Барышня

Иван Иванович Панаев, 1844

«Моя барышня – настоящая барышня. От нее без ума маменька и папенька… Но прежде надо сказать, что такое маменька. Маменька – простая, добрая и толстая русская барыня. От нее в свое время были также без ума папенька и маменька, – папенька – богатый помещик, известный во всей губернии суровостью и крутостью нрава, знаменитый псовый охотник…»

Глава II. Рождение барышни и ее детство

Через месяц после этого разговора Лизавета Ивановна разрешилась от бремени дочкою.

— Ну, что, Пелагея Ильинишна, что бог дал? — в один голос закричали дворовые девки, бросаясь навстречу старухе-няне.

— Нишните, голубушки, нишните… Ох, все косточки разломило… устала… дайте отдохнуть.

Няня села на стул.

— Помучилась, моя сердечная, да и нас-то помучила. Ну, да теперь слава богу.

— Да скажите, Пелагея Ильинишна, что же бог дал? Девки с любопытством обступили няню и смотрели на нее вытараща глаза. Няня перевела дух и произнесла:

— Барышню.

— А что, Пелагея Ильинишна, — заметила Матреша, которая была побойчее, покрасивее и почище других, — а вы нам все говорили, что по всем вашим приметам будет барчонок… Вот вам и барчонок!..

— Уж ты мне, быстроглазая!.. Пелагея Ильинишна! Пелагея Ильинишна! Язык-то без костей, так все пустяки мелет… Барчонок!.. — И потом няня продолжала, как будто про себя. — Слава богу, маменьку вынянчила, так вот теперь дочку привелось нянчить.

В этот же вечер, с радости, старуха порядочно выпила, так что уже не могла показаться в комнаты; она дремала в людской у стола, несколько покачиваясь и беспрестанно облизывая губы… Девки, стоя вокруг стола, поддразнивали ее, подсмеивались над нею и потом пересмехались между собою. А она беспрестанно повторяла сквозь зубы и как будто сквозь сон:

— Зубоскалки вы проклятые… чего это обрадовались?.. зубоскалки…

— Что? не угодила я вам, голубушка? — шептала Лизавета Ивановна своему супругу слабым голосом, — ведь вам хотелось сынка?

— А бог с ним, с сыном! — отвечал супруг, с лицом, сиявшим радостью. — Я и дочку буду любить, голубчик, так же, как любил бы сына… Еще за сына, может быть, мы бы ссорились (Евграф Матвеич, произнося это дурное слово, старался как можно приятнее улыбнуться), а об дочке у нас споров не будет… Дочка по вашей части…

Крестины праздновались с шумом… Восприемник новорожденной был губернатор: восприемницею — вице-губернаторша… Новорожденную нарекли Катериной, в честь отцовой тетки. Гости за обедом были необыкновенно любезны. Они беспрестанно повторяли:

— Красавица у вас будет дочка, Лизавета Ивановна! Бесприданница… И здоровенькая такая, бог с нею!

Вице-губернаторша была любезнее всех гостей… Она, по крайней мере, раз пятнадцать повторила:

— У вас, милая Лизавета Ивановна, дочка, а у меня сынок… Вот вам и жених с невестой.

Обед был на славу и продолжался часов пять сряду. Евграф Матвеич и Лизавета Ивановна, как истинно русские люди, отличались хлебосольством и гостеприимством. Евграф Матвеич сам не сидел за столом, а все ходил около стола и угощал гостей, приговаривая: «сделайте одолжение, еще кусочек…», — и кланялся. Лизавета Ивановна повторяла дамам то же.

К концу обеда несколько пробок с шумом полетели в потолок…

— Вот и артиллерийское учение начинается, — остроумно заметил, крутя висок, один из гостей, отставной поручик.

Другой гость, балагур (из семинаристов), заменявший старинных шутов с шлемами и бубенчиками, встал и, обратясь к Евграфу Матвеичу и Лизавете Ивановне, с поднятым бокалом произнес:

День восторга, восхищенья — Вашей дщери днесь крещенье! Все несут к вам поздравленья. На Парнасе девять муз Превозносят ваш союз… Родилась десята муза От прекрасного союза. Веселитесь и ликуйте, День сей дивный торжествуйте! Веселися дом Евграфе. Веселися, но не в мале! Стихотворение было длинное. В нем заключалась тонкая и лестная похвала родителям, в особенности же восприемникам, которых семинарист между прочим величал «знаменитыми сановниками и представителями христианского человечества». Оно оканчивалось следующим (четверостишием):

Хоть ода несколько, быть может, и слаба, Без реторических прикрас, без ухищрения, Но да не взыщется с нижайшего раба За искреннее чувств живейших выраженье. Когда семинарист кончил и выпил бокал, обведя взором собрание… страшный шум рукоплесканий, хохот и одобрительные крики потрясли столовую… А семинарист, положа руку на сердце, кланялся низко на все стороны и повторял с самодовольною улыбкою:

— Не достоин, не достоин!..

После обеда, когда все гости вышли из столовой и разбрелись по другим комнатам, в то время как лакеи собирали со стола, доедая и долизывая барские остатки, няня, как старшая в доме, под предлогом надзора за людьми, все прохаживалась кругом стола и допивала оставленное в стаканах и рюмках вино… Вечером же, в людской, при собрании всей дворни, подплясывая и прищелкивая руками, напевала:

Ай люли, ай люли, Ай вы люшеньки мои! И вся дворня каталась со смеха, приговаривая:

— Ай-да Ильинишна! ну-ка еще… Вот так… порастряси-ка старые кости!..

Но обратимся к барышне.

Вот она — моя барышня, румяное и полное дитя, ей полтора года, но ее еще не отняли от груди; вот она — на руках у заплывшей жиром кормилицы, которую раз десять в день поят чаем и беспрестанно кормят селедками. Кормилица обыкновенно по будням носит толстую рубашку, ситцевый сарафан и ситцевую шапочку на голове, а по воскресеньям и по праздникам — непременно камлотовый сарафан, обшитый галуном, кисейную рубашку и бархатный кокошник… Барышня только что перестала плакать, еще у нее не обсохли слезы на глазах… Кормилица вытирает ей глазки и носик и приговаривает:

— Бесстыдница этакая… ну, что разревелась-то? а вон ужо трубочист придет и съест тебя.

Дитя подымает визг от страха и жмется к кормилице… Кормилица стращает его розгами, — дитя еще пуще плачет. На его визг и плач прибегают маменька, папенька и няня.

Маменька кричит:

— Ну, так и есть, опять раздразнила ребенка! Не умеешь ты, мужичка этакая, обращаться с барским дитятей. Не плачь, ангельчик мой, не плачь… А посмотри, вот бобо, душенька.

Папенька кричит:

— Ох вы мне! изуродуете вы ее… Каточек, Каточек, посмотри на меня… Где папа? А-а!.. вот папа…

Няня кричит жалобным голосом:

— Что это с тобой, лапочка ты моя, что с тобой приключилось… Уж не зубки ли?.. Покажи-ка.

Няня всовывает палец в ротик дитяти и потом обращается к барыне:

— Вот, посмотрите, матушка, у нее тут, у моей голубушки, зубок прорезывается.

Вслед за няней маменька и папенька всовывают свои пальцы в ротик дитяти, чтоб ощупать зубок.

— Вестимо к зубкам плачет, — замечает кормилица, — отчего ж ей больше плакать?

Около ребенка шум и крик; ребенка затормошили, и рев его раздается по всему дому…

— Да где же эти все девчонки? — вскрикивает маменька, — пошлите их… Палашка! Дашка! Машка!..

Девчонки прибегают.

— Вот я вас! Где вы там бегаете! постойте…

— Дитя плачет, вам и горя мало, — перебивает папенька.

— Вы забыли свою должность… забыли, что надо утешать ребенка, — продолжает папенька.

Испуганные девчонки становятся в ряд и начинают прыгать и кувыркаться перед барышней.

Барышню отняли наконец от груди… Кормилицу удалили, чтоб барышня отвыкла от нее и перестала тосковать; но кормилица, приученная к барскому столу и к различным удобствам в барском доме, в надежде, что авось ее снова призовут к барышне, если барышня будет больно скучать по ней, старается нарочно показываться ей на глаза. Когда няня несет ее на руках по двору, кормилица становится на дороге, пригорюнясь и качая печально головой, приговаривает так, чтоб дитя слышало ее голос:

— Отняли от меня мое красное солнышко… Похудела ты без меня, моя касаточка; уморят они тебя, мою ласточку…

Дитя, увидев кормилицу, рвется к ней. Начинается ссора между кормилицей и няней. Няня жалуется на кормилицу барыне. Барыня наконец, под опасением строжайшего наказания, запрещает приближаться кормилице к барскому двору.

Конец ознакомительного фрагмента.