток самоселов умирает — от старости. Молодым здесь не место.

В Чернобыле встречали субботу хмельные счастливые хасиды:

асадер ли сидусо

бе цафро ди шабато

ва язмин бо-оашто

тико кадишо

ни-найно

ни-найно

ни-най-а-а

а-я-яй!

Временно хмельные и счастливые.

Жизнь вообще временная. Дороги полопаются, здания упадут, все поглотит лес.

И будет, как было…

Первомай в Пятихатках выдался ветреный и солнечный, как и десять лет назад, и на невспаханных полях нет-нет и блеснет снег, и было это все для Семена как в первый раз. Он влюбился в черноглазую девушку. Майская земля зазеленела, а девушка забеременела и родила мальчика, и назвали его Дрон: не то Андрей, не то Арон.

Семен открыл чернобыльский аттракцион: он возил любителей экстремальных ощущений в зону отчуждения.