Трубадур

Иван Быков

«Трубадур» – первая часть фэнтезийного триптиха-саги. Сага равнины. Равнина, что раскинулась вдоль Немого хребта. Равнина, где сбываются мечты, где пересекаются миры. Равнина, что рассечена надвое Радужной Стеной. Равнина, где слово весит больше, чем золото, и может быть опаснее, чем нож. Пусть читатель сам решает, что такое сага равнины: плачь о безысходном будущем или жизнеутверждающая песнь о высоком предназначении человека. «Трубадур», «Жрец», «Военком» – три части одного целого.

6

Дом Любы оказался последним в ряду почти одинаковых домов на мощенной улице. Дальше мостовая переходила в узкую тропу, на которой двум людям было не разминуться. Тропа взбиралась по склону холма к облаку мрака. Саму башню можно будет различить во мгле только с середины склона — так объяснила Люба. Трубадур невольно засмотрелся, как женщина, высоко взметнув носки сапог, нисколько не заботясь о длине клетчатой юбки, с грацией сфинкса покидает мобиль. Люба заметила завороженный взгляд.

— Говорю же: не стоит торопиться с визитом к Бухгалтеру, — улыбнулась она. — Проходи, дверь не заперта. Мы здесь не очень-то заботимся о сохранности личных вещей.

Шагнув за порог, Трубадур что-то задел ногой. По полу было разбросано множество неразличимых в сумерках предметов, Трубадур чуть не споткнулся об один из них. Голень, прокушенная щенком дикого пса, боднула тупой болью. Трубадур невольно застонал.

— Обувь, — так Люба объяснила шуршание подбитого предмета по полу. — У меня ее много. Ботинки, сапоги, тапки. Некоторое время назад в Городе жил Сапожник. Из тех чудаков, что держатся за свою профессию, не хотят менять имя. Долго жил, но здесь для всех исход один.

— Как и везде, — равнодушно заметил Трубадур, закусив губу, — боль в ноге только начала отступать. Трубадур мысленно поблагодарил Ворчуна за его таблетки.

— Как и везде, — чуть подумав, согласилась Люба. — Есть еще туфли на каблуке. Вот они мне достались не от Сапожника. Они — наследие одной милой Шлюхи. Так ты меня назвал, когда впервые увидел?

— На равнине так хвалят женщин, — смутился Трубадур. — За красоту. За желание, что вызывают в мужчинах.

— Я вызываю в тебе желание? — хитро прищурилась Люба, но тут же ее голос в мерцающих сумерках комнаты снова стал ровным. Она вернулась к теме. — Одежды тоже много. И белье есть. Я его не люблю носить, но оно у меня есть. Иди осторожно, смотри под ноги. Комната на первом этаже — для гостей. Кухня тут. Вон туалет, там же теплая вода, утром нагрела, думаю, еще не успела остыть. На втором этаже — спальня и мои шкафы с вещами.

Туалет оказался кстати. Крохотное помещение было без окон, поэтому дверь Трубадур не закрывал, чтобы блики из общей комнаты обрисовывали хотя бы контуры нужника. В полутьме Трубадур не сразу понял, что роль сточной дыры здесь выполняет стул специальной конструкции. На щелчок ногтем по ободку стул отозвался стеклянным звоном. И холод по ногам тоже пошел стеклянный. Хрупкая вещь, Трубадур старался быть осторожным и двигаться медленно. Присел, расслабился и, сам не заметив этого, задремал, спустя всего мгновение.

— Черпак и бак с водой по правую руку, — разбудил его голос Любы; голос звучал из комнаты.

Бак был теплым — под ним еще тлели угли. Пол покрыт таким же булыжником, как и мостовая на улицах Города. Трубадур подумал и, не спрашивая разрешения, разделся догола. Когда он опрокинул на голову первый черпак почти горячей воды, Люба, услышав плеск, крикнула:

— На рукомойнике возьми кусок мыла.

Трубадур послушался. Такого ароматного мыла он не держал в руках даже в Столице. Мыльные струи не превращались в озеро под ногами: в полу было проделано специальное отверстие для стока воды, а шершавые булыжники были пригнаны с едва заметным уклоном в сторону стока. На стене Трубадур нашел крючок, на крючке — отрез мягкой ткани. Он промокнул тканью плечи, после чего обмотал отрез вокруг бедер.

Одежда задубела от дорожной пыли, надевать ее на чистое тело не было никакого желания. Он перекинул рубаху, штаны и куртку через локоть. Нужно будет постирать завтра. А когда заработает немного медяков на площади, то обязательно сходит в лавку Стервятника за новой одеждой. Или без денег пойдет утром, Стервятник же обещал поверить в долг. Хотя какой Стервятник? Люба сказала, что он ушел за Ворота. Кому теперь принадлежит лавка? И поверит ли в долг новый ее хозяин?

Света стало больше. Теперь в комнате пылал примкнувший к стене кирпичный очаг. Дым уходил в трубу, что пряталась в стене. В некоторых поселениях на равнине обустраивали такие очаги. Обогревать дома не было необходимости — в узкой «живой» полосе между горами и пустошью не бывало слишком холодно, а соломенные крыши и глиняный пол неплохо спасали от жары.

Бывало, правда, слишком мокро — во время едких ливней — но изредка, не чаще раза в год, и ненадолго, всего на день-другой. Зима — так называли жители поселений период дождей. Зимой земля отдыхала после сбора урожая, сеять начинали только дней через двадцать после очередного ливня. Так что огонь в доме был нужен только для того, чтобы готовить еду под крышей в те дни, когда опасно переступать порог. Сложить из камней очаг было хлопотно, да и толку от него выходило едва-едва. Такие очаги были диковиной, но Трубадур все же видел один по дороге.

Теплые блики огня в нише одержали победу над холодным мерцанием Радужной Стены. Уютно трещали горящие дрова. Напротив очага по центру комнаты стоял приземистый и роскошно широкий мягкий диван. Люба забралась на него с ногами, сапоги были небрежно сброшены на пол. Женщина смотрела на языки огня. Когда Трубадур появился в комнате, она улыбнулась ему, не отрывая взгляда от очага.

— Спрашивай, — велела Люба.

— Кто такие чери? — Трубадур задал этот вопрос еще в мобиле, но Люба не ответила, потому что они как раз подкатили к дому.

— До всех Эпох на равнине жили большие звери, чем-то похожие на сфинксов: такая же крадущаяся грация, мягкие лапы, острые когти и большие клыки, — начала Люба после некоторого раздумья.

— Я знаю, — кивнул Трубадур. — Отец рассказывал мне. Они жили возле человеческих селений, воровали скот и детей. Их называли по-разному: львы, тигры, пантеры…

— Какое удовольствие говорить с Трубадуром, — Люба наконец оторвала взгляд от огня и подарила собеседнику улыбку. — Только так называли разных зверей. Они даже обитали в разных частях… равнины. Тигры жили в областях, что находятся восточнее…

— Ближе к голове Дракона, — кивнул Трубадур с пониманием.

Люба запнулась и некоторое время не могла подобрать слова.

— Пусть так, — наконец согласилась она. — Ближе к голове Дракона. Львы же населяли южные области.

— Там пустошь, — нахмурился Трубадур.

— Прежде все было иначе, — вздохнула Люба. — Львы были цвета равнинной земли, а тигры — словно цветы жгучеголовки и с черными полосами по телу. Львы и тигры даже могли иметь совместное потомство, если бы встречались. Но они жили в разных местах, поэтому их встречи были крайне редки. А уж если в результате таких встреч появлялось потомство, то это можно было бы назвать чудом. Подкинь дров, будь добр.

Трубадур с радостью выполнил это простое поручение. Стоять у спинки дивана без дела ему было неуютно. Хотелось как-то отблагодарить хозяйку дома, сделать для нее что-нибудь полезное — вот хотя бы подкинуть дров в очаг. Люба где-то на полу, из-под дивана, раздобыла пузатую бутылку и пару стаканов. Из бутылки, не вставая, разлила по стеклянным стаканам ароматную жидкость песочного цвета.

— Виски, — ответила она на вопросительный взгляд Трубадура. — Очень крепкий эль. Самогон.

— На каких травах? — спросил Трубадур с видом знатока.

— Нет там никаких трав, — Люба протянула стакан. — Только ячмень да солод. Древний напиток. Не лей сразу в горло. Возьми его «на нос», — и Люба показала, как брать виски «на нос».

Трубадур послушно засунул нос в стеклянную посуду. Пахло спиртом, дымом, землей и много чем еще. Люба лукавит — есть там какие-то травы, целый букет, разнотравье.

— И если случалось такое чудо, — продолжила Люба, пока Трубадур брал виски «на нос», — если у льва и тигрицы появлялось дитя, то его называли лигром. Лигр — это плод любви льва-самца и самки тигрицы. Двойственная природа, от двух разных начал. Чери у Ворот — они такие же — смешение видов.

— Наполовину человек, наполовину зверь? — догадался Трубадур.

— Нет, — Люба покачала головой. — Не совсем. Черь не зверь. Даже наполовину. Но и не человек. Ни то, ни сё, понимаешь? После Большого Несчастья наш мир пытался справиться с последствиями и стал выкидывать странные штуки. Может, чери — результат этих попыток.

— Они пришли с той стороны Немого хребта? — решил Трубадур. — Или со стороны равнины?

— Никто не знает, откуда они пришли, — ответила Люба. — Некоторые говорят, что они пришли с той стороны Радужной Стены. Только вопрос, зачем они бьются каждую ночь в Ворота, пытаясь прорваться обратно. Наш Город существует так давно, что уже обзавелся собственными преданиями. Не теми, которые вы, Трубадуры, исполняете на сельских площадях, а своими, для, так сказать, внутреннего пользования.

— В городе есть свой Трубадур?

— Нет, мы не поем песен, не ревнуй, — Люба подавила смех. — Мы просто говорим друг с другом. Прежде это называлось «распускать слухи». В местных сказаниях-слухах свои герои. Мы говорим о Воротах, о Радужной Стене, о черях, об Анкетной башне, о Бухгалтере.

— Расскажи! — потребовал Трубадур.

— Всему свое время, — мягко сказала Люба. — Кое-что ты совсем скоро поймешь сам, что-то расскажу я, но большую часть никто из нас не поймет никогда. Или поймет по-своему. У каждого своя история. Многие из них — заведомо выдуманные. Ты расскажешь мне свою. Я послушаю с удовольствием. Мы всегда внимательно выслушиваем новоприбывших, таких, как ты, — все местные когда-то пришли в Город, проделав длинный путь, каждому интересно знать, что изменилось в оставленном мире.

— Что же изменилось за последние годы? — спросил Трубадур.

— С момента моего прибытия до твоего появления в Городе? Ничего не изменилось, — ответила Люба. — Сколько бы не приходило новых людей и новых черей. Думаю, и ты не расскажешь мне ничего восхитительно нового.

— Чери тоже рассказывают свои истории? — удивился Трубадур.

— Чери не говорят с людьми, — призналась Люба. — По преданиям, вначале равнину рассекла Радужная Стена. Спустя годы в стене разверзлись Ворота. Либо Ворота существовали изначально, просто их нашли не сразу. Трудно судить, это случилось очень давно, еще в Эпоху Воюющих Банд. Или того раньше — в Эпоху Торговли. Так гласят легенды, но разве легенды можно назвать точным источником информации?

— Других нет, — отозвался Трубадур.

— Других нет, — согласилась Люба. — К Воротам потянулись люди. Вырос Город. А кто-то говорит, что Город был здесь до всего, даже до самой Стены. Кто-то верит, что Город возник по воле Жрецов из горного Храма в Эпоху Руин. Иные считают, именно чери отстроили наши дома и вымостили наши улицы. Но, скорее всего, чери появились в Городе много позже. Им нет дела до людей, до человеческих строений. Их царство за городской чертой — и со стороны хребта, и со стороны равнины. Они живут в сквотах — общих домах. Каждый вид — в своем сквоте. Мы туда не ходим.

— Опасно? — спросил Трубадур.

— Нет, не опасно, — вздохнула Люба. — Жутко. Бредешь между ними, словно в долине теней. Или наоборот — словно ты сам тень. Словно тебя нет. Чери занимаются своими делами, даже не смотрят в твою сторону. Обратят внимание, только если крикнуть прямо в уши. Или что там у них? Или если толкнуть… в плечо. Но трогать опасно — шарахаются, будто ты вырос из-под земли. Могут и махнуть… конечностью. Стервятник как-то полюбопытствовал, вот и получил в грудь от меховщика, еле уполз и потом долго синий ходил, никакие таблетки и мази от ушибов не помогали. А меховщику хоть бы что — двинул лапой и дальше ест.

— Меховщик? — переспросил Трубадур.

— Мы особо не мудрствуем, называем их, как видим, — пояснила Люба. — Порос мехом — значит меховщик…

— Я заметил таких у Ворот! — вспомнил Трубадур. — У них еще очень длинные руки и большие глаза навыкате. На вид весьма добрые… существа.

— Добрые, — усмехнулась Люба. — Ворчун в трактире собирает рассказы о черях. В одной такой истории меховщик надвое разрывает броневепря, что отбился от стада и случайно оказался рядом с их сквотом. И этому рассказу можно верить.

— Жуть! — Трубадур передернул плечами, очень ярко представив себе эту картину: маленьких лохматый человек, запустив длинные пальцы меж пластин, разрывает надвое бронированного зверюгу и смотрит на кровавые половинки большими добрыми глазами.

— Если круглый и раздутый — значит, пузырь, — продолжила Люба. — Худой, как кочерга для очага, — значит, жердь. Еще есть прыгуны…

— Прыгают? — догадаться было не трудно.

— Прыгают, — подтвердила Люба. — Только не вверх и не вбок. Прыгают с места на место. Вот он стоит прямо перед тобой, а через миг он уже исчез и не знаешь, где появится.

Трубадур вспомнил, что видел в толпе и этих. Он еще сравнил их с тенями, неведомым ночным ужасом равнины.

— А как вы называете гладких и скользких? — спросил он. — с плоскими головами и широкими пастями?

— Называем пиявками, — сразу поняла Люба, о ком спрашивает Трубадур.

— Похожи, — согласился собеседник. — Трудно поверить, что равнина так изменила людей.

— Может, и равнина, — Люба долго смотрела в пустой стакан, потом плеснула себе еще, а когда Трубадур протянул свой стакан, плеснула и Трубадуру. — А может, и что другое.

— Что же? — Трубадур честно задумался, что же так могло переиначить человеческий облик, кроме Большого Несчастья и его последствий на равнине.

— Чери не обязательно должны были меняться, — после молчания сказала Люба. — Почему мы, люди, всех меряем на свой лад? Вот посмотри на тех же пиявок. (Трубадур сделал вид что он внимательно смотрит на пиявок, Люба грустно улыбнулась). Наверняка, они пришли к Воротам из мира, где очень много воды. Их тела приспособлены для воды, разве что нет плавников и хвостов. Можно ли представить в нашем мире место, где так много воды? Чистой воды, в которой можно жить?

— Есть легенды про огромный океан, — напомнил Трубадур. — Про бескрайнюю водную гладь от края и до края. И на глади сей стоит город плавучий, а под гладью сей живет зверь могучий. Имя тому зверю — кит.

— Слышала я эту песню, и не раз, — отмахнулась Люба. — Город плавучий да кит могучий — это картинки из нашего прошлого, а все эти люди-пиявки да люди-жерди — они не оттуда. Вернее, не так… — Люба задумалась. — Словно у нас с ними разное прошлое.

— Разное прошлое? — совсем запутался Трубадур.

— Может, Большое Несчастье людей тут ни при чем, — Люба напустила еще больше тени. — Может, чери пришли к Воротам, спасаясь от своих Больших Несчастий.

— Если выпью еще немного, то, наверное, начну тебя понимать, — Трубадур беспомощно пожал плечами. — Почему они штурмуют Ворота? Легенды повествуют, что вход открыт каждому…

— Кто побывал в Анкетной башне, — закончила Люба. — Вот только Анкетная башня открыта исключительно для людей, а чери, как я уже говорила, не совсем люди. Им туда хода нет.

— Но зачем тогда каждую ночь они штурмуют Ворота? — повторил Трубадур. — Если все равно пройти не могут?

— Кто знает? — Люба вздохнула устало и глубоко. — Значит, есть какой-то шанс, есть какой-то смысл. Чери вполне разумны. Может, поразумнее нас. Некоторые носят одежду, некоторые едят с тарелок, разговаривают друг с другом, на свой манер. Ими движут не только инстинкты. Разве что внешний вид отличает их от людей. И все равно каждый вечер они выходят к Радужной Стене и не теряют надежды проникнуть за Ворота.

— Мой отец… — начал Трубадур, но тут же себя поправил. — Приемный отец рассказывал мне одну историю. Из древности. Якобы некий человек вознамерился обмануть саму Смерть…

— В этой истории Смерть — это отдельный персонаж? — серьезно спросила Люба. — Умеет говорить, решать и осязаемо взаимодействовать с людьми?

— В древних историях всегда так, — подтвердил Трубадур. — Если сказитель захочет, то и звери будут говорить, и Солнце спуститься на равнину поболтать с человеком, и сама Смерть будет пить эль в сельской таверне.

— Поняла, — Люба кивнула. — Так что там с этим человеком? Удалось ему ввести в заблуждение столь изощренную собеседницу?

— Поначалу удалось, — ответил Трубадур. — Он то ли усыпил ее, то ли одурманил, опоил, то ли околдовал словами, то ли каким-то чудом отправил за Немой хребет.

— Не думаю, что за Немым хребтом Смерть обнаружила бы что-то новое, — усмехнулась Люба. — Так просто от нее не отделаешься. Вполне вероятно, что у нее там дом.

— Вот и у человека этого не вышло, — сказал Трубадур. — Но на некоторое время Смерть перестала выполнять свою работу. На равнине перестали умирать люди. Однако все взаимосвязано. Если никто не умирает, то никто и не рождается. Прервалась смена поколений.

— Кто-то уходит, кто-то приходит, — задумалась Люба.

— В наказание за такое коварство Смерть лишила этого человека своей милости. Он утратил возможность умереть, — продолжил Трубадур.

— Страшное наказание, — сказала Люба шепотом, без тени улыбки.

— И еще он должен был толкать камень по склону горы вверх, но у самой вершины камень срывался и катился вниз, — закончил Трубадур. — Звали этого человека Сизиф. Чери у Ворот похожи на Сизифа — тоже занимаются бесполезным делом.

— Кто-то ушел, кто-то пришел, — повторила Люба. — Не уверена, что толкать камень — это бесполезное дело. Кто знает?..

— Я прикрою окно? — спросил Трубадур. — Ночной ветер задувает огонь в очаге, а гул от Ворот не даст нам уснуть.

— Пора спать, — согласилась Люба. — Моя спальня наверху.

Трубадур затворил оконную створку, в комнате сразу стало тихо, лишь треск поленьев в очаге, скорее, создавал покой, чем нарушал его.

— Лягу на этом диване, — сказал Трубадур. — После камней равнины диван для меня — просто роскошь.

— Как знаешь, — Люба не стала спорить, настаивать и звать. Она встала, потянулась и, чуть шатаясь, направилась к лестнице. — Моя спальня на втором этаже, — повторила она на третьей ступеньке.