Поручик Ржевский и дамы-поэтессы

Иван Гамаюнов (2024)

Осенью 1826 года поручик Ржевский приезжает в Тверь, чтобы быть шафером на свадьбе девицы Тасеньки. Предсвадебные торжества проходят чинно и прилично. Даже мальчишник устроить нельзя, поэтому поручик скучает.По счастью, проездом в Твери оказывается давний друг Ржевского — поэт Пушкин. Вместе можно отлично гульнуть, но все планы рушит кража. Из номера гостиницы, где остановился поэт, похищена рукопись стихотворения «Во глубине сибирских руд…» Стихи вольнодумные, и если они окажутся не в тех руках…Надо скорее выяснить, кто похитил рукопись, а затем без шума и скандала вернуть законному владельцу, но Ржевскому обойтись без шума и скандала, как всегда, очень трудно. И даже помощь Тасеньки, девицы умной и дальновидной, вряд ли спасёт от неприятностей.

Глава вторая,

в которой выясняется, что русская литература подверглась страшной опасности

Воспеть ноябрь так, как это сделал Пушкин, у Ржевского, конечно, не получилось бы. И всё же поручик, сидя в коляске, которая бодро катила по улицам Твери, мыслил поэтическими образами. Ему казалось, что здания, стоя по разные стороны улицы, призывно смотрят друг на друга. Деревья казались до неприличия голыми. Колесо телеги, проехавшей мимо, скрипело так, будто повизгивало от страсти. «Тьфу ты! Опять мерещится всякое», — подумал поручик.

Наконец коляска подкатила к кованым воротам большого особняка, выкрашенного полинявшей голубой краской. Тасенькины родители наняли этот дом на нынешний осенне-зимний сезон. Обычно они проводили холодные месяцы в Москве или Петербурге, но раз уж было решено, что свадьба Тасеньки должна состояться именно в Твери, пришлось обосноваться здесь.

На крыльце, закутанный в осенний плащ, стоял Тасенькин жених — Петя Бобрич — и как раз готовился позвонить в дверной колокольчик.

— Подождите меня, Пётр Алексеевич! — крикнул Ржевский, на ходу выскакивая из коляски. — Вместе пойдём.

Петя прикусил нижнюю губу, отчего фамильное сходство Бобричей с бобрами стало особенно заметным.

— Где же вы были, Александр Аполлонович? Вам бы надо явиться раньше меня, а не позже.

Ржевский задумался:

— Вам, в самом деле, интересно, где я был? Могу рассказать, но на это уйдёт четыре минуты.

— Четыре минуты! — в ужасе воскликнул Петя Бобрич. — Мы и так на две минуты опаздываем.

— Тогда нечего спрашивать, где я был, — поручик пожал плечами и вслед за Петей поднялся по широким ступеням.

Гипсовые гиганты, прилепившиеся к стене справа и слева от двери, как всегда, смотрели пристально. Они лишь делали вид, что поддерживают балкон над парадными дверями, а на самом деле, склонив головы, разглядывали каждого посетителя и будто спрашивали: «Ну что? Опаздываете?»

Петя позвонил в дверной колокольчик.

— Вы всё шутите, Александр Аполлонович, а между тем вам известно, что хозяйка этого дома ценит пунктуальность.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Ржевский. — Тут строго, как в казарме.

Хозяйкой дома была княгиня София Сергеевна Мещерская — Тасенькина матушка. Княгиня отличалась высоким, почти гвардейским, ростом и всегда носила белый чепец, будто это униформа, которую нельзя менять. В быту София Сергеевна придерживалась строгой дисциплины, а в разговоре, даже светском, всегда рубила с плеча.

Эта привычка рубить словом вызывала в окружающих ужас и восторг — Софию Сергеевну боялись и любили. Боялись те, кто становился предметом её резких суждений, а любили те, кто предметом таких суждений пока не стал.

Лишь об англичанах и всём, что касалось Англии, княгиня София Сергеевна говорила тепло и без колкостей. За это её называли «англоманка». Правда, Ржевский, впервые услышав это слово на обеде у Мещерских, поначалу ничего не понял.

— Мама у меня англоманка, — сказала Тасенька, рассказывая Пете и Ржевскому о своих родителях.

— Англоманка? — встревожился поручик. — Это вроде лихоманки? Болезнь серьёзная?

— Болезнь? — удивилась Тасенька. — Нет, вы не так поняли.

— Значит, вы не больны?

— Я? — снова удивилась Тасенька.

— Но вы сказали: «Мама, у меня англоманка».

— Я сказала, что у меня мама англоманка.

— Значит, болеет ваша матушка? — сочувственно спросил Ржевский.

Тасенька помотала головой.

— Нет. Если я говорю, что матушка — англоманка, это значит, что она без ума от английской культуры и традиций.

— Без ума?

— В хорошем смысле, — терпеливо пояснила Тасенька. — Англомания — здоровое увлечение, оно не опасно. Если, конечно, знать меру. И почти не заразно.

— Почти? — снова встревожился Ржевский.

По счастью, княгиня София Сергеевна, присутствовавшая за столом, не обиделась, а лишь рассмеялась английским смехом:

— Хо-хо-хо! Болезнь! Надо же!

Князь Иван Сергеевич Мещерский, Тасенькин отец, тоже был по-своему без ума. Без ума от швейцарских сыров. Даже голова князя напоминала головку сыра на белой салфетке — круглое лицо бледно-жёлтого цвета, которое опиралось щеками на белый воротничок.

Иван Сергеевич в своём безумстве зашёл так далеко, что устроил в родовом имении сырный завод, выписал из заграницы швейцарца-сыровара и швейцарских бурёнок. А когда у Мещерских бывали гости, князь старался накормить всех сырами до отвала и светские разговоры вёл только о сырах.

— Вы уже пробовали наш сыр? — спрашивал он нового знакомого. — Вы положили себе мало сыра! — замечал князь гостю во время застолья. — Возьмите с собой в дорогу кусочек, — предлагал Иван Сергеевич при прощании.

Даже Ржевскому, который жил всего в нескольких минутах езды от дома Мещерских, князь однажды пытался дать в дорогу кусок сыра, но княгиня София Сергеевна спасла поручика, а затем, верная привычке рубить словом, пожаловалась на мужа:

— Двенадцать лет назад увлёкся сыроварением, и с тех пор я будто вдова. Ничем не занимается кроме сыра. Двенадцать лет назад я всё-таки успела забеременеть Марией, нашей младшей дочерью. В положенный срок она родилась, но с тех пор у нас с мужем больше не было детей. Думаете, это совпадение? Нет, это не совпадение, это сыроварение. — Княгиня пристально посмотрела на поручика: — А вы говорите «англомания»! Сыроварение, как оказалось, куда опаснее для семейной жизни.

С того времени, как Ржевский познакомился с Тасенькиными родителями, прошло чуть менее трёх недель. И вот поручик снова явился к Мещерским, сопровождая Тасенькиного жениха на очередной обед.

На то, чтобы отдать швейцару лишние предметы гардероба и подняться по широкой парадной лестнице, ушло три минуты, поэтому Ржевский и Петя в итоге опоздали на пять минут. Когда оба вошли в залу, остальные собравшиеся уже готовились сесть за большой овальный стол, блиставший фарфором и хрустальной посудой, в которой отражались огоньки многочисленных свечей. В ноябре даже днём в комнатах было сумрачно.

Как и следовало ожидать, хозяйка дома строго кашлянула, а затем отчеканила на английском что-то вроде «джентльмен юлит», но поручик уже знал, что это значит «господа, вы опоздали».

— Ю а лейт, — уже более членораздельно повторила княгиня Мещерская.

— Да, юлим немножко, — согласился Ржевский. — Мы уж это… мусори… то есть сори… то есть сожалеем.

Петя грустно вздохнул, однако сразу повеселел, когда Тасенька ободряюще ему улыбнулась.

Меж тем Тасенькина бабушка — старушка Белобровкина, без которой не обходилось ни одно предсвадебное мероприятие — подала голос:

— Помню, когда я молода была, за мной сам Казанова ухаживал. И вот однажды условились мы о свидании ночью в саду. Я пришла, а Казанова опоздал. — Слово «опоздал» старушка произнесла с нажимом и продолжала: — Я ему говорю: «Коли в другой раз опоздаешь, можешь вовсе не приходить».

— А он? — спросил Петя.

— Перестал приходить? — спросил Ржевский.

— Нет, не перестал, — ответила Белобровкина. — И опаздывать не перестал. Но каждый раз извинялся так… приятно. — Старушка томно вздохнула. — Я тогда решила: «Пускай опаздывает». Но для виду, конечно, сердилась.

Тасенька лукаво посмотрела на бабушку, а затем — снова на Петю. Тот повеселел ещё больше, но этот обмен взглядами был прерван генералом Ветвистороговым, которого Тасенькины родители уговорили стать посажённым отцом на свадьбе:

— Что-то вы, молодёжь, совсем позабыли о нас, старших. Не кланяетесь даже.

Петя церемонно поклонился всем присутствующим, а Ржевский, делая то же самое, с грустью отметил для себя, что генеральши Ветвистороговой среди гостей нет. В конце сентября она родила генералу очередного мальчика и с тех пор ещё не вполне оправилась, поэтому редко ездила в гости.

Нынешней осенью поручик, оказавшись в Твери, сразу вспомнил, что в декабре прошлого года имел с генеральшей скоротечный роман. Конечно, Ржевскому поначалу явилась мысль: «А вдруг снова повезёт!» Но стоило нанести один визит в дом генерала, и сделалось ясно, что никакого «вдруг» не случится.

— Вы уже сделали для меня всё, что могли, — таинственно сообщила поручику генеральша во время чаепития, когда муж отлучился в другую комнату.

— Ну что вы! — возразил Ржевский. — Ещё далеко не всё! Я могу ещё.

— Нет, не можете, — твёрдо ответила Ветвисторогова.

— Почему вы так думаете? — продолжал возражать поручик. — Если вам кто-то сказал, что Ржевский больше не может, то это бесстыдная ложь и наговоры.

— Я охотно верю, что вы способны осчастливить многих дам, — произнесла генеральша. — Но для меня вы уже достаточно сделали. Я и так счастлива. Кстати, мой сын — рыжий. Прямо как вы. Не скрою, что поначалу это давало пищу для сплетен. Однако прапрадед моего мужа тоже был рыжий.

— Не понимаю, — Ржевский состроил жалобную мину, ведь он и вправду не понимал, почему генеральша не хочет продолжать роман.

— Что ж. Тогда пусть это останется для вас загадкой. — Ветвисторогова пожала плечами.

«Да, осень — неудачное время для амурных дел, — подумал тогда поручик. — Дамы осенью ничего не желают».

* * *

Пусть, к прискорбию поручика, на обеде не было генеральши, но зато присутствовала другая дама. Брюнетка с довольно пышными формами — женщина той степени зрелости, когда вот-вот начнёт вянуть. К тому же бездетная вдова.

Казалось бы, в её положении следовало вкушать радости любви, пока ещё возможно, но дама эта, как и многие подобные ей, поступала ровно наоборот. Несмотря на то, что сроки траура и полутраура давно прошли, она носила только тёмные платья, и вообще ограничила себя строгими правилами, от которых сама же страдала, так что на её лице, как и у большинства подобных особ, сохранялось выражение смутного недовольства. Губы чуть поджаты, брови чуть сдвинуты, взгляд колючий.

Её звали Анна Львовна Рыкова. На Тасенькиной свадьбе она исполняла роль посажённой матери, и получилось это вовсе не случайно. Тасенькины родители долго уговаривали Анну Львовну оказать им честь, ведь эта дама занимала в тверском обществе особое положение. Она уже много лет возглавляла местный поэтический клуб — организацию очень влиятельную.

Поначалу двери клуба были открыты для всех, кто принадлежал к дворянскому сословию, но под началом Анны Львовны это сообщество стало чисто женским. Мужчины покинули его, и казалось, что клуб захиреет, но случилось иначе — он вступил в пору своего наивысшего расцвета!

Сделавшись чем-то вроде женской масонской ложи, куда мужчины не допускались, клуб обрёл в городе огромное значение — начал влиять на сферы, никак не связанные с поэзией. Если в недрах клуба рождалось мнение, то уже на следующий день (в крайнем случае, через два дня) это мнение начинали разделять многие тверские дамы. Даже те, которые в клубе не состояли. А через них мнение быстро овладевало умами мужской части города.

Тасенькину репутацию, подпорченную прошлогодней историей с Ржевским, нельзя было восстановить одной лишь вестью о свадьбе с младшим Бобричем. Требовалась помощь Анны Львовны, дабы известие хорошо приняли.

Конечно, Тасенькина матушка, княгиня Мещерская, тоже заметно влияла на умы благодаря своей привычке говорить прямо, но это не шло ни в какое сравнение с могуществом председательницы поэтического клуба. Перед Анной Львовной княгиня Мещерская преклонялась и всегда говорила о ней с теплотой — так же, как об англичанах и Англии.

Семейство Бобричей, понимая значение этой дамы-поэтессы, тоже трепетало перед ней. Глава семейства, Алексей Михайлович Бобрич, даже сказал Ржевскому:

— Не дай вам Бог не понравиться этой даме.

— Понял, — ответил поручик. И с того дня делал всё, чтобы понравиться Анне Львовне, то есть принялся ухаживать за ней.

Правда, вскоре выяснилось, что Ржевский понял не так. Алексей Михайлович не это имел в виду и лишь хотел, чтобы поручик вёл себя любезно. Однако отступать было поздно.

— Нет, Алексей Михайлович, — возразил Ржевский в ответ на предложение аккуратно свернуть неуместные ухаживания. — Если я теперь отступлю, госпожа Рыкова решит, что недостаточно мне понравилась.

— Ей всё равно. Она ведь не приняла ваших ухаживаний.

— Ничего вы не понимаете, — продолжал возражать поручик. — Она из той породы дам, которые никаких ухаживаний не принимают, но если видят, что поклонник отступился, то обижаются смертельно. А если госпожа Рыкова обидится, то не только на меня, но и на вас всех.

— На всех нас? — удивился старший Бобрич. — За что?

— За то, что вы её со мной познакомили, — пояснил Ржевский. — Она тогда всем нам жизнь испортит.

Алексей Михайлович вздохнул.

— Ох, во что же вы нас втянули…

— А нечего так двусмысленно выражаться! — парировал Ржевский. — Вы же сами сказали, что я должен понравиться госпоже Рыковой. Теперь я обязан продолжать ей нравиться.

И вот поручик, снова явившись в дом Мещерских, встретил там Анну Львовну, поэтому вместо приветствия отпустил комплимент:

— Мадам, видя вас, я вспоминаю о латыни.

Рыкова нахмурилась.

— И что у меня с ней общего? Латынь — древний язык. А я разве древняя?

— Конечно, нет, мадам! — с чувством произнёс Ржевский. — Латынь напоминает мне вас, потому что я никогда ею не овладею.

Анна Львовна ответила снисходительной улыбкой и, наконец, все сели обедать.

Князь Мещерский обосновался во главе стола, с торца. Княгиня Мещерская — на противоположном конце, создавая впечатление, что во главе сидит именно она, а не номинальный хозяин дома. По правую руку от хозяйки сидела Анна Львовна, далее с той же стороны — Ржевский.

Поручик тут же положил себе на колени салфетку и начал старательно разглаживать. Так старательно, что провёл ладонью левой руки не только по своему колену, но и по колену сидевшей рядом Анны Львовны. Разумеется, он сделал это неслучайно.

— Простите, мадам, — с нарочитым смущением сказал поручик, а Рыкова всё так же снисходительно улыбнулась и ответила:

— Ничего.

Если бы на нынешнем обеде присутствовал Алексей Михайлович Бобрич, то не удержался бы от тяжкого вздоха — уж очень опасную игру вёл поручик. Однако Ржевский полагал, что опасности нет. Он собирался оказывать знаки внимания Анне Львовне вплоть до окончания свадебных торжеств, после чего «с разбитым сердцем» отбыть к себе в деревню.

«Авось со временем всё забудется, — думал поручик. — Не стану же я каждый раз по приезде в город изображать влюблённого в мадам Рыкову! А даже если не забудется, то что? Что эта мадам сможет сделать после того, как свадьба Тасеньки состоится и мнение общества устоится? Да ничего!»

* * *

На первое был сырный суп по швейцарскому рецепту. Ведь надо было куда-то девать сыр, который в родовом имении князей Мещерских производился в огромных количествах — тысяча пудов в год. Наибольшую часть продавали, но ещё оставалось, чтобы накормить всех желающих и нежелающих.

В обычное время Ржевский мог бы признаться, что сыт по горло сырами и блюдами из сыра, но приходилось вести себя прилично, то есть чавкать с нарочитым удовольствием. Ведь от этого зависела судьба Тасеньки.

К тому же Рыкова, от которой тоже зависела судьба Тасеньки, искренне любила сырные супы. Анна Львовна, сидя по левую руку от поручика, с удовольствием черпала ложкой светло-жёлтую тягучую субстанцию.

Старушке Белобровкиной, сидевшей по другую руку от поручика — между ним и князем Мещерским, суп тоже нравился.

— Ванечка, — обратилась старушка к князю Ивану Сергеевичу. Пусть ему было уже за пятьдесят, но как ещё обращаться матери к сыну!

— Что, матушка? — откликнулся князь.

— Я всё забываю, который сыр ты хочешь подать к свадебному столу на десерт. Эмменталь?

— Нет, будет слишком обыкновенно, — ответил князь. А вот Ржевский не считал обыкновенным сыр с такими огромными дырами, что можно палец просунуть. При первом знакомстве с эмменталем поручик решил, что сыр наполовину съеден мышами, но оказалось, что всё в порядке, так и надо.

А позднее оказалось, что и в других сырах, которые делались в имении Мещерских, всегда было что-нибудь странное для несведущей публики, и с этими странностями поручик не мог смириться, хоть и пытался.

— А который тогда? — выспрашивала Белобровкина. — Лимбургер?

— Это то, что мы вчера ели? — уточнил Ржевский. — Воняет, как пропахшая потом рубаха… — Он по-прежнему старался вести себя прилично и, спохватившись, добавил: — То есть это не я так думаю. Я с приятелем делился впечатлениями, и приятель мне сказал, что лимбургер воняет.

Князь вздохнул.

— Для одних — как потная рубаха, а для других — как туника разгорячённой нимфы.

— Лучше не надо тунику на стол, — посоветовал поручик. — Пусть даже тунику нимфы.

Белобровкина продолжала предлагать:

— А если подадим зелёный?

Для Ржевского это было уже слишком.

— Нет! — решительно произнёс он. — Только не зелёный. Общество вас не поймёт.

Белобровкина пожала плечами:

— Так ведь он зелёный не из-за плесени, а потому что в него ароматную траву добавляют.

— Да, ростки молодого пажитника, — отозвался князь.

— И вы станете объяснять это каждому гостю? — спросил поручик. — Дескать, сыр зелёный не оттого, что испорчен.

— Ох, — вздохнул князь и посмотрел на супругу, сидевшую на другом конце стола, — вот в такие минуты я сожалею, моя дорогая, что твой брат оставил должность тверского губернатора. Сколько он делал для просвещения здешнего общества! В том числе гастрономического просвещения! Вся западная Европа ест зелёный швейцарский сыр, а мы, претендующие на то, чтобы зваться европейцами, отторгаем его в силу невежества.

Княгиня Мещерская, урождённая Всеволожская, конечно, тоже сожалела, что её брат Николай Всеволожский, много лет занимавший пост губернатора Твери, уже не занимает его. А поскольку княгиня привыкла говорить прямо, то и в этот раз не изменила себе.

— Мой брат не сам оставил должность, — произнесла она. — Его вынудили уйти. Из-за либеральных взглядов. А он мог бы принести ещё много пользы здешнему краю. Это всё декабрьское восстание! Из-за кучки глупцов с Сенатской площади множество прекрасных людей лишилось своих постов, потому что либерализм больше не в почёте.

Генерал Ветвисторогов, сидевший возле князя, напротив Белобровкиной, подал голос:

— Совсем вы свои нервы не бережёте, княгиня. К чему эти волнения о прошлом? Что свершилось, того не изменить. А то, что брат ваш потерял должность, может, и к лучшему. Иначе он бы вконец разорился, устраивая балы и маскарады для здешнего дворянства. Спору нет — праздники были хороши. Но сколько своих средств ваш братец на них потратил! А теперь поживёт в тишине и спокойствии, литературой займётся. Он ведь давно хотел ею заняться?

— Вы правы, генерал. — Княгиня вздохнула. — Иные губернаторы на своих должностях богатеют день ото дня, потому что воры. А моему брату эта должность не принесла ничего кроме расходов. Посмотрим, кем окажется наш новый губернатор, этот Борисов. — Княгиня обернулась к Рыковой, сидевшей справа от неё: — Анна Львовна, я слышала, что на него эпиграмму сочинили.

Председательница поэтического клуба сразу встрепенулась и позабыла про сырный суп:

— Верно. Мне приносили её список.

— И как?

— Бестактно и грубо.

Ржевский задумался:

— Мадам, простите моё невежество. Но разве эпиграмме присущи такт и вежливость?

Рыкова фыркнула.

— Если вы не понимаете, то я не смогу вам объяснить. Человек, обладающий литературным вкусом, сам чувствует, что уместно, а что нет. Вы, как видно, не чувствуете.

— Как я могу чувствовать, когда не читал! — в своё оправдание ответил Ржевский. — И даже не знаю, что это за сочинитель, который над губернатором насмехается.

Рыкова снисходительно посмотрела на поручика и произнесла:

— Это господин Измайлов Александр Ефимович. Вице-губернатор, хотя формально в должность ещё не вступил.

— А! — протянул поручик, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Анна Львовна продолжала:

— Господин Измайлов мнит себя поэтом. Совсем недавно приехал в город и уже успел сочинить несколько эпиграмм. Не только на губернатора, но и вообще на всех, с кем познакомился. — Она ехидно добавила: — Поэтому знакомиться с господином Измайловым никто больше не стремится. Никому не хочется стать героем эпиграммы. Особенно если она дурно написана.

— А что вы мне советуете? — спросил Ржевский. — Читать эти эпиграммы или не читать? Как скажете, так и сделаю.

Рыкова опять посмотрела на поручика снисходительно, но теперь её губы растянулись в довольной улыбке. Власть, как и следовало ожидать, доставляла Анне Львовне удовольствие.

— Конечно, не читать.

— Повинуюсь, — сказал Ржевский.

Рыкова снова улыбнулась и вдруг сообщила:

— Я слышала, Пушкин в городе. Вот один из немногих поэтов нашего времени, который пишет вполне достойно. Но с ним в отличие от этого ужасного Измайлова не познакомиться.

Тасенька, всё это время сидевшая молча, встрепенулась:

— Почему?

Анна Львовна охотно пояснила:

— Пушкин остановился в гостинице, а визитов никому не делает. Если бы он кому-то нанёс визит, я была бы там. — Рыкова тут же смутилась из-за своей откровенности: — Не подумайте, что я способна бегать за молодым человеком, чтобы искать знакомства, но Пушкин…

— Так я же его знаю! — спохватился Ржевский.

Председательница поэтического клуба отнеслась к этой новости равнодушно:

— Ещё бы вы его не знали! Пушкин — это такая фигура, которую все знают. Любой мало-мальски образованный человек знает Пушкина. Я нисколько не удивлена, что даже вы читали его стихи.

— Вообще-то, я очень мало читал, — ответил поручик.

Рыкова нахмурилась.

— И так откровенно в этом признаётесь? Здесь нет повода для гордости.

Тасенька, как видно, решила выручить Ржевского:

— Александр Аполлонович, я уверена, что вы преуменьшаете, то есть читали не так уж мало.

— Да мне не было нужды их читать. — Поручик пожал плечами. — Пушкин мне сам свои стихи читал.

Вот теперь новость произвела эффект. Все за столом недоумённо воззрились на Ржевского. Даже Петя Бобрич — самый молчаливый участник застолья — не выдержал:

— Как это сам? — пробормотал он. — То есть вы лично знакомы с Пушкиным? Не с его творчеством, а с ним самим?

— Ну да. — Поручик снова пожал плечами. — Я его вот уже несколько лет знаю. И не просто знаю — мы добрые друзья. А познакомились, когда я ещё в Мариупольском полку служил.

— Не может такого быть! — твёрдо произнесла Рыкова. — Мне кажется, вы преувеличиваете, чтобы произвести впечатление.

— Не верите? — Ржевский вздохнул. Он сразу вспомнил своё неудачное знакомство с дамой в сером, которую встретил в гостинице. Та особа тоже была убеждена, что поручик врёт ради того, чтобы зазвать её на кофе.

Меж тем никто кроме Рыковой не спешил усомниться в словах поручика, но и выразить уверенность, что Ржевский говорит правду, общество тоже не спешило. Даже Тасенька. Минуту назад она и так уже позволила себе лишнее — возразила Рыковой, забыв, что от благоволения этой дамы многое зависит.

Остальные тоже не хотели сердить Анну Львовну, поэтому просто ждали, что Ржевский скажет, хотя был только один способ доказать, что дружба с Пушкиным — не выдумка и не преувеличение.

— А хотите, я Пушкина сюда привезу? — предложил поручик. — Вот сейчас поеду и привезу.

Через мгновение он сообразил, что нечаянно погубил свои же планы. Ведь Ржевский обещал Пушкину пробыть на обеде совсем недолго, а затем сказать, что живот прихватило, и откланяться. Друзья собирались вместе навестить цыганский табор. А теперь как? Но идти на попятную было уже нельзя. Да и Тасенька так взволновалась, что ответила вперёд Рыковой, успевшей только рот открыть.

— Конечно, Александр Аполлонович, — затараторила Тасенька. — Если бы господин Пушкин согласился заглянуть к нам, это было бы чудесно. Помните, вы спрашивали, что я желаю в подарок на свадьбу, а я ответила, что ничего не нужно? Но если бы вы устроили мне знакомство с Пушкиным, это был бы такой подарок, что лучшего и желать невозможно. Поэтому если бы…

Наткнувшись на недовольный взгляд Рыковой, Тасенька смутилась и замолчала, а Анна Львовна изрекла:

— Как посажённая мать я должна заметить, что столь бурные восторги для невесты уместны лишь в отношении жениха. А в отношении всех прочих мужчин это неприлично.

Тасенька смутилась ещё больше.

— Но это же Пушкин, — осторожно произнёс Петя.

— Всё равно неприлично, — отрезала Анна Львовна.

— Пушкин — неприлично? — удивился Ржевский. — Может, тогда не надо его сюда везти? А то мало ли… кто-нибудь что-нибудь подумает.

Рыкова снисходительно улыбнулась, и произнесла, будто царица, оказывающая милость:

— Ну отчего же не надо? Надо. Но познакомьте Пушкина сперва со мной, а с нашей Тасенькой — в последнюю очередь. Так лучше для репутации невесты.

— Повинуюсь, — ответил поручик, вставая из-за стола.

* * *

Всю дорогу до гостиницы Ржевский решал, как объяснить Пушкину внезапную перемену в планах. Хотели в табор, а вместо этого придётся сидеть на обеде в приличном обществе и вести скучные светские разговоры. Пушкин, конечно, не будет рад. Он такими визитами ещё в Москве пресытился.

«А может, ещё успеем в табор? — думал поручик. — Посидим полчаса, скажем, что живот прихватило. Да, у обоих одновременно. Разве не бывает? В общем, откланяемся, и из дома Мещерских рванём сразу в табор».

Ржевский уже шагал по гостиничному коридору, когда решил, что предложит Пушкину этот новый план. Вот и дверь номера, где остановился друг. Однако стоило войти, как первые слова заготовленной речи застряли у поручика в горле.

В номере царил разгром, как если бы там провели обыск, ничего не нашли и провели ещё один. Ящики секретера были выдвинуты, а также все ящики комода и шкафа. Раскрыты были и дорожные чемоданы. Содержимое валялось на полу, на кровати, на подоконниках, на каминной полке — словом, везде, а посреди этого хаоса в кресле сидел Пушкин, схватившись за голову.

У ног поэта на ковре лежала красавица-бутылка рейнского, совершенно опустошённая, а позади кресла стоял высокий пожилой слуга с гладко выбритыми щеками — Никита, всегда сопровождавший Пушкина в поездках. Очевидно, Никита уже не в первый раз повторял:

— Зачем так убиваться, Александр Сергеич? Может, ещё найдутся.

Пушкин, услышав звук открывающейся двери, медленно поднял взгляд.

— Что случилось? — спросил Ржевский.

— Я погиб, — ответил поэт, продолжая держаться за голову.

— А отчего погиб-то?

— Они пропали.

— Кто «они»? — не понял поручик.

— Не кто, а что, — пояснил Пушкин, уронив руки на колени. — Черновики.

— Что за черновики?

— Записи, изобличающие меня в том, что я бунтарь.

— Что ты бунтарь — это и так все знают, — заметил Ржевский, подойдя поближе.

— Нет, ты не понимаешь, — в отчаянии произнёс Пушкин, вскочил с кресла и начал перерывать бумаги, валявшиеся на откидной столешнице секретера. — Ну почему пропали именно эти три листка?! Почему именно они?! Боже!

— А что было на этих листках? — продолжал выяснять Ржевский.

— Послание в Сибирь, — сказал поэт.

— В Сибирь? У тебя там есть знакомые?

— Да, и много.

— Когда же ты успел завести столько знакомств? — всё ещё не понимал поручик. — Ты ведь в Сибири не бывал.

— Зато я вращался в кругу бунтарей, которые в декабре прошлого года вышли на Сенатскую площадь, — с грустной улыбкой ответил Пушкин. — Теперь бунтари сосланы в Сибирь, а у меня в Сибири появилось много знакомых.

— Вот оно что.

— И я, дурак, решил отправить им послание.

— Но что в нём сказано?

— Там сказано: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье», — процитировал поэт и добавил: — Я сам на себя беду накликал.

— Почему же? — спросил Ржевский.

— Я в том послании назвал себя свободным. Вот и сглазил. — Пушкин снова принялся цитировать: — Там было: «В ваши каторжные норы доходит мой свободный глас». Свободный… Ха! Если это послание окажется не в тех руках, тогда моя свобода, и так уже ограниченная, обратится в ничто.

— Тебя опять принудят безвыездно жить в деревне? — уточнил поручик.

— В Сибири я буду жить! — воскликнул Пушкин. — На рудниках! Но вряд ли проживу долго.

Ржевский не поверил:

— Да брось! Сколько, говоришь, было листков? Три? И на этих трёх листках ты умудрился накропать столько, что довольно для каторги?

— Представь себе!

Представить было трудно. Ржевский почесал в затылке:

— Погоди. А как же появилось это послание? Ты же сам рассказывал, что обещал государю не сочинять ничего против правительства.

— Да, обещал, — нехотя отозвался поэт.

— А теперь рассказываешь, что всё-таки сочинял.

— А помнишь, что я тебе говорил о музах? — спросил Пушкин. — Это своевольные создания. Я не могу предугадать, куда они меня повлекут. И не могу противиться. — Он бросил перебирать листки, валявшиеся на секретере, и опять плюхнулся в кресло: — Нет, это не музы, а коварные сирены. Они завлекли меня на гибель!

— Погоди-погоди, — перебил Ржевский. — Твои черновики с посланием кто-то украл? Или они просто потерялись?

— Не знаю! — крикнул Пушкин и снова схватился за голову. — Ещё два часа назад, когда я ушёл в ресторан обедать, они лежали здесь, на секретере. А когда я вернулся после нашей с тобой встречи, их уже не было.

— И ты обыскал всю комнату?

— Всю! Сам видишь. Я надеялся, что эти листы унесло сквозняком куда-нибудь или я сам сунул куда-то по рассеянности. Но нет. Их нет нигде!

Слуга Пушкина — пожилой Никита — подал голос:

— Батюшка Александр Сергеич, да не убивайся ты так! Под секретером-то мы ещё не искали.

Никита кинулся к секретеру и, несмотря на почтенный возраст, ловко бухнулся на колени, а затем и вовсе распластался на ковре, чтобы шарить рукой в тёмной щели под мебелью.

Пушкин и Ржевский целую минуту напряжённо следили за действиями слуги, а тот вдруг просветлел лицом, как если бы что-то нашёл.

— Ну? — не выдержал поэт.

Никита вытащил из-под секретера листок, а Пушкин торопливо схватил находку, но сразу отбросил и чуть не плюнул с досады:

— Это счёт одного из прошлых постояльцев.

— Больше ничего там нету, — виновато произнёс Никита, вставая с ковра, и развёл руками. — Ты уж прости, батюшка Александр Сергеич.

Пушкин молча вскочил с кресла и одним резким движением отодвинул секретер от стены. Ведь бумаги могли оказаться не под секретером, а за ним.

— Ничего кроме пыли, — подытожил поэт и обречённо вздохнул. — Значит, эти три злосчастных листка украдены. Они не могли просто исчезнуть. Но кто их украл? И зачем? Неужели у меня в Твери есть враги? Что же делать?

— В полицию обратиться, — предложил Ржевский.

Пушкин посмотрел на него в ужасе.

— Нет! Полиция не должна знать. Ведь в этих черновиках бунтарские идеи. И написано всё моей рукой. Это равносильно приговору. Что же делать?

— Ну, если в полицию нельзя, тогда я знаю, кто нам поможет, — уверенно произнёс Ржевский. — Собирайся. Едем.

— В табор? — спросил Пушкин и задумчиво добавил: — Можно и туда. Пускай цыганка карты раскинет. Авось подскажет, где искать рукопись. Или нагадает мне дальнюю дорогу… в Сибирь.

— Нет, — возразил поручик. — Нам не в таборе надо помощь искать.

* * *

Через четверть часа коляска, в которой сидел Ржевский вместе с Пушкиным, подкатила к крыльцу особняка, выкрашенного полинялой голубой краской. Гипсовые гиганты справа и слева от дверей всё так же пристально разглядывали посетителей и будто спрашивали: «Кто это явился?»

Ржевский первым выбрался из коляски, взбежал по ступеням и позвонил в дверной колокольчик. Пушкин встал рядом.

Всю дорогу поэт молчал — даже не спросил, куда лежит путь. Да и теперь, стоя на крыльце, не спрашивал, кому принадлежит жилище. Вместо этого нёс околесицу.

— Знаешь, — сказал он Ржевскому, — человек перед лицом опасности порой обретает необычайную остроту восприятия. В такие минуты он может постичь все тайны мира или даже увидеть будущее. Я сейчас ощущаю в себе нечто подобное.

— Что? — оживился поручик. — Ты знаешь, где искать рукопись?

— Нет, — ответил Пушкин. — Но вот смотрю на этот мрачный дом, и мне кажется, что здесь должна жить старая графиня.

— Ошибаешься. Здесь живут князь и княгиня Мещерские.

— А должна бы жить графиня, — задумчиво повторил Пушкин.

Дверь открылась, швейцар впустил гостей в переднюю, принял у них головные уборы — цилиндр и гусарский кивер, — после чего предложил проследовать наверх.

Путь наверх, по широкой парадной лестнице, был довольно долог, и Ржевский воспользовался этим, чтобы продолжить разговор:

— А что за графиня, по-твоему, должна здесь жить?

— Старая графиня, которая обладает тайным знанием.

— Тайным знанием?

— О том, как выигрывать в карты. Скажет она, например, что при игре в фараон тебе надобно ставить на тройку, семёрку и туза… И ты выиграешь, если послушаешь совета.

Ржевский внимательно посмотрел на товарища:

— На вид не пьян. Но, судя по всему, рейнское подействовало. Сколько оставалось в той бутылке? Половина? А тебя эдак развезло!

— Рейнское ни при чём, — возразил Пушкин. — Но сейчас, когда судьба моя висит на волоске, мне приходят странные идеи о моём будущем. К примеру, что я мог бы сочинять прозу.

— Прозу? — удивился Ржевский. — Ты же поэт. Не дури.

— О графине повесть вышла бы недурная, — возразил Пушкин, но привести доводов не успел, потому что лакей открыл перед ним двери обеденной залы.

За столом как раз доедали очередное блюдо — печёную телятину, почти скрытую под слоем растопленного сыра. «Опять сыр», — подумал Ржевский, стараясь не морщиться, но душевная борьба на его лице осталась незамеченной. Все смотрели на Пушкина.

Пушкин в свою очередь оглядел собрание, ничего не понимая, ведь поручик так и не объяснил, зачем привёз друга сюда.

Первой опомнилась хозяйка дома, то есть Тасенькина матушка.

— Оу! — воскликнула она на английский манер. — Не может быть! Князь, посмотри, кого к нам привёз Александр Аполлонович. Такая честь для нас! Скорее встречай гостя.

Князь Иван Сергеевич послушно отложил вилку и нож, а затем с приветливой улыбкой произнёс:

— Рад видеть в нашем доме. Весьма рад. Надеюсь, вы — любитель сыра?

Обходя стол и направляясь к дверям залы, Иван Сергеевич приостановился возле жены и тихо спросил:

— Душенька, а кто к нам приехал? Что-то я его не узнаю.

Княгиня Мещерская ответила громко и сердито:

— Ах ты, сырная голова! Разве не помнишь, о чём мы здесь говорили менее часа назад? Это же Пушкин к нам приехал. Сам Пушкин!

— А! — протянул князь. Он подошёл к Пушкину и повторил: — Весьма рад.

Хозяин и гость пожали друг другу руки, а затем Ржевский повёл Пушкина вокруг стола, представляя всем присутствующим: княгине Софии Сергеевне, Анне Львовне Рыковой и прочим.

Когда Пушкин прикладывался к руке Тасенькиной матушки, поручик на всякий случай предупредил:

— Княгиня Мещерская страдает англоманией, но, как меня уверили, это почти не заразно.

Княгиня расхохоталась по-английски:

— Хо-хо-хо! Александр Аполлонович всё шутит.

Затем настал черёд старушки Белобровкиной. Поэт долго не отпускал её сухонькую руку, вглядывался в морщинистое лицо и вдруг пробормотал едва слышно:

— Нет, плохая из неё графиня, — но Белобровкина вопреки своей глухоте расслышала.

— Из меня плохая графиня? С чего это?

Ржевский решил, что и здесь должен предупредить. Правда, он не знал, как назвать состояние Пушкина, которое подметил ещё на лестнице, — когда вроде пьян, а вроде и нет:

— Не обращайте внимания. У господина Пушкина… временное помешательство. День и ночь занимается сочинительством, вот голова и устала. Но не волнуйтесь. Это не опасно. Только временами бред начинается. О какой-то графине. Вы на свой счёт не принимайте.

— Как же не принимать? — обиженно возразила Белобровкина. — Я ведь — графиня.

— Графиня? — переспросил Пушкин. — Невероятно!

— Но вы же — матушка князя, — заметил Ржевский. — Стало быть — княгиня. Или запамятовали?

Белобровкина обиделась теперь уже на поручика:

— А ты думаешь, я из ума выжила? Я всё помню. Когда выдали меня за князя Сергея Васильевича Мещерского, я княгиней стала, но тот уж очень рано умер. Мне всего-то двадцать девятый год шёл. Я погоревала, конечно, но затем подумала: «Отчего снова замуж не выйти?» И вышла за графа Белобровкина. С тех пор я графиня. И даже после смерти графа осталась графиней, потому что ни за кого больше не вышла. Так-то вот!

— Невероятно! — повторил Пушкин. — И прошу простить меня. Я ничего дурного не хотел сказать. Просто я задумал повесть о графине…

— А обо мне ничего не хотите сочинить? — встряла Анна Львовна.

Поэт посмотрел на неё, будто вглядывался в своё туманное будущее, но ничего там не увидел. Не желая обижать даму, он ответил:

— Возможно, позже.

— То есть не хотите? — не отставала Рыкова. — Даже стихи? Что-то вроде «Пред богинею колени робко юноша склонил…»

Пушкин сразу узнал своё сочинение:

— Вам понравилась моя «Прозерпина»?

— Местами, — ответила Рыкова. — Я бы дала вам, юноша, несколько советов, как её улучшить.

— Возможно, позже, — повторил поэт, явно потеряв к Рыковой всякий интерес.

На лице Анны Львовны появилось недовольное выражение. Беседа могла кончиться плохо, но Белобровкина снова перетянула внимание на себя:

— Так о чём, говоришь, повесть-то твоя?

— О графине.

— А повесть страшная?

— Вы угадали.

— Повесть о графине… Значит, в этом графине ядовитый напиток, — уверенно заключила Белобровкина.

— Нет-нет, я имел в виду графиню, не графин, — поправил Пушкин, но старушка не слушала и начала ворчать:

— Ох уж нынешние сочинители! Всё время у них страсти какие-то. То травят кого-то, то душат, то топят.

— Или всё же она, — пробормотал поэт.

— Что-то не очень любезен твой Пушкин, — продолжала ворчать Белобровкина, обращаясь к Ржевскому. — И вином от него пахнет.

За Пушкина вступился генерал Ветвисторогов:

— Графиня, вы слишком строги. Почти не пахнет, — сказал он. — А вот от Ржевского в былые времена так пахло, будто он нарочно пил, чтобы винным духом всех приличных людей от себя отпугивать.

Поручик поспешил представить Пушкина генералу, пока не всплыли новые подробности, а затем повёл поэта дальше вокруг стола — к Пете Бобричу.

Тасеньку познакомили с гостем последней, как велела Рыкова, но теперь Ржевский полагал, что это всё только кстати.

Едва Пушкин обменялся любезностями с «барышней», как поручик воскликнул:

— Нет! Здесь беседовать неудобно! — и, отодвигая Тасеньку от стола вместе со стулом, подмигнул Пушкину. — Пойдёмте вон в тот дальний угол, сядем в кресла.

Общество пришло в движение — даже князь, уже успевший вернуться к еде, но поручик сразу остановил всех, кто ему был не нужен.

— Нет-нет, — нарочито любезно сказал Ржевский. — Не смею отрывать вас от трапезы. Продолжайте кушать. А мы с Таисией Ивановной и с господином Пушкиным немного побеседуем вон там в уголке и сразу к вам присоединимся.

Анна Львовна оставаться за столом не хотела.

— Я бы тоже побеседовала с вами… то есть с Пушкиным, — сказала она, однако Ржевскому это портило весь план.

— Дражайшая, любезнейшая Анна Львовна, — сказал поручик, бросаясь к Рыковой и придвигая её стул плотнее к столу. — Я хотел всё же преподнести свадебный подарок Таисии Ивановне и подарить ей пять минут наедине с Пушкиным… ну почти наедине. Вы ведь добрейшее существо, и вообще ангел, — продолжал он, удерживая стул, чтобы дама не могла встать. — Вы, конечно, разрешите мне сделать этот небольшой презент невесте.

— А жених не возражает? — ехидно спросила Анна Львовна.

Петя Бобрич был растерян, поэтому просто развёл руками и пожал плечами. Тасенька тоже немного растерялась. Однако Ржевский своими уверенными действиями всё же добился цели: Анна Львовна вернулась к трапезе, а он сам, Тасенька и Пушкин расположились в креслах в дальнем углу обеденной залы, где можно было вести беседу, которую никто не подслушает, если говорить приглушённо.

Тасенька несколько мгновений смотрела на Пушкина, будто на чудо.

— Александр Сергеевич, — взволнованно начала она, — позвольте мне выразить восхищение вашим талантом. Хоть вам и говорили сто раз…

Ржевский кашлянул.

— Это всё после, — тихо и строго сказал он. — Таисия Ивановна, разговор сейчас будет серьёзный.

— О чём? — так же тихо спросила Тасенька.

— Вы ведь хотели познакомиться с Пушкиным?

— Да.

— Я вас познакомил. Вы довольны?

— Конечно, — пробормотала Тасенька.

— Тогда не откажите в просьбе.

— Но что я могу для вас сделать?

— У Александра Сергеевича пропала рукопись. Всего три листка, но чрезвычайно важных. Содержание рукописи таково, что в полицию заявлять нельзя. А если рукопись окажется не в тех руках, Александр Сергеевич может угодить на сибирскую каторгу.

Поэт, всё это время молча слушавший диалог Тасеньки и поручика, решил вмешаться:

— Погоди, Ржевский. Зачем этой милой барышне знать о нашем деле?

— Барышня поможет нам найти рукопись, — пояснил Ржевский.

— Я? — удивилась Тасенька.

— Она? — удивился Пушкин.

— Да, — уверенно ответил поручик. — Таисия Ивановна в таких делах имеет большой опыт. Прошлой зимой помогла предотвратить убийство важного чиновника. Минувшим летом помогла мне отыскать пропавшую крепостную. Вот и пропавшую рукопись отыщет. Думаю, за пару дней это дело распутает. Таисия Иванова у нас умница.

— Вы меня переоцениваете, Александр Аполлонович, — сказала Тасенька. — Я даже не знаю, с чего начать. Может, вам обратиться к кому-то другому?

— Не к кому нам обратиться, — заверил её Ржевский. — Частный сыщик в любом случае с полицией связан. Может донести. Нам нужна особа, которая при любых обстоятельствах будет действовать в интересах Александра Сергеевича. И эта особа — вы, ведь так восхищаетесь его талантом и так хотели познакомиться.

— Но я… не могу, — чуть запинаясь, проговорила Тасенька.

— Вам что, безразлична судьба Александра Сергеевича? — спросил поручик.

— Разумеется, нет! — с жаром возразила Тасенька, но тут же притихла, оглянувшись на тех, кто сидел за столом. — Я прекрасно понимаю, что если такой поэт, как Пушкин, окажется в Сибири, русская литература понесёт невосполнимую утрату.

— Вот! — Ржевский многозначительно поднял указательный палец. — Русскую литературу спасать надобно, Таисия Ивановна. А вы упираетесь.

— Я вовсе не упираюсь, — возразила Тасенька. — Но вы должны меня понять: я невеста в круговороте предсвадебных хлопот. А для того, чтобы искать рукопись, я должна поехать с вами туда, где она пропала. Но как я поеду? Кто меня отпустит? Это ведь скандал, если я уеду с двумя мужчинами, пусть даже один из них — шафер.

Очевидно, Тасенька надеялась объяснить Ржевскому, что просьба его невыполнима, но тот был непреклонен:

— Так придумайте что-нибудь, Таисия Ивановна, — сказал он строго, как в начале разговора. — Судьба русской литературы на кону.

Тасенька тяжело вздохнула, опустила голову и сложила руки на коленях, так что могло показаться, будто она молится. Пушкину стало не по себе.

— Право, Ржевский, — сказал он, — это слишком. Ты не можешь требовать от барышни, чтобы она забыла обо всём ради меня.

— Ради русской литературы, — поправил поручик, многозначительно покосившись на Тасеньку.

— Да брось, — отмахнулся Пушкин. — Я, конечно, в поэзии величина весьма заметная, но равнять мою судьбу с судьбой всей нашей литературы…

— Так это не я сказал, — возразил Ржевский. — Это Таисия Ивановна сказала.

— И всё же… — начал было Пушкин, но Тасенька его прервала:

— Придумала, — радостно сообщила она и вся засияла.

— Что придумали? — не понял Пушкин.

— Как мне поехать с вами и при этом избежать скандала.

— И как же? — с широкой улыбкой спросил Ржевский, весьма довольный, что план его осуществился, то есть Тасенька теперь участвует в деле.

— Я переоденусь в одежду своей горничной: надену сарафан, душегрейку, платок. И никто меня не узнает. Тогда я смогу поехать с вами, а затем вернуться. То, что непозволительно барышне, крестьянке можно.

— Экое превращение! — улыбнулся Пушкин. — Барышня-крестьянка. — Он вдруг задумался: — А неплохой сюжет для повести…

— Опять бредишь прозой? — строго спросил друга поручик. — Оставь. Не время сейчас. Лучше давай обговорим, как нам всем троим с этого обеда улизнуть, чтобы не вызвать подозрений.